Каменный престол

Глава 2. Дикое поле

1

Дотянули, – мрачно подумал Святослав Ярославич, сплёвывая на мёрзлую землю, чуть припорошённую первым, едва заметным снежком. Невестимо сколько времени рать собирали – и дотянули-таки.

От Альты Святославли полки отступили не в пример великокняжьим – в порядке, огрызаясь и отбрасывая врага короткими ударами конных сотен. Отошли к Чернигову, оторвались – и Святослав тут же разослал по Северской земле гонцов, собирая тех воев, кого ещё не успели добрать его сыновья, созывая и смердов с топорами – ныне было не до того, чтобы чиниться – кому воевать, а кому – хлеб убирать. Тем паче, что и хлеб был уже убран, и теперь бабки на полях горели жарким пламенем, половецкие кони втаптывали в землю золотое северское зерно.

Половцев оказалось неожиданно много. Не пять – шесть тысяч, как думали они, Ярославичи до битвы, не десять тысяч, как стало понятно после Альты, когда половецкий обходной полк сокрушил русские дружины. Нет. Было половцев не меньше пятнадцати – двадцати тысяч. Сила знатная.

И теперь эта сила рассыпалась по Северской земле, грабя, разоряя и сжигая. Смерды бежали в леса, прятались по городам, злобно острили топоры, недобрым словом поминая великого князя и его братьев. И правильно поминали – князь Святослав никогда не кривил душой ни перед собой, ни перед людьми – кабы не упрямство Изяславле (очень уж хотелось великому князю победителем быть!) да Всеволода (которому не терпелось Переяславль свой от половцев спасти), дождались бы черниговских полков и сломали бы хребет степнякам. Ну или хотя бы не пустили за Альту, а там, глядишь, и от Переяславля отбросили бы.

«Бы» мешает, – злобно сказал сам себе черниговский князь. – Не смог настоять на своём, так чего теперь злобиться-то. Радуйся если и тебя вместе с Изяславом недобрыми словами не честят, хоть и слабое утешение.

Половцы, меж тем, оставив Переяславль в тылу, стремительно ринулись на север, к Чернигову, целя охватить и его. Сам город степнякам был не нужен – кто-то умный, кто направлял ныне половецкую рать, отлично понимал, что надо сперва сокрушить ратную силу земли, разбить его, князя северского, а уж потом – зорить земли и города. Хотя и то не очень хорошо получалось у половецкого воеводы – всё одно часть войска рассыпалась по Северской земле, грабя и разоряя. Плохо ещё навыкли к послушанию степные полки. Да и рать кормить надо было чем-то. А тут как раз – поля убраны, репища тоже… и скотина вся в хлевах. Раздолье.

Святослав покосился на хмурых воев, неотрывно разглядывающих половецкий стан, из которого выкатывались одна конная сотня за другой, отворотился, глянул на своё войско.

Невелика ныне рать черниговского князя. Тысячи три воев да сторонников – против всей-то половецкой силы. И недалёкий Сновск – тоже не защита. Мал городок, да и сбегов туда набилось столько, что самим бы прокормиться. И не защиты за стенами Сновска должен искать князь, а сам в поле защищать свои города. Крепче стен городовых должны быть щиты и мечи воинов княжьих!

И отступать дальше черниговскому князю было нельзя – не забыл бы ему того Чернигов. И не простил бы.

Святослав сжал кулаки, опять вспомнив старшего брата, который после разгрома укрылся в Киеве, а после и стол великий потерял. Чего-то там ныне творится? Святослав уже знал, что в Киеве ныне сидит полочанин, а сам Изяслав с дружиной куда-то сгинул. Невероятные дела творились в Киеве, небывалые – чужак, чародей, мало не оборотень, прямо из поруба княжьего на великий стол шагнул. Вот и не верь в то, что с ним Всеславом, демоны… самого Велеса воля…

Кияне сменить-то князя сменили, а только не видно что-то с того толку, – скривил губы Святослав, по-прежнему разглядывая половецкую рать. – Надеялись, что Всеслав защитит от половцев, а только что-то защиты той не видно. Хотя… на Правобережье-то половцы пока что и не сунулись, левый берег зорят, его, Святославлю землю. А он Всеслава над собой не признавал, так с чего бы полочанин ему помогать будет?

Горьки были мысли черниговского князя.

Да и ему, Святославу, пришлось уступить.

После того, как столкнулись у Жиздры рать брянского наместника с ратью новоявленного вятицкого князя, пришлось договариваться. Святослав пошёл на то, чтобы отпустить детей Всеслава. Тем более, что почти тут же из Киева донеслась весть о мятеже и о том, что Всеслав теперь – великий князь. А держать сыновей великого князя в полоне – чревато. Потом Святослав позволил им привести к Сновску дружину Рогволода Всеславича – полочан, варягов и лютичей. И только поэтому его рать сейчас насчитывала три тысячи воев, а не две с половиной. А с Ходимиром пришлось замириться и с миром отпустить его восвояси.

Да.

И вот теперь он, Святослав черниговский вместе с младшим сыном, Олегом, с сыновьями Всеслава, стоит у Сновска, загораживая половцам дорогу на север.

Степняки вытянулись из стана, огороженного лёгкими телегами, растягивались в ширину, готовясь ударить. Святослав перевёл взгляд дальше, за спины половецкой рати, за их стан и довольно усмехнулся – там по-осеннему (можно сказать, что и по зимнему уж!) чернели воды Снови. Всё складывалось в его пользу. Опричь одного – численности половецкой.

Стояло ныне против него не меньше двенадцати тысяч половцев во главе с самим гурханом Шаруканом (или как его там?!). Вчерашний пленник, притащенный из дозора Ольговыми воями, болтал, будто степную рать привели на Русь несколько ханов, а главным из них – Шарукан, выбранный на время войны и похода. Половцы его гурханом величают. Одного же постоянного владыки у половцев нет и каждый хан – сам себе господин.

Святослав прерывисто вздохнул, тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, навеянного открывшейся перед ним бездной лет и вёрст. Никогда прежде не доводилось черниговскому князю испытывать страха перед врагом. Никогда, опричь одного случая… Да и сейчас – нельзя сказать, чтобы он боялся: степняков бояться – на меже не жить! А Чернигов – почти самая межа, ближе к степи – только Переяславль. Но не по себе было сегодня Святославу – слишком уже большой перевес в числе был у Степи. На каждого русича – по четверо степняков. Но черниговский князь крепко верил в силу своих полков, верил в каждого своего воя. И в победе не сомневался. Иначе для чего и воевать – сдайся сразу, коль в победу не веришь!

Подскакал, по-юношески горяча коня, Ольг, весело глянул из-под шелома. Ему, мальчишке ещё, война всё казалась игрой, увлекательной и забавной. Святослав невольно сравнил сына с его одногодком Владимиром, сыном Всеволода. Мономах казался заботнее и невозмутимее. Ольг веселее и отчаяннее – не излиха ль?

– Отче! – весело окликнул Ольг, сбрасывая шелом. – Ещё две сотни подошло!

Старшие сыновья Святослава ныне сидели по городам – черниговский князь сам послал Романа в Чернигов, а Давыда в Сновск – подкрепить дух запершихся в городах воев, сторонников и сбегов. Кто их знает, этих половцев, вдруг они мастера города брать. Хотя пока что за всю свою жизнь князь Святослав таких мастеров средь степных воев не встречал, даже не слышал о них. Брать городов не умели ни торки, ни печенеги. Насколько невелика крепость Белогородская под Киевом, а только её печенеги при Владимире всей силой осаждали, да так и не взяли.

– Надень! – велел Святослав негромко, но так, что у сына даже мысли не возникло возразить. Он нахлобучил шелом и только тогда осмелился протестующее подать голос:

– Отче!..

– Не спорь! – оборвал Святослав, возвышая голос, но всё ж так, чтобы Ольгова дружина не слышала. – Чупруном красоваться в Чернигове перед девками будешь. А ну как стрела шальная?!

Возражать вдругорядь Ольг не осмелился, только блеснул задорно глазами, а Святослав вдруг заговорщицки понизил голос:

– Вот что, сыне… есть у меня к тебе просьба… а вернее, две…

– Сделаю, отче! – всё так же весело крикнул сын, крутясь на коне около отца.

– Не кричи прежде времени, – поморщился Святослав. – Первая – ты обязательно должен остаться в живых. И вторая – постарайся взять в полон гурхана половецкого, Шарукана.

Глаза Ольга разгорелись, он восторженно глянул на отца:

– Сделаю, отче!

– Это должен сделать именно ты, – в глазах у Святослава тоже горел молодой и озорной огонёк, словно князь задумал что-то далеко идущее, что-то большое. Как тогда, когда Глеб (такой далёкий ныне Глеб!) – рассказывал отцу и братьям про замыслы Ростислава Владимирича и про Великую Тьмуторокань. – Именно ты, понял?!

– Понял, отче!

Ничего он ещё не понял, этот мальчишка, ещё не предчующий своей яркой и горькой судьбы и славы. Равно как и своего будущего назвища, данного самим народом.

Гориславич.

Горечью славный.

И – Горящий славой.

Святослав снова огляделся, проверяя лишний раз, всё ль готово.

Хотя чего там готовиться-то?

Черниговский князь построил полки тремя клиньями, разделив и без того невеликую свою рать. В середине – самая большая часть, тут и черниговские и сновские городовые вои, сторонники из сбегов, многие из которых мало не впервой взяли в руки оружие. И дружина полочан – Рогволода и Бориса. Слева он сам с дружиной – восемь сотен конных воев, тех, кто бился и на Немиге, и на Альте, и торков в Степи гоняли. А на правом крыле – сын. Ольг со своими воями.

Святослав отлично понимал, что весь бой решит один-единственный конный удар – если его черниговцы смогут опрокинуть всю половецкую рать в Сновь, то вот он успех, вот она победа, большего и желать нечего. А не смогут… так тут останется только голову сложить.

Не для красного словца подумалось – отступать и бежать Святослав больше не хотел. Надоело. И коль приведёт войская удача (или неудача) к поражению, так и живым черниговский князь оставаться не хотел. И так мало не всю Северскую землю под половецкими загонами оставили, так ещё и бежать, бой проиграв. Нет уж! Краше смерть! А дело его есть кому продолжить – и Глеб в Новгороде, и Роман в Чернигове, и Давыд в Сновске. Да и Ольг! – любимый сын, как понял только что.

Да и рано ещё умирать! – враз отогнал Святослав дурные мысли. – Разнюнился, князь черниговский.

Рванул из ножен меч – тот самый, Всеславль меч! Рарог! – и почувствовал, как через рукоять тепло толкнулась в ладонь сила, проникла в него, овладевая им. Не та сила, что дозволяет горы ворочать, а та, что людей в бой ведёт. Ворохнулось в душе что-то древнее, забытое – не иначе, как кровь великого воина, Святослава Игорича Храброго проснулась, готовя погибель врагу. Меч опознал своего извечного врага – Степь!

– Вои! – рванулся из груди крик. Святослав откуда-то теперь точно знал, что надо делать и что говорить. – Нельзя нам отступать более, а враг – вот он, перед нами! Примем бой, и коль так бог велит – головы свои сложим! А не гулять больше ворогу по земле нашей!

– Слава!!! – разом откликнулась дружина, влюблённо глядя на своего князя.

– За стенами для нас места нет! Не про то нас земля столь лет кормила, чтоб мы за стенами от врага прятались!

Слова возникали сами собой.

– Вперёд, други! – крикнул Святослав, чувствуя, как в глазах закипают светлые слёзы ярости. – Пленных не брать! Никого не жалеть!

Заревел за спиной рог, колыхнулись конные ряды, трогаясь с места.

– Всё ль поняли?! – изо всех сил стараясь не улыбаться и казаться суровым, бросил Ольг Святославич. И с трудом удержал себя от того, чтобы по-детски не приподняться в стременах – и так росту немалого, хоть и исполнилось всего-то пятнадцать лет четвёртому черниговскому княжичу.

– Не выдадим, княже! – откликнулся старшой, и вои поддержали его согласным гулом. Пылкого и отважного Ольга в дружине любили – со всей Северской земли стекались к нему да к Роману отчаюги да оторвиголовы, северские удальцы, которые словно родились на коне да с мечом в руке.

С холма, от Святослава послышался трубный рёв рога, и трёхтысячная конная громада разом пришла в движение, потекла с холма навстречь мятущейся степной волне, которая тоже тронулась от Снови, набирая разбег.

Меч словно сам по себе рванулся из ножен, блеснул на тусклом осеннем солнце, княжич Ольг ткнул коня пятками, срывая с места дружину. Четыре сотни удальцов ринули следом за князем в наступ, из четырёх сотен молодых глоток рванулся древний боевой клич русичей. Орал и сам княжич, чувствуя, как душу наполняет восторг, вытесняя подлую дрожь предчувствия боя.

Страха – не было.

Дрожи – не было.

Было только желание добраться до цели, исполнить отцовскую волю.

Победить.

Шесть, пять, четыре, три, два, один!!! Перестрелы улетали назад пылью под копытами коня, вражьи ряды стремительно приближались… да какие там у степняков ряды, да ещё и в конном строю! Как будто кто-то когда-то умел в конном строю, нападая намётом, сохранить строй!

Врезались с лязгом, грохотом, рубя и пластая, оставляя разводы крови, которые на неуловимый миг зависали в воздухе и рушились вниз с тяжестью скал.

Совокупный удар немногочисленных русских сотен разом смял половецкие полки, сгребая их вниз по едва заметному склону, в холодные серые волны Снови.

Гурхан Шахрух встревоженно выпрямился в седле – в этот раз всё шло совсем не так, как полтора месяца тому, на Альте. Средний Ярославич оказался способнее к вождению войск, чем его старший брат.

Битва скатывалась по склону холма к половецкому стану, к самой реке, и Шахрух сжал кулаки – кажется, орусы побеждали.

В середине боя и вовсе творилось что-то невообразимое – гурхан ясно видел, что орусов всего ничего, в лучшем для них случае – тысячи три, вчетверо меньше, чем было у него. Но они побеждали, они теснили его куманов к реке.

Надо было спасать битву, и спасать своё незадачливое войско.

С последними двумя сотнями Шахрух прянул прямо в самую коловерть боя, в конское ржание, в бешеные крики рубящихся воинов, в сверкание мечей и сабель, прямо на красные щиты орусов…

И вдруг перед ним словно отдёрнулся громадный полог – земля и небо, река и орусский город на холме, битва, мечи, щиты копья – всё это словно отлетело куда-то в сторону, оставив его наедине с какой-то огромной силой, которая неслась прямо на него в руке высокого статного орусского батыра на белом коне. Дохнуло чьей-то нечеловеческой могучей волей, которая превыше народов, превыше людей – волей, которая БЫЛА ВСЕГДА.

И Шахрух дрогнул.

Гурхана никто и никогда не посмел бы назвать трусом. Он принимал битвы с гузами и печенегами, воевал и с другими степными народами, и никогда не боялся вступить в бой. Случалось ему и побеждать, случалось и проигрывать. Но впервые было вот так, чтобы его воины так легко поддались немногочисленному противнику. А в орусов сегодня словно демоны какие вселились, они не чувствовали ни страха, ни усталости.

И рать Шахруха побежала.

А вокруг самого гурхана вдруг возникло множество орусских батыров, его воинов нигде не было видно и какой-то юнец в золочёном шеломе с ликующим криком бросил аркан, вырывая из седла самого гурхана.

Шахруху было уже всё равно.

Половецкое войско побежало.

Смешанные и сбитые сотни рухнули в реку, прудя стылую воду своими и конскими телами, рвались на другой берег, словно там было спасение от неистовых русичей, под градом стрел и сулиц топили друг друга в холодных волнах, ломали тонкий прибрежный ледок, вырываясь через сухие камышовые заросли на другой берег.

Святослав победил!

2

На княжий двор в Чернигове въехали уже впотемнях – стылые сумерки опустились быстро, заволокли город, заполнили улицы и площади. Под копытами коней звучно хрустел тонкий снег, и Всеслав вдруг отчётливо вспомнил, как год тому он в это же время сидел на гульбище своего берестовского терема и глазел на падающий снег да на киевских воев. А ныне не те же ли киевские вои у него в дружине?

Не те, княже Всеслав. Не те…

Тех воев ныне в Киеве и следа нет – кто на Альте погинул, кто с Изяславом-князем вместе уехал. Хотя были и такие, кто остался – не одни холостяки да молодёжь в дружине у великого князя киевского, были вои и с семьями и с дворами. А от семьи да от двора куда поедешь… а особенно не воям, а гридням, у которых и дворы побольше, и хозяйство – кони, коровы да холопы. Кто из них в войско к Всеславу пошёл – кто там ни сиди на столе киевском, а степняка бить всё одно надо. А кто и в Киеве сидит, таится, кому княжья обида паче Киева и всей земли Русской.

Но в дружине Всеславлей тех воев не было – тут только свои полочане, воеводой Бренем приведённые месяц тому, да те из охочих киян, кто почёл за честь новому князю великому служить.

Неохотно принимала полоцкого князя киевская земля. Чужак он был на ней, как ни крути. На стол посадить посадили разом, да после того опомнились. А только отступать было поздно, вот и ждали, чтобы новый князь великий проявил себя. А как тут проявишь, когда после Альты в Русской земле и войска толком не собрать. Пока Брень полочан не привёл, невестимо что и делать было. И то вон Святослав раньше успел половцев побить – не довелось Всеславу Брячиславичу меча окровавить.

Почти не довелось.

– Отче?! – неуверенный и радостный голос с высокого крыльца прервал мысли Всеслава.

Рогволод!

Княжич махнул через резной балясник, мягко упал на мёрзлую землю, взвихрив облако невесомого сухого снега. Бросился навстречь отцу. А Борис топотал ногами по ступеням крыльца, сбегая вниз.

– Отче!

Всеслав спешился, бросил поводья тому, кто был ближе. Рыжий Несмеян, весело скаля зубы, подхватил, отвёл княжьего коня в сторону, к коновязи. А Всеслав уже обнимался с сыновьями.

– Отче! Мы уж думали… – взахлёб начал было Борис, но тут же замолк, остановленный повелительным жестом отца – ни к чему вовсе было любопытной черниговской челяди знать, о чём думали и как падали духом сыновья полоцкого князя, хоть это всё и происходило у той самой челяди на глазах.

И плакали княжичи… и духом падали… и отчаивались небось не раз, за четырнадцать-то месяцев отцовского заключения.

А Рогволод уже высвободился из отцовых объятий, с любопытством оглядел отцову дружину и, тут же найдя знакомцев, приветливо кивнул Несмеяну.

А с воеводой Бренем оба княжича обнялись так же как и с отцом, да и не диво – выросли у него на глазах, а Рогволод и воевал с ним вместе. Против Мстислава Изяславича на Шелони три года тому.

Кто-то тронул Несмеяна за локоть.

Черниговский конюх.

– Господине… коней велено в конюшню отвести …

Гридень без споров отдал поводья обоих коней – и своего, и княжьего. А с крыльца уже слышался весёлый голос Святослава Ярославича:

– В хоромы, в хоромы подымайтесь!

Черниговский князь тоже спускался по ступеням навстречь Всеславу – невзирая на все распри и войны, Всеслав всё ж был родичем, мало того: волей киевского веча – великим киевским князем, и не считаться с этим Святослав никак не мог.

Полоцкие княжичи разом подались в стороны, пропуская Святослава, глянули на него тоже разом. Одинаково глянули – холодно, хоть и без особой враждебности. Впрочем, Всеслав уже знал, что обращался с ними черниговский князь почтительно, не как с холопами – соблюдал княжью честь. И даже когда его самого, Всеслава, посадили Изяславичи в Киеве в поруб, в Чернигове ни Рогволоду, ни Борису никаких утеснений не было – единственное, чего им было нельзя – выезжать из города без Святослава и его воев.

Князья обнялись – холодно, почти не касаясь друг друга. А всё ж перед дружинами единение показать надо – совсем ещё недавно вместе топили в Десне и Сейме половецкие загоны. Хоть и поврозь воевали, а всё одно – вместе.

После битвы на Снови князь Святослав стремительно ринулся к Чернигову, полки его огустели народом – и на Десне встретил идущее на помощь киевское ополчение. И полоцкую дружину Всеслава. И неприятную новость про волю киевского веча. Хоть и догадывался про то, мало того – знал даже! недалече Чернигов от Киева! – а только всё равно весть та была – как плетью по душе.

Но ссориться Святослав с Всеславом не стали. Иная тяжесть была на душе, иная докука.

Половцы.

Двумя отдельными ратями прошлись князья от Чернигова до самой Сулы, сбивая половецкие загоны и выметая степняков за межу. Немало полегло тогда в северских лесостепях степных воинов, немало и в холодных осенних реках потонуло: грудень-месяц – не червень, и даже не зарев. И в полон попало – немало. В битве на Снови Святославли вои самого гурхана половецкого повязали, Шарукана, а трое иных ханов пало костью, даже до Снови не доскакав.

Теперь победители встретились в Чернигове.

Гурхан Шахрух разглядывал разложенные перед ним на лавке одеяния, с тоской дёргал усом и досадливо сопел.

На пир идти не хотелось. Слова не скажешь, честь по чести поступил черниговский коназ, ни в чём не прижал его, хоть и побеждённого, хоть и пленника. И на пир его нынешний позвал, словно гостя своего. А только не лежала у Шахруха душа к тому пиру, тем паче, что пировать будут победители. А он – побеждённый.

Побеждённый!

На душе было тягостно. Он, гурхан Шахрух, мало перед кем склонявший оружие – побеждён. Какими-то тремя тысячами лесной конницы!

Лесной! Конницы!

Позор!

Впрочем, Шахрух вполне отдавал себе отчёт – победила его не конница лесовиков. Победил его князь Святослав.

И его меч.

Уже потом, после боя, гурхан смог разглядеть меч вблизи и поразился древности отделки оружия. Непрост был меч черниговского князя. Очень непрост. Когда-то такое оружие называли оружием богов.

Он, Шахрух, знал это.

Никто в его роду не рассчитывал, что он, Шахрух, станет ханом. У него было трое старших братьев, ханом должен был стать кто-то из них. Поэтому Шахрух был учеником кама[1]. Сильнее войской науки, к которой младший сын хана, впрочем, тоже был охоч, сильнее молодецких забав, в которых он не был последним, манили Шахруха тайны древних духов, тайны людей и прошедших лет.

Чужая вера, принятая некоторыми ханами дедами, закон Моше, запрещала шаманство, но ни у кого из кунов[2], «лебедей Великой Степи», не поднялась бы рука прогнать из стойбища кама, даже верь они по-хазарски. Никогда. И никто из камов не посмел бы отогнать ханского сына, возжелавшего приобщиться к их тайнам. И Шахрух учился. Тем более, что ни он, ни его род закона Моше и не признавали, по-прежнему принося жертвы Кудаю.

И он, Шахрух, приносил.

Учился гадать по птичьему полёту, по бараньей лопатке, по внутренностям жертвенного животного, по охотничьей добыче.

Учился понимать погоду (для кочевника – первое дело!) по малейшим изменениям ветра или влажности воздуха.

А потом всё рухнуло.

Погиб на охоте старший брат Сырчан, в честь которого он, Шахрух, потом назвал старшего сына. Умер от жёлтой лихорадки второй брат, Аепа. Погиб на войне третий брат, Котян. И пришлось ему, Шахруху, оставлять своё шаманство, бросать учение и садиться в седло боевого коня. А после смерти отца – и на белый войлок.

И никто в племени не смог бы сказать, что ученик шаманов плохо правит или плохо воюет. И не зря, когда наступило время, гурханом единодушно выбрали его, Шахруха, как первый меч всего народа Степи.

А теперь вот – плен!

Добро хоть сын спасся. Старшего, Сырчана, гурхан в этот поход не взял с собой, оставив в Степи на кочевьях, а про Атрака точно знал, что мальчишка ушёл. Не попал в плен к орусам и под меч тоже не попал.

Войское счастье переменчиво. В начале осени он, гурхан, победил орусов на Альте. Потом они победили его на Снови. Придёт время, и снова победит он.

Шахрух усмехнулся.

Придёт время… ты вырвись из Чернигова сначала.

Стерегли его хорошо. И будь гурхан в плену у кого-нибудь другого, он бы пожалуй, остерегался за свою жизнь, но не здесь и не сейчас.

Князь Святослав не таков.

Он мог бы убить гурхана в бою, в прямой мечевой сшибке, если бы так привела воля бога. Мог бы пожалуй, в горячке приказать смахнуть гурхану голову сразу после боя. Но расчётливо сгубить пленника черниговскому князю не дозволит войская честь, честь батыра, витязя, пехлевана, фариса… назови как хочешь, не ошибёшься.

И кроме того, у Святослава о нём, гурхане Шахрухе, есть какая-то дальняя задумка – не зря же князь с самого пленения странно поглядывает на него, словно оценивая.

Шахрух решительно мотнул головой.

Нет! Не пойдёт он на пир сегодняшний! Нет ему там места. Недостойно хану кунов и гурхану всего народа кыпчакского подбирать кости со стола победителя.

– Но почему – ты?! – крик Святослава Ярославича отдался в углах пустой горницы и повис в воздухе тонким звоном.

Черниговский князь оборотился к Всеславу от низенького волокового окна, отворённого во всю ширину. Снаружи тянуло холодом, морозом даже, но ни тот, ни другой князь этого не чувствовали.

А и правда – почему?

Пир давно закончился, разошлись по покоям и молодечным гридни и вои обоих князей, спали даже слуги в большом, едва не больше киевского, терему Святослава, а оба князя всё сидели в небольшом хороме за кувшином греческого вина, разбавленного для верности водой – меньше горячности будет в разговоре.

Спорят.

Досужий слуга с большими ушами да длинным языком сказал – славу князья делят. А умный поправил бы – не славу, а власть.

Ибо славу победителя половцев новый великий князь без лишних споров уступил Святославу. Да и что спорить – Святослав победил половцев, его сын Ольг взял в полон самого гурхана. Не о чем спорить.

А вот власть…

– Так почему – ты?! – резко и излиха горячо бросил Святослав вдругорядь прямо в сузившиеся тёмно-зелёные глаза полоцкого оборотня, сжимая кулаки. – Ну не сдержал Изяслав половцев, ну согнали его с престола! Так по лествице-то за ним следующий – я! А тебя, Всеславе – уж не прогневайся! – в той лествице и вовсе нет! Отец твой великим князем киевским не был, и дед – тоже! Изгой ты, Всеславе!

– Это ты верно говоришь, в лествице меня нет, – тяжело произнёс полоцкий, а ныне – киевский князь, медленно, но верно закипая. – И не был мой отец великим князем киевским, и дед не был. А после Владимира-то Святославича, кто стол должен был наследовать, не упомнишь ли, Святославе?!

– Ну… – запал Святослава вдруг куда-то пропал.

– Святополк-князь, разве нет?! – по-прежнему тихо, но так, что звенело в ушах, спросил Всеслав и, не дожидаясь ответа, который впрочем, ему и не был нужен, утвердил. – Святополк! А не твой ли отец, который всю эту лествицу измыслил, его с великого стола согнал? Да так согнал, что Святополк и умер невестимо где?! Так что вам ли, Ярославичам, о праве княжьем говорить?!

– Святополк Окаянный убийцей был, – возразил Святослав не слишком уверенно.

– Ой ли?! – прищурился Всеслав, и черниговский князь понял. Насупился и отворотился.

Жили в Русской земле, да и по всей Руси упорные слухи, что братьев Владимиричей, Бориса, Глеба и Святослава, убил вовсе не Святополк, а как раз Ярослав Владимирич, новогородский князь. Скажи сейчас Всеслав этот вслух, Святослав бы пожалуй, за меч схватился, да только полочанин слишком умён. Намёком ограничился, а прямо в самую душу уязвил, словно жалом змеиным.

– А меня великим князем само вече поставило киевское.

– У черни совета спрашивать?! – гордо вскинул голову Святослав.

– Не у черни, – по-прежнему тихо сказал Всеслав. – Не у черни. У народа своего. У земли своей.

На бритой челюсти черниговского князя вспухли желваки.

– Все наши законы, пусть даже и записанные на чём-то, ничего не стоят, пока их не примет земля, – веско сказал полочанин. Ни тот, ни другой не знали, что Всеслав почти в точности повторяет сейчас слова, сказанные когда-то переяславским князем Мономаху. – И после того, как земля их отвергнет, ничего не стоят. Пустой звук, хоть на камне их высеки. Потому воля земли, народа, всегда была и будет превыше письменных законов, князь-брат.

Строго говоря, братьями они не были… если уж считать по коленам, то приходился Святослав Всеславу двоюродным дядей. А только принято было так – братьями друг друга величать. Тем паче, что и были они почти ровесниками – Всеслав был младше всего-то на два года.

Тем обиднее было подчиниться.

Князь Святослав молчал.

– А если уж вовсе по праву (которое, кстати, сказать-то, отец твой измыслил, а вы, Ярославичи, полками своими держите да властью своей), так великим князем вослед отцу твоему Судиславу Ольговичу быть надлежит! А твой отец его в поруб посадил! А вы, Ярославичи, его в монахи постригли… схиму принять заставили, не просто постриг!

Ишь, как шпарит, – с невольным удивлением подумал черниговский князь. – Язычник ведь… а понимает, чем схима от пострига отличается…

– А Судислав на смертном одре своём своей волей великий стол киевский мне завещал! – отрубил Всеслав. – И вдосталь про то! Наговорились!

В голосе полоцкого оборотня лязгнуло железо, и Святослав опустил голову, не находя что ещё возразить. Он сам на себя дивился – крутой нравом и непокорливый черниговский князь с Всеславом спорить отчего-то не мог.

Может быть, это меч?

Рарог?

Меч Святослав воротил Всеславу сразу же после битвы на Снови. На глазах у обеих дружин. И полочанин принял как должное – без лишнего самодовольства и радости. Так, как принимают обратно одолженную на время вещь.

Но сейчас меча на поясе у Всеслава не было – не место оружию, когда два брата разговаривают.

Святослав помолчал. Спросил о другом:

– Почему ОН тебе на Немиге не помог?

Ясно встало перед глазами заснеженное поле у Немиги и полоцкая дружина идущая внапуск. И льдистый проблеск меча в руке Всеславлей. Тогда, единственный раз в своей жизни, средний Ярославич ощутил чувство страха. Чувство, что Всеслав, этот чародей, этот оборотень сейчас победит, было настолько ясным, что он до сих пор удивлялся тому, что этого не случилось.

Полочанин не стал переспрашивать – видимо понял, что Святослав спрашивает про меч.

– Потому что против своих бился, – неохотно ответил он. И на непонимающий взгляд черниговского князя – мол, какие тебе христиане свои? – пояснил. – Ну против русичей, ну!

Видно было, что пояснение это пришло в голову Всеславу только сейчас, но Святослав возражать не стал.

Ни в чём больше не стал возражать.

Смирился и принял.

Ольг ждал отца на пороге опочивальни.

Святослав уже хотел было пройти мимо – не лежала душа сейчас говорить – но вовремя заметил встающую в глазах сына обиду и спохватился. Не мальчишка ведь уже, хоть и четвёртый сын. Вон, Мономах, сверстник Ольгов – уже второй год сам на престоле сидит!

Шагнул навстречь, сын посторонился, пропуская отца в покой. Внутри тускло горела свеча, около неё лежала раскрытая на середине небольшая книжица – Святослав не смог с первого взгляда разобрать, какая, а приглядываться не хотелось. Устал.

– Что, отче?! – шёпотом спросил Ольг. Вестимо, он слышал, как спорили князья – опочивальня всего в двух саженях, а голоса они повышали не раз и не два. – Плохо наше дело?!

– Да не очень, – ответил бодро Святослав, и вдруг понял, что Ольг в опочивальне не один. Тут же были и оба старших сына – Роман с Давыдом. Молча сидели на лавке в тени и неотступно глядели на отца.

Ждали.

– Уступаем, батюшка? – тихо и понимающе спросил Давыд.

– Уступаем, сыны, – горько сказал Святослав, садясь. – За Всеславом сейчас – земля. Придёт и наш час.

Помолчал и принялся рассказывать то, о чём так долго спорили и рядились с полочанином.

Всеслав воротил себе почти всё достигнутое во время войны и утерянное после неё. И даже более того!

Забирая себе великий киевский престол, он оставлял Святославу Чернигов, а Всеволоду – Переяславль. Глеб Святославич оставался в его любимой Тьмуторокани, в Новгороде по-прежнему был Мстислав, но Плесков Всеслав забирал для второго сына – Бориса.

Всеслав поступил будто бы и по чести, сохраняя престолы даже Ярополку и Мстиславу Изяславичам и Мономаху и, одновременно, забирая под свою руку всю Кривскую землю. Места на Руси не было только Изяславу.

Честно говоря, Святославу старшего брата не было жаль ничуть – получил то, что сам на свой горб давно просил.

Сыновья долго молчали, обдумывая. Перед черниговским домом вновь открывалась дорога в Степь, к созданию Великой Тьмуторокани, давней мечте Ростислава Владимирича, которая когда-то так ярко поманила старшего Святославича, Глеба. Да и самого Святослава тоже, к чему лукавить.

Правда, есть ещё Ростиславичи… но и им доля на Руси уж как-нибудь сыщется, не обязательно им в Тьмуторокани властвовать.

Впрочем, Ольг тут же нашёл главное, о чём не говорил отец. Первым сообразил.

– А Рогволод? – встревожено спросил он о старшем Всеславиче.

– А вот про Рогволода Всеслав умолчал, – холодно щурясь, ответил Святослав. – Думаю, Всеслав его на Новгород или на Смоленск прочит. Недолго Изяславичам на их престолах сидеть.

Помолчали, обдумывая услышанное.

– Но это всё… – Святослав пошевелил пальцами в воздухе, словно не находя слов… – вилами по воде ещё…

И теперь князь говорил уже не то, о чём они договорились с Всеславом, а то, что домыслил он сам.

Не удержать Всеславу великого престола. Хоть и за него земля, а только боярство киевское в большинстве – христиане. Воротить их в старую веру, вестимо, можно, а только не вдруг и не сразу. А времени у оборотня нет. За Изяслава – ляхский князь Болеслав Смелый. Старший брат уже небось где-нибудь в Кракове или в Гнезно – помощи просит на своих киян. А они, Святослав и Всеволод, если встанет рать меж Всеславом и Изяславом, ни тому, ни другому помогать не могут.

– Ибо Изяслав – старший брат и великий князь по праву наследования, а Всеслав – великий князь по приговору земли, – договорил князь. – Они должны решить этот спор один на один… вернее, дружина на дружину, вестимо. А мы должны сохранить полученное.

И вот тут им, черниговскому княжьему дому, нужен сильный внешний друг.

На этот раз первым сообразил Роман.

– Половцы? – нерешительно спросил он, поднимая крутые соболиные брови. Второго сына Ольгова в народе уже почти в глаза звали Красным – за те самые брови, за прямой стан, за остропонятные серые глаза, за стремительные, словно у барса, движения. – Шарукан?

– Половцы?! – изумлённо повторил Ольг. – Отче?! Да в уме ль ты?

– В уме, сыны, в уме, – усмехнулся Святослав. – Шарукан вой добрый, и в Степи силён, и роду хорошего. Породниться бы с ним… и вот вам и друг в Степи Великой. Старая вера такое возбраняла, а нынче ни запретов, ни осуждений таких уже нет…

Роман и Давыд, ухмыляясь, разом поглядели на Ольга. Из четырёх сыновей Святослава неженатым оставался пока только он один.

– Мне?! – вскочил Ольг, как ужаленный. – Жениться?! На половчанке плоскомордой?! Которая собачатину да суслов жрёт?!

– У самого гурхана, по несчастью, дочерей нет, – продолжал Святослав негромко. – А вот у его младшего брата Осолука…

3

Зима была тёплой.

Чуть прихваченная морозцем земля нехотя одевалась в редкую порошу, снег лениво падал с серого, заволочённого тучами неба, то прекращаясь, то снова начинаясь.

Несмеян недоумённо покрутил головой, дивясь на южную зиму. В кривских лесах в эту пору уже снег лежит сугробами, и вьюги плывут над Полоцком синими потоками, и мороз трещит в углах – не зря ж месяц этот студень зовётся. Впрочем, гридень подозревал, что здесь, на юге, и месяц этот иначе зовут, не студень… грудень, небось.

А вот сейчас и проверим, – вдруг весело подмигнул сам себе Несмеян и оборотился, отыскивая взглядом Славяту. Седоусый гридень нашёлся быстро, почти сразу же – бывшая Ростиславля дружина двигалась тут же, неподалёку. Видя, что Несмеян оборотился, Славята чуть наддал, догоняя – видно, тоже было скучно в дороге.

– Славята, ты долго в этих местах жил…

– Ну, долго – не долго, – рассудительно обронил гридень, степенно поглаживая и расправляя усы, на которых даже ни следа инея не было. – Полтора года всего-то.

Ну да, – сообразил Несмеян. – Он же новогородец, небось, Славята, по рождению-то.

– Ну всё равно жил, – усмехнулся он. – Здесь что, всю зиму вот так тепло?

– Да почти что, – подтвердил Славята, в глазах у которого зажглись едва заметные весёлые огоньки. – Каждую зиму. Морозы тут редко бывают, не так как в наших краях, в словенских. Или в ваших, кривских.

Так и есть, – новогородец. Ну да так и должно быть, Ростиславль-то отец, Владимир Ярославич, которому Славята служить начинал, новогородским князем и был.

– Вон как, – задумчиво протянул Несмеян. – А я хотел у тебя спросить, как этот месяц в этих краях зовётся.

– Груднем зовётся, – подтвердил Несмеяновы ожидания Славята.

– Здесь зимы ещё прохладные, – вмешался незримо подъехавший чернявый Мальга, к которому во Всеславлей дружине прилипло несмываемые назвища Корсунянин и Грек, невзирая на то, что был Мальга греком только наполовину, с материнской стороны. Вмешался и нарушил молчание, которое незаметно для самих гридней становилось тягостным. – А вот южнее, в Тавриде, в Климатах – там снег в год на несколько недель только выпадает… да и в Тьмуторокани самой тоже.

– Тебе виднее, – едко подколол Мальгу Славята, намекая на его жизнь и службу в Корсуни. Тот в ответ только весело тряхнул головой – за последние два года чернявый гридень стал завзятым полочанином, женился на полоцкой боярышне, братучаде самого воеводы Бронибора.

– Вестимо, – бросил он через плечо.

– Тебе про то намного лучше бы Шепель рассказал, – обронил Славята, снова помрачнев. – Он отсюда родом, с этих краёв. Или Неустрой, брат его, которого ты на Немиге убил.

– Злишься на меня за то? – мгновенно спросил Несмеян.

– С чего бы? – пожал плечами Славята. – Война есть война, тем паче, что того брата я почти что и не знал… вот Шепель… четыре похода с ним вместе отломали. Жалко, что он сейчас не с нами.

– Трудно, – вздохнул Несмеян, и гридни примолкли, понимая, что и впрямь – трудно.

Трудно оторваться от земли, от своих, от семьи, от рода. Даже в город или в соседнюю деревню – трудно. А уж в вои княжьи пойти, князю служить, которого по Руси носит то туда, то сюда – стократ труднее. Поманила было донского молодца Шепеля трудная да славная доля княжьего воя, да остановили любовь да княжья смерть. Не решился он со Славятой уйти в Полоцк – и столкнула его за то судьба на Немиге со своими былыми друзьями. И брата сгубила Несмеяновым мечом.

– А сдаётся мне, други, что скоро мы как раз к Керкунову хутору и выедем, – сказал вдруг Мальга.

– Только в этот раз нам всем там не разместиться, – задумчиво сказал Славята, щуря глаза на теряющуюся в вечерних сумерках дорогу.

И то сказать, немалую силу ведут по Степи князья – сам Всеслав Брячиславич с полоцкой дружиной и киевской конницей, Святослав Ярославич с черниговцами и Глеб Святославич с дружиной. Не меньше пяти тысяч конной рати рассыпалось по Дону, Хопру, Северскому Донцу, вычищая половецкие становья и мстя за осенний поход на Русь, за битву на Альте.

Хотя вот сейчас, здесь, вместе с Всеславом шло не больше пяти сотен. Больше в одном месте зимой просто не прокормить.

И всё равно этого слишком много для Звонкого ручья.

Ни Несмеян, ни Славята, ни Мальга, вестимо, не знали, что все три князя местом встречи назначили именно Звонкий Ручей.

Чужаков первыми почуяли псы.

Керкун встал рано, и с самого рассвета успел проворотить кучу домашних дел – напоить коров и коней, вычистить в стойлах, прочистить от снега дорожки… да мало ль дел зимой – всей работы за зиму не только не переделать, даже и не перечислить. Остановился у ворот передохнуть – лихорадило что-то с утра, да и опричь того, в последнее время, с тех пор, как погиб на Немиге Неустрой, стала одолевать немочь. Вроде и нет ничего постыдного в старости, однако ж Керкун стыдился показать родным, что его сила, к которой все привыкли на хуторе, теперь уже не та, уже ушла куда-то, следом за теми годами, которые пропали где-то за спиной, следом за молодостью, которая теперь, за давностью лет, и помнилась-то плохо. Да что молодость! Давно ль, всего года четыре тому хвастался силой да здоровьем перед Ростиславом Владимиричем, да вспоминал, как в молодости бился под Лиственом. А теперь и вспоминать про то не хочется (не с того ль начались все беды Керкунова семейства?), и самого Ростислава Владимирича уже почти три года как жива нет… и сына, Неустроя – тоже.

Задумавшись, Керкун стоял у ворот, опершись о верею и почти не чувствуя, как забирается под суконную свиту холод, и простоял бы, наверное, ещё долго, кабы не вышел из плетёной стаи Шепель.

– Отче! – окликнул он, и Керкун, вздрогнув, очнулся от недолгого забытья.

Оборотился и невольно залюбовался сыном.

Второй Керкунов близняк за последние годы заматерел, налился силой, и глядел теперь вприщур, уверенно – и не скажешь, что всего-то двадцать лет ему. Да и вряд ли бы кто ныне и признал в нём того неуверенного в себе мальчишку, который, ломая голос, просился в дружину к Ростиславу, или того парня, который до зела, до ругани, спорил с братом, не желая идти на войну с Всеславом и кривской землёй (и ведь не зря!). Да и то сказать-то – пора бы и заматереть – сын рождён, да жена второго носит, скоро и рожать. По всем бабьим приметам выходило, что опять будет мальчик, и Шепель ходил довольный жизнью, хотя нет-нет, да и набегало на чело облачко – вспоминал погибшего брата да удалую войскую жизнь.

Сам Керкун иногда, задумавшись, нет-нет, да и окликал сына Неустроем. После того и друг на друга не глядели, отчего-то чувствуя себя виноватыми.

Шепель хотел ещё что-то сказать, но тут подали голос псы.

Тонко и жалобно взлаяла Рыжанка, метнувшись вдоль забора, припал к воротам, утробно и тревожно рыча, показывая под приподнятой верхней губой белоснежные вершковые клыки, Молчан – прозвали так за то, что никогда не лаял, и даже рычал редко, вот как сейчас. Обычно врагу хватало только его взгляда, подкреплённого видом зубов.

Шепель метнул взгляд и ахнул, невольно хватаясь за нож на поясе (без ножа ни один русич из дома в жизни не выйдет):

– Конные!

С ближнего пригорка медленно спускался конный отряд – не меньше трёх сотен воев – звенело железо, блестело оружие, кольчуги.

Стояла зима, и в Звонком Ручье, впрочем, как и по всему Дону, дозорных не выставляли – зимой половцы не воюют, а больше стеречься в Степи некого. Потому и прозевали, не подзрели заранее.

Шепель, впрочем, быстро разжал руку на рукояти ножа – конные не спешили охватить хутор, значит, скорее всего, не враги. Да и держались стайкой, ехали уверенно, почти беспечно даже – на войне так не ездят. Вблизи от вражьего селения, по крайней мере.

Свои?

А кто нам свои-то сейчас? – воспалённо мелькнуло в Керкуновой голове. – Ярославичи перессорились меж собой, в Киеве на престоле, слышно, Всеслав сидит, полоцкий князь – прямо из поруба на каменный престол шагнул, Изяслав Ярославич где-то в нетях, невестимо – не то в ляхах, не то в уграх, сыновья его оружие в Смоленске да Новгороде точат на Всеслава, да и на младших Ярославичей заодно… попробуй разберись.

Он медленно зачерпнул горсть снега, приложил к горячему лбу, всё ещё соображая, что делать. А Шепель уже нырнул в дом и выскочил обратно с завязанным – когда и успел-то?! – луком в руках и полным тулом, наброшенным впопыхах не оплечь, а на шею только, и со своей верной саблей (Удачей!) на поясе. Керкун невольно позавидовал сыну и его войской сноровке – сам-то, хоть и прожил всю жизнь обочь со Степью да хвастал Лиственской битвой, а всё ж так быстро снаряжаться так и не навык.

Над отрядом ветер трепал стяг, и Шепель, рязглядев бело-алое полотнище с белой волчьей головой, удивлённо вытаращил глаза:

– Всеслав! – но оружие опускать и прятать не спешил – и впрямь, поди разберись, кто кому нынче друг, а кто кому враг. А ну как полочанин пришёл помстить бродникам за то, что на Немигу ходили с Глебом Святославичем, любимую Всеславом кривскую землю зорить?

Конные уже подъезжали к воротам – всё так же уверенно и спокойно. Было ясно, что вёл их кто-то, кто уже бывал в этих краях, и едут они именно сюда, к Звонкому Ручью.

На мгновение у Керкуна вспыхнула сумасшедшая надежда.

Неустрой!

Шепель ошибся, и Неустроя только ранили – ведь сам Шепель попал в полон и не мог видеть, как хоронят погибших. А ныне вот Неустрой ворочается домой. Из полона! С Всеславичами, которые невестимо что забыли на Дону.

Но почти тут же надежда угасла.

Полон Всеслав отпустил весь, когда договорились встретиться с Ярославичами на Днепре. И Ярославичи в ответ сделали то же самое – им ли было жаться из-за полонённых, коль большую часть кривичей уже попродали рахдонитским купцам и угнали невестимо куда. Тем паче, что тогда, у Орши, Всеслав сам угодил к Ярославичам в нятье.

Так что будь Неустрой жив, воротился бы уже давно, ещё год-полтора тому.

В ворота стукнули властной рукой.

– Эй, хозяин! Керкун Радимич! Шепель!

Ого!

И по отчеству знают, и голос знакомый!

Керкун ещё соображал, а Шепель, забыв про свою нынешнюю степенность и про воинственные намерения, так и подпрыгнул на месте:

– Славята!

И бросился отворять ворота.

Во дворе сразу стало тесно от конных и спешенных воев, встал гомон. Успокоенные Шепелем псы улеглись в дальнем углу, хотя косматый Молчан продолжал следить за чужаками из-под полуприкрытых век – а ну как они всё ж хозяев обманывают? Тогда уж он не оплошает.

А Керкун, уже успев переодеться, встречал на крыльце высоких гостей, краем уха, слыша, как рассказывает вполголоса Славята Шепелю:

– Половцев по Степи гоняем… про битву у Снови слышал? Как Святослав Ярославич с тремя тысячами воев всего вчетверо сильную половецкую рать побил? А сын его, Ольг-княжич, самого гурхана полонил?.. вот с тех пор и гоняемся по Степи…

Непонятно как-то, – подумал Керкун, – половцев побил Святослав, а гоняются за ними по Степи полочане. Вскользь подумал, между делом – а сам безотрывно глядел, как подымается к нему по ступеням крыльца высокий тёмно-русый вой, вопреки войскому русскому обычаю – длинноволосый и бородатый, без чупруна и усов. Однако ж алое корзно за плечами и властные повадки сомнений не оставляли – это и был князь Всеслав. Полочанин. Оборотень. Колдун.

Всеслав остановился, не дойдя до Керкуна ступеньку, но даже и так он был ростом выше хозяина, хотя Керкуна никогда и никто не посмел бы назвать малорослым. Князь поднял голову, глянул на бродника, и тот замер. Из зеленоватых глаз полочанина на него властно глядел сам Предвечный мир, глядела огромная сила – не человеческая и не звериная. Не злая и не добрая. Просто – Сила.

В этот миг раз и навсегда Керкун поверил всем россказням про то, будто Всеслав – прямой потомок самого Велеса.

Князь отломил кусок хлеба от коровая, обмакнул в соль и прожевал, воздавая честь дому и хозяевам. Кивнул своим – и гридень с рыжим чупруном и дерзкими глазами взял коровай из рук Керкуна. Хозяин поклонился, приглашая высокого гостя в горницу, а ушах, как-то отдалённо, словно сквозь вату, назойливо звенел голос Славяты:

– Не только Всеслав Брячиславич с киевской ратью… и Святослав Ярославич, и все Святославичи с нами… к Корочуну в Тьмуторокань добраться должны.

Ишь, как, – неприятно резануло Керкуна. И все Святославичи – тоже.

Он распрямился и вдруг застыл, не веря своим глазам.

Следом за Всеславом на крыльцо поднялся высокий седой гридень с серебряной витой гривной на шее – косматые брови над серыми глазами, пронзительный взгляд, могучие плечи, облитые серебрёным кольчужным плетением.

– Брень, – прошептал Керкун. Сглотнул и позвал в голос. – Брень Военежич!

– Керкуне! – искренне обрадовался гридень, распахивая объятья. Обнялись. Князь смотрел на них, с любопытством оборотясь от самой двери.

Прошлое властно встало на крыльце во весь рост, глянуло на людей с высоты своего роста, дохнуло седой стариной, былой мощью. Словно снова стоял перед обнявшимися бойцами былой черниговский и тьмутороканский князь Мстислав Владимирич, как будто и не было этих сорока пяти лет, как будто вот сейчас им опять идти в Лиственский бой против новогородцев и варягов.

К вечеру и впрямь прибыли все названные Славятой князья. Хоромина Керкуна немала, а только на то её и хватило, чтобы хозяевам не на улице ночевать, да князей разместить. Даже гридням пришлось ютиться по шатрам и сеновалам, а уж про воев рядовых и говорить нечего.

От пиршественного стола Керкун ушёл быстро – воздал гостям честь, и будет, тем паче, что там княжьи разговоры, не про него. Впрочем, его никто из-за стола не гнал, и никоторого небрежения не было ни от Всеслава, ни от черниговского княжьего семейства. Черниговские князья вообще глядели весело и приветливо – опричь Глеба Святославича, который нет-нет да и зыркнет колюче из-под нахмуренной брови. Можно было бы и остаться. А только Керкуна что-то точило, словно застарелая обида. А когда понял – тогда и ушёл, никакой впрочем обиды или остуды князьям не показывая.

Не то было обидно, что на рати с Всеславом погиб его сын Неустрой, а он, Керкун, ныне того Всеслава у себя дома принимает. Война есть война.

Обижало и тяготило другое.

Глеб Святославич звал «козар» на Всеслава, бились против полочанина, и Неустрой погиб… а ныне вот и Глеб, и сам Святослав Ярославич со Всеславом вместе. За одним столом круговые чаши пьют! Так и за что ж тогда погиб Неустрой?! Зачем?!

В душе росло чувство горечи, обиды невестимо на кого.

В степи горели костры, разрывая вечерний полумрак на куски. Не меньше тысячи воев собралось на стану около Звонкого ручья – полочане, кияне, черниговцы, новогородцы. Весело шумели, хохотали, пили вино и мёды. Дозорные опричь стана завистливо вздыхали и ёжились под шубами от пронзительного ветра.

От ближнего костра вдруг послышался голос сына – Шепель с кем-то спорил, говорил всё громче и громче, и Керкун шагнул ближе.

Огонь звонко трещал в хрустком морозном воздухе – зима словно старалась наверстать упущенное за последний месяц, и вои ёжились, предчувствуя ночёвку на морозе. Добро хоть есть из чего костры пожечь, а то попробуй тут в степях найди дрова. Половцы слышно, костры из полыни жгут да из кизяка. Всеславлей рати повезло – у Звонкого Ручья леса было много, из-за чего сябры завидовали Керкуну лютой завистью.

Несмеян чуть приподнялся – подбросить в костёр дров – но его кто-то опередил. Охапка хвороста звучно упала в огонь, зашипела изморозью, прибила собой языки пламени. Гридень поднял глаза – и остолбенел.

На него с той стороны костра насмешливо и мало не с ненавистью глядел молодой парень, которого он ещё днём приметил рядом с хозяином, и который ещё тогда показался ему смутно знакомым.

А теперь он его узнал.

И сразу всё вспомнил.

Молодой вой поворотил коня навстречь, и Несмеян невольно вздрогнул – словно выходца с Той Стороны увидел! Только что свалил парня – и вот ещё один, а на лицо – тот же!

Оторопь остановила уже разлетевшийся в размахе меч, и парень одним ударом вышиб его из ослабелой руки. Оцел свистнул около самого лица, и Несмеян вмиг очнулся, поняв причину замешательства.

Близнецы!

Оторопь прошла, и гридень, не дожидаясь, пока парень замахнётся вновь, ударил его в лицо кулаком в боевой чешуйчатой рукавице. Брызнула кровь, парень вскрикнул и завалился назад, роняя меч.

На него почти тут же навалились Несмеяновы вои, выкручивая руки.

Шепель!

А повзрослел парень за два года – глупо подумалось Несмеяну. Он чуть напрягся, ожидая, что Шепель тут же попытается затеять ссору, но тот только криво усмехнулся и подсел к костру.

– Как живётся-можется доблестным полоцким витязям? – отрывисто бросил он, и Несмеян вновь подивился тому, как изменился Шепель за прошедшие два года. Тогда, на Немиге, только глазами зыркал да огрызался, а ныне, глянь-ка – язвить выучился.

Впрочем, тогда его Несмеян и видел-то…

– Кого нынче резать собираемся, господа оборотни?! – возвысил голос Шепель, видя, что мало кто обращает внимание на его слова.

А вот это было уже оскорблением.

Несмеян лениво поднял голову, раздумывая, взяться ли за меч или достанет и кулака – как тогда, на Немиге. Шепель напрягся, злорадно улыбаясь, но тут из темноты к огню вышагнул ещё человек. И одного взгляда его достало, чтобы Шепель смолк и поник головой.

Тот самый старик, из рук которого сегодня Несмеян принимал для Всеслава хлеб-соль.

Керкун Радимич. Хозяин хутора и отец Шепеля.

И Неустроя.

И понятно, отчего смолк Шепель – они все ныне – гости Керкуновы. А гостю грубить – позор. Срам, хуже которого невестимо что.

Керкун подсел к костру. Помолчали.

– Стало быть, это ты Неустроя убил? – медленно и трудно сказал наконец Керкун.

Несмеян вздохнул.

– Не молчи, – холодно сказал Керкун.

А что тут ответишь? Сказать, что сошлись в битве, что кабы не Несмеян Неустроя убил, так наоборот? Что в бою побеждает сильнейший – а сильнейшим был он, полочанин Несмеян?

Что от тех глупых слов отцу, который потерял сына? Пусть давно, пусть уже и два года прошло, пусть и ещё один сын у него остался.

Тот, который, похоже, так жаждет Несмеяну помстить.

И тот, которому Несмеяна не победить тоже.

Что с того отцу, который ныне в своём доме должен принимать тех, с кем воевал его сын? Воевал и погиб.

– Война, – коротко и горько ответил полоцкий гридень, сумрачно низя глаза.

А что тут ещё скажешь?

Рядом с Керкуном в подёрнутую недавним снегом траву упало седло, взметнув облачко сухого снега. В седло по-старчески грузно, но по-прежнему ловко опустился Брень. Вои вокруг костра примолкли из уважения к старшому княжьей дружины.

– Брось, друже Керкун, – миролюбиво посоветовал он хозяину. – Несмеян ни в чём не виноват перед тобой. На бою дело было.

Керкун молчал.

– Я и сам на Немиге против ваших бился, – продолжал Брень, не обращая внимания на молчание Керкуна. – И на меня могло твоего Неустроя вынести, и я мог его убить. Давай-ка лучше наши прежние времена вспомним, Мстислава Владимирича, Редедю, да Листвен…

Керкун упёрся лбом в колени. Глухие злые слёзы скупо текли по щекам.

4

Кони звонко цокали подковами по мёрзлой булыжной мостовой под приветственные крики народа. Жидковатые, честно сказать, крики-то – тьмутороканцы больше любопытно таращили глаза на входящее в город войско – чего-то принесёт им новый великий князь? Да и то сказать – пятая смена власти за шесть лет – не многовато ль для одного города?

Сначала Глеб Святославич («Вон он, вон гляди, едет!»), старший сын черниговского князя. Потом его двоюродный брат Ростислав Владимирич («Слышно, где-то с Всеславом и сын Ростиславль едет, Рюрик». – «Мальчишка…» – «И что с того?! Всеволож сын, Мономах, тоже не больно на возрасте, а уже года два на столе в Ростове сидит…»). Опять Глеб – отец помог воротить стол («И Святослав здесь – вон, с Глебом рядом, в алом плаще»). Снова Ростислав («У самой Ворон-скалы схоронили князя, слыхал? А дочка тысяцкого ему в жёны ушла посмертные…» – «А ты видел?» – «А то нет! Вестимо, видел!»). И опять Глеб («А пожесточел князь, хоть и молодой ещё… пожесточел…»). Но больше всего, вестимо, любопытство тьмутороканцев привлекал сам новый великий князь («Всеслав Брячиславич!» – «Который?!» – «А вон, с бородой, да в корзне с белой волчьей головой!» – «Полочанин» – «Это оборотень-то?!» – «Сам ты оборотень! Он Велесов потомок! Вот и даровал ему пращур силу свою». – «Демонов поминаешь?!» – «Сам ты демон, отродье христианское!» – «А ну цыц, обломы! Не ровен час услышат вои дружинные»).

Всеслав словно въяве слышал эти пересуды, но ехал по улице с каменным лицом, не выдавая ни клокочущего в нём раздражения (изрядно ему поднадоели любопытные глаза), ни усталости от завершённой, наконец, войны с половцами (Шарукан в полоне у Святослава, Осолук аж к Волге откочевал, Болуш – к Кубани), ни своего собственного любопытства к этому непростому городу, русским воротам в Ясские горы и Русское море.

– Много здесь разного народу живёт, Всеславе Брячиславич, – задумчиво говорил накануне гридень Мальга, который полжизни болтался по Русскому морю, да и рождён был в этих местах, среди херсонитов. – И словене, и греки, и козары, те ещё, настоящие козары, и аланы, и иудеев хватает, которые тоже козарами зовутся.

Великий князь ошалело мотнул головой.

– И те козары, и эти козары, и русичи – козары… кто ж настоящие-то?

– Есть козары-русь, которые по Дону, Донцу да Кубани живут, – Мальга звучно втянул ноздрями морозный степной воздух, горьковато пахнущий полынью. – Эти северянам родня, больше с их земель и переселились в речные поймы, особенно на Дону. Их у Ростислава-князя в дружине изрядная сила была. Вот мальчишка тот с Донца, Шепель, которого Несмеян на Немиге в полон взял – как раз из них. Их козарами зовут по старой памяти, за то, что под козарской державой жили… Есть козары-иудеи. Когда здесь держава козарская была, средь них много того народа жило… да и сами цари козарские были из иудейского племени. От тех ныне мало кто и жив-то остался… по большей части ещё при Святославе Игориче Хоробром, пращуре твоём, погибли. Сто лет с лишним прошло, пожалуй, с тех времён. И есть козары настоящие – эти по языку ни словенам, ни иудеям, ни даже половцам или печенегам не родня. Они от веку в этих местах жили. Да и сейчас живут – Ростислав Владимирич походом на них ходил, а Мстиславу Владимиричу так они и служили ещё, и под Лиственом с ним бились против Ярослава, новогородцев да варягов.

– Слышал про то, – задумчиво бросил Всеслав, припоминая рассказы пестуна Бреня про ту войну. Самого князя тогда ещё на свете не было, сам он родился через пять лет после Листвена и через семь – после Судомы, где его отец бился с тем же Ярославом. – И которых козар в Тьмуторокани больше? Настоящих, руси или иудеев?

– Настоящих мало, – усмехнулся Мальга. – Они больше в горах да в речных поймах – на Тереке да на Волге. Больше всего руси. Но и иудеи есть – десятков шесть семей в городе живут. Всё больше купцы да менялы.

– Они везде есть, – задумчиво сказал ехавший тут же князь Святослав. Вроде и глядел куда-то в сторону, а внимательно слушал.

– Да, прав ты, Святославе Ярославич, – так же задумчиво сказал Всеслав, вглядываясь в стылую гладь моря – ехали вдоль берега.

Над морским берегом гудел ровный сырой ветер – по рассказам всё того же гридня Мальги, морозы в этом году в Тьмуторокани ударили ранние, и прибрежные деревья мгновенно украсились ледяными игольчатыми узорами, вытянутыми куда-то в сторону от моря. И не только деревья – крыши тьмутороканских домов и теремов тоже покрывал ледяной игольчато-бугристый налёт.

С моря, невзирая на мороз, и сейчас несло сыростью.

Непривычные ощущения.

Княжич Рюрик передёрнул плечами под тёплым полушубком. Вот тебе и Юг!

Насмотрелся на море, называется… стоило ради такого удирать из Всеславля поезда… впрочем, это ненадолго. Скоро за ним пришлют – полочанину словно доставляло удовольствие всё время держать на глазах у Святослава и его сыновей старшего Ростиславича, дразня и напоминая о минувшей три года тому войне.

– Господине! – подал со спины голос пестун, но княжич только досадливо дёрнул плечом, отмахиваясь. Пожилой гридень Крень, приставленный к нему великим князем, только привычно вздохнул – не получалось у него воспитание бешеного мальчишки, который только и грезил, чтобы отомстить за смерть отца. Кому он будет мстить, Рюрик пока что не знал, но его это не смущало. Как не смущало и то, что убийца Ростислава давно известен, и то, что нет его в живых – котопана Константа Склира побил камнями охлос в Херсонесе. В то, что Склир отравил Ростислава по собственному почину, княжич не верил и колебался пока только в одном – на кого будет правильнее возложить вину. На великого ли князя Изяслава, который захватил в полон семью Ростислава и лишил его детей матери; на главного ли врага Ростиславля – черниговский княжий дом. А то и на Всеслава – за то, что помочь вовремя не успел. Вот и глядел исподлобья на всех подряд.

– Господине, ветер, – снова воззвал к здравому смыслу пестун. И снова без толку. – Поберёгся бы ты…

– Вот ты и поберегись, – огрызнулся княжич, не оборачиваясь – дал волю давно копившемуся раздражению. Не иначе, как со стороны Изяслава это была дополнительная издевка – приставить к мальчишке воспитателем старика. Тому давно уже на жальник пора – а его в пестуны к княжичу. Вестимо, нарочно – чтобы воспитал кашу-размазню, а не князя! Да и для чего Изяславу в Ростиславлем семействе настоящий князь!

Так судил и Рюрик, так судили и остальные Ростиславичи, которые, невзирая на то, что были ещё моложе Рюрика, всё время были с ним заедино.

Рюрик прерывисто вздохнул. Иногда ему казалось, что время тянется медленно-медленно, не торопясь, и тогда он готов был ненавидеть и его тоже – за то, что оно не спешит к тому дню, когда ему, Рюрику, сравняется двенадцать лет, и он получит право занимать какой-нибудь стол. И вот тогда!

Что будет тогда, Рюрик пока что внятно сказать не мог. Ну там, дружину надо набирать, власть крепить, а после и воевать наверняка придётся. Но всё это было как в тумане, где-то далеко. Знал только одно – всё тогда изменится, всё будет иначе. Всё.

Но иногда, словно железное жало из комка пакли, вылезала ехидная мысль – так тебя и пустили на самостоятельный престол, как же. Мало Ярославичам одного Ростислава Владимирича, которому они волынский стол доверили да сильную дружину оставили. Не будет тебе стола, Рюрик Ростиславич, не будет. Хорошо если на воле умереть дозволят, не в порубе или монастыре сгноят, как Судислава. Всеслав не тебе чета волчара – а и он к Ярославичам в поруб угодил.

Угодил да вырвался! – тут же возражал сам себе Рюрик. – Мало того – и великим престолом овладел!

А при Всеславе, глядишь, и дела Ростиславичей на лад пойдут – ведь полоцкий князь с отцом друзья были. Союзники. А Всеслав – не Ярославичи, поперёк чести не пойдёт. Не зря ж Ярославичам поверил – всяк, вестимо, по себе судит, вот и Всеслав – по себе судил.

После смены власти в Киеве у Рюрика возникли нешуточные надежды на то, что настанет всё же время, когда он станет самостоятельным князем.

А то и великим – чем чёрт не шутит, когда бог спит. Мало ли что изгой. Всеслав – тоже изгой.

За спиной послышался конский топот и Рюрик нехотя оборотился. Подскакали полоцкие (а вернее, теперь уже великокняжьи!) вои. Княжич вздохнул – наверняка Всеслав прислал за ним – и сам пошёл навстречь.

Воевода Брень тоже бродил по Тьмуторокани, стойно мальчишке. Только вот гнало его не любопытство, как Рюрика, а память.

Давным-давно уже вырван корень, и никто не ждал в Тьмуторокани Бреня, никого из родни не осталось в живых – все когда-то сгинули в войне с касогами, той самой, за которую поплатился головой касожский князь Редедя. Жили родственники Бреня за городом, у Кубани, вот и попали под касожскую саблю – и отец, и мать, и братья. В живых остались только семейство самого Бреня, которое жило в городе. Но и тех уже давно нет в живых – жена ещё в Чернигове умерла, старший сын совсем мальчишкой ещё в Арране от лезгин погинул вместе с сыном Мстислава Владимирича, детей не оставив. И только младший, Витко – уцелел. И все близкие Бреня теперь жили в Полоцке, в далёкой кривской земле.

Не искал родни воевода Брень. Искал воспоминаний о молодости своей, ушедшей в никуда, и живой только в его воспоминаниях.

Не на этих ли вымолах ты ловил на немудрёную мальчишечью снасть барабульку, бычков да чуларку? И не с тех ли камней нырял, побившись с приятелями об заклад – кто выше залезет да в море прыгнуть не побоится?

Не по той ли песчаной косе гнал ты коней купать, хохоча и вздымая высокие волны и брызги?

А вон на той горбатой улице ты впервой поцеловал черноглазую девчонку с длинной косой. И вон от тех ворот провожала она тебя уже в женском повое в первый поход, на Редедю-князя, за родню погибшую отомстить. Где теперь та девчонка? Где-то в Чернигове, на берегу Стриженя, могила её. Не снесла гибели старшего невестимо где, в дальних краях. Даже и скудную тризну не довелось справить тебе, Брень-воевода над ней, когда половцев в Северской земле гоняли – прошла рать мимо Чернигова, и задержаться нельзя было ни на мгновение.

А вот тут…

Воевода остановил коня, глядя на невысокую каменную ограду со смешанным чувством удивления и тоски. С высоты седла хорошо был виден и дом – большая хоть и низкая хоромина из местного, выщербленного временем и непогодой камня – булыга да сланец, известняк да песчаник. Узкие высокие оконца с тёсаными косяками – вестимо, тут не кривская земля, таких снегов да морозов и не бывает. Ветра зимой с моря, так окна в доме в сторону от моря, не забросит холодный мокрый воздух. Пологая черепичная кровля, тонко припорошенная снегом (посерела от времени и черепица, и деревянная основа), просвечивает сквозь снежок. Несколько высоких тополей вдоль огорожи, выложенные камнем по краю грядки, пустые по зимнему времени, круглый каменный колодец под тополем – богатство для здешних мест.

Всё, как и было при нём, при Брене.

Всё.

Ничего не изменилось.

Ан нет, вон той постройки из жердей (в ней возилось что-то серо-бело рыжее, должно быть, козы) при нём не было. Да и ещё кое-что изменилось, теперь Брень это видел.

По двору бродили куры, роясь в запылённом снегу, где-то за домом вдруг гневно заорал петух, захлопал крыльями, взлетел на низкий гребень кровли, заорал вновь, красуясь на неярком зимнем солнце ярким огненным оперением. Поглядел на Бреня одним глазом, косо поворотя голову.

Уходя с Мстиславом из Тьмуторокани в Чернигов, Брень покинул дом на произвол судьбы. Ворочаться они не собирались, а и воротятся – так по русскому закону, брошенное жильё запрещалось занимать двадцать лет (к тому времени либо погинет хозяин, либо воротится).

Глупо было бы ждать, чтобы в доме никто не жил – миновало уже не двадцать, а все сорок пять лет. Но воевода всё равно испытал мгновенный укол глупой досады, обиды даже. И поторопил коня.

По горнице витал странный запах – мешанина из запахов вина, пива, жареного мяса, индийских, греческих и агарянских приправ. И такая же мешанина голосов стояла в воздухе – каждый говорил о своём, каждый старался перекричать соседа. Общая застольная беседа давно уже распалась на отдельные очаги разговоров между соседями по столу – боярами и гриднями.

И только князья сидели все рядом, во главе столов.

Всеслав Брячиславич.

Святослав Ярославич.

Всеволод Ярославич.

Братья Святославичи – Ольг, Роман и Глеб.

Рюрик Ростиславич.

Двое последних то и дело косились друг на друга, и Всеслав видел, как Рюрик, этот нравный и гневный мальчишка, постоянно мрачнел и бледнел – всё больше и больше.

Всеслав бросил взгляд направо, встретясь глазами с напряжённо вытянувшимся юным воем – светло-русый с рыжиной чупрун падал ему на лоб, полуприкрыв левый глаз, но мальчишка не решался шелохнуться, чтобы откинуть его в сторону, еле живой от оказанной ему чести – стоять в почётной стороже на пиру около самого великого князя.

«Невзор, – вспомнил Всеслав, узнав воя по этой рыжине в волосах. – Сын Несмеяна».

Великий князь сделал едва заметное движение глазами, подзывая парня, Невзор тут же понял, что от него требуется, и мгновенно оказался рядом.

– Слушаю, господине! – в его движении и голосе не было и капли подобострастия, и вместе с тем Всеслав знал – на этого воя можно положиться так же как и на его отца.

– Невзор? – в голосе князя почти не слышалось вопроса.

– Да, господине.

– Передай от меня княжичу Рюрику, – Всеслав взглядом указал на старшего Ростиславича, который глядел вокруг себя неприязненно-скучающе, – что если ему пир в тягость, то он может идти в свои покои. И проводи его. Знаешь ли, куда?

– Вестимо, княже Всеслав.

Княжич был трезв. Да и странно было ему быть пьяным-то – не настолько вольные нравы царили на пиру, чтобы пестун Рюрика Крень дозволил десятилетнему мальчишке пить. Хотя сам Крень из-за стола вместе с воспитанником не ушёл.

Почти сразу же Невзор понял, что его сопровождение для Рюрика не больше чем знак вежливости со стороны великого князя – старший Ростиславич и без него прекрасно знал, куда ему идти. Но и кривича он не гнал, и Невзор просто молча шёл следом за княжичем.

В дверях на выходе из горницы им навстречь попал богато одетый боярин в синем суконном жупане, шитом серебром, с чернёной серебряной гривной на шее. Невзор уже знал от отца, что это сам тьмутороканский тысяцкий Колояр Добрынич, и чуть замедлил шаг, рассчитывая, что и княжич задержится, чтобы приветствовать тысяцкого. И сам Колояр остановился, горделиво выпятив тщательно расчёсанную бороду и распахнув руки с дорогими обручьями и перстнями. Но княжич прошёл мимо боярина, словно и не заметив его, но нарочито не спеша, так, чтобы боярин обязательно понял, что его оскорбили.

Ну и ну, – подумал про себя удивлённо Невзор, на ходу кланяясь ошалело застывшему тысяцкому – он-то не княжич, ему тьмутороканского тысяцкого оскорбить – завтра же из воев вылететь обратно в отроки. Да и не с чего!

Кривич догнал Рюрика уже в переходе – за дверью княжич дал волю неизрасходованному гневу, шагая быстро и размашисто. Услышав шаги за спиной, остановился и резко – так, что мотнулся длинный тёмно-русый чупрун – оборотился, оказавшись лицом к лицу с опешившим Невзором.

– Следишь за мной?! – прошипел с ненавистью.

– Не слежу, господине! – с гордостью и обидой возразил кривич. – Коль не надобен тебе, так и скажи, я обратно к Всеславу Брячиславичу ворочусь!

На челюсти Невзора вспухли каменно-твёрдые желваки, он глядел в стену – мимо, мимо гневного мальчишки Ростиславича, которого, не будь тот княжичем, Невзор давно бы уже за подобные слова ткнул носом в тёсаную бревенчатую стену – чтобы поучился вежливо с людьми обращаться. На Нарочи в войском доме такого бы быстро уму научили.

– Ладно, не злись, – помягчелым и чуть виноватым голосом сказал княжич, подходя вплотную. Рюрик был высок ростом и головой доставал Невзору почти до плеча, хоть и был младше на целых шесть лет. – Тебя звать-то как?

– Невзором отец с матерью прозвали.

– Как ты сумел?

– Что? – не понял Невзор.

– Тебе лет пятнадцать-шестнадцать – а ты уже полноправный опоясанный вой, – нетерпеливо пояснил княжич, разглядывая кривича с нескрываемым любопытством. – Как тебе удалось?

– А! – понял Невзор, и душа всё ж понемножку оттаяла – сумел Рюрик спросить о том, чем он, Невзор, гордился. В несколько слов рассказал про своё обучение в войском доме на Нарочи, и чуть заметно вздохнул – как-то там сейчас дружище Явор?

Княжич тоже вздохнул – чуть завистливо, как и всякий мальчишка.

– А отец твой кто?

– Гридень Несмеян.

– А… знаю, как же, – непонятно сказал Рюрик, щурясь. – А ведь я тебе не нравлюсь, Невзоре…

– А ты не девчонка с длинными косами, чтоб мне нравиться, – чуть грубовато ответил Невзор. И почти тут же спросил. – А ты с боярином для чего не поздоровался?

– А ты знаешь, кто он? – живо спросил Рюрик.

– Вестимо, – кивнул удивлённо Невзор – уж очень враждебно прозвучал голос княжича. – Колояр Добрынич, тысяцкий здешний.

– Вот именно, – бросил холодно княжич. – Он к нам на Волынь приезжал, отца моего звал на тьмутороканский престол, я хоть и мал был да помню! Он да Буслай Корнеич, да Вышата Остромирич, гридень отцов, который себя роднёй княжьему роду мнит! А как отравили отца, так они и разбежались кто куда, стойно крысам. Вышата к младшему Ярославичу подался, к Всеволоду, а Буслай с Колояром Святославу поклонились да Глебу, которые сейчас в горнице с Всеславом пируют!

В голосе бешеного мальчишки звучала неприкрытая злоба, ненависть даже. И Невзор подумал, что никто не сможет сейчас переубедить Рюрика… да и прав княжич во многом. Хотя и про то надо бы подумать, что Колояр и Буслай прежде всего обязаны были не о княжичах думать, не о наследии Ростиславлем, а о Тьмуторокани самой. Однако ж если у него сейчас хватит дури сказать что-нибудь неподобное про князя Всеслава… тогда он, Невзор, не поглядит, что перед ним сыновец Всеславль.

Но Рюрик смолчал, закусив губу – унимал непрошеную гневную мальчишескую слезу.

И тут на них прямо в переходе вынесло ещё одного человека – Всеславля гридня Славяту. При виде княжича он на мгновение застыл, словно оценивая, что именно следует сказать, и не надо ли попятиться и тихо исчезнуть. Весь поход он старался не попадаться Рюрику на глаза, хоть и не было в нём никакой вины перед старшим Ростиславичем. Но пока думал, стало поздно – княжич поднял глаза и увидел Славяту. Юная, а потому цепкая память мгновенно подсказала Рюрику, кого именно он видит.

– Ага! – сказал он с вновь прорезавшейся злобой. – А вот и Славята-гридень!

Чувствовалось, что княжич готов и пестуну отцовскому сказать немало горьких и горячих слов, но ни единого из них Невзор, и без того уже мечтавший провалиться сквозь землю, не услышал. Мгновенно согнавший остатки и без того невеликого хмеля гридень Славята свирепо мотнул головой, и Невзор, с облегчением поклонясь обоим, воротился к столам. И только уже на пороге услышал за спиной негромкий голос Славяты – гридень неразборчиво в чём-то увещевал княжича.

[1] Кам – шаман.

[2] Куны (куманы) – одно из племён половцев.