Каменный престол

Глава 3. Долгий путь домой

1

Сильно плеснула неподалёку вода. Пепел покосился в ту сторону – не следует ли сменить место рыбалки, но тут же успокоился: плеснула не рыба – выдра. Зверёк выбрался на притопленную весенним разливом корягу и деловито чистился от налипшей на мордочку грязи. А мутный медленный поток величаво нёс мимо него щепки, травинки, какой-то невообразимый мусор – как и каждую весну, мусор человечий.

Пепел снова по-стариковски вздохнул и уставился на равномерно качающийся в воде берестяной поплавок.

Не везло ему сегодня. Не клевало.

Тетерев разлился в этом году шире обычного – вёрст на семь, пожалуй. Пепел вприщур посмотрел на тот берег – сосны там подступали к самой воде, колыша тёмно-зелёными лапами прямо над самой серой гладью весеннего разлива. Топорщились из воды верхушки подлеска и сухостоя, обозначая места, опасные для лодейного пути. Дрожала на мелких волнах тёмно-золотая солнечная дорожка – светило клонилось к закату.

Выдра вдруг перестала чиститься и настороженно приподняла мордочку усиленно нюхая воздух. Усатая мордочка забавно шевелилась, маленькие чёрные бусинки глаз замерли, вглядываясь куда-то за спину Пепла. Старый рыбак начал уже было приподыматься, но встать не успел.

Частый дробный конский топот и звонкое ржание разорвали тишину на куски. Выдра стремительно ринулась в воду, ушла на глубину почти без плеска.

Пепел вскочил, продолжая держать опущенную удочку в правой руке. Бежать и прятаться было поздно, и старик почёл за лучшее оставаться на месте. Может и не тронут, кто бы ни были.

Беспокойно стало жить на Руси в последнее время. Сначала грянула война с Ростиславом – благо хоть где-то в упырячьей дали, в городе с каким-то тараканьим назвищем. Потом с полоцким оборотнем – ну тут тоже особой тревоги для Поросья не было, хоть полочание и прошлись по Поросью, ограбили несколько монастырей. Пепел даже помнил, как злорадствовали иные поляне, когда полонённого полочанина привезли в Киеву. «И всех ворогов Киева так переловим!» – буйно грозился во хмелю тиун воеводы Коснятина, и серебряный чеканный крест качался на шёлковом гайтане в распахнутом вороте рубахи, елозил по волосатой груди, мокрой от пролитого тиуном пива. А вот когда разгромили Ярославичей на Альте половцы, тут и началось. Сначала нахлынули шатучие половецкие загоны, в Киеве скинули князя Изяслава, потом Всеслав Чародей с полоцкими и киевскими сотнями гонял половцев по всему Поросью, а Святослав Изяславич разбил их на Снови. А потом по весне прошла весть про то, что ворочается Изяслав Ярославич с ляшскими полками. Так что невестимо, какой опасности и ждать.

На берег вырвалось несколько всадников, осадили коней у самой воды. Передний спешился, невзирая на то, что пришлось спрыгнуть дорогими юфтевыми сапогами прямо в прибрежную грязь.

Сдёрнул с головы шапку, вытер пот, взъерошил густые длинные волосы, подставляя их лёгкому весеннему ветерку, тряхнул головой.

Всеслав!

Князя Всеслава Брячиславича Пеплу довелось видеть зимой в Киеве, когда новый великий князь киевский воротился из зимнего похода в Дикое Поле, к тому самому тараканьему городу (никак не мог Пепел запомнить его мудрёное название). Не вблизи, вестимо, видел, от заплота какого-то боярского двора, когда Всеслав с дружиной проезжал по Боричеву взвозу к Горе. Помнилось жёсткое обветренное лицо, косматая светлая борода и пронзительный взгляд из-под густых бровей. И сейчас рыбак мгновенно узнал великого князя. Полочанина.

Так постой… а чего он тут делает-то? Он же вместе с ратью навстречь ляхам да Изяславу-князю ушёл.

Неуж разбиты?!

Вои, как и сам князь, на рыбака не обращали ни малейшего внимания, и Пепел несколько ободрился – пакости вроде бы ждать не приходилось.

Примчалось, грохоча подковами, ещё несколько десятков конных, и на берегу Тетерева враз стало тесно. Вои споро ворочаясь, рубили прибрежный ивняк и таскали валежник, располагаясь на ночёвку.

Всеслав и ещё несколько воев неожиданно оказались рядом с рыбаком. Пепел напрасно думал, что его не заметили.

– Гой еси, старче, – Всеслав коротко склонил голову.

– Гой еси, княже, – поклонился в ответ Пепел.

– Знаешь ли меня? – поднял брови великий князь, подумав про себя: всё-таки Русь – большая деревня. Захолустный старик-рыбак знает в лицо великого князя-чужеземца.

– Доводилось видеть, – туманно ответил Пепел, косясь глазами на поплавок. Тот явственно шевелился, но пока было непонятно – рыба ли дёргает за крючок или просто волна шевелит поплавок.

– Ты, старче, здешний или из Киева? – вмешался, предварительно испросив взглядом разрешения у князя, высокий могутный воин. Он только что спешился, тоже, по примеру князя, сорвал с головы шапку и обмахивался ей. Комары одобрительно заверещали и густо накинулись на потную выбритую голову. Вой сплюнул и снова нахлобучил шапку по самые уши.

– Здешний, вестимо, – степенно ответил рыбак и кивнул на недалёкий, поросший сосняком холмик. – Эвон за той могилкой вёска наша и стоит.

– Большая весь? – с любопытством спросил было вой, но Всеслав тут же остановил его:

– Дело спрашивай, друже Мальга.

– Большая… – медленно ответил старик. Князь воя остановил, но оставить его вопрос без ответа было бы невежливо.

– Броды есть ли через Тетерев поблизости? – нетерпеливо спросил великий князь.

– Броды? – удивился Пепел. – Да ты шутишь, княже Всеслав Брячиславич. Какие броды в устье, да ещё в половодье? Даже вёрст на сотню выше по течению, где в межень броды есть, и то до изока-месяца вброд не переберёшься. А уж тут-то…

– М-дааа, – протянул черноусый Мальга, теребя пальцами тяжёлый бритый подбородок.

– Ладно! – махнул рукой Всеслав. – Ночуем здесь, а после, с утра переправляться будем. Плот строить некогда, время потеряем.

– А… как же?.. – только и спросил Мальга.

– А как половцы.

Пепел вытаращил глаза. Половецким-то навычаем через семивёрстную реку с талой ледяной водой?! Да они и до середины не доплывут!

– Дозволь молвить, княже? – нерешительно сказал он.

– Говори, – князь вскинул на рыбака глаза, и от его пронзительно-холодного взгляда Пеплу стало не по себе. Словно и не человек глядел на него.

– Я когда с утра сюда шёл, так вон за тем мысом видел две лодьи купецкие. В эту сторону за весь день не пробегали, так может, они и ныне там…

Он не договорил. Глаза князя вспыхнули зеленоватым холодным пламенем.

– Мальга! Проверить! – и, оборотясь к рыбаку, хлопнул его по плечу. – Ну, старче! Если налезем лодьи – награжу тебя!

Десяток конных воев сорвался с места, грохоча копытами, и ринулся к указанному Пеплом мысу. До него было версты с три, и конные должны были воротить не враз. Потому князь и сел на вынесенную разливом корягу на берегу, задумчиво глядя на реку и на то, как его вои готовят костёр, нетерпеливо отгоняя комаров от лиц. Самого Всеслава комары не донимали никогда – словно чуяли его сущность, кровь самого Велеса, который не только зверью, но и всякой живности (и комарам – тоже!) господин.

Волк остановился на склоне пригорка и принюхался.

Пахло человеком.

Пахло сразу многими людьми. Пахло конями. Пахло железом, потом и горячей человеческой едой.

Волк сморщил нос, приподняв верхнюю губу и обнажив клыки. Глухое горловое рычание вырвалось из его пасти, он мягко нырнул в густой придорожный чапыжник.

Люди бывали на этом месте часто, и волк привык обходить это место стороной – всё равно добычи не найдёшь, эти громогласные и шумные Безволосые распугают всю дичь на целый дневной переход вокруг. А подбирать после них объедки… не волчья доля!

Однако далеко волк не ушёл, томимый каким-то неясным предчувствием. Забрался поглубже в кусты, затаился.

Ждал непонятно чего, глядя на раскинувшийся у самого берега реки стан Безволосых.

Сейчас Всеслав уже думал, что зря покинул великий стол и киевское войско. Может быть, надо было сражаться, стать на рать против Изяслава. Ведь собрали же кияне войско…

Но что проку думать об этом сейчас, когда уже сделано то, что сделано и не воротишь прежнего…

Скакали через полянские и древлянские чащи, не глядя друг другу в глаза. Опять всё потеряно, опять Всеслав в бегах.

Два года!

Два года миновало, как и не было их.

И великий стол утерян, как и не было его.

Но в Киеве остался Колюта. Несгибаемый Колюта, который просидел в Киеве четыре года, с тех самых пор, как они с Ростиславом Владимиричем во время встречи на Волыни задумали поворотить жизнь Руси по-своему. Вестимо, теперь, когда весь город неоднократно видел Колюту рядом с Всеславом, ни о какой тайне и речи быть не могло. И долго в Киеве Колюта оставаться не сможет. Но хоть кого-то и что-то спасёт на будущее.

Вот только поверят ли кияне тебе, Всеславе Брячиславич, в будущем, после нынешнего бегства? – пришла горькая мысль.

Всеслав услышал шаги сзади, недовольно оглянулся.

Несмеян остановился в шаге от князя, перевёл дыхание.

– Нашли лодьи. Три.

– Хватит и того, – кивнул Всеслав.

И вправду хватит – дружина Всеславля была невелика, не больше трех сотен полочан да киян, тех, что с новым князем в бег ударились.

– Чьи лодьи-то? – спросил Всеслав, чтобы хоть как-то отогнать навязчивые горькие мысли.

– Да купец какой-то не то с Новагорода, не то с Ростова…

– Где Новгород, а где Ростов, – задумчиво усмехнулся князь.

– Княже, – не обращая внимания на слова господина, нерешительно обратился Несмеян, в замешательстве теребя длинный рыжий ус. – Он лодей давать не хочет… говорит, что не верит, будто тут сам князь великий.

Всеслав недоумённо поднял бровь.

– И где ж он? – спросил он нетерпеливо.

– Сюда едет с пятью своими людьми, – пожал плечами Несмеян. – Вот-вот быть должен.

Купец неожиданно оказался старым знакомцем.

– Бааа… никак Викула Гордятич! – весело воскликнул Всеслав, завидев подошедшего. И Несмеян тоже мгновенно узнал его. Узнал и вспомнил.

Купец – рядом, но глядит в сторону, только изредка бросает на гридня косые ненавидящие взгляды, стоит, поджав губы и обиженно шевеля тонкими вырезными ноздрями. Худой, жилистый, с ножом на златошитом поясе поверх синей свиты с золотым шитьём Если бы не гридневы плащ и чупрун да не борода купеческая, можно бы и попутать, кто здесь гридень, а кто – купец.

Викула Гордятич, тот самый новогородец, который в Перыни судился с княжьим гриднем Гордеем из северян из-за понасиленной дочери!

И в тот же миг Викула тоже узнал и князя, и Несмеяна.

– Княже! Всеслав Брячиславич!

Лодьи пригнали, когда уже стемнело, а Всеслав уже начал беспокоиться. Время шло, время утекало. И каждый упущенный день приближал возможную погоню.

Нет для воина и князя чести в бегстве. И Всеслав, ничуть не сомневаясь, остановился бы и принял бы бой даже и против всей киевской рати вместе с ляшской помочью, кабы не одно – что тогда станет с Полоцком и с его сыновьями на плесковском и новогородском столах. Рать, идущую следом, можно и задержать, вестимо, да только сил у него – лишь для того, чтобы быстро погибнуть. Его невеликую дружину ляхи и кияне сметут, почти не заметив. А если в спину ударят смоляне…

Потому ты и бежишь, Всеславе, – сказал сам себе полочанин, разглядывая приближающуюся в вечерних сумерках по угольно-чёрной воде лодью. – Поэтому и бежишь.

С купцом Викулой князь на прощанье обнялся крепко, словно с братом.

– Ну, прощай, Викула! В Полоцк ворочусь, приезжай. Я тебе за те лодьи вдесятеро ворочу серебром…

Но купец воспрещающее поднял руку ладонью вперёд.

– Не обижай, княже. Для тебя я бы не то что три лодьи – всё имущество своё отдал бы!

Рыбака Пепла князь Всеслав тоже обнял.

– И тебе спасибо, друже Пепел. Коль в Полоцке будешь – тоже заходи, прямо в терем ко мне. А пока… выбирай из коней любого. Хоть и двух или трёх!

Кони в лодьях не поместились, и их приходилось бросать тут – по сотне человек в лодье – и так многовато. Только княжьему жеребцу, вороному как ночь, в лодье место нашли, потеснясь. Он дико косил фиолетовым глазом, ступая по сходням и подымаясь на борт лодьи.

Лодьи отвалили от берега.

– Для чего мне конь? – бормотал рыбак, сматывая удочку и расстилая у горячего ещё кострища тёплый овчинный кожух. – Зачем мне, старику, конь?..

Он не слышал, как купец озабоченно пробормотал:

– Надо бы прочь идти, как бы погоня не пожаловала. Да и тебе, старче, не мешало бы…

Кони метались по берегу с заливистым ржанием, но последние слова купца Пепел всё-таки расслышал.

– Да кому я нужен, старик? – вздохнул он. – А утром самый клёв будет…

В этот миг с лодьи, уже не видной в темноте (только жагры мерцали ещё пляшущими огоньками), донеслось пронзительное ржание Всеславля вороного. В ответ все кони разом как один откликнулись и ринулись в воду, взбивая пенные волны выше головы.

Кони плыли! Плыли следом за лодьями! Ржание стихало и наконец стихло окончательно.

Купец ошалело помотал головой и только молча поворотился спиной к реке. Коней было жаль. Сгибнут в половодье.

Рыбак же ни на мгновение не удивился. Он уже давно ничем не удивлялся из того, что творится вокруг.

Старый волк проводил взглядом растворяющуюся в сумерках лодью, втянул воздух ноздрями.

Люди ушли. И увели с собой коней. В стане было пусто.

И огоньки жагр понемногу растворялись в сумерках и наплывающем со стороны реки молочно-густом тумане.

Правда от берега по прежнему тянуло человеком, но волк так и не решился выйти из кустов, томимый всё тем же неясным предчувствием.

Пепел проснулся от грохота копыт.

Сел, сбрасывая наземь кожух, ошалело помотал головой глядя сквозь предрассветные туманные сумерки на вылетающих из леса конных, лязгающих железом. Неуж всё повторяется?

Всадники рассыпались по брошенному Всеславлю стану, несколько остановились около оторопелого рыбака, переводящего взгляд от одного конного к другому. Самого Пепла они пока что не замечали.

Хрипло тяжело дышали кони, едва держась на подгибающихся ногах, роняя на сырую утреннюю траву хлопья пены. Вои соскакивали наземь, вываживая под уздцы своих четвероногих друзей – не запалились бы.

– Княже! – один из воев вытянулся перед рослым молодым парнем в богатой сряде. – Никого, княже… Ушли…

– Куда? – звонко грянул молодой голос. – Куда ушли?

Что ж то за князь такой молодой? – ломал голову Пепел, ещё сильнее приподнявшись из-за корней дерева. По его прикидкам выходило, что кто-то из молодёжи киевской или черниговской. Святославич или Изяславич.

– Следы конские прямо в реку ведут, – оторопело и с лёгким страхом ответил вой. И тихо пробормотал, чтобы не слышали князь или воевода. – Неуж у оборотня полоцкого и с речным царём свои уговоры? Тогда нам их и ввек не сыскать.

Сырой утренний туман пробирал до костей, и Пепел, не сдержась, чихнул. Вои вмиг подхватились, вырывая из ножен мечи. Тускло блеснули в бледно-туманном лунном свете клинки, и Пепел понял – не на добро он остался сегодня ночевать на реке. И чего домой не воротился? Клёва утреннего пожалел…

Сильные руки властно выволокли старика из-за дерева, кто-то сунулся носом в пепелище, слишком большое для костра одинокого старого рыбака и довольно сказал:

– Зола ещё тёплая. Совсем недавно ушли.

– Ну? – Пепел увидел прямо перед собой совсем ещё юное лицо (не больше двадцати пяти лет князю!) с вислыми усами и холодным взглядом. – Кто таков?

– Рыбак я здешний, – спокойно ответил Пепел, стараясь взять себя в руки. – Пепел люди зовут.

– Где полочане, Пепел?! – голос князя дрогнул.

– Полочане? – непонимающе поднял косматые брови старик.

– Ну Всеслав-князь, оборотень полоцкий! – нетерпеливо пояснил князь.

– А он не в Киеве разве? – удивился притворно Пепел. – Я слыхал, он рать собирается на закат вести против Изяслава-князя да ляхов!

– Ишь, рать он против отца вести собрался! – скривился князь, и Пепел понял – кто-то из Изяславичей. – Кончился ваш холопий князь, ясно?! Сбежал! Третий день гонимся, догнать не можем?! Где он, ну?! И не валяй тут дурака мне! По следам видно, что были тут полочане!

– Да откуда ж мне знать, кто то был, – развёл руками рыбак. – Примчались, нашумели, рыбу распугали и уплыли. А полочане ли, кияне или вовсе смоляне – откуда мне знать? Я с князьями не знаюсь, рыбак я.

– Смоляне – это мы, дурак, – бросил кто-то снисходительно.

Смоляне. Стало быть, Ярополк Изяславич.

Но князь уже услышал нужное.

– Уплыли? Куда? На чём?

– Да мне-то откуда знать? – пожал плечами рыбак. – Пригнали откуда-то лодьи, на них и уплыли.

В горле Ярополка родилось сипение, которое быстро переросло в глухое булькающее рычание. Никто и глазом моргнуть не успел, как он вырвал из ножен меч. Стремительной змеёй метнулся клинок, лёзо мгновенно разорвало худую старческую шею Пепла, вои прянули в стороны, а Ярополк закружился по брошенному Всеславлю стану, с рычанием рубя вокруг себя. Меч со страшным свистом рассекал воздух, срубил тонкую берёзку, неосторожно выросшую на открытом пространстве, распластал висящий на ветке рваный плащ, оставленный кем-то из Всеславичей.

Наконец, молодой князь устал. Упал на колени, выронил меч наземь, запрокинул голову вверх и завыл. Только тогда вои, опомнясь, подскочили, накидывая на плечи тёплый мятель, подставляя к губам князя кожаную баклагу с холодным сбитнем.

Понемногу Ярополк успокоился, его только колотила крупная дрожь. Он не понимал, что на него такое нашло. Что-то древнее, древне́е, чем сама природа человека.

И в голове крутилась только одна мысль – оборотень ушёл. Теперь растворится в кривских пущах – ищи-свищи. Теперь приходило ждать Мстислава с ратью.

2

Моросил дождь.

Совсем не весенний, холодный и липкий, словно и не травень на дворе, а руян или вовсе листопад. Моросил мелко-мелко, висел в воздухе невесомой кисеёй, оседал мелкими капельками на лице и на одежде – намокала суконная свита, разбухал стёганый доспех, ржавели кольчуги – не всегда спасал даже плотный кожаный чехол, натянутый поверх. Вои ругались сквозь зубы, на каждом привале ожесточённо драли кольчужное плетение и железную чешую дресвой, обдирая бурый прилипчивый налёт. Ругайся не ругайся, а иначе нельзя – проворонишь дня два-три, и всё – погубил добротный железный доспех, копи теперь серебро несколько лет на новый. Может, кто и накопит.

Конские копыта, войские сапоги и поршни скользили по раскисшей тропе, по мокрой траве, чавкала вода в выбоинах, брызгала мутными струйками из-под ног и копыт.

Богуш досадливо провёл по лицу рукой, стёр со лба влагу и стряхнул её с руки. Огляделся.

Дорога тянулась через глухую чащобу, и уже ощетиненный зеленью чапыжник мог прикрыть любую засаду. Нечего зевать.

– Нечего зевать! – повторил за спиной Ратьша, словно мысли Богуша подслушал. Наддал, перейдя на рысь, обогнал Богуша, и злобно-весело оскалился.

Варяжко усмехнулся.

После того достопамятного случая на охоте они с Ратибором не то, чтобы стали друзьями, нет. Но и глядели друг на друга без прежней враждебности. Иной раз даже и заговаривали. Вот и сейчас, сын московского дедича вроде как ему злую насмешку бросил, а вышло как-то вовсе даже и беззлобно.

А может, тебе это и кажется, – тут же ядовито сказал сам себе варяжко. – Хочешь подружиться с ним, вот и придумываешь себе. А он, может, только и ждёт, чтобы тебе подлость какую-нибудь учинить.

Богуш мотнул головой, отгоняя злые мысли. Пряником сладким растекаться, вестимо, не стоит, не по-мужски это и не по-войски, но и не верить людям и шарахаться от них, всё время подлости ждать – это уж вовсе не по-человечески. Варяжко усмехнулся опять, на этот раз уже не добродушно, как вятичу вслед, а уже злобно и насмешливо. Ишь ты, как красно рассуждать стал, стойно волхву. Делом надо заниматься, делом!

Он тоже наддал, нагоняя вырвавшегося вперёд Ратьшу, но сзади тут же раздался грозный окрик – дядька Житобуд осекал зарвавшийся молодняк. Ершистый Ратьша даже не оборотился на окрик, но коня попридержал. Богуш нагнал вятича и тоже остановился. Глянул искоса. И нарвался на ответный взгляд, такой же ж испытующий. Невольно слегка разозлился – он его проверяет, что ли, испытывает, этот московит?! Так он Богуша всего навсего на год какой-то старше?!

Зато он опоясанный вой, а ты пока что ещё только отрок-зброеноша, – тут же возразил себе варяжко. Горько, но справедливо. И если этот вятич его не в черёд вместо себя пошлёт хворост рубить или стрелы собирать потраченные (вчера на привале такое уже было – Житобуд с другими вятичами, московитами, заспорили, кто из лука лучше стреляет, а стрелы раскиданные ими, пришлось Богушу собирать), ему и слова никто из воев не скажет. Отрок – речей не ведущий, делай всё, что тебе опоясанные вои велят. Разве что только сам Житобуд своего пасынка каким иным делом займёт.

Богуш невольно пригорюнился. Он носил копьё за Житобудом уже больше года, а про войское испытание, и уж тем более, про посвящение, пока что и речи не было. Надежда была на зимний поход, когда перед Корочуном вятичи и Рогволожа дружина ходила к Смоленску, но и тогда Богушу не выпало – он и в поход-то не ходил. Просидел на Москве, за пораненным Житобудом ходил, как нянька – кабаньи клыки знатно порвали витязя, всю зиму в горячке пролежал.

Нагнал Житобуд. Спокойно объехал мальчишек вокруг, остановил коня, по очереди оглядел обоих – сначала варяжко, потом вятича. Потом так же поочерёдно сунул им под нос здоровенный, поросший рыжим волосом кулак – сначала варяжко, потом – вятичу.

– Поняли? – спросил коротко. – Не слышу?

– Поняли, – так же односложно отозвались оба. Вышло почти в один голос, мальчишки коротко переглянулись и едва удержали усмешку. Не хватало ещё усмехаться после наставления, которое они получили от дедича. тут собиранием стрел не обойдётся, придётся и коней чистить, и котёл мыть. Не только Богушу, но и Ратьше тоже.

– Ещё раз высунетесь так далеко вперёд – оружие и доспехи отберу и обратно к князьям выгоню. С одними ножами.

Богуш закусил губу.

Это уже были не шутки.

Ему после того дороги обратно даже в отроки не будет, каждый мальчишка беспортошный станет насмехаться, хоть на Москве, хоть в Корьдне, хоть в Полоцке. Даже если обратно на Поморье воротишься – и туда слава докатится рано или поздно. Ратьше тоже несдобровать – за такое и пояса лишить могут, обратно в отроки выгнать.

Покосился на Житобуда – не шутит ли дедич?

Дедич не шутил.

Дорога вильнула в очередной раз, и вышла на широкую поляну. Теперь Ратибор и Богуш ехали позади Житобуда, по-прежнему напряжённо озираясь, но в серой пелене (дождь усилился) едва можно было на половину перестрела хоть что-то разглядеть. Одно утешало – в такую погоду все тетивы размокнут, и стрелять будет нельзя, стрелами их из кустов внезапно не положат, даже если и будет где-нибудь засада. Впрочем, утешало не сильно – их, вятичей, тут в кривской земле всего ничего сейчас – пятеро (и он, Богуш – варяжко!). Основная рать – кривская, варяжская да лютическая дружина Рогволода да вятические полки Ходимира, идёт следом, валит в нескольких верстах позади. Стало быть, если в засаду они попадут, кого-нибудь Житобуд точно успеет назад послать, чтобы князей предупредить. А вот остальным придётся биться меч к мечу.

Богуш насупился.

А ну, угадай-ка с трёх раз, варяжко Богуш, кого пошлёт Житобуд к князьям? Вестимо, его, Богуша – не впервой уже. В прошлом году зимой гонял он из Москвы в Корьдно за помощью против Мономаха, потом осенью от Житобуда к Ходимиру – тоже за помощью. И вот теперь, что – опять скакать, пока другие за твоей спиной погибают? Да ведь так и привыкнуть недолго.

А только как ты не ной, а по-другому не будет. Куда тебе в бой, если ещё посвящения не прошёл? И наплевать, что он, Богуш, в бою уже был – осенью, на Жиздре.

Был, и едва не погиб. И кабы не Ратьша...

Богуш опять покосился на Ратибора – а этот о чём думает? Но московит молчал, и по его внешнему виду никак нельзя было догадаться, чтобы его одолевали какие-то мрачные или навязчивые мысли. Ехал, подбоченясь в седле, грыз тонкую сосновую веточку, время от времени сплёвывая в мокрую траву кусочки смолы и мелкие щепочки. Казалось, ему и дождь за ворот не сыплет, и одежда на нём не промокла. А то может, заговор какой войский знает против мокрой одежды? – взаболь заподозрил Богуш, разглядывая Кучковича. Но тут же заметил на стегаче Ратибора длинные влажные потёки и обругал себя за глупость – похоже, московит просто лучше умеет терпеть и скрывать свои чувства. Что и ему, варяжко Богушу, не помешало бы.

Вятич, заметив, что Богуш опять на него смотрит, усмехнулся и спросил прямо:

– Чего таращишься, варяжко? Мне что, на плечи воробьи нагадили?

– Спросить хочу, – сипло сказал Богуш, опять обругав себя за нерешительность. Кашлянул и опять, уже с вызовом, уставился на вятича.

– Ну спроси, – с каким-то едва заметным, но удивительным дружелюбием отозвался московит. – За спрос серебра не берут.

– Ты мне два раза жизнь спас, – сказал варяжко, и Ратибор в ответ только дёрнул плечом, словно говоря “Ну и что такого? Ну спас и спас”. Хотя, возможно, его просто наконец пробрал сырой холод. – Спас, спас…

– Ну? – в голосе вятича прорезалось пока что малозаметное раздражение.

– Зачем?

Ратибор вытаращил на варяжко глаза.

– Ты что, совсем того? – он постучал рукоятью плети по стёганому шелому. Звук вышел глухой и мягкий, и Богуш невольно фыркнул. – Мозги дождём размыло? Что, не надо было, что ли?

– Да нет, – варяжко мотнул головой, разбрызгивая с шапки дождевые капли. Невольно поёжился от попавшей за ворот воды. – Я не про то. С чего?!

– Нет, ты точно дурак, – хмыкнул Ратьша, с любопытством разглядывая Богуша, словно заморское чудо-юдо. – Мы ж в одной рати, как иначе-то? А второй раз я вообще не тебя даже спасал, а дедича Житобуда – после тебя кабан точно за него бы взялся. А потом и за меня...

– А с чего ты на меня вообще взъелся-то тогда? – подавленно спросил Богуш.

– Когда? – не понял вятич.

– На Москве, – нетерпеливо пояснил Богуш. – Прошлой зимой, когда мы с полюдьем к вам пришли и с Мономахом потом бились? Ты на пиру на меня таким зверем смотрел, я думал до ночи не доживу, зарежешь меня где-нибудь за углом и псам дворовым скормишь.

– Аааа, – протянул Ратибор рассеянно, безотрывно глядя на что-то впереди, что-то такое, чего Богуш пока что не замечал. – Так это просто. Ну вот представь – жили мы сами по себе, а тут вдруг приезда какой-то хрен с бугра – давай мне дань. И добро б князь, кровь богов, а то отец этого Ходимира – такой же дедич! Вот и злился...

Он не договорил – Житобуд впереди вдруг остановился и коротко свистнул. Звал он именно их, это оговорено было с самого начала, и Ратьша с Богушем, резко наддали и подскакали к нему, тяжело разбрызгивая грязь.

– Так, орлы, – отрывисто бросил дедич таким голосом, что Богуш мгновенно забыл все свои глупости и напряжённо вытянулся, словно струна. Даже про сырость и холод забыл. – Сейчас мы остановимся. А вы проедете дальше вперёд, по вон той просеке – не очень она что-то мне нравится. Смоленск уже рядом должен быть, и Днепр тоже, а только мы чего-то бродим и бродим… В общем, проедете вёрст пять, посмотрите. Если нет ничего особенного, воротитесь обратно. Может, и на ночёвку тут станем – ночь уже скоро, а место удобное.

Богуша словно в язык ужалило:

– А как же – «выгоню с одними ножами»?

Прикусил язык, но поздно. Тяжёлая оплеуха обожгла лицо, лязгнули зубы, прикусив язык, в глазах встали слёзы, на языке возник солоноватый привкус крови.

Проморгался, глянул – Житобуд смотрел прицельно, словно раздумывая – а не выгнать ли в самом деле обнаглевшего варяжонка. А Ратибор смотрел непонятно – то ли сочувственно (сам когда-то таким был), то ли удивлённо («совсем обалдел, варяжко?!»).

– Ну?! – выжидательно процедил дедич, разминая пясть, – Богушу прилетело тыльной стороной ладони.

Сообразив, варяжко выдавил дрогнувшим голосом:

– Прости, господине… – мало не поперхнулся. Никогда прежде и ни у кого не просил Богуш прощения, даже у матери, пока она была ещё жива.

Житобуд молча поднял бровь, ожидание из глаз никуда не исчезло, и до Богуша дошло – дедич ждал от него вовсе не вот этого «прости».

Совсем иного.

– Благодарю за науку, наставниче… – прошептал он, опустив голову.

– Брысь, – холодно бросил дедич, отворачиваясь, и мальчишки рванули прочь.

После битвы у Сновска Всеслав сумел договориться с черниговским князьями. Святослав Ярослав не был бы так сговорчив, если бы не рассчитывал, что власти полочане на в Киеве быть недолго. Признавая Всеслава, средний Ярославич не права оборотня признавал – старшего брата отодвигал с престола, для себя дорогу расчищал.

Много ещё оставалось для Всеслава препон на Руси. И первыми, главными препонами были сыновья Изяслава – Мстислав и Ярополк. Потому полочанин и обошёл старшего сына престолом, потому и послал его в Корьдно к Ходимиру.

Рогволод должен был стать смоленским князем вместо Ярополка!

Час судьбы Смоленска пробил бы ещё зимой, но зимой Всеслав с полками был далеко – гонял по Дикому полю половцев, пробивал путь к Тьмуторокани.

Час пробил сейчас. И полки Рогволода и Ходимира идут к Смоленску. А с юга, от Киева должен подойти Всеслав. А с запада, от Полоцка и Плескова – Борис Всеславич и Бронибор.

Чащоба закончилась версты через четыре – придорожные кусты расступились, открывая широкий прогал, отлого сбегающий к широкой воде.

Днепр.

– Днепр! – восторженно воскликнул Богуш. – Это ведь Днепр, Ратьша?!

– Должно быть, да, – кивнул Ратибор, шаря взглядом по широкому берегу, зеленеющему свежей травой. – Другой такой большой реки здесь нет.

– Ну так двинули! – Богуш потянул повод, собираясь развернуть коня. – Надо ж рассказать дядьке Житобуду!

– Постой, – вятич ухватил варяжьего коня под уздцы. – Не спеши. Давай поглядим, а вдруг тут кто есть?! В засаду бы не привести!

Из леса выехали медленно, крались вдоль опушки, озираясь по сторонам. Хлюпала под ногами вода, от Днепра тянуло сыростью и холодом. Дождь закончился. Раздёрнув тучи, словно занавесь, в синеющий прогал выглянуло солнце. Вдалеке над лесом, там, где солнечный свет заливал темно-зелёные сосняки, столбами подымался пар.

– Как думаешь, почему Житобуду послал именно нас с тобой?

– Нууу… – Богуш озадаченно задумался. – Может потому что мы молодые, а значит, у нас и глаза зорче?

– И это тоже, – усмехнулся московит. – А ещё мы – самые лёгкие, значит, наши кони быстрее всех. И мы можем удрать от опасности и предупредить о ней!

Богуша перекосило.

– Что, не нравится слово “удрать”? – засмеялся Ратьша. – Иной раз и такое бывает. И удрать тоже надо уметь.

Опушка закончилась, лес поворотил к востоку, и мальчишки остановились.

– Вот это даааа… – протянул Богуш, невольно пятя коня.

Всего в каких-то паре вёрст от них на речном берегу высились рубленые городни.

Смоленск.

– Вот, – прошипел Ратьша, сразу отчего-то перейдя на шёпот. Впрочем понятно отчего – в такой-то близи от города в любой миг можно кого-нибудь встретить. – Как раз и влипли бы…

Это точно, – подумал Богуш суматошно, прикидывая, видно ли их уже со стен или ещё нет. Но вятич уже разворачивал коня.

– Вот теперь точно двигаем, – сказал он негромко. – Только не спеша, а то увидят и что-нибудь поймут. Раньше времени суматоха подымется.

Они проехали с полперестрела, когда Богуш вдруг заёрзал в седле, приподымаясь в стременах.

– Ты чего?! – разозлился вятич. – Срать, что ль, захотел?! Так до лесу потерпи…

– Корабли! – не вытерпев, выкрикнул Богуш. В конце концов, в городе за две-три версты их вряд ли услышат, а если кто поблизости есть, так он их уже увидел – у опушки они – как таракашка на ладошке.

– Какие корабли?! – нешуточно удивился Ратьша.

– Да вон же! – Богуш опять приподнялся в седле, словно мог так показать лучше, и вытянув руку, показал на Днепр. – Вон!

Вверх по реке и впрямь шли корабли. И над передним ало-белым пятном развевалось полоцкое знамено.

Всеслав!

3

В снастях ровно гудел ветер.

Вот ты и возвращаешься, – горько сказала себе Горислава Всеславна, грустно глядя за борт, на серые волны Волчьего моря. – Прошло два года, и ты уже плывёшь обратно. Несчастливым оказался твой брак. И нет сейчас с тобой брата Бориса, который вёз тебя в Уппсалу и бежал рядом на русской лодье – Рандвер говорил, что Борис сейчас где-то в Плескове княжит. И нет на кнарре[1] мудрого и весёлого Дагфинна-годи – погиб Дагфинн в сражении. И только Велиша по-прежнему с ней. У неё тоже в свейской земле ничего не сбылось – ни жениха не нашла себе, ни счастья, ни удачи.

Велиша словно поняла, что Горислава думает о ней – поглядела на подругу-госпожу, быстро перебралась по кормовой палубе кнарра поближе, села рядом и прижалась щекой к плечу, словно утешая – не горюй, госпожа. Скоро и домой воротимся.

Стук в ворота застал челядь врасплох. Да и не только челядь – Горислава-Ингрид и сама не ждала гостей. Никаких.

Поспешно набросила на плечи теплый суконный плащ – весна весной, а с моря ощутимо тянуло холодом. Да и с гор тоже. Дала знак холопке, та поспешно смочила водой бронзовое зеркало, дроттинг глянула в него мимоходом – не сбились ли набок волосы, не перекосились ли застёжки на платье. Мало ли чего. Не дело знатной женщине показываться людям в беспорядке, хоть кто там приди.

– Отворяй, – велела она негромко, но так, что трели, за зиму навыкшие слушать госпожу, бросились к воротам наперегонки. Да и впривычку было на Дворе Конунгов слушать чужие приказы – каждый раз новые господа. А Горислава ни новой, ни чужой не была – уже два года жила тут. Не постоянно, конечно, но всё же.

Гости были знакомые. И знатные.

Кари-берсерк, стирэсман Уппсалы.

Вышан, варяг из Венделя. Боярин, как сказали бы на Руси. Дедич, как сказали бы у вятичей. И с ними ещё двое – свита чести ради. Не к кому-нибудь шли, а к вдове конунга.

Горислава встретила их у самой двери «длинного дома», поклонилась кривским обычаем – неожиданно, после двух лет замужества и жизни среди свеев, в ней проснулось желание жить отцовым и прадедним поконом.

Стирэсман ответил на поклон, и вдруг воровато вильнул взглядом, отводя глаза – так, словно стыдно ему было глядеть на госпожу. Словно пришел к ней с чем-то непристойным или обидным.

Непристойным? Вряд ли.

Обидным? Скорее всего.

– Пройдите в дом, дорогие гости, – вновь кланяясь, нараспев произнесла дроттинг, а сердце вдруг заныло. Знаешь ли, с чем они пришли? Не знаешь. Но догадываешься.

Госпожа Грозовита, мать покойного конунга и свекровь Гориславы, к гостям не вышла – нездорова была.

Когда горел костёр Эрика-Дражко, она неотрывно смотрела на пламя, словно ждала, что огонь вот-вот опадёт, расступится, и он невредимым выйдет из него. И только когда всё прогорело, а вереницы воинов потянулись к огнищу и стали засыпать его принесённой в шлемах землёй, до матери конунга словно бы дошло, что возврата больше нет. Коротко взрыдав, она повалилась навзничь, и кабы не Горислава, что тоже сдавленно плакала, уродуя губы, да Велиша – грянулась бы оземь. Дроттинг и сенная девушка подхватили госпожу, а потом подоспели и Кари-ярл с Вышаном, вот эти самые, что сейчас за столом сидят, и угрюмо молчат, глядя в высокие ваши с пивом. Грозовиту унесли в дом. После этого она и заболела. Вставала редко, только по нужной надобности, да раз-два в седмицу выходила во двор пройтись под присмотром Гориславы, Велиши и служанок.

И так длилось уже четыре месяца. И только сейчас, весной, когда под теплым неярким северным солнцем начали таять снега, Грозовита тоже словно бы ожила, стала вставать и выходить чаще.

Крепка была ещё мать-княгиня.

Разговор за столом не клеился. Горислава напряжённо ждала, когда же наконец гости заговорят о том, ради чего пришли. Кари же и Вышан помалкивал, мялись и говорили о неважном, скупо роняя слова. Про раннюю весну, про лов трески, про прошлогодний урожай ячменя. Ещё про овечий приплод бы заговорили, – раздражённо подумала дроттинг, бездумно отщипывая от ломтика мюсост и бросая катышек в рот. – Ждут, чтобы она сама о деле заговорила?

Что ж, видно придется.

Хотя хозяину заговорить первым о деле – край невежливости.

– Ну, что ж, гости дорогие… – сказала, наконец, дроттинг. – Не пора ль и о деле поговорить?

– Пора, – хмуро ответил Кари, словно решившись на что-то, и со стуком поставил на стол опустелую чашу. Горислава повела бровью – и рабыня тут же подошла к гостям с кувшином. Пиво рванулось тёмной шипящей струёй, вновь наполняя чашу.

– Выставить меня пришли? – прямо спросила Горислава, глядя на них в упор. Вышан смешался и отвёл глаза, лицо его пошло бурыми пятнами. Борода Кари дёрнулась, но он выдержал взгляд дроттинг, глядел прямо и спокойно. – Пора Двор Конунгов освобождать?

– Кхм, – кашлянул сконфуженно Вышан, по-прежнему не смея взглянуть на дроттинг. Но зато Кари ответил прямо:

– Ну, не совсем так, госпожа. Освобождать Двор Конунгов у тебя пока никто не требует, но…

– Но сделать это надо, – закончила за него Горислава ровным голосом. – Так?

– Пойми, госпожа, – так же ровно ответил Кари-берсерк. – Скоро праздник середины лета. Сразу после него будет тинг, будут выбирать конунга. Если ты уедешь из Уппсалы во время тинга или прямо перед ним, это будет выглядеть некрасиво, словно ты цепляешься за власть, а конунг тебя выгоняет. Непристойно. Поэтому лучше тебе оставить Двор Конунгов до наступления праздника Дис.

– Поэтому… – осторожно сказал Вышан, всё ещё глядя а сторону. Голос его сорвался, он кашлянул и закончил. – Поэтому пришли ПРЕДУПРЕДИТЬ тебя об этом госпожа. Понимаешь? Предупредить.

Горислава понимала.

Она понимала и Вышана, и Кари. Этого требовал обычай. Им было не по себе – оба они, и Дагфинн-годи с ними, сделали Эрика-Дражко конунгом, они и сосватали ему Гориславу. А вот теперь…

Теперь она даже не может попытаться оспорить власть на тинге. Был бы хотя бы сын…

– Если бы у тебя, госпожа, хотя бы был сын, – словно подслушав её мысли, эхом отозвался Вышан.

Но сына нет, увы.

Первое время после гибели Эрика она надеялась, что хотя бы непраздна. Но теперь, когда прошло уже почти четыре месяца, знала – нет.

А значит ей, вдо́вой дроттинг, нет доли в земле свеев.

Был бы жив Дагфинн-годи, он бы придумал что-нибудь для неё, – в отчаянии совсем уж по-детски подумала Горислава.

– Сейчас, госпожа, для тебя самый лучший выход – это снова выйти замуж за знатного человека, – рассудительно сказал Вышан. – Тогда твой жених, то есть муж, сможет попытаться стать конунгом… А тебе и твоему потомству будет доля в свейский землях.

А жениху, а вернее, мужу – право на полоцкий престол, – дополнила за него про себя дроттинг.

Сердце глухо заныло.

Со дня гибели Эрика прошло уже почти четыре месяца, боль унялась, но сейчас, при словах варяга, дыхание захватило.

– Вот только рано пока замуж выходить, – закончила за него Горислава. – Да и за кого? Тебе только верю да Кари-ярлу…

– У меня уже есть жена, – холодно обронил стирэсман. – А двух жён держать наши обычаи не велят. Это вот Витцан…

Вышан развёл руками.

– У меня уже есть жена знатного рода. А две старших жены… тоже против обычая. Да и слишком высокий это брак для меня… пожалуй. Ты, госпожа, дочь конунга.

Горислава сникла. Вышан был прав.

И кого там выберут конунгом на тинге в середине лета…

И действительно, лучшее, что она сейчас сможет сделать – оставить Двор Конунгов до наступления весеннего равноденствия, которое здесь зовут праздником Дис.

А до праздника Дис – седмица.

– Ты можешь пока пожить у нас в Венделе, госпожа, – всё так же осторожно предложил Вышан. – Мой дом – это твой дом. Там, вестимо, будет потеснее, чем здесь, но разместимся. И госпожа Грозовита…

Да, верно. Грозовита тоже не с руки оставаться здесь. А Вендель рядом с Уппсалой и далеко переезжать не придётся.

И Горислава согласно склонила голову, скрывая выступившие на глазах слёзы.

Но и в Венделе у Вышана они задержались ненадолго. Прошёл праздник Дис, и с моря показался корабль.

Идущий вдоль кромки берегового льда корабль первым заметил кто-то из детей Венделя.

– Корабль! Корабль! Лодья! Кнарр!

Вопли по-свейски и по-варяжски подняли на ноги половину Венделя. Просто потому, что половины и не было дома. Мужчины из небольшого варяжского селения почти все были в лесу. Да и сколько их было-то тех мужчин? Десяток?

Дома оказался только Вышан с двумя-тремя ближними воями, да пара работников. Сейчас и они вместе с женщинами и детьми высыпали на низкий глинистый берег, ещё покрытый по весне грязно-белым, а местами и серым зернистым снегом, сугробы которого, уже порядком подмытые весенними ручьями, медленно рушились с обрывов в море.

– Кого это несёт? – с лёгким недоумением пробормотал Вышан по-варяжски, невольно косясь на замершую в паре сажен от него Гориславу. Вдовая дроттинг не ответила и даже не поворотилась, – кутаясь в плотный плащ серого сукна, она равнодушно смотрела в море, словно хотела увидеть там, за белыми барашками и серо-зелёными низкими волнами что-то важное. Или словно ждала оттуда чего-то важного. Или кого-то.

Жди не жди, а конунга Эрика Анундсона не воротишь. И не выйдешь у моря ничего. Разве что вести от отца, конунга Висислейва. То есть князя Всеслава Брячиславича.

Но идущая под большим пузатым парусом серой и красной шерсти лодья была не из тех, на которых бегают по рекам на Руси, а порой выходят и в моря. И даже не из тех, на которых бродят по Волчьему морю отважные сорвиголовы варяги, лютичи, руяне и поморяне.

Это был именно что свейский кнарр, широкодонный, шитый внахлёст, с высоким носом, с которого хмуро глядела резная змеиная голова. Кормчий на кнарр был хорош, твёрдой рукой воротил ложью прямо к берегу, норовя проскочить в недавно только открывшуюся ото льда протоку – сразу в озеро, к Уппсале.

Стало быть, хорошо знал эти места.

Подошла сзади, медленно переставляя ноги и опираясь на руку Велиши, Грозовита. Старчески прищурилась, глядя в море, покачала головой. Нет, и ей тоже ничего не говорил этот корабль.

– Я уже где-то видела этот кнарр, – произнесла вдруг безжизненно Горислава. – Не могу вспомнить. Но видела.

Корабль надвинулся ближе, он уже бежал вдоль берега, уже можно было различить людей на борту, рослого воина на носовой палубе рядом со змеиной головой, и высокого старика рядом с ним.

Велиша вдруг ахнула.

– Госпожа! – воскликнула она. – Горислава Всеслава! Так это ж ведь Сверрир!

– Какой ещё Сверрир? – недовольно спросила дроттинг. Не поняла, не смогла вспомнить, оттого и злилась – не терпела непонимания ни в ком, и в себе – в первую очередь?

– Ну Сверрир Черёмуха, из Подгорного Дома! Это же он, вон тот старик на носу лодьи!

– Тогда это кнарр его сына, Рандвера, – уверенно сказал Вышан, вглядываясь. – Но на носу там не Ранлвер, я его хорошо помню.

– Я тоже, – всё так же безучастно отозвалась Горислава. – Это не он.

Корабль, между тем довернул ближе к берегу, уронил парус и замедлил бег. Волны гнали его к разорванной полоске льда у берега, там где протока разломала припай, и наконец, до корабля можно стало даже не докричаться, а даже позвать голосом.

– Кто таковы?! – крикнул Вышан, невольно опуская руку на топорище любимой секиры.

– А ты кто таков, чтоб спрашивать?! – заносчиво бросил в ответ тот, что стоял у деревянной змеи. С берега уже можно было разглядеть, как щерились зубы в его русой бороде. – Есть ли у тебя право?

– Есть у меня право, – так же вызывающе крикнул Вышан. – Меня обыкновенно зовут здесь Витцаном, говорят, что я здешний хёльд, собираю здесь бани и сужу суд. И стирэсман Уппсалы, Кари-берсерк может это подтвердить. А вот ты кто таков?!

Корабль совсем замедлил бег и остановился – волны качали его у края льдов.

– Меня мои люди зовут Рагнвальдом, – сказал холодно воин. – Я сын Сверрира Черёмухи из Подгорного Дома, слыхал ли когда?

– А как же, – охотно отозвался Вышан, опираясь на секиру обеими руками. – Я и самого Сверрира с тобой вижу, только не пойму с чего он молчит, а ты на чужом корабле распоряжаешься!

– Это корабль моего брата! – крикнул возмущённо Рагнвальд.

– Почему же я его не вижу?

– Да здесь я, – бросил Рандвер, подходя к носовой палубе. Он ступал по борту легко, словно по широкой тропе, так же легко держал равновесие – словно слева от него была не студёная весенняя вода, а мягкая лесная полянка. Он подошёл почти вплотную к брату, легко спрыгнул на палубу с борта, примерился, словно собираясь спрыгнуть на кромку льда, но остался на месте. – Как дети малые, клянусь Одином, не успели встретиться, и давай мериться… ээээ… – тут он заметил стоящих поблизости Гориславу и Грозовиту, и спохватился, – топорами.

Он цепко окинул взглядом берег.

– Так что ж, позволит мне прислать к берегу хёльд Витцан и благородная дроттинг Ингрид, дочь великого конунга Висислейва?

– Смотря для чего ты пришёл, – задиристо бросил Вышан, хотя и его задор угасал – понятно было, что гёты пришли не воевать.

– Да товары прикупить, – не обманул его ожиданий Рандвер. – Как ледоход на реках пройдёт, я в Гардарику собрался, может и до самого Кёнугарда даже…

– И брат твой тоже?

– Брат мой в Уппсалу приехал, – неохотно сказал Рандвер и умолк, остановленный движением руки Рагнвальда.

– Праздник Дис миновал, – сказал Рагнвальд холодно. – Гётские марки[2] отправили меня, чтобы я приготовил в Уппсале всё для нового тинга.

– И на этот раз нельзя допустить, чтобы на тинге распоряжались язычники! – раздался с кнарра скрипучий голос. Невестимо откуда вынырнул худой человек в чёрном, чем-то похожий на огромного ворона, глянул холодно и колюче. – И я не допущу, чтобы приносились кровавые жертвы… и уж тем более, чтобы там присутствовала эта нечестивая дочь языческого гардского конунга.

Длинный и худой палец прелата, чем-то похожий на суставчатую паучью лапу, острым ногтем указал прямо на Гориславу.

– Ты не заговаривайся, поп, – вызывающе бросил ему Вышан, хлопая по навершию секиры. – Дроттинг Горислава – моя гостья! И никто не смеет указывать мне, кого мне принимать у себя в гостях! Тем более, какой-то монах или гётский пришелец с юга.

– Не зарывайся, поп, – холодно процедил вдруг старик Сверрир, внезапно оказываясь рядом с Рагнвальдом. – Да и ты, сын… обсуши вёсла. Никто из вас пока что не конунг, и не епископ. И если кому-то вздумается обидеть дроттинг Ингрид…

Рагнвальд только дёрнул щекой и смолчал – и только по его пальцам, вцепившимся в борт кнарра, можно было понять, что он с трудом смиряет себя.

Рагнвальда понять было можно – он верно служил Эрику Стенкильсону, а того больше нет. Как впрочем, и его главного врага, мужа Гориславы, Эрика Анундсона.

Но всё это померкло, когда Горислава узнала от Рандвера главную новость, привезённую от корси – отец больше не в плену! Мало того, он теперь – великий князь! Киевский!

Не особенно больших трудов стоило уговорить Рандвера плыть в Киев через Полоцк. Он согласился быстро.

4

Всеслав Брячиславич остановил коня на опушке, несколько мгновений разглядывал открывшуюся широкую поляну. Смотрел непонятно, словно пытался что-то найти в кочковатой широкой поляне, поросшей ещё редкой и нежно-зелёной молодой весенней травой (полную силу и матёрую тёмную зелень трава наберёт только к концу следующего месяца), в опушенном чапыжником крае весенней дубравы, весело шелестящей молодой листвой, в тальнике, густым поясом облегающем берег озера, где волны жадно лижут обнажённые корни. Смотрел долго, пока конь под ним нетерпеливо не переступил ногами и не захрапел. Тогда князь оборотился и не все дружинные вои узнали взгляд господина.

– Здесь, что ль, это было? – хмуро спросил Всеслав.

– Здесь, княже, – подтвердил кто-то.

Всеслав снова оборотился к поляне, глядел на неё, словно стараясь как-то представить, вспомнить, КАК оно здесь было сорок лет тому: и весёлый заливистый лай хортов, треск сучьев под кабаньими и конскими копытами, стремительный гон по лесу в проблесках неяркого весеннего солнца, выметнувшуюся из чапыжника тёмно-бурую с рыжиной пятнадцатипудовую тушу, стремительный размах острожалой светлой стали и пронзительный визг зверя… Прогал в гуще частолесья, затянутый молодым подростом. Доселе не зарос? – восхитился про себя Всеслав, силясь представить в этом прогале огромную тушу Сильного Зверя, Кабаньего Князя, потомка самого Владыки Зверья. Понять явленное отцу во плоти тридцать шесть лет тому могущество рогатого властелина, самого Велеса, осознать знамение.

Не надо, – шёпотом сказал кто-то незримый, и Всеслав молча согласился с ним – не надо. Не стоит тревожить давно ушедшее. Здесь, так здесь. Они, в конце концов, сюда не за тем приехали.

И всё-таки ещё на несколько мгновений княжий поезд задержался. Всеслав глянул через плечо, нашёл гридня Несмеяна, взглядом подозвал его к себе, молча кивнул на поле.

Несмеян понял. Понял без слов, как всегда понимал своего князя. Оглядел поле, немного побледнел – видно тоже пытался что-то понять, представить знамение, которое привело на службу к князю Брячиславу его отца, а к князю Всеславу – его самого.

Непростое знамение.

Наконец, Всеслав решительно толкнул коня каблуками, заставив его ступить на зелёную траву.

– А охота здесь, должно, знатная, – негромко сказал гридень Мальга Несмеяну. Просто так сказал, только для того, чтоб хоть как-то отвлечь его от непонятной задумчивости. Гридни сдружились ещё во время киевского правления князя, а особо во время бегства. Хотя так и не смог Мальга заменить Несмеяну пропавшего во время пленения Всеслава Витко. Не может один человек заменить другого во всём. Да и ни к чему…

– Здесь никто не охотится уже сорок лет, – всё так же задумчиво ответил Несмеян, чувствуя, что едущий впереди князь слышит каждое его слово. – Здесь владения Сильного Зверя.

– Ну? – Мальга удивился. – Какого?

– Кабаньего Князя, – обронил Несмеян и замолк. Теперь уже надолго.

Мальга глянул на друга с любопытством, но спрашивать больше ничего не стал – видно, что-то понял.

Мимо Смоленска шли на лодьях ночью, обернув вёсла ветошью – власть в городе по-прежнему удерживал Ярополк. Самого князя вестимо, в городе не было, Мальга говорил, что именно Ярополк вёл дружину, которая захватила Владимир и отворил Изяславу путь через Горбы. Да только господа смоленская пока на стороне Ярополка.

Пока.

Придёт время и смоленское, благо в смоленской земле те же кривичи живут, что и в Полоцке, Витебске, Новгороде, Плескове.

Придёт.

В этом году едва не пришло. Но пришлось и тут уходить – смоляне заперлись в городе, не пустили ни Всеслава, ни Рогволода с его варягами и лютичами. И соединившиеся полоцкие дружины отступили, ушли к Полоцку.

Лодьи бросили севернее Смоленска, недалеко от Орши. Той самой Орши, где Всеслав попал в полон к Ярославичам два года назад.

Волок обошли стороной – стража на волоке, вестимо, должна всем помогать, да только лишний след оставлять ни к чему. В то, что Изяслав не пошлёт за ним погоню, Всеслав не верил ничуть. Как и в то, что киян, ставших на его сторону, Изяслав простит.

Кони нагнали полочан у самой Двины. Оставленные на берегу Тетерева, они метались по берегу, а потом вдруг разом ринулись в воду, вслед уходящим лодьям. И тут же навстречь им бросился с лодьи в реку вороной Всеслава. Должно, и конь вождя был вождём коней, как же иначе. И привёл свой народ туда, где бросившие их люди опять больше всего нуждались в своих четвероногих копытных друзьях. Ибо для настоящего воина конь не просто умная скотина, а верный друг!

Несмеян воровато покосился по сторонам (не видит ли кто?) украдкой смахнул с усов единственную маленькую слезинку, смущённо усмехнулся, вспоминая, как обнимали вои тугие выгнутые конские шеи, как и сам он стоял, уткнувшись лбом в твёрдый лоб склонённой конской головы, а Рыжко тихо храпел, не понимая, почему это хозяин не спешит вскочить в седло. А Мальга сзади, сам пряча глаза, весело зубоскалил: вот, мол, двое рыжих обнимаются!

Наутро, подымая дружину, Всеслав отрывисто сказал:

– Идём к Полоцку. Но надо предупредить Рогволода. Гонца в Плесков послать.

Воевода Брень понятливо склонил голову, соглашаясь с волей князя. Плесков не так уж и далеко от Полоцка, но гонца туда послать нужно сразу. Предупредить его надо сейчас.

– Княже! Дозволь мне! – рванулся юный голос.

Несмеян вздрогнул и оборотился, уже понимая, что вызвался Невзорка. Поймал взглядом отчаянный взгляд сына и подмигнул.

– Дозволяю, – почти тут же сказал Всеслав.

Настоящий гонец не везёт письма от одного владыки к другому. Письмо могут и перехватить. Настоящий гонец везёт слова – устные. Те слова, которых не вырвать у верного человека никакими пытками.

Взвился на дыбы серый конь, заржал. Невзор плотнее сжал коленями конские бока, пригнулся к гриве, и Серко рывком прыгнул с места, растянулся в скачке. Хлопками развевался за спиной плащ, встречный ветер забирался под свиту, холодил тело, выжимал из глаз слезу, трепал выбившийся из-под шапки оселедец.

Несмеян проводил сына долгим взглядом, вздохнул и толкнув коня каблуками, послал его вслед уходящей в сторону Полоцка княжьей дружине.

[1] Кнарр – торговый корабль у древних скандинавов.

[2] Марка – община у древних скандинавов.