Каменный престол - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Виктор Некрас (Повесть 1. Жаркая осень. Глава 1. Повод) #3

Повесть 1. Жаркая осень. Глава 1. Повод

Облака шли ровными рядами, словно строй греческой латной пехоты. Тянулись от окоёма, нависая над кровлями и вершинами деревьев бело-свинцовыми громадами, набухшими дождём, висели над головой. Где-то там, среди этих пухлых гор глухо рокотал гром, но дождя не было.

– Парит, – процедил Несмеян, разглядывая небо. – Хоть бы гроза грянула, что ли…

– Грянет ещё, – сказал рядом кто-то.

Витко.

Сын воеводы Бреня стоял у плетня рядом с побратимом, и тоже разглядывал облака. Так, словно на небе и вокруг ничего больше не было важнее.

Несмеян досадливо поморщился и отвернулся.

А на кого досадовать-то, опричь себя?

Прошло уже три месяца с тех пор, как провалилась их первая попытка освободить князя. За это время можно было ополчить немаленькую рать (если бы она у тебя была – тут же ехидно подумал гридень). Можно было выкопать новый подкоп к княжьему порубу (если бы было откуда копать!). Можно было бы… много чего можно было бы сделать.

Но только ничего не изменилось.

Всеслав Брячиславич по-прежнему в порубе. Они – Колюта, Несмеян и Витко, – по-прежнему прячутся на Подоле и на Оболони. А княжичи полоцкие – у Святослава Ярославича в Чернигове. И связи с Полоцком нет никакой, что там сейчас творится – никто не знает. Только слухи.

Княгиня Бранемира удержала престол.

Вои Мстислава пытались захватить её во время полюдья.

Полочане выгнали новогородского посла.

Это было то, что знали все.

Гридень поправил на плече наброшенную свиту, потеребил длинный ус. Хотел было уже что-нибудь сказать другу, но не успел. За спиной со скрипом отворилась дверь в поросшей травой кровле полуземлянки, и на пороге возник голый по пояс мальчишка. Толстинные порты, босые, сбитые и запылённые ноги, соломенные вихры и облитые летним загаром плечи. Так сразу вроде и не скажешь, что кривич, таких и в Киеве полно.

– Далеко ль собрался, Бусе? – спросил Несмеян ровным голосом. Мальчишка глянул исподлобья и бросил недружелюбно:

– На торг. В доме шаром покати, скоро кору грызть начнём, как зайцы или лоси…

Гридень смолчал в ответ. Тем паче, что Белоголовый был прав – есть у них и вправду было почти нечего. А ему, мальчишке, на торгу проще всего будет появиться, таких там толпы…

– Не забыл, что тебя ищут? – подал голос Колюта, в свою очередь внимательно глянув на Буса. Мальчишка в ответ только молча дёрнул плечом и прошёл мимо к калитке. Колюта тоже смолчал в ответ на наглое поведение Белоголового, хотя в иной раз за такое стоило бы и поясом гридневым вытянуть вдоль хребта. Тяжёлым, сшитым из трёх слоёв турьей кожи, усаженным медными бляшками.

Все трое гридней проводили Белоголового взглядами, потом Несмеян вдруг повернулся к Колюте:

– Чего мы ждём? – спросил он угрюмо.

Колюта вздрогнул.

Вопрос не был неожиданным. Колюта и сам уже несколько раз себя о том спрашивал.

– Рано, – скупо ответил он, едва шевельнув губами.

– Рано, – с ядом повторил за ним Несмеян. – Ждём, когда поздно будет?

– Не шуми, – всё так же сухо и скупо ответил Колюта, не отводя взгляда от пыльной улицы за плетнём.

– Каждый день… – начал Несмеян.

– … приближает провал, – закончил за него Колюта. – Ты МНЕ про это будешь рассказывать, Рыжий?

Несмеян дёрнул усом и отвернулся. И впрямь, глупо вышло. Не ему указывать тому, кто сделал тайную войну своей жизнью.

– Рано, – повторил Колюта. – Мы можем ударить в било, собрать вече… и что? Что мы скажем князю? Не люб, иди вон? Так кияне нас не поймут. Нет вины за князем… Выпусти Всеслава? Что киянам до Всеслава?

Несмеян молчал.

Вестимо, Колюта был прав.

Будылья там и сям пробили толстый слой сероватой земли с частыми прожильями глины и торчали над осыпью. Судила несколько мгновений разглядывал оплывшую осыпь в овраге, словно пытаясь что-то понять.

Что?

Он не знал.

В голове было пусто.

Как? Как эти полочане умудрились работать у него под носом, под носом у княжьей дружины, которая охраняла полоцкого пленника, и никто ничего не заметил? Они сыпали землю в овраг, прямо на снег – и никто ничего не заметил.

Так не бывает.

Так было.

Судила содрогнулся. Должно быть, полочане, эти лесовики-язычники, жертву какому-нибудь своему демону лесному принесли, чтоб глаза отвёл страже. Иначе никак и не объяснить…

Сзади послышался конский топот, и тиун нехотя обернулся, словно предчувствуя неприятности. Он их чуял всегда, и никогда не обманывался.

Угадал и сейчас.

Конская морда, чуть подрагивающая дымчатыми ноздрями с нежно-розовым нутром, замерла всего в нескольких вершках от его лица, дохнула из ноздрей теплом, лязгнула удилами. А подкованные передние копыта притоптали траву в двух локтях от его стоптанных поршней.

Холоп поднял глаза.

Воевода Коснятин холодно смотрел на него с высоты седла, щурясь с чуть заметной насмешкой, катал по гладко выбритой челюсти могучие желваки, дёргал выцветшим на летнем солнце длинным усом. Того и гляди, плетью вытянет.

– Что, старый хрен? – от голоса тысяцкого можно было замёрзнуть, хотя вокруг стоял летний день. – Чуть не проворонил оборотня, а теперь сюда постоянно таскаешься, посмотреть, где обосрался? Как пёс на свою блевотину?

Судила смолчал. Не дело холопу возражать свободному, даже отвечая на обвинения. Тем паче, что Коснятин был прав.

– Ступай в терем, – тысяцкий махнул плетью в сторону высокого тына княжьего двора. – Там твоё место, не тут.

– Старые козлы! – Бус пнул попавшийся под ногу кругляш засохшего конского навоза. В висках гулко ухало. Белоголовый оглянулся по сторонам – не обратил ли кто внимания на его слова, но тут же успокоился. Никого не было поблизости, мальчишка шёл по пустому переулку между двумя высокими плетнями (руки в стороны протяни – и коснёшься тугого плетения сухой лозы. А и был бы кто – не расслышал бы шипения Буса сквозь зубы.

Пуганая ворона! – опять разозлился Бус, теперь уже на себя. – Такой же, как и эти… осторожничаем всё! Ждём невестимо чего! Спохватимся, когда Тука с Коснячком в ворота ломиться станут!

Его бы, Бусова, воля, так он давно уже бучу поднял бы! А этот… Колюта! Он просто боится, вот и всё. Пожижел в коленках с возрастом!

В глубине души Бус понимал, что он неправ. И что прав как раз Колюта.

Понимал.

И – не хотел понимать.

К тому времени, когда Белоголовый дошёл до торга на Подоле, он уже весь кипел. Все здравые мысли вылетели из головы, и в душе горело только желание – что-нибудь сделать! Утереть нос этому старичью!

Ишь, гридни!

«Вот возьму и проберусь к порубу! И с князем поговорю! А то и вовсе сбежать помогу ему! А чего ж… меня сторожа не враз заметит… прыгну вою на плечи, да и нож в деле будет (нож, подарок Несмеяна Рыжего, у Буса постоянно висел на поясе с тех пор, как он сумел оправдаться перед Несмеяном и Колютой – нож, примета свободного людина, не холопа). А потом – отодвинуть засов (почему-то ему казалось, что там на двери именно засов, а не замок, к которому ключ нужен) – невелик труд».

Белоголовый остановился на краю торга, неподалёку от самого Боричева взвоза. Покосился вверх по склону Горы… где-то вот там, в детинце, между великокняжьим теремом и Брячиславлим двором и есть поруб, где сейчас Всеслав Брячиславич…

Погорячился ты, Бусе…

Белоголовый скривил губы.

Раздухарился, ишь… и с ножом-то он, и прыгнет на спину… ты в детинец-то попади сначала. Уже и забыл, что ищут тебя, и половина челяди великого князя в лицо тебя знает?

Забыл, отроче…

Бус упрямо закусил губу.

А всё же – чем упырь не шутит?!.

Мальчишка прищурился, оценивающе глянул на Гору. Надо бы попытаться.

Судила угрюмо проводил взглядом подымающихся по Боричеву взвозу к воротам дружинных, среди которых резко выделялась красная шапка Коснятина. Витязи всю дорогу от Берестова до торга на Подоле потешались над тиуном, трясущимся за ними следом на телеге, и только по Боричеву взвозу взяли вскачь.

Тиун перекатил по челюсти желваки, чувствуя, как трясётся борода от обиды.

Ну да.

Его ли обязанность глядеть, чтобы никто подкоп на княжий двор не провёл? Тука и его вои должны были смотреть, а то и сам Коснятин, что его огрубил.

Да разве возразишь? Он, Судила, кто?

Холоп.

А Коснятин – воевода. Первый в городе после князя человек. А в иных делах и не после князя, а вовсе – первый.

Не возразишь.

Вот и приходится терпеть.

И всё из-за этого наглого мальчишки-кривича, Белоголового… вот кого Судила сейчас бы за вихры потаскал, а то и плетью отходил…

Э, постой, да вон же он!

Белобрысый кривич стоял около крайнего на торгу лотка и тоже глазел вслед дружинным.

Судила весь подобрался, вцепясь взглядом мальчишку взглядом, плавно-текуче сполз с телеги, шагнул…

Вот сейчас!

В этот миг Бус, наконец, оторвал взгляд от Горы (и чего она там высматривал?!) и увидел Судилу. И тут уже оба замерли, целую вечность неотрывно глядя друг на друга остекленелыми взглядами, словно скованные какой-то неодолимой цепью или заклинанием. Пальцы Судилы хищно скрючились, словно собираясь вцепиться в льняные волосы мальчишки, а рука Буса медленно ползла по широкому поясу к набранной из бересты рукояти ножа.

Нож носить стал!

Волю почуял, мерзавец!

Бесконечное мгновение миновало и сгинуло, и Белоголовый рывком метнулся в сторону, только пыль взвихрилась из-под поршней, которых, холопом будучи, кривич не носил. Судила дёрнулся было следом, но Бус уже удирал, ловко ныряя между встречными прохожими, то исчезая в толпе, то появляясь вновь.

Попробуй-ка его догони.

Кто-то весело свистнул вслед, кто-то расхохотался. Никто не бежал следом, никто не кричал «Держи вора!», стало быть, не украл ничего. А если украл, да не кричат, стало быть, поделом растопыре.

Несколько мгновений Судила стоял, глядя кривичу вслед и раздумывая, не следует ли всё-таки заорать: «Держи!». Холопа беглого схватить – милое дело, градские помогут. Потом вдруг вспомнил самодовольную морду тысяцкого, и резкая судорога отвращения вдруг передёрнула его плечи.

Хрен вот вам!

Сгорбившись, тиун махнул рукой и побрёл прочь от торга, совсем забыв, что приехал сюда, чтобы прикупить припас для княжьего терема.

Его отца и мать похолопили ещё полвека тому, когда Владимиричи за власть бодались. Он, Судила, уже в холопстве рождён. А такому в вольные выбиться трудновато.

Не станет он ловить кривича. Удалось мальчишке на волю уйти, пусть и дальше ему повезёт, раз уж сам Судила не сумел…

Пусть.

Конница топтала спелую рожь.

Дружины вятицких князей, казалось, плыли в ней по конскую грудь, тускло блестя на солнце оцелом копейных рожнов, шеломных наверший и чешуёй доспехов. А следом густо валили пешие отряды в стёганых латах, и тёмно-рыжие ржаные нивы сменялись нестройными рядами разноцветья щитов. И убегал в густой ржаной поросли полевик, стремительно раздвигая густые колосья и путаясь длинной бородой в остях, чтобы не оказаться среди смертоносного железа, под людскими сапогами или конскими копытами.

Хлеб погибал.

На опушке леса дымно горел стог сена, прозрачно-багровое пламя плясало на лёгком летнем ветру и даже к стенам Корьдна, за полверсты, тянуло гарью, горько першило в горле.

Корьдненская рать развернулась стеной, перегородив поле щитами, и два небольших конных полка сгрудились по краям, у самых опушек леса.

Совсем рядом фыркнул конь. Ходимир покосился вправо – почти неслышно подъехал и остановился Житобуд. Гридень хмуро глядел из-под густых бровей, нависших над серыми глазами, ладонь непроизвольно поглаживала рукоять меча, ласкала кончиками пальцев плотно сбитую промасленную бересту.

Просилась в бой.

– Ждёшь? – непонятно спросил Житобуд. Словно хотел что-то добавить, но смолчал. То ли осудил, то ли ещё что.

– Жду, – так же непонятно ответил молодой князь. Вновь покосился на гридня и рассмеялся. – Брось дуться, Житобуде Добрынич. Всё будет как надо.

– Не передумал? – гридень словно и не слышал ободряющих княжьих слов.

– С чего бы? – процедил Ходимир, разглядывая смыкающиеся ряды вятицкого ополчения на той стороне. Соседние князья и дедичи наконец показали свои зубы. Мало кому из них нравились союз Ходимира с Полоцком и возросшая сила Корьдна, повелитель которого к тому же, не отступил даже перед Мономахом. Мальчишкой, да. Но за плечами этого мальчишки стоял его отец, переяславский князь, со своими оторвиголовами, держащими Степь за глотку; стоял его дядя Святослав, лучший меч Руси, владеющий вторым по значимости престолом; стоял, наконец, и сам великий князь Изяслав, могущий поднять полки со всей Руси. Если так дело пойдёт, то скоро Ходимир головой всех вятичей станет.

Великим князем. Новым. Отдельным от Киева.

И их вятицкую волю, волю дедичей и князей, таких же, как и сам Ходимир, сапогом прижмёт.

Никто из них не отказался бы сделать то же самое. Но не мог. А он, Ходимир, может.

Потому и пришли сейчас вятичи сломать шею зарвавшемуся корьдненскому князю. Именно сейчас, когда его тесть-оборотень – в полоне у Ярославичей, пока Ходимир не набрал такой силы, с которой и вся земля вятичей вкупе справиться не сможет. И привели с собой не меньше тысячи копий, пеших и конных (больше, конечно, пеших). Сила для вятицкой земли немалая.

– Против нас тысяча воев, – напомнил Житобуд. – Шесть князей. Нас – даже с Рогволожими варягами вместе столько не наберётся. А ты хочешь вывести все полки напоказ. Сомнут.

– Не сомнут, – отверг князь, морщась от запаха дыма. – А так – может и не решатся на бой-то, когда поймут, какая за нами сила стоит.

– И что в том хорошего? – не понял гридень. – Как по мне, так вернее было бы подождать, пока они в бою увязнут, а потом и ударить варяжьей дружиной. Сломать кость. А так – они воев сохранят, силы сохранят. Жди потом, когда ужалят.

Всё так.

Но…

– Не они, Житобуде Добрынич, – негромко поправил Ходимир. – Не они сохранят. А мы сохраним. Мы, вятичи. Понимаешь?

В дрожащем от жары и огня воздухе над полем равнодушно парил ястреб, выглядывая добычу.

Не угадал князь.

Не собирались князья и дедичи ни мириться, ни бояться.

Вятицкое ополчение перегородило разноцветными щитами поляну перед стенами Корьдна к полудню. И тогда из ближнего леса донёсся хриплый рёв варяжьего рога, и, раздвигая ветки чапыжника, на поляну с двух сторон хлынули ощетиненные острожалым железом дружины Раха и Мстивоя. Вышли, быстро развернулись в стороны, охватывая нестройной ополчение вятичей, замерли на миг.

Но ополчение не дрогнуло.

Ответно заревел рог.

Качнулись первые ряды и нестройно потекли навстречь корьдненской дружине. Плеснуло в глаза проблесками на отполированных клинках и рожнах, грянуло в уши многоголосым яростным криком.

Бориполк!

Корьдненский князь криво усмехнулся, толкнул коня ногой, заставляя двинуться навстречь мечам, и одновременно бросил руку к поясу, ощутив сквозь тонкую полотняную рукавицу резную костяную рукоять меча.

Хотомельский князь Бориполк давно собирался попробовать оцелом на крепость доспехи Корьдна. Давно злобился на растущие силы Ходимира, завидовал его молодым годам. Ещё с отцом Ходимировым, Гордеславом-князем, враждовал. И были-то оба из одинаковых родов, усилившихся дедичей. Не было в вятицкой земле истинных князей, потомков Велеса, всех извели козары да печенеги ещё сто – полтораста лет назад.

Вот и настало время.

Привёл хотомельский князь к стенам Корьдна мало не всю землю вятичей – хозяин Корьдна уже знал, что Бориполк и есть старший воевода всей этой сборной рати.

Схлестнулись, звеня железом, прихлынули друг другу навстречь, рубились яростно, дурея от льющегося с бледно-синих небес обморочного жара, от крови и пота, от густой духоты, тянущей даже от выползающих из-за ближнего леса тяжёлых свинцово-синих туч.

Вятичи.

Против вятичей.

Ходимир рубанул сплеча (плеснуло жаркой душной кровью!), толкнул кого-то конской грудью, бросил быстрый взгляд, прикидывая, сможет ли до хотомельского князя досягнуть.

Не достать.

Не пустят. Целый лес копий.

Бросилось в глаза искажённое злобой лицо Бориполка – хотомельский князь глядел на Ходимира в упор, словно хотел его глазами убить, раз уж не получается мечом дотянуться. Его от корьдненского владыки надёжно отгораживали копья Ходимировой дружины.

Тоже – не достать.

Хотомеличи уже отступали. Сзади, от опушки, ревели варяжьи рога, звенело железо. Остальные полки Бориполчей рати не решились броситься на слом следом за хотомельской дружиной. Сейчас, огрызаясь на наскоки варягов, они отходили обратно к прогалу между двумя дубовыми рощами. Туда, откуда и пришли.

Князя охватила злость, даже в глазах потемнело. Опять ловчить, притворяться, что всё идёт, как и должно быть? Улыбаться в глаза этому старому козлу Бориполку и всё время ждать от него какой-нибудь пакости? Что они сделают в другой раз? Задружатся против него с Мономахом или Святославом черниговским?

Э, нет, ребята, так не пойдёт!

Надо решить всё разом.

Ходимир опустил меч – рубить всё равно было некого. Бросил косой взгляд на Житобуда, и гридень послушно склонил голову – что делать, между ними оговорено было заранее.

Взлетели над сгрудившимися воями крест-накрест два копья с красными еловцами, разошлись в стороны, опять скрестились. Вои разошлись в стороны, пропуская князя вперёд.

Корьдно звал Хотомель на поединок.

Поединок вождей.

Сошлись на вытоптанном конницей ржаном поле, и поломанные колосья остями кололи босые ноги.

Ходимир повёл плечами, чувствуя на них горячие поцелуи солнца – бились полунагими, как любят боги. Только простые полотняные штаны да боевые княжьи пояса, больше ничего.

Хотомельский князь стоял напротив, цепко расставив ноги и держа меч наперевес обеими руками. Глядел угрюмо, исподлобья, жёг ненавидящим взглядом из-под седых косматых бровей. Совсем ты рехнулся от ненависти, Бориполче, – подумал Ходимир мельком, прикидывая, как лучше поворотиться, чтобы поставить противника лицом к солнцу. А в следующий миг, словно прочитав эту мысль на лице у Ходимира, хотомелич прыгнул, широко замахиваясь – разом отрубить голову наглому сопляку, который возомнил, что если он теперь зять полоцкого оборотня, так всю землю вятичей теперь к рукам приберёт.

С глухим лязгом сшиблись мечи, высекая искры. Ходимир прянул в сторону, увернувшись от стремительно летящего в лицо оцела, поворотился к Бориполку лицом.

Получилось!

Хотомелич прищурился против солнца. Но его не обманешь, травленый волк! – не бросился очертя голову, не ждал на одном месте – сторожко двинулся по кругу, обходя Ходимира справа – поворотить корьдненского наглеца обратно, а выйдет, так и самого лицом к солнцу поставить!

А выкуси!

Корьднич ринулся сам. Метнулось навстречь мечевое лёзо, вновь сшибся оцел, проскрежетали клинки, скользя вдоль друг друга. Ходимир на миг оказался совсем рядом с Бориполком, даже пахнуло ощутимо горячим мужским телом, липким потом, человеческим и конским, нагретой солнцем кожей. На мгновение Ходимиру даже показалось, что хотомелич сейчас его укусит – до того бешеным был оскал Бориполка.

Бориполк крутанулся, уходя от Ходимирова меча, болью рвануло плечо Ходимира, блеснуло в глаза отражённое от клинка солнце. Вновь лязгнул, сталкиваясь, оцел, меч Ходимира полетел в затоптанную рожь. Корьднич отпрянул, стараясь не упасть – кто упал, тот проиграл.

Кровь Ходимира щедро пятнала землю, и рожь, и полотняные штаны, текла, змеясь и ветвясь по плечу и запястью. И рука-то – правая, – мельком подумал хозяин Корьдна с досадой, неотрывно глядя в лицо Бориполка. Хотомельский князь торжествующе и недобро ощерился, скользящим шагом двигаясь к Ходимиру.

Конец, – Ходимир закусил губу, оглянулся смятённо.

Ан нет же!

Метнулся вправо, уходя от стремительно летящей холодной смерти, пригнулся – клинок Бориполка свистнул над головой. Левая рука прочно вцепилась в резную кость мечевой рукояти.

А Бориполк уже прыгнул, воздев меч обеими руками, и рушился на корьднича сверху, словно падающий на добычу коршун. Ходимир успевал только, не вставая с корточек, развернуться к нему навстречь и вскинуть меч левой рукой. Лопнула наискось грудь хотомелича, хлынула кровь. Оба князя повалились наземь под могильное молчание двух дружин.

В полотняном летнем шатре шумно, дымно и пьяно.

Не решились вятицкие князья и дедичи поехать в терем Ходимира в Корьдне. Слишком многие примерили на себя победу корьднича, поставили себя на его место. Хватит ли сил устоять перед соблазном похватать пьяных гостей во время пира. И решили не давать нахальному корьдненскому юнцу повода.

После гибели хотомельского князя никто из противников Ходимира больше не отважился спорить о власти – корьднич правильно рассудил, что именно Бориполк и был главным заводатаем смуты. И с его смертью смута затихла.

Пировали в огромном шатре, раскинутом корьдничами прямо посреди вытоптанного поля, между соперничающими ратями. И сторожа вокруг шатра тоже была смешанная – со стороны города стояли вои Ходимира – корьдничи и варяги, со стороны поля – вои мятежных князей. Стояли, глядели в поле, на огни пустыми глазами и сглатывали слюну от запахов из шатра. Пахло мёдами, пивом, жареным мясом (на огне жарился целый бык, ещё вчера мычавший в стадах Ходимира), свежим хлебом, наваристой ухой.

– Я хочу выпить на помин храброго хотомельского князя Бориполка Мстиславича!

Ходимир вздрогнул.

Поднял голову.

Воротынский князь Жирослав поднялся из-за стола и глядел на него, Ходимира, с неприкрытой неприязнью. Ещё один отцов ворог, – вспомнил корьднич, заставляя себя улыбнуться. Должно быть, улыбка вышла кривой или натянутой – гости один за другим примолкли, ждали, что скажет хозяин, с которым они приехали замиряться. Сидящий рядом с Жирославом незнакомый Ходимиру дедич дёргал воротынского князя за полу шитой цветными шерстяными нитками и золочёными греческими паволоками свиты, словно пытался его усадить, да только где там…

Не одолеешь.

Воротынцы выставили на нынешнюю войну немалую дружину, такую же, как и у хотомеличей, а только после гибели Бориполка Жирослав не отважился очертя голову ринуть в бой. А ныне глянь, осмелел, захотел после времени кулаками помахать. И глядит с вызовом, держит в руке полный рог, того и гляди, пиво прольёт на скатерть.

Ходимир поднялся на ноги, заметив, что головы гостей одна за другой поворачиваются к нему. Что-то скажет в ответ на пьяную выходку гостя корьдненский князь? Крика небось ждут, гнева, оскорбления гостя.

– А чего ж… – медленно сказал Ходимир. – Давайте выпьем и на помин. Хороший князь был Бориполк Мстиславич. Добрый хозяин городу своему. И воин храбрый… знал – когда надо с врагом сразиться, а когда не время кулаками махать. Выпью на его помин и я!

За столом облегчённо зашумели, засмеялись – многие уловили намёк в словах Ходимира. Жирослав исподлобья смотрел, как Ходимир пьёт дорогое греческое вино из рога с серебряной оковкой, потом хмуро дёрнул уголком рта, отбросил со лба чёрный с проседью чупрун, выпил из своего рога и грузно сел – дородства воротынскому князю было не занимать.

Витонега смотрела холодно, недовольно поджав губы, колола взглядом. Ходимир даже остановился у порога. Жена отвернулась, глянула на мамку. Холопка понятливо подхватилась, привычно качнула резную колыбель и почти неслышно скрылась за дверью.

– Опять злишься? – князь постарался, чтобы его голос звучал ровно. – Не надоело?

Витонега вновь глянула колюче, словно иглами сверкнула из-под ресниц. Князь вздохнул, сел рядом с ней на лавку, положил руку на плечо. Княгиня дёрнула плечом, сбросила руку. Глядела в отволочённое оконце молча.

– Ну скажи хоть, чего злишься-то? – в голове и голосе князя играл хмель.

– Ты! – прошипела княгиня зло, мгновенно оборачиваясь – только взметнулись тёмно-русые волосы, отлетел в сторону свалившийся с головы повой. – Ты мне что обещал?!

– Что? – не вдруг понял князь. Но почти тут же до него дошло. Охмурел, мотнул головой трезвея.

– Ты мне зимой что говорил?! – Витонега вскочила на ноги, отступила от лавки в сторону, словно стараясь отгородиться от мужа висящей колыбелью. – Ты сказал – вот справлюсь с Мономахом… и тогда – Киев! Поглядим, чьи мечи острее! А теперь!..

Голос Витонеги сорвался, она, всхлипнув, отвернулась.

– А что – теперь? – Ходимир вдруг успокоился.

– А теперь ты опять через братни дружины свою власть укрепляешь! – почти выкрикнула жена обвиняющим голосом. – А про Киев и не вспомнил! Отец с братьями теперь всю жизнь в полоне томиться будут, пока ты в великие князья на Оке лезешь?!

Ходимир представил себя великим князем и едва удержался от усмешки. Добро хоть удержался – во что бы эта его усмешка вылилась – боги знают. Княгине сейчас малого не хватало, чтобы окончательно разбушеваться. В неё сейчас словно вселился строптивый и гневный норов её прапрабабки Рогнеды-Гориславы Рогволодовны.

– Угомонись, жена, – мягко сказал он. – Или лучше было бы, кабы я на Киев походом ушёл, а эти… – он поискал слова, чтобы обозначить мятежных князей и дедичей, но не нашёл пристойных… – а эти бы тут за моей спиной и Корьдно взяли, и тебя, и Гордика… и чего бы мы добились?

Витонега кусала губы. Вестимо, возразить ей было нечего, тем более, что муж был прав. Но и тем больше ей хотелось возразить, а то – закричать, закудесить, срывая зло и гнев от своей неправоты и обиды, невзирая на то, что может разбудить сына, названного по покойному тестю, которого она никогда не знала, Гордеславом. Удержалась. Одолела и гнев, и злость. Поникла головой.

– Что же будет теперь, Ходимире?

– А что будет, – муж пожал плечами. Встал, подошёл вплоть, положил руки на плечи. Прижался щекой к непокорным волосам жены, вдохнул её особенный запах – запах мяты, воска и молока (сама кормила младеня грудью). – Теперь, когда я главного заводатая убил, князья и дедичи против меня не вякнут. Глядишь, лет за десять привыкнут, ярмо холку набьёт… а там, глядишь, Гордик наш над ними и вовсе хозяином полным станет…

– Я не про то, – вновь острожела голосом Витонега, высвобождаясь из его рук. – У отца нет тех десяти лет…

Вестимо, нет.

– Вестимо, нет, – князь едва заметно усмехнулся самыми уголками губ. – Поможем ему раньше. Теперь, когда они в моих руках, можно и их в поход против киян созвать. Может и ещё кого найдём…

Его последние слова прозвучали как-то странно – словно князь опасался выболтать что-то лишнее или сглазить задуманное. Оборвал сам себя на полуслове. Но Витонега не обратила внимания:

– Да?! – вновь обернулась к мужу лицом.

И – ах! – вскинулись на плечи тонкие руки, и по губам пробежала счастливая улыбка. Витонега спрятала лицо у мужа на плече, и Ходимир почувствовал, как намокает рубаха от слёз. Вот только слёз не хватало! – подумал недовольно князь, касаясь любимых глаз губами, и чувствуя, как начинает кружиться голова и гулко стучать в висках кровь.

Степь пахла полынью. Душноватой сухой горечью, от которой першило в горле.

Вадим Станиславич по прозвищу Козарин, дедич из Корьдна, остановил коня на высоком взлобке, глянул из-под руки. Где-то в непредставимом туманном мареве голубели едва заметные дали, шевелилось что-то призрачное, ждалось – вот-вот дохнёт оттуда палючим жаром, налетит, шурша и хлопая кожистыми крыльями, зелёнокожая лупоглазая погибель, клыкастая и жадная. И тут же – манила эта даль, хотелось ехать в эти широко размахнувшиеся просторы, туда, где далеко-далеко за окоёмом подпирают небосвод туманные Ясские горы. А то и дальше, за море Хвалынское, в Индейскую страну, где живут нагие мудрецы-рахманы, где говорят по-человечьи звери и птицы, в лесах бродят хвостатые, обросшие шерстью люди, а золотом мостят улицы в каменных городах. Или к тёплым винноцветным морям, где лежит за морем Русским Царь-город, где дома и хоромы крыты листовым золотом, куда тысячи кораблей везут каждый год несметные сокровища.

Вадим вздрогнул, словно очнувшись. Каждый раз, когда он глядел в эту степную даль (а глядел он часто), на него находило что-то вроде забытья, словно грезил наяву. Он верил – придёт время, и отсюда, с берегов Оки, от Москвы и Прони, с великой Волги пойдут люди в эти непредставимые дали. Дойдут и до Индии далёкой, и до Царя-города, и дальше, до тех жарких земель, где люди черны, как смоль, и до холодных восходных берегов, утверждая и там свою речь.

Русскую речь.

Дедич сжал зубы. Вспухли желваки на челюсти, сошлись на переносье брови. Широко раздулись ноздри.

Имя Руси всё шире расползалось над словенскими землями. Киевские князья-чужаки утвердились во главе словенского языка, внуздали прежние вольности крепкой уздой. Забывались прежние имена древлян и дреговичей, волынян и полян, северы и словен. И правнуки тех, кто ещё сто лет тому назад ходили против руси меч к мечу и топор к топору, ныне сами именовались русью. И только кривичи и вятичи упрямо держались, не желая оставлять свои имена и память о предках.

Да и то сказать – из тех кривичей одни полочане остались сами по себе, да и то под рукой князя из русичей ходят – Всеслав Брячиславич-то правнук самому Владимиру, праправнук Святославу. Тому, кто привёл печенегов на Оку, кого и о сю пору недобрыми словами поминают во многих вятицких домах. В роду Вадима Станиславича иначе про Святослава и не говорили, и по другому как разорителем, его и не звали. Вадим верил, что и в других домах вятичей – так же.

И теперь только вятичи по-настоящему блюдут святую старину.

Только они.

– Да ты никак спятил, Вадим Станиславич?! – князь оборотился от окна, вперил взгляд в дедича, и Козарину стало не по себе. Даже лёгкий страх возник – а ну как… и тут же Вадим себя одёрнул – да что ему сделает князь? – Или шутишь?

– Да нет, княже, – мотнул головой Вадим. Глянул твёрдо и уверенно. – Я взаболь тебе говорю.

– Взаболь… – неуверенно протянул Ходимир. Дёрнул жидковатым ещё светлым усом, поглядел на дедича оценивающе, словно опять хотел спросить: «Не шутишь ли?». Но сказал иное. – Стало быть, послать к половцам?

– Ну да, – терпеливо повторил Вадим. – Сломать хребет Ярославичам. Да и Руси всей. С половецкой-то силой…

– Они же враги, – бросил князь запальчиво. – Ты вспомни! С ними же на меже каждое лето рать без перерыву! Они Будимирова отца убили! Они и нам, и киянам враги!

– Главное – что они киянам враги! – возразил Вадим немедленно, ухватясь за неосторожно брошенное князем слово. – Часто так бывает, что вчерашние враги становятся друзьями…

– Враги – друзьями?! – в голосе князя звякнул лёд. – Когда это такое было?

– Да сколько раз бывало, княже, – мягко ответил Вадим. – Хоть вон тех же киевских князей возьми… Святослав этот… – Козарин скрипнул зубами. – То он против козар и болгар с греками и печенегами вместе. То против греков с болгарами и печенегами, то против печенегов с уграми…

Князь молчал, покусывая нижнюю губу.

Обдумывал.

– В конце концов, я же не говорю – давай позовём половцев сюда, на Оку, – обронил Вадим Станиславич словно бы про себя. – Какое нам дело до киян? Они наши враги. Да пусть половцы хоть вовсе весь Киев разорят и пожгут. Нам же лучше…

Он помолчал.

– Давно пора уничтожить это змеиное гнездо. Тогда можно будет и всю власть поиначить!

Ходимир молчал. Теребил пальцами свисающую с пояса шерстяную кисточку, распушил её, того и гляди вовсе оторвёт. Наконец смолк и Вадим – сколько раз можно повторять одно и то же. Бубни да бубни, сколько влезет – а толку?

Наконец, князь процедил, опять глядя в окно:

– Да, это может получиться неплохо…

Вадим не ответил. Пока что князь не сказал ничего существенного, и даже не согласился, чего ж зря языком-то чесать.

Ходимир обернулся и опять обжёг дедича взглядом.

– Пока кияне и черниговцы будут биться с половцами, мы с варяжьими дружинами да с силой всей вятицкой земли и Чернигов сможем забрать, и Киев… и тестя моего сможем освободить тогда. А вместе с кривичами да с половцами-то…

– Так ты согласен, княже? – не выдержал Вадим. И тут же умолк, остановленный взглядом князя.

– Всё это могло бы выглядеть красиво, и даже могло бы получиться, – медленно повторил Ходимир, скривив губы. – Вот только непонятно, с чего это половцы станут нам помогать. Что мы можем им предложить за помощь, кроме крови и смерти?

А умён ты, княже! – восхитился Вадим Станиславич невольно. Он никогда не глядел сам в князья, подобно другим дедичам, и подчинялся Ходимиру умом, как до того подчинялся его отцу. Но тут восхитился неложно. – Умён! Сразу в корень глядишь!

– Добычу, – пожал он плечами. – Пусть берут себе всё, что смогут взять, у киян да черниговцев. Хоть всё пусть возьмут, вместе с ними самими.

– Думаешь, этого хватит? – недоверчиво переспросил Ходимир.

– Хватит, не хватит… – Вадим повёл плечом. – Надо пробовать. Лучше жалеть о том, что не получилось, чем о том, чего не решился попробовать…

Князь помолчал несколько мгновений, перекатил по бритой челюсти острые желваки, потом решительно сказал:

– Добро. Так и сделаем. Но – ты предложил, тебе и выполнять. Послом к половцам ты и поедешь. Тем паче, тебе и дороги степные ведомы хорошо.

На том и порешили.

Приминая высохшую от летней жары траву, на холм поднялся всадник. Колоча, дружинный старшой.

Это ведь только говорится так – старшой дружины. Велика ль дружина у дедича? Конечно, по-разному может быть – у кого из дедичей дружина с пяток воев, а у кого – и под сотню, как у московского Кучко́. А он, Вадим Станиславич Козарин, скорее из первых, чем из вторых, в его дружине никогда больше десятка оружных не кормилось. Вот и водил этот десяток Колоча, старшой.

Остановил коня рядом с дедичем, покосился неприветливо.

Недоволен был.

– Чего смотришь косо, Колоча? – усмехнулся дедич. – Или зуб болит с утра?

Зуб, – пробурчал старшой злобно. – Ещё какой зуб. Забрались к упырячьей матери, в змеиные земли… того и гляди…

Он не договорил, но дедич понял.

Усмехнулся.

Открыто усмехнулся, с насмешкой глянул.

Степи он не боялся. Так, как боялись её на Оке и Днепре, на Волге. Его род издревле привык торговать со Степью, гонять караваны с товаром и в козарские пределы, и в булгарские, и в половецкие. И ему самому тоже в степи легче дышалось, чем в лесах. Привольнее. Не зря его Козарином прозвали, не за одну только память о козарских хаканах да нелюбовь к Святославу.

Увидев усмешку господина, Колоча только насупился и отвернулся, недовольно дёрнув усом – такой беззаботности он ни понять, ни принять не мог. Покосился на подъезжающих ближе воев. Те тоже косились по сторонам настороженно – хоть и навыкли за несколько лет с господином в Степи бывать, а только неуютно было всё равно. Даже те, кто по нескольку раз с ним в Степи бывал.

– Не кисни, Колоча… – начал было Вадим, но не договорил – старшой вдруг, приподымаясь на стременах, указал на что-то в степи, и тут же пронзительно свистнул. В дружине давно уговорено было, какой свист что означает. Чтобы времени не терять на объяснения.

Полохнулась дружина.

Ощетинилась калёным оцелом, вмиг собралась в кучу, укрылась за щитами. Тускло блеснули на солнце мечевые лёза, хищно высунулись из-за щитов жала стрел.

И только потом, после того, как вятичи изготовились к бою, донёсся до них дробный топот копыт – мчались десятки коней. Некованых коней. Десятки всадников.

Колоча сбледнул с лица, указал на восход – дрогнула рука, одним лишь этим да бледностью выдав страх. Но и без него уже все видели – рассыпавшись лавой по степному приволью, со свистом и гиканьем к ним мчатся два десятка конных.

Половцы.

Колоча обернулся к дедичу, словно спрашивая «Что теперь? Приказывай, господине!». А может сказать хотел: «Это с ними ты договариваться собирался?». Знала дружина, куда едет дедич, знала и поварчивала, убийцы, мол, вороги да грабители, чего и ехать-то к ним; поварчивала, но ехала – не ворчать порядились, а служить, вот и служи, делай, что господин велит.

Вадим Станиславич шевельнул рукой, утишая вновь поднявшийся ропот, тронул коня навстречь налетающей лаве, каждое мгновение ожидая стрелы в грудь или осила на горло. Но лава внезапно рассыпалась, разделилась на два ручья, обтекла горстку ощетиненных железом, взмокших от напряжения вятичей, закружилась вокруг них стремительным гикающим, свистящим, ржущим водоворотом. Мы здесь, мы здесь, жди, готовь руки под верёвку, а горло под нож! Дедич внезапно понял, что ещё мгновение или два, и он не выдержит – заорёт что есть горло от спирающего голову безумия и страха, рванёт меч из ножен и ринется навстречь этому кружащемуся потоку. И перебарывая удушливый страх и подступившую к горлу тошноту, он вскинул руку, привлекая внимание.

Сначала стихло гиканье. Потом свист. Потом начало замедляться кружение, и скоро степные кони уже не стелились над степными травами стремительным галопом, а бежали ходкой рысью. А потом и вовсе двое или трое степняков замедлили конский бег, и выехали к вятичам, которые уже и вовсе попрощались с белым светом или волей, даже запястья саднили заранее, ожидая колючий осил конского волоса.

Приблизились.

Неотрывно глядели («Вон, вон, гляди что у него!») на поднятую руку Вадима – с ней трепетал на ветру подаренный когда-то его отцу печенежским ханом чёрный бунчук конского волоса, знак власти. Половцы чтят те же знаки власти, что и печенеги, те же знатные роды. «Орус[1] с тугом[2], видали ли такое диво?!» А Вадим Станиславич морщился, слыша эти голоса – опять их принимают за клятую русь.

Наконец, всё стихло. Только фыркали кони, топотали, переступая с ноги на ногу, да звякало железо сбруи. Глядели в четыре десятка глаз половцы, столпясь вокруг вятичей. Глядели в шестнадцать глаз вятичи, каждый миг ожидая подвоха.

– Кто таковы? – крикнул, наконец, шевельнувшись в седле молодой смуглый степняк с тонкими усиками и едва заметной бородкой. Сидел в седле так, словно в нём и родился, и гибок был, словно рысь или дикий степной кот. На поясе у него единственного поблёскивали золотые бляшки. Ханский сын, небось, или ещё какой родич, подумал Колоча, неотрывно глядя на сабли и осилы в руках половцев. Кричал половец по-словенски, хоть и по иному выговаривая слова, но чисто кричал. – Чего надо здесь, в этой земле? Смерти ищете или неволи?

– Ни смерти, ни неволи, светлый хан, – спокойно, хоть и подрагивал голос, ответил Вадим, опуская бунчук, чтобы никто не увидел, как дрогнет его уставшая рука. Тряхнул рукой, повёл плечом и убрал бунчук в седельную перемётную сумку. – Дружбы твоей ищем. Нам бы к хану Шарукану добраться…

– К Шахрухууу? – протянул молодой недоверчиво. – А чего это вам у него понадобилось?

– Про то, не обессудь, къарыулу, я только ему самому могу сказать.

– А если я и есть хан Шахрух? – весело прищурился молодой половец. – А?

Остальные заухмылялись, так что и дурак бы понял подвох.

– Нет, – тоже усмехнулся Козарин. – Хан Шарукан мне в лицо ведом. Да и молод ты, прости, если обиду в том увидишь. Шарукану сейчас лет с полсотни, а тебе и двух десятков-то должно быть, нет…

Половец тронул коня, подъехал вплоть, глянул зло, раздувая ноздри.

– Меня Атраком прозвали, – бросил он отрывисто. – Гурхан Шахрух – мой отец. И либо ты мне скажешь, зачем он вам, суркам лесным, понадобился…

– А гнева отцова не боишься, княжич? – вкрадчиво спросил дедич, не шелохнувшись, хотя спину уже начал обморочно заливать холодный пот. Даже в жару – холодный. Вадим сглотнул и продолжил, обмирая от собственной дерзости. – Не уйдёт эта тайна от тебя, всё равно отец с тобой посоветуется… а мне свой приказ исполнить надо.

Атрак несколько мгновений пристально смотрел на мёртво сомкнувшего губы вятича, потом губы его дрогнули, словно обозначив улыбку, он опять протянул словенской молвью:

– Добро. Пусть так будет. Едем к отцу.

И только тут Вадим Станиславич Козарин перевёл дух, стараясь, чтобы этого не заметили ни его собственные вои («Хоробор Вадим Станиславич, хоробор! Целой рати половецкой не забоялся!»), ни половцы Атрака («Корош, орус-къарыулу[3]!»).

Опять орус!

Кажется, дело слаживалось.

Степь пахла полынью.

Сухой и горьковатый запах ясно тянул со стороны степи, мешаясь с дымом горящего кизяка от половецкого стана, где многоголосо ржали кони и гомонили люди.

Половцев было много. На первый взгляд – не меньше шести-восьми тысяч. А то и больше.

Великий князь тихо выругался сквозь зубы, по-прежнему разглядывая вражий стан, глянул наконец в сторону своих.

Полки подходили. Медленно, но верно.

Всеволожи переяславцы подошли ещё вчера днём, благо им и идти-то – только из города выйти. Потому половцы и не решились перелезть через Альту, чтобы разом обложить Переяславль. А сегодня стало уже поздно – перевезясь вчера через Днепр, подошёл передовой киевский полк – восемь сотен конных – подкрепил переяславцев кольчужной силой, а пуще того – вестью, что на подходе пять иных полков. Хоть и не в такой же силе каждый, а всё равно. А ещё через несколько времени прискакал гонец и от черниговского князя – Святослав спешил в тяжёлой бронной силе.

Так и не решились половцы перейти Альту, застряли меж ней и Трубежем, хоть и переходить-то было… вплавь перебрались бы, одними только конями запрудили бы речку. Уж через Трубеж-то да и иные реки межевые перейдя…

Сейчас подходили черниговцы – северские полки шли в силе, мало не равной силе великого князя, и Изяслав Ярославич почувствовал, как на челюсти сами собой вспухают желваки. Неужели и на этой войне Святослав опять наложит лапу на вождение всей ратью? До зела, до скрипа зубовного великому князю нужен был ратный успех, который присудили бы именно ему, а не Святославу, как то случилось и в торческом походе, и на Немиге.

Хотя на Немиге-то… хоть перед собой не криви душой, Изяславе, – великий князь стиснул рукой поводья, и конь невольно заплясал под седлом, почуя гнев господина. – Какая там победа… столько крови пролили, и всё – впусте! Ни Всеслава взять не смогли, ни силу кривской земли сломить!

На миг перед Изяславом снова встали прошлогодние события – густой снег валит с низкого серого неба, пешцы вязнут в сугробах, кони несутся, высоко взрывая пушистый снег, звенит оцел, проливая на зимнюю белизну алую кровь…

Да… так оно и было.

Всеслава они хоть и взяли, а только до полного подчинения Полоцка ещё… как до Царьграда ползком! И у Мстислава в Новгороде опасность никуда не делась. Вот и теперь дяде Всеволоду на помощь Мстислав прийти не обещал – опасно город оставить, как бы полочане опять не подступили, без князя-то… Да и Мономах из своего Залесья навряд ли успеет, нечего и ждать даже.

А Всеволод и не ждёт.

Переяславский князь словно этой мысли только и ожидал. Послышался приближающийся конский топот – Всеволожа дружина вмиг вынырнула откуда-то из балки, подскакала ближе. Старшой Изяславлей дружины невольно кинул руку к рукояти меча – очень уж внезапно появились переяславцы. Под укоризненным взглядом князя Тука разжал кулак, отпустив серебрёный черен, но руку с пояса не убрал – не любил чудин разного рода внезапностей. И не верил никому, даже княжьим братьям.

Всеволод отделился от замедлившей ход дружины, подскакал вплоть, бросил весёлый взгляд на Изяславичей, отметив и настороженность Туки, и его руку в близости меча, коротко усмехнулся. Зашлось Изяславле сердце от мгновенного прилива вроде бы беспричинной злобы – в усмешке Всеволожей было всё: и удивление, и оторопь даже лёгкая; и какое-то странное удовлетворение, вроде хотел младший брать проверить старшего, а то и пугнуть даже; и лёгкое презрение – тоже было.

Однако Всеволод уже глядел на великого князя своим обычным немигающим взглядом, и злоба у Изяслава пропала – не было на лице Всеволода уже никоторой усмешки, глядел он тревожно и чуть испуганно. Понять переяславского князя было можно – половецкая рать оказалась неожиданно больше, чем они рассчитывали.

– Святослав приехал! – опережая вопрос старшего брата, сказал младший Ярославич, улыбнулся открыто. Но тревога и оторопь в глазах остались, и улыбка вышла какой-то испуганной и неискренней.

Или мне всё это кажется? – подумал вдруг Изяслав и выругал себя за излишнюю подозрительность. – Скоро, как пуганая ворона, каждого куста шарахаться будешь, ей-ей! Ве-ли-кий князь ки-ев-ский! – издевательски протянул он про себя.

– Что, и вся рать северская с ним?

– Рать на подходе! – возразил Всеволод. – Святослав вборзе прискакал, с младшей дружиной!

– Где он? – нетерпеливо бросил великий князь. Скажи сейчас Всеволод, что Святослав, мол, стан раскинул и их к себе ждёт – не поехал бы Изяслав, невзирая на всё нетерпение. Он – великий князь киевский, он, а не Святослав! И не он к среднему брату должен ехать, а – братья к нему!

– На твоём стану, – чуть удивлённо ответил младший. Не понимает сквозящего в словах старшего недоброжелательства. Или – притворяется? Всё он понимает?!

– Поехали, – раздражённо сказал Изяслав, кивнул Туке – гони, мол, следом. Всадники сорвались с места, вздымая копытами пыль.

– Чего ещё ждать?! – яростно бросил Всеволод Ярославич, чуть приподымаясь даже со складного походного стольца. – Чего?! Пока они нас обойдут и в зажитье пустятся по Руси?!

Изяслав с трудом сдержал усмешку – ишь ты, у молчальника нашего голос прорезался. О Руси обрадел… о вотчине своей скорее! Половцы уже обошли Переяславль с восхода, и перелезли Трубеж. Альта же – преграда для них не страшная. И первой на пути половцев – его вотчина будет, Всеволожа!

А после – твоя, княже Изяслав! – тут же одёрнул он сам себя, укрощая восставшее вдруг откуда-то изнутри ненужное ехидство. – И Святославля!

И правда – не время язвить – для всех троих гроза пришла.

Новый, почти неведомый прежде враг – половцы.

Впервой половцы на Русь пришли тринадцать лет тому, едва только великий князь Ярослав Владимирич умер. До самой русской межи хан Болуш не дошёл, с князем Всеволодом мира поделил. Не довелось в тот раз степнякам Русь пощипать. Зато вдругорядь когда пришли – тут уж Искал-хан и Всеволода разбил, и землю его изрядно разорил. Это уже восемь лет тому, сразу после того, как Ярославичи с торками покончили.

Покончили, да не совсем.

Торки после разорения от Ярославичей откочевали к ромейской меже. Только там место было уже занято печенегами – давняя вражда меж двумя степными народами вспыхнула с новой силой. Печенеги не пустили торков через Дунай, в племени открылся мор, и бек-ханы на общем совете решили воротиться к Днепру и просить земли и покровительства у Руси – показанная русскими князьями сила говорила сама за себя.

Ярославичи согласились, отведя торкам земли на меже в Поросье и в Посулье – посчитали полезным иметь «своих» степняков, благо опыт уже имелся – с теми же торками Владимир Святославич ходил и на булгар, и на козар, и на печенегов. Только вот благая затея обернулась войной – не только печенеги, но половцы были лютыми врагами торков. Вот и ходили половецкие ханы к русской меже помстить своим врагам да заодно и русичей пограбить.

Так уж свелось, что из всех троих Ярославичей до сих пор оружие с половцами скрещивал только Всеволод. Да и половцы ныне опять в его вотчине, не под Киевом, не под Черниговом стоят.

Даст бог, и не будут стоять, – отмахнулся Изяслав от жутковатой мысли. Давно уже не ведал Киев вражьего нахождения, больше тридцати лет, как отец печенегов у самых ворот киевских разбил.

Братья, меж тем, продолжали спорить.

– Ты вот, Всеволоде, что про тех половцев знаешь? – хмуро бросил Святослав, теребя длинный ус. – Хотя бы сколько их, знаешь?

Младший брат ненадолго примолк. Досадливо глядя в сторону. Численности половецкой рати он и впрямь не знал. Как не знал и никто в войске Ярославичей – так, на глаз определяли, что около шести тысяч.

И того – много. У Ярославичей, если черниговская рать подойдёт, так и то меньше четырёх тысяч будет.

А сейчас?

– Ждать надо. И не только мои полки, – Изяслав при этих словах чуть поморщился, – но смоленских воев бы тоже надо дождаться, Ярополка!

Всеволод вскинул голову, ожёг Святослава бешеным взглядом серых глаз:

– Добро тебе говорить, – процедил он. – Не твою землю они зорить будут. Да и где те твои полки-то?! Почему не здесь?!

Святослав поморщился:

– Они бы были здесь. Но когда мы выступали из Чернигова, донеслось, что вятичи идут. Всеславль зять, Ходимир из Корьдна. Вот и пришлось полк ему навстречь отрядить. Потому и промешкали.

– Вот как? – удивился великий князь. – Так он заодно с половцами никак?!

Снова пало тяжёлое, неподъёмное молчание. Изяслав лихорадочно думал.

Недолго.

Вскинул голову.

– Бой примем нынче же, – твёрдо сказал он. – Твоя рать, брате Святослав, подойдёт – и сразу в бой.

Черниговский князь несколько мгновений глядел на братьев, потом криво усмехнулся:

– Ин ладно. Так и быть. Я с ближними тоже в бой пойду с вами вместе, полки Роман с Давыдом и доведут до места, и в бой повести смогут. Гонца к ним я отошлю сейчас же.

Дёрнул себя за ус и стремительно вышел, откинув полу шатра, и забыв завесить проём снова.

Русская рать выстраивалась в перестреле от Альты – середину занимали пешие полки киевского князя, сам Изяслав с конницей стал на правом крыле, там же стоял и черниговский князь с младшей дружиной. На левом крыле, в двух верстах от Переяславля – Всеволод. Тоже с конными полками.

Имени половецкого хана, своего противника, Ярославичи не знали тоже.

Гурхан Шахрух отнял от глаз ладонь, поворотился к младшему сыну, чуть усмехнулся:

– Кажется, орусы сошли с ума. Они хотят принимать бой.

Атрак насмешливо оскалился, блеснув белыми зубами на загорелом светлом лице, тряхнул заплетёнными в косичку длинными волосами. Он верил в удачу своего отца – в шестнадцать лет легко верится в победу, особенно если у отца до сих пор не случалось неудачных войн.

И в долгом пути от Гейха и Узу[4] именно он, хан Шахрух, меньше всего потерял людей, и старшим военным вождём в войне с гузами выбрали именно его. Гузов побили легко – разорённые орусами кочевья не смогли сопротивляться быстрым отрядам Шахруха и Асена.

Потому и после, когда делили захваченные земли, родам Асена и Шахруха достались самые удобные кочевья: Асену – у Дуная, а ему, Шахруху – у Тына[5]. Самые удобные, но и самые опасные – и там, и там – неуживчивый сосед, степные полукочевые орусы, вольница, не признающая князей и княжьей власти. Тех, что на Тыне, сейчас вся Степь зовёт «козарами», а тех, на Дунае – как? Шахрух не знал.

И теперь, в этом походе удача тоже будет с ним. По-другому Шахрух даже и думать не хотел.

Хотя с орусами гурхан до сих пор не сталкивался. Да не особенно и хотел.

– Дозволишь, отец в первый приступ идти? – Атрак, прищурясь, разглядывал орусские полки, теребил короткую бородку – сын в шестнадцать лет был уже женат, и сына на свет народил. – Приволоку тебе орус-коназа на аркане.

– Не хвались, сын, – хан коротко усмехнулся. – В первый приступ иди, но осторожнее будь…

– Орусы – хорошие воины, – хрипло сказал за спиной хан Искал. Шахрух косо глянул через плечо – невысокий и коренастый, Искал поигрывал длинной звончатой камчой, тоже пристально глядя на отсвечивающие нагим железом орусские ряды. На смуглом лице хана словно лежала печать недвижности – никто и никогда из всего степного народа не видел, чтобы хан Искал злился или смеялся.

Восемь лет тому Искал попытал остроты орусского железа здесь же под Пуреслябом. Искаловы кипчаки тогда орусов побили, хоть и добыли победу большой кровью. Так и орусов тогда было не в пример меньше, чем сегодня.

– Против меня стоял только один орусский коназ, – всё так же невозмутимо сказал Искал (словно мысли прочёл!), по-прежнему не отрывая взгляда от поля и не поворачивая головы в сторону Шахруха и Атрака. На челюсти Атрака вспухли желваки, вздыбилась бородка – это со стороны Искала было уже невежливо. – Хозяин Пуресляба, Всеволод-коназ. Теперь их там трое.

– Так и ты сегодня не один, брат Искал, – коротко и недобро усмехнулся Шахрух. Спина Искала чуть дрогнула, он наконец, оборотился, и его губы чуть дрогнули в такой же недоброй усмешке.

– Да, – прохрипел он. – И ныне орусским князьям тоже не унести ног отсюда.

Половцы двинулись в наступ первыми, не дожидаясь вечера, когда закатное солнце будет светить им в глаза.

Перетекли Альту через брод – единственный в этом месте! – нестройной толпой, рассыпались по широкой луговине, ринулись, выбросил тучу стрел, прихлынули к русскому строю.

Заплясали кони, ломая копейные древки и окрашивая кровью иссохшую за лето траву, в треске и грохоте боя потонули одиночные крики гибнущих людей.

Половецкая конница так же нестройно отхлынула назад, к Альте, на скаку вновь собираясь в кулак.

Помялась на месте и снова потекла в наступ, получив с другого берега весомое подкрепление – мало не две тысячи конных.

Гурхан Шахрух наносил решающий удар.

Первый натиск половцев пешие русичи отбили легко – Туке, которого великий князь поставил началовать пешей ратью, даже не довелось окровавить меча. Половецкая конница не смогла даже прорвать первого ряда, её удар захлебнулся на высоко вздетых копейных рожнах.

Теперь – иное.

Сейчас степняки неслись всё ближе к пешему строю, вырастая в размерах. Это в любом бою бывает, Тука знал, хоть и видел их не так уж и много, а вот так, чтобы в пешем строю конный наступ отражать – такое и вовсе впервой. Но строй половцев на скаку густел, растягивался в ширину, а в его голове сбивались в единый кулак окольчуженные и латные всадники в небедных доспехах.

На сей раз так легко не отделаемся, – мелькнуло в голове у чудина, он перехватил покрепче меч и изготовился. Всё стороннее вылетело куда-то прочь из головы, когда половецкая конница с лязгом, хрустом и конским ржанием вломилась в середину пешего киевского полка.

Вломилась и застряла.

Половцы растеклись вдоль русского строя, нахлынули волной, надавили.

Отхлынули вновь, теперь уже недалеко – вёл их кто-то, кто очень рвался к победе. Русичам было неведомо, кто, только Тука, на сей раз окровавивший меч, понимал – это кто-то из ханов.

А вот гурхан Шахрух – знал. Потому и кивнул стоящим поблизости гонцам, которые только и ждали, пока господин хоть что-то им прикажет:

– Прикажи подкрепить Атрака. И передай ему – пусть не горячится.

Гонец умчался, а хан снова впился взглядом в толпу своих конных. Он ждал.

Степная конница не умела долго биться. Кипчаки и куманы, кимаки и гузы, хазары и кангары – все старались стремительным набегов одолеть врага, если не удалось – отступить и ударить снова, лучше всего – летучим набегом, кидая десятками и сотнями стрелы. Конный бой – дело недолгое, и любая конница стремится покончить бой одним ударом, не только степная.

Иногда это удаётся.

Иногда – нет.

Сейчас там, на поле, Атрак выводил степных всадников в третий наступ, который и должен был стать решающим – стрелы и сабли куманов изрядно проредили строй орусских копейщиков.

Сотрясая землю, конница двинулась вперёд.

В третий раз схлестнулись так, что Тука даже потерял счёт времени и перестал понимать, где свои, а где чужие. Над головой полосовали воздух кривые половецкие клинки, дважды его зацепили копьём, возможно даже и свои – все иные пешцы тоже перестали понимать, где тут свои, а где чужие в этой коловерти. Сам Тука срубил уже троих, взобрался на захваченного половецкого коня и пластал воздух клинком, то и дело завывая лесным волком, как велела ему в бою родовая честь. И в три десятка голосов отзывались Туке вои его дружины – такие же чудины из его рода, которым за честь было послужить великому князю и своему удачливому родовичу на службе у великого князя.

Гридень давно уже утерял связь с сотнями, да он и не стремился кому-то что-то приказывать. Не для того его поставили в пешую рать – каждый пеший ратник и без того знал, что главное для него – стоять на месте, ни в коем случае не отступая. И всё. А вот для того, чтобы пешцам не подумалось, будто их бросили на произвол судьбы, то бишь, половецких сабель, и был в пешей рати нужен гридень со стягом великого князя, мало того – великокняжий дружинный старшой. Тука. Видя стяг, видя знамено на щите Туки, пешцы знали – князь с ними. И стояли насмерть, теряя людей, но сдерживая удар степных полков.

Наконец, половцы снова, в третий уже раз, вспятили, теряя людей, оторвались от недогрызенной добычи. По полю меж покорёженным и сбитым на сторону русским строем и мятущимися половцами с ржанием метались потерявшие всадников кони.

Тука понимал, что новая передышка – ненадолго. Сейчас половцы опять отступят к Альте, там отдышутся и снова нападут. И кто ведает, сдержат ли в этот раз степняков пешцы – то там, то тут видел Тука прорехи в строю, которые затянуть было уже нельзя – не хватало людей. Ещё один удар – и всё, можно себе место для кургана подыскивать.

Гридень сплюнул на землю, вытер пот со лба суконным рукавом свиты, открыл рот, намереваясь что-то сказать – и тут же забыл об этом. Разом с двух сторон заревели рога.

Знамено!

Наконец-то!

Тука торжествующе выпрямился – будь он помоложе, так пожалуй и подпрыгнул бы в седле от избытка чувств.

С двух сторон на отходящих половцев ринулись конные полки Ярославичей. С левого крыла, со стороны Переяславля – Всеволожи переяславцы, с правого – вои великого князя и черниговцы Святослава.

На скаку оба окольчуженных кулака выхлестнули из себя длинные жала копий, готовясь ударить разом, словно одна рука.

Хан Искал остановил коня, вгляделся. Довольно усмехнулся и бросил своим батырам:

– Мы успели как раз вовремя! Теперь никто не сможет сказать, что этот Шахрух победил сам, без нашей помощи.

Воины довольно захохотали.

Войско Искала Шахрух отправил в обход орусских полков. В двадцати перестрелах выше по течению Искал перелез Альту. Брода не было, да и зачем степняку брод? Степные кони обучены плавать так, что любой моряк или рыбак позавидует. А с конём вместе и всадник степной любую реку переплывёт. И Узу, и Тын, и Гейх. И даже Итиль. Только не бойся воды и верь коню – и он не подведёт. И сам выплывет, и тебя вытащит.

Переплыли – и тут же двинулись вдоль берега обратно, к месту битвы, одновременно стараясь зайти к орусскому войску сзади.

Сумели.

Хан утёр тыльной стороной ладони усы, отряхивая с них пыль, несколько мгновений задумчиво разглядывал поле, где два конных отряда орусов как раз ринулись на отходящую куманскую рать и кивнул трубачу:

– Давай!

Рёв турьего, с серебряной оковкой рога, прорезал не по-осеннему горячий застоялый воздух.

Земля дрогнула от согласных ударов двенадцати тысяч конских копыт.

Прянули почти три тысячи конных степных воинов, блистая нагими клинками, со свистом взлетела туча лёгких острожалых стрел.

Ринулись в самую коловерть боя, в блеск стали, в ржание оскаленных конских пастей, в хрип и мат, в бешеный рёв хриплых мужских глоток.

– А-а-а-а!

– Руби!

– Режь!

– Мать!

– Продали!

На том берегу Альты хан Шахрух коротко усмехнулся, теребя себя за бороду, отыскал взглядом туг Атрака.

Сын был жив.