Каменный престол

Глава 4. Там, где стены помогают

1

На улицах Полоцка – не протолкнуться. Народ теснился к заплотам и заборам, мальчишки обседали ворота и деревья – поглазеть на воротившихся, наконец, домой воев – отцов и старших братьев.

Два года.

Два года не был Всеслав Брячиславич в своём городе. В городе отца, прабабки и пращуров. И сейчас радостно озирал затопленные народом улицы.

Дружина проходила по улицам, медленно растекаясь по городским слободам, вои торопились домой – многие тоже не были дома около двух лет. Народ весело вопил что-то, сквозь неразборчивые выкрики прорывались голоса, орущие здравицу князю и воеводам. Всеслав невольно улыбался, тоже радуясь встрече со своими полочанами. Он понимал – полочанам надоело жить в неведении своей грядущей судьбы, они ждали его, своего князя, хотели уверенности, как в былые времена, до его походов на Плесков и Новгород, до Немиги. Ладно, дайте срок – будет вам и уверенная спокойная жизнь…

Сплюнь, – немедленно сказал ему кто-то невидимый.

Всеслав невольно поёжился, незаметно сплюнул и постучал по деревянной раме седла. Вестимо, незаметно, а как ещё – не приведи Велес, заметят полочане – что подумают про князя своего?

Нижняя Подольская улица, прямая, как стрела, тянулась от городских ворот вдоль берега Двины прямо к всходу на Замковую гору, где высился бревенчатыми пряслами вежами детинец, к княжьему терему. У терема дома расступались – площадь одним концом упиралась в стену детинца, другим – в терем, третьим – в собор. Вестимо, князь поворотил не к церкви, а к терему, но всё же остановился, натянув поводья и не замечая, что конь захрапел и попятился. Несколько мгновений разглядывал собор, отмечая новые для него черты – там завершили достраивать какую-то пристройку, там построили новый дом, там проложили новую дорогу…

От крыльца навстречь князю торопилась жена. Княгиня. Бранемира Глебовна.

Всеслав быстро спешился, но успел сделать только несколько шагов навстречь жене – она добежала до него раньше.

Тонкие руки обхватили княжью шею, прохладные широкие рукава, овеяли лицо.

– Воротился… – шептала княгиня, прижимаясь к мужу. – Живой… Воротился…

Князь, на мгновение забывшись, сжал жену в объятьях, вдохнул знакомый, родной запах (закружилась на миг голова), но почти тут же пришёл в себя. Да и жена вмиг опомнилась, вспомнила о том, что она княгиня, выпустила мужа из рук. Взгляды князя и княгини продолжали обниматься, но сами они отступили друг от друга на полшага.

А толпа вокруг вновь взорвалась приветственными криками. Полочанам казалось, что безвременье и княжеские перемены на престоле закончились. Их князь, природный кривский князь, воротился к ним, и теперь всё будет хорошо.

Пока в терему копошилась челядь, метались холопы, накрывая на столы, пока топилась баня, а вои отводили в стойла коней, Несмеян перехватил князя в полутёмных прохладных сенях.

– Ну чего тебе, Несмеяне? – глаза князя смеялись.

– Дозволь, княже, семью повидать. Ведь невестимо сколь не виделись.

– Оставляешь князя, Несмеян? – всё так же насмешливо. – А как Изяславичи нагрянут?

– Раньше чем через седмицу они всё равно не придут, – шевельнул плечом Несмеян, не принимая княжьей шутки.

– Что, и на пир не останешься? – князь слегка нахмурился. Это было уже на самой грани приличий.

– Коли дозволишь, княже, – Несмеян опустил глаза.

– Ладно, поезжай, – князь вовсе посуровел. – Через пять дней чтобы был на месте.

– Буду, княже!

Парились в бане. Люто хлестались пахучими берёзовыми, крапивными и дубовыми вениками, отмякая от грязи дальнего пути – с самого Киева в бане не бывали, с того самого дня, как выступили с ратью навстречь Изяславу с ляхами. Обливались холодянкой и парились снова.

Князь в изнеможении выполз в просторный предбанник, блаженно стонал, отдуваясь, пил холодный малиновый квас в резном деревянном ковше, заботливо приготовленном женой. Ладонями сгонял с распаренной докрасна кожи холодную воду, отряхивал капли с волос и бороды. Отдышась, весело глянул на воеводу Бронибора.

– Трудно было, Брониборе?

Тысяцкий шевельнул плечом и не ответил. Спросил сам:

– А тебе, княже? Трудно было?

Всеслав давно уже не был мальчишкой.

– Трудно, воеводо, – кивнул он, откинул голову к стене и задумчиво сказал. – Сначала в терему нашем держали, в Берестове, а вот когда в поруб перевели…

Всеслав замолк, вспомнив тех, кто сложил головы в Киеве, пытаясь вытащить его из узилища. Дёрнул щекой, подумав о том, что ныне в Киеве творится, закусил губу.

Простится ли то тебе, княже Всеслав? Кто знает?

Бронибор, словно догадавшись, о чём думает князь, глянул на Всеслава исподлобья. Князь только вздохнул и рывком поднялся на ноги:

– Ну что, воеводо? Попаримся ещё?

Гордяна стояла у окна в гриднице, прислонясь к косяку (в тереме Всеслава окна были новые, косящатые, невзирая на то, что ключник поварчивал на большой расход дров) и тупо смотрела на пустынный двор, где в пыли беспорядочно отпечатались человеческие и конские следы. А на глаза медленно, но верно набегали слёзы, пока что никому не заметные.

Бранемира Глебовна подошла сзади, неслышно ступая по дубовым мостовинам пола, коснулась ладонью плеча девушки (девушки, как же! того и гляди, старой девой назовут, на двадцать втором-то году жизни!).

– Чего пригорюнилась, Гордяно?

Гордяна только шевельнула плечом в ответ – такая вольность была позволительна ей в разговоре с княгиней. Многое было ей позволительно после того, что сотворилось позапрошлой зимой, после того, как спасла она жизнь княгине, да после того как в избушке у Чёрного Камня они на двоих одну краюху хлеба пополам с толчёной сосновой корой делили.

– Всё по витязю своему тоскуешь? – проницательно спросила Бранемира. Гордяна опять смолчала. Неволею метнулась гадкая мысль «Сама-то сияешь, небось, что князь твой воротился!», которую девушка постаралась задавить тут же, не терпя в себе никоторой подлости, даже в глубине души. Княгиня своё счастье заслужила, дождалась, а она, Гордяна… она для того счастья пока что ничего не сделала. – Сколько ж можно, Гордяно?

– Ускакал, и даже не поглядел в мою сторону, – вырвалось, наконец, у девушки. – Небось в Моховую Бороду свою поехал.

– А что, его семьи в Полоцке нет?

– Нет, – Гордяна вздохнула. – Они на лето всегда уезжают в леса.

На мгновение подумалось – жалко, что с родом рассорилась, сейчас бы была около него. Хоть краем глаза бы поглядела… И тут же рассердилась сама на себя – кабы с родом не рассорилась, давно бы уж силой за кого-нито сговорили в менскую или городенскую сторону! Какой там глядеть на кого-то, жила бы сейчас где-нибудь в глуши лесной, откуда и до той самой Моховой Бороды, как отсюда до Чёрного Камня! Нет уж! Рассердясь, она выпрямилась, широким вышитым рукавом утёрла непрошенные слёзы, решительно шмыгнула носом и поворотилась к госпоже.

– Ничего, матушка-княгиня! – Выдюжу!

– Вот и правильно, – ободрила Бранемира Глебовна. – Да ты на других глянь! Что, на Несмеяне одном, что ли свет клином сошёлся?!

– Ан сошёлся, – усмехнулась Гордяна, обарывая вновь подступившие слёзы.

– А Огура как же? – княгиня подтолкнула девушку локтем под рёбра.

Воистину, нет тайн от княгини в её терему.

После того случая, когда они с Огурой на Корочун оказались в одной постели, повторений больше не было. Гордяна словно спохватилась и больше не подпускала парня к себе.

Девушка покосилась на стоящего поодаль воя, который после того, как она сожгла приворотное зелье, и впрямь всю зиму и весну не отходил от неё и ел её преданными глазами. Но молчал. Это-то её порой и раздражало. Она видела, что стоит ей хоть чуть склонить голову в его сторону, – и он жизнь отдаст за неё и не вздохнёт. Но сейчас, пока видит, что она и не глядит в его сторону – даже не шевельнётся. У парня была своя гордость, она это видела, это ей с одной стороны, нравилось, а с другой стороны – злило. Вот и сейчас – он поймал её взгляд, ответил ей таким же прямым взглядом, усмехнулся и чуть потеребил длинный тёмно-рыжий ус. И тут же отворотился.

– Мнишь ли ты, Бранемира Глебовна, меня в силе, чтоб богине прекословить, которая сама мне знак дала? – вздохнула Гордяна. – Видно так Родом сказано мне…

– Родом, – вздохнула Бранемира, покусывая кончик пряди волос, задумчиво покивала. – Может и сказано. А может и нет. Поглядим. Дурь у тебя. А про Огуру подумай. И сама засохнешь, и парень пропадёт…

– Не пропадёт, – Гордяна вздохнула. Слёзы уже ушли. – Да и не настолько я нужна ему, раз он даже подойти ко мне не хочет, не то чтобы обнять там или что… Любви добиваться надо.

– Кто это тебе напел? – насмешливо спросила было княгиня Бранемира, но тут в гридницу гурьбой вошли вои во главе с князем, и разговор пришлось отложить.

Сгущались вечерние сумерки и в гриднице, сложенной из толстенных брёвен было полутемно – сумерки разгонял мечущийся свет закреплённых на стенах жагр. Да ещё в очаге из камня-дикаря пылали толстенные поленья, над которыми жарилась целиком туша заполёванного дружиной по дороге к родному городу зубра. Острый запах жареного мяса расходился по гриднице, дразнил обоняние и желудок. Двое холопов поворачивали тушу на вертеле, время от времени срезали тонкие пласты прожаренного мяса и подавали на стол.

Столы же ломились от напитков и закусок. В поливных и расписных кувшинах на столах были расставлены квасы, мёды, пиво и дорогое вино – греческое и италийское. На плетёных тарелях высились горы хлеба и печёных заешек – на меду, маковых и ягодных, яблоками и грушами. Пироги с мясом, рыбой, капустой и творогом. Сыр и сычуг, наваристая уха и огненные щи.

Первую чару поднял на пиру сам князь Всеслав Брячиславич. Чаша из черепа литовского князя давным-давно утерялась во время плена – небось киевские вои или христианский священник на костре сожгли.

– Господа полочане! – возгласил князь, поднявшись со своего резного, украшенного кабаньими клыками кресла на возвышении, обвёл взглядом шумящий зал. – Гридни и вои, честные гражане, бояре и воеводы! Благо дарю вам за вашу верность сугубую, без которой мне и из узилища было бы выбраться никак!

Ответом был восторженный шум. Каждый из сидящих в гриднице подымал чашу с налитым мёдом или пивом, спеша приветствовать своего князя.

Всеслав разом выпил чашу крепкого смородинно-вишнёвого мёда, стараясь не думать о том, что следом за его дружиной от Киева наверняка идёт рать киян и ляхов.

Завтра.

Завтра будет время для забот, а ныне – день для радости от возвращения в родной город.

Вечером гости разошлись домой, а кто из них, кто и идти не мог на радостях с возвращения князя, улёгся спать прямо на лавке в гриднице.

Всеслав облегчённо распустил шнуровку и сбросил суконную накидку на лавку, привалился к стене, вытянув ноги в красных тимовых сапогах. Бранемира Глебовна расстегнула застёжки и зелёное крашеное платье повалилось на пол, княгиня осталась в долгой вышитой рубахе. Рогатая, шитая жемчугом кика упала на лавку поверх княжьей накидки. Бранемира наклонилась – снять по обычаю с мужа сапоги.

Всеслав глядел на жену с ласковой улыбкой – отвык за два года. А княгиня, потянув сапог с правой ноги мужа, вдруг упала на колени и, обхватив его ногу руками, прижалась щекой к колену и бурно зарыдала, наконец не выдержав и выпуская со слезами накипевшее за два года напряжение, горечь и тоску.

Всеслав бережно поднял жену и прижал к груди:

– Ну будет, лада моя, будет, – он шептал что-то еще, ласковое и утешительное, что всегда говорят любимым женщинам, что рвётся из груди само собой и что потом ни за что не вспомнишь, как ни напрягай память.

– Два года… два года! – шептала бессвязно княгиня, обняв князя уже за шею и беспорядочно целуя его в лицо, плечи и шею, похожая в этот миг на обычную посадскую или вёсскую жёнку, встретившую мужа из дальнего похода или из какой другой долгой отлучки. – Воротился! Никому больше тебя не отдам, и никуда одного не пущу! Вот им! – и, на миг оторвавшись от мужа, грозила невестимо кому кулаком.

Всеслав подхватил на руки невесомую дорогую ношу, и мягкие руки княгини ласково легли ему на шею, а дорогое лицо заслонило всё опричь.

2

Усадьба Моховая Борода почти не изменилась с последнего быванья Несмеяна. Только новая большая клеть прибавилась в дальнем углу двора, заслоняя собой вид на репище и дальний лес – крытая дерниной односкатная кровля, грубые, едва окорённые брёвна. Летом там, должно быть, живёт кто-нибудь из менских сбегов, которые не торопились возвращаться на родные пепелища, прижились в Моховой Бороде.

Несмеян придержал коня в нескольких шагах от ворот. Приподнялся в стременах, несколько мгновений разглядывал высокий частокол с островерхими палями, сбитые из тяжёлых тёсин ворота, крытую лемехом высокую кровлю избы, жердевую ограду репища, плавно сбегающего по пологому склону холма к ручью, который впадал в озеро Мядель.

Со двора раздался тихий вскрик, и Несмеян, чуть улыбнувшись самыми уголками губ (не любил громко и напоказ смеяться, за что назвище и получил), перекинул ногу через гриву Рыжка и соскользнул наземь.

Ворота, чуть скрипнув, отворились, и Купава, как была, в домашнем, неопоясанная, простоволосая, кинулась к мужу на грудь.

– Воротился!

– Воротился, Купаво, – одними губами ответил гридень, обнимая жену. – Воротился…

Кинул взгляд на дом.

В воротах стояли и глядели на них, улыбаясь, люди. Двое женщин (Забава с Дарёной, должно быть), маленькая девочка, цеплявшаяся за подол одной из них (Люта?) и двое мужиков (Крапива и Взимок?). Со слов Невзора Несмеян хорошо знал всех менских сбегов, которых приютила в Моховой Бороде Купава, но в лицо ещё ни разу не видел ни одного из них.

Он выпустил, наконец, Купаву из объятий, она торопливо отступила на полшага, поправляя волосы, словно её застали за чем-то стыдным. Хоть тут и все свои, никто и не зазрит простоволосую да неопоясанную, а всё одно… да и нечисть завидеть может – ей милое дело в волосы вцепиться или под подол залезть.

– Воротился, – повторила Купава в замешательстве. И почти тут же вспомнила. – А Невзор-то где?

– Невзор, – вздохнул Несмеян, разглядывая жену. Изменилась она за два-то года. Сильно изменилась. И морщины новые появились опричь глаз, и волос седых больше стало, и глядит как-то иначе, не как раньше, и мозолей больше на руках, хоть и прячет их от глазах мужниных. Стареем, Купаво, стареем… – Невзор в Плесков ускакал, гонцом к князю Рогволоду Всеславичу.

– Скоро ль воротится-то? – спросила Купава, не подымая глаз. Чуяло что-то такое материнское сердце, а всё равно надеялась, что воротится первенец.

– Может и скоро, – не стал скрывать Несмеян. – Ждать будем.

В доме пахло пирогами.

Весело потрескивал огонь в печи, сложенной из камня-дикаря, серой пеленой стелился дым под высокой кровлей, вытягиваясь в отверстую отдушину, тяжело вздыхала на столе прикрытая рядниной квашня, тянуло острым запахом сушёных прошлогодних ягод – черники, клубники, малины, – заманчиво выглядывал из-под деревянной крышки желтоватый жирный творог. Купава и Забава хлопотали у печи, то и дело нагибаясь и заглядывая в устье, под дымный поток, хотя, по мнению Несмеяна, в печи всё и так было в порядке. Впрочем, то их дела, женские.

Сам гридень сидел за столом в рубахе и босиком, уже скинув дорожный плащ, меховую накидку и сапоги, жевал хлеб с сычугом и пил квас из резного ковша с причудливо изогнутой ручкой – ещё тестева работа была.

Глаза слегка щипало от дыма, но это было привычно, а значит – терпимо.

Немирка бегал по дому, косолапо ступая и переваливаясь с ноги на ногу, тычась в ноги то матери, то Забаве, весело и боязливо косился на отца, не мог пока что привыкнуть к огромному рыжему мужику в доме, никогда им не виденному. Вестимо, – подумал про себя Несмеян, – когда он и видел-то меня? И сейчас несмышлёныш, а тогда и вовсе младень был, когда ушёл отец на войну. На сердце остро заныло от осознания того, что сын растёт без него. Не вырос бы робким возле материной юбки, – мелькнула опасливо-неприятная мысль.

Выбрав мгновение, когда сын пробегал мимо, Несмеян подхватил его под мышки и поднял к себе на колени. Немирка притих, но против ожидания, не заплакал, оказавшись на коленях у незнакомца, от которого, впрочем, ощутимо тянуло чем-то своим, родным. Отломив кусок хлеба, гридень сунул его в рот сынишке, и тот, жуя, доверчиво привалился к отцу – не чуждается больше сын. У Несмеяна ощутимо затеплело на душе, он прижал детскую головёнку широкой жёсткой ладонью к груди.

– Ты – тятя? – вдруг спросил сын, прожевав хлеб и подняв серые глаза. В падавших на лицо тёмно-русых материнских волосах явственно проступала отцова рыжина.

– Да, сынок… – сглотнул комок в горле Несмеян. И поспешил запить его крупным глотком кваса.

– Невзор-то когда воротится? – опять спросила словно бы невзначай Купава. Выбрала время, когда муж размяк от детской ласки – и снова о своём.

– Навряд ли скоро, – задумчиво обронил Несмеян, допивая квас. – Плесков не близко, да и войны не стало бы той порой.

– Опять, – вздохнула Купава.

– Опять, – подтвердил сумрачно гридень. – Куда денешься…

– И не надоело воевать? – Купава выпрямилась, оборотила на Несмеяна красное разгорячённое от печного жара лицо. – Замирились бы!

– С Ярославичами замиришься, как же, – язвительно бросил гридень. – Они живо тебя замирят. Не забыла Менск-то ещё?

Внимательно слышавшая их разговор Забава помрачнела и отворотилась. Посмурнела и сам Купава, вспомнив про отца, но не сдавалась.

– Пора бы уж и замириться! Наш князь у них Новгород и Плесков забрал, они у нас Менск сожгли! Чего ещё?

– Пробовали замириться, – усмехнулся Несмеян неприятно. – В Орше два года назад. Не помнишь, чем окончило? И покончим на том, Купаво, не женское это дело, про войны рассуждать! Княжья служба велит мне за князя своего стоять! А с кем, когда и сколько раз воевать – на то княжья воля!

Купава рассерженно отворотилась, но в глубине души она понимала – муж прав, не женское это дело.

Князь живёт по воле богов, и коли князь велит с кем воевать, стало быть, и боги так велят. А долг воя – служить князю своему, потомку богов, и земле своей, служить в первую очередь на поле боя, а не иной какой службой. И в те времена, когда вои про это забывают, и вместо службы начинают искать выгоды и пожалований, а вместо храбрости в бою и стремления к победе стараются любой ценой в бою выжить, спасти собственную жизнь – кончается храбрость и слава, кончается сила страны и народа.

Женщины судят иначе.

Женщине, выносившей и родившей ребёнка, выкормившей его собственным молоком, невыносима сама мысль о том, что вот этот родной до самой последней кровиночки человек может погибнуть от случайной стрелы, от одного-единственного удара меча или топора, может попасть в полон в чужую страну навечно. Настолько невыносима, что женщины, будь их воля, спрятали бы детей от войны так, что те и белого света бы не увидели.

Женщины, должно быть, правы.

Но жизнь такова, что рядом с жизнью всегда ходит смерть, а рядом с миром – война. И от того, что ты закричишь «Я не хочу воевать!» ворог не отложит меча и не замедлит удара. И потому существует оружие и мечи, и потому мужчины веками кладут головы в бою – за то чтобы жили остальные, за то чтобы ворог не добрался до женщин и детей.

И потому мужчины правы.

И потому мужчины – правее.

И потому женщинам нет голоса в мужских делах, в делах охоты, войны и власти.

И потому женщинам – корова и дом, прялка и печь, а мужчинам – конь и поле, лук и меч. Так всегда было, так всегда будет. А когда будет не так – придут последние дни этого мира.

Купава проснулась от первого солнечного лучика. Открыла глаза и тут же вновь зажмурилась – глаза залило розовым от солнечного света, проходящего сквозь веки. Щекой ощутила что-то тёплое и мягкое. И тут же всё вспомнила.

Несмеян воротился.

В носу щекотало от чего-то терпкого и сухого. Купава сморщилась и тихонько чихнула. Открыла глаза.

В носу щекотало от пыли.

На сеновале стоял полумрак – и только первый лучик только что вставшего солнца пробивался через едва заметную прореху в камышовой кровле, кое-где провисшей подгнившим брюхом – кровлю ещё отец менял в последний раз года три назад, пора бы и перестелить, да всё некогда. Купава положила себе на память нарядить мужиков на эту работу нынче же, благо мужские руки теперь для того есть. И поднялась с мужней груди, осторожно, стараясь не разбудить, выпрямилась и села, запахивая на груди рубаху, откидывая с лица спутанные волосы. Залюбовалась.

Несмеян спал, раскинув сильные руки, бугрящиеся мышцами, по голой груди его, проборождённой несколькими шрамами и изузоренной синими разводами войского вырезного рисунка, путаясь в густых курчавых рыжих волосах, деловито шёл муравей. Купава, любовно поправила накинутый на мужа овчинный кожух, улыбнулась, глядя, как он смешно морщится во сне, дёргая рыжим усом. Поглядела по сторонам на всклокоченное сено, и невольно покраснела, вспомнив, что творилось тут ночью. Благо румянца её никто не видел.

Хорошо было. Всю тоску свою бабью, что за два года накопилась, выплеснула вчера ночью Купава, и теперь всё, что она чуяла – только полное, ничем не нарушаемое счастье. Своё, бабье счастье, когда и дома всё в порядке и достатке, и муж рядом, вот он, и никоторая война, мор или иная какая угроза не стоит за воротами, грозя увести с собой кого-нибудь из домочадцев.

Внизу, в стае, шумно вздохнула корова. Скрипнула дверь в избе – должно быть, встала Забава.

Пора было вставать и ей, хозяйке дома.

Несмеян проснулся уже белым днём.

Весело пели птицы, шелестел в верхушках берёз ветер. Несмеян сильно потёр руками лицо, весело фыркнул, вспомнив прошедшую ночь, и рывком сел. Кожух сполз с него, и свежий утренний сквозняк приятно холодил тело, заставив чуть вздрогнуть.

Купавы рядом не было. Должно быть, давно уже встала и ушла. Оно и понятно – на хозяйке весь дом держится, она прежде всех встать должна. Да и сын, Немирка, коль проснётся без неё, подымет в доме такое… и так невестимо как к мужу ночью ушла, помиловаться… полный дом народу.

Внизу фыркал конь, переступал с ноги на ногу, а вот глубоких вздохов коровы, слышных всю ночь, сейчас слышно не было. Стало быть, Купава и корову уже подоила, и пастись выпустила.

Несмеян поднялся, отряхнул с помятых посконных штанов сено, закинул кожух за плечо и нащупал в твориле босой ногой верхнюю ступеньку лестницы.

Рыжко встретил хозяина приветливым всхрапыванием. Несмеян уткнулся лбом в конский лоб и стоял так несколько мгновений, прикрыв глаза. Было хорошо. Дома. Наконец-то, дома. И плевать, что это временно, и что через несколько дней, возможно вновь надо будет сесть в седло и скакать куда-то под посвист стрел и рубиться с кем-то под дождём, а может и вновь оставить родную землю на месяц или год. Такова войская доля, и ты, Несмеяне, сам не захочешь ничего иного – ты с малолетства – вой, и другой жизни ты просто не знаешь и не хочешь.

Рыжко осторожно шевельнулся, толкнул хозяина лбом. Несмеян коротко усмехнулся, дёрнул за повод, распуская хитро завязанный узел, сбросил с плеча на огорожу стойла кожух и рывком вскочил верхом на коня. Рыжко, мгновенно правильно поняв хозяина, двинулся к выходу из стаи, благо, ворота были отворены. Пригнулся в воротах, выехал во двор.

Скрипнула дверь, на крыльце появилась Купава. Поймала взгляд мужа и вновь зарделась тёмным румянцем, стрельнула глазами по сторонам – не видит ли кто редкого счастья жены воя, видящего мужа только меж княжьей службой и походами.

– Далеко ль собрался?

– Да коня промять надо, – дёрнул рыжим усом Несмеян. – Напоить да искупать.

– Достало бы ему воды и из колодца, – усмехнулась Купава, прекрасно понимая, что у мужа на уме – сам, небось, искупаться задумал. Мальчишка и мальчишка… сорок лет уж, а всё удержу нет на него.

За то и любила доселе.

Или всё же не за то?

Кто ж его ведает, за что мы любим близких нам людей? Загадка, столь же великая как сам наш мир…

– А он у меня не навычен к колодезной-то, – Несмеян толкнул коня пятками и ринулся прочь со двора. Ворота были отворены, и это Несмеяну не очень понравилось – поберечься всё ж так не худо было бы. И литва недалеко, и нечисть в лесу никуда не девалась. Пусть литовский загон бродячий ворота и не особо удержат, а всё ж таки дадут сколько-нибудь времени выиграть жителям починка, случись что. Впрочем, литва в последние годы потишела, а вот от нечисти лесной затворённые ворота как раз очень хорошо помогут.

Несмеян выехал за ворота, огляделся по сторонам – поблизости от починка никого не было видно. Зацепил рукой воротное полотно, толкнул ногами коня. Умница Рыжко сделал несколько шагов, и Несмеян, подтянув воротное полотно ближе к верее, захлопнул ворота одним движением руки. Поднял коня на дыбы и помчался к ручью.

3

Пора было и место для ночлега приискивать, да и дорогу спросить у людей не помешает. Тропинка тянулась вдоль чапыжника, льнула к опушке, а когда гусляр уже начал к этому привыкать, вдруг круто свернула в лес и, нырнув меж расступившихся кустов, вышла на большую поляну, там и сям на которой высились густые заросли матёрой крапивы и бурьяна, в которых (видно было) – прятались оплывшие от дождей глинобитные печи и груды обгорелых брёвен. От опушки падала тень, долгая к вечеру, она досягала до самого берега – Свислочь в этом месте подходила совсем близко к опушке. Невдалеке от обгорелых развалин высился бревенчатый тын, за которым виднелись низкие кровли – дома, стаи для скота и несколько клетей. На менское пепелище начали возвращаться люди.

Но гораздо ближе была другая ограда – на скорую руку составленная из жердей, вокруг шести низких и больших, поросших травой полуземлянок. Три из них, впрочем, была совсем свежими, недавно построенными, в прошлом ли году, нынче ли уже. Боян некоторое время раздумывал – пройти ли лишние две версты до развалин Менска или попроситься на ночлег тут, в полуземлянки, прижавшиеся к краю широкой поляны около Немиги и отгороженные от неё только густой полосой чапыжника. Потом коротко вздохнул и направился к жердевой ограде.

Ворота – не ворота, а обычное прясло из жердей, связанное и отодвигаемое целиком. И от обычного прясла отличается только тем, что столбы выше, да перекладина поперёк над воротами. С перекладины скалился в сторону леса догола объеденный вороньём медвежий череп. Бояну на миг стало неуютно. Добро хоть не человечий, – поёжился он. Но не пристало гусляру, потомку Велеса, бояться мёртвой звериной кости, и Боян, чуть склонив голову перед останками могучего зверя, решительно подал голос. Во дворе в три голоса отозвались псы. Гусляр подождал несколько мгновений и окликнул ещё.

– Я вот тебе сейчас покричу! – хрипло рявкнул мужской голос. Дверь ближней полуземлянки чуть отворилась, высунулась голова. – Кто там? А ну цыц!

Последнее явно относилось уже к собакам.

Хозяин двора, наконец, показался весь – страхолютый чернявый мужик с густой бородой. Медленно вышел на двор, общий для всех шести жилищ. Подошёл к воротам. Большой палец левой руки он засунул за кушак, держа ладонь в опасной близости к длинному ножу. А в опущенной правой руке, касаясь толстым концом земли – тяжёлая узловатая дубина.

Несколько мгновений он разглядывал Бояна, потом рывком отодвинул прясло ворот внутрь, открыв узкий проход.

– Заходи, – сказал почти без выражения. Мужика явно не впечатлили ни сапоги красного сафьяна, ни добротная, хоть и без роскоши, одежда гусляра. Посторонился, пропуская Бояна во двор, и вдруг пронзительно свистнул.

Кусты обочь тропинки раздвинулись, пропуская молодого парня, схожего с хозяином, как две капли воды – прямые носы с разлатыми крыльями ноздрей, мохнатые сросшиеся брови, приросшие мочки. Только волосы из-под шапки выбиваются светлые. Видно, в мать пошёл. Топор за поясом, за спиной – лук, а в руках – тяжёлая зверобойная рогатина.

– Ну? – коротко спросил мужик.

– Чисто, отче, – ответил светловолосый весело. – Он один.

Гусляр на миг онемел, забыл даже про крутящихся под ногами псов. Это что же, этот парень сидел и глядел на то, как он идёт, а то и вовсе следом за ним шёл?

– Ладно, ступай, – велел чернявый, и парень снова скрылся в лесу.

Боян только восхищёно покрутил головой.

Поселение было небольшим помимо полуземлянок – четыре клети с односкатными дерновыми кровлями да три крытых соломой стаи для скота. Срубы ещё желтели свежей древесиной – видно было, что строено жильё недавно, самое большее, в прошлом году.

Ну правильно, – подумал про себя Боян, шагая за встретившим его мужиком. – Ярославичи сожгли Менск зимой позапрошлого года. А летом люди и воротились, те, кто уцелел.

Идти пришлось недалеко – до той самой землянки, из которой мужик и вышел.

– Заходи, – бросил чернявый через плечо, пролезая в дверь.

– Звать-то тебя как, хозяин? – спросил Боян, ныряя следом за ним. Полуземлянка – не изба, пришлось не подыматься по крыльцу, а спускаться в жило. Впрочем, такое жильё было и в Русской земле не в диковинку, Боян не удивился.

– Зачем тебе? – неприветливо буркнул хозяин, не оборачиваясь. – Морозом зови.

– И впрямь – Мороз, – коротко усмехнулся гусляр и, не подумав, брякнул. – А по-крещёному как?

И тут же прикусил язык, вспомнив, к кому пришёл. Крещёных людей на Руси среди простонародья было мало.

На челюсти у мужика вспухли желваки – даже в сумраке сеней и сквозь бороду было видно, как гневно раздулись ноздри. Он ожёг гусляра взглядом, но сдержался и пролез в жило, злобно сопя. А Боян про себя зарёкся на будущее распускать язык. Войдя, снял под порогом шапку и глянул в красный кут – взгляд столкнулся с резными чурами на тябле. И тут же увидел неприветливые потемнелые глаза хозяйки – тоже не по нраву пришлось, небось подумала, что иконы ищет гость незваный. Крякнул, поклонился в пояс.

Хозяйка после поклона несколько помягчела, выставила на стол бережёную корчагу пива и яичницу с копчёной кабаньей грудинкой. Ели неторопливо и обстоятельно, мужики уминали чёрный хлеб, густо посыпанный крупной дорогой солью, квашеную капусту и мочёные, слабо пахнущие летом яблоки. Насытясь, дружно встали из-за стола.

То, что Боян остаётся ночевать, было решено молча, само собой. Не наступили ещё на Руси те времена, чтобы прохожего человека, постучавшегося в дверь ввечеру, выставили за дверь, тем паче в лесах, где не только зверьё, но и нечисть встретить можно.

Солнце нависло над лесом, налившись багрянцем, а из-за окоёма тяжёлой свинцовой пеленой густо тянулись тучи. Назавтра обещал быть дождь.

Боян вышел во двор, несколько мгновений смотрел на хозяина, который возился с тележным колесом, меняя ступицу. Упрямая спица никак не вставала на место. Раздражённо плюнув, Мороз швырнул её наземь. Сбросив раздражение, он почти тут же наклонился и вновь поднял спицу с земли. Несколько движений ножа (стружка падала на редкую ещё траву), Мороз оценивающе глянул вдоль спицы, примерился к отверстию в ступице, удовлетворённо хмыкнул, пробурчал что-то невнятное и взял в другую руку деревянный молоток. Колесо шатнулось, лицо Мороза слегка перекосилось от злости – это было заметно даже невзирая на густую бороду. Он уже приоткрыл рот, собираясь кого-то позвать – должно быть, сына (Боян вдруг понял, что так и не знает назвища парня), но гусляр опередил – сделав всего шаг к хозяину, он взялся за ступицу:

– Я подержу, хозяин.

Двумя ударами молотка Мороз загнал спицу в отверстие, снова удовлетворённо хмыкнул и принялся прилаживать к нему косяк. Замкнув обод, Мороз подогнал на место кованую железную шину (а небедно лесовик живёт, – подумал Боян, увидев шину, – не у всякого киянина есть такие колёса). Когда колесо было готово, Мороз коротким кивком указал Бояну приподнять телегу и, крякнув, одним движением насадил колесо на ось. Крутанул, полюбовался как оно вращается (на лице разгладилось несколько каменно-твёрдых морщин), чуть склонил голову, словно разрешая опустить телегу Колесо опёрлось о землю, и Мороз вогнал в отверстие на оси чеку. И только после этого бросил Бояну:

– Спаси боги за помощь.

– Не на чем, хозяин, – усмехнулся гусляр благодушно. Рывком вскинул своё тело на телегу, сел, свесив ноги через грядку, и бросил взгляд через изгородь, в сторону Немиги. Со двора хорошо было видно поляну, на которой раньше стоял Менск, и дома за тыном, и саму Свислочь, и Немигу, и её противоположный берег.

Вот тут, значит, это и было – подумал Боян, задумчиво глядя на луговину, которая медленно затягивалась туманом – молочно-белые струи наползали из леса тонкими, на глазах густеющими паутинками, сливались в густую пелену.

– Сам-то здешний, Морозе? – спросил он внезапно у хозяина, который тоже задумался, глядя на туман.

– А то как же, – отозвался Мороз на удивление дружелюбно – видно, помощь Бояна вконец размягчила лёд в душе лесовика и заставила забыть о неосторожных словах Бояна о крещении. Да гусляр и сам недоумевал, что же такое его в язык ужалило.

– И погром видел?

– Видел, – Мороз подошёл ближе, опёрся боком о телегу. – Вон там, видишь, бурьян да крапива. Там пожар и был.

– Расскажешь?

Мороз кивнул.

– Расскажу.

– Ну вот, а потом, после битвы уже, по весне, мы воротились. И строиться потихоньку начали. И доселе ломим, отстраиваемся. Да в дозоре стоим в очередь каждый дом. Сегодня наша очередь – сын в лесу дорогу сторожит. Так и живём.

– А… там? – Боян осторожно кивнул в сторону развалин. – Там же тоже кто-то живёт?

– Живут, – на челюсти у Мороза вспухли желваки, он глянул искоса. – Христиане там менские живут. Предатели. После Немиги, летом, когда в лесах война шла, хотели мы их пожечь…

– И? – с жадным любопытством спросил Боян.

– Княжьи вои не дали. Но помстить я им всё равно помстил.

Мороз замолк, и Боян спросил о другом:

– А управляет у вас тут ныне кто?

– Старостой над нами и над ними сейчас – я. Пока Всеслав Брячиславич наместника не пришлёт.

– На Всеслава надежду держите?

– Вестимо.

– А ведь бежал он из Киева-то, – Боян вперился взглядом в чернявое угрюмое лицо Мороза. – Снова Изяслав на великом столе теперь.

– Ну и что? – пожал плечами Мороз. – На киевском – да. А в кривской земле, Всеслав Брячиславич – природный князь. И никого иного она на стол не примет. Всеславу сидеть в Полоцке, никому больше.

– И не злитесь вы, менчане, на него?

– За что? – непонимающе глянул Мороз.

– Но ведь это ж его воля навлекла на вас беду, разве нет? – удивился Боян. – Менск Ярославичи разорили в отместку за то, что Всеслав Новгород у них взял.

– Князь Всеслав Новгород забрал потому, что так захотели кривичи в Новгороде. Опричь того, не наше дело князя судить, тем паче, он потомок Дажьбога и Велеса. Князь предстоит за нас перед богами и живёт по воле богов. Если князю для власти нужны стали наши жизни, стало быть, так хотели боги! И коли князь Всеслав опять призовёт биться за него против Ярославичей – все пойдём! Как тогда, после погрома, когда Всеслав с дружиной путь в кривскую землю Ярославичам заслонил, да за Менск помстил.

Боян понимающе кивал.

Да, всё верно. Не дело судить князя, потомка богов.

А Мороз-то каков! Вот тебе и нелюдим!

– А в битве ты был?

– Был, – нехотя ответил Мороз. Выговорившись, он снова стал таким же каким был – угрюмым и нелюдимым, малоразговорчивым. – Вон там, за Немигой, битва была, где россыпь валунов. Сколь мёртвых мы после схоронили – не счесть.

Боян молча кивнул.

Поле у Немиги было уже густо затянуто туманом, и никаких камней видно не было. Но Боян всё равно видел их. Там, среди них, два года тому сражались полки Ярославичей и Всеслава, шли на приступ отчаянные кияне, черниговцы и переяславцы, стояли насмерть, упершись в землю ступнями и древками копий, упрямые кривичи, ржали кони, ломались копья и звенело железо. И выли волки…

Какие ещё волки?

Буян вздрогнул.

– Какие ещё волки? – переспросил он.

Мороз не удивился.

– Так Всеслав-князь своих воев волками оборотил, чтобы от Дудичей сюда за два дня поспеть. Потому и не пошли после Менска Ярославичи к Полоцку, что быстро поспела Всеславля дружина.

– Оборотил… – у Бояна не хватало слов. Он многое слышал про Всеслава в Киеве, и оборотнем злые языки князя за спиной называли, а всё-таки такого не слышал даже и от полочан. Впрочем, сколько было в Киеве тех полочан даже и когда Всеслав на столе киевском сидел? Горсть.

Туман за Немигой зашевелился, заходил клубами. Боян ясно видел движущихся в тумане воинов – мелькали островерхие шеломы, кони и люди, наконечники копий и нагие мечи. Казалось – протяни руку – и коснёшься плеча, облитого кольчужным плетением.

Боян вздрогнул.

Из тумана вдруг выступил воин. Выше любого человека на две головы, он тем не менее, не казался огромным. Ощутимо живой и ясно видимый – и всё-таки сотканный из тумана. Кожаный панцирь с железными нашитыми пластинами на груди и плечах, бритая голова с длинным полуседым чупруном, молодые глаза, ярко-алое кровяное пятно на свежей перевязи поперёк лба. Витязь.

До него было с десяток сажен, но, несмотря на это и на густой туман, и Мороз, и Боян ясно видели лицо и даже глаза витязя. А в следующий миг Боян понял вдруг, что витязь идёт прямо к ним, идёт над рекой, плывёт в тумане. Ноги витязя шевелились, но касаются ли они воды, видно не было – ниже колен они тонули в густой туманной пелене. А ещё через миг Боян понял, что воин идёт мимо них.

Он прошёл всего в шаге от Мороза и Бояна, так и не заметив ни их самих, ни жердевой изгороди, ни чего иного. Прошёл мимо и скрылся за углом избы, крытой дерновым накатником.

– Кто это был? – спросил Боян помертвелыми губами.

– Горяй, – коротко ответил Мороз, провожая витязя глазами, и пояснил, видя, что Боян не понимает. – Он принёс себя в жертву перед боем. Сам.

– Готов ли, Бояне? – сумрачно спросил Мороз наутро, когда прикончили утреннюю выть. Он уже знал, что гусляру надо в Полоцк и ещё с вечера взялся показать ему дорогу. Боян только молча кивнул, и хозяин, не тратя больше слов, нахлобучил шапку и, на ходу накидывая свиту, молча вынырнул из жилья, чуть пригибаясь в дверях. Боян двинулся следом, за ними же увязался и светловолосый хозяйский сын – теперь Боян уже знал, что зовут его Бажен. Видно, сильно ждали первенца Мороз с женой, раз такое назвище дали.

Шли по узкой, едва ли не звериной тропе, часто нагибаясь под низко нависшими ветками. Бажен за всю дорогу по лесу подал голос всего раз – когда гусляр, которому надоело кланяться деревьям, потянулся к топорику – срубить ветку.

– Не надо бы, Бояне… – обронил он негромко, но так, что у гусляра кровь замёрзла в жилах. Никакой угрозы не было в голосе парня, но Боян враз ощутил древнюю нечеловеческую мощь леса.

Он послушался, и вновь пало длинное, тягучее молчание, которое слегка злило гусляра. Его вели такими лесными чащами и буреломами, что леший – и тот бы заблудился. А от леса немного брала оторопь – высоченные могучие ели и сосны вздымались к самому серому низкому небу, казалось, за верхушку вон той сосны облако зацепляется – отдохнуть. Как корабль к причалу. Ломать ветки у таких деревьев и впрямь не стоило…

К полудню вышли на широкую торную дорогу, по которой (было видно) не только ходили пешком, но и на телегах ездили. Примерно раз в месяц.

– Вот так и ступай, никуда не сворачивая, – Мороз махнул рукой вдоль дороги к северу и закату. – Как раз на Полоцк и выведет. Вёски коль при дороге увидишь, так там и переночевать можно, пустят. Ну, прощай, гусляр.

– Прощай, Морозе, – вздохнул гусляр. Привычным стало для него в последний месяц расставаться с людьми, а всё одно – не мог понять, что может быть, не увидятся они никогда.

Обнялись и с Морозом, и с Баженом. Потом Боян отворотился и наступчиво зашагал к северу и закату.

В Полоцк.

К Всеславу.

4

Лес нависал над тропой тяжёлыми ветвями.

Бус поддал ногой ворох сухой прошлогодней листвы – видно было, что по тропе почти никто не ходит. Да и вообще – Бус не был до конца уверен, туда ли он идёт, хотя Невзор и подробно рассказал ему как и какой тропой добираться до Сбеговой вёски. Жалко конечно, что Невзора самого с ними нет – Краса бы порадовалась. Но… служба княжья. А Красе радости достанет и так, – подумалось ему вдруг с непонятной досадой на Невзора. Хотя парень, который, невзирая на годы, был уже опоясанным воем, стал за время киевской жизни другом Белоголовому.

Начиная с Киева, Бус носил за Несмеяном копьё. Впрочем, это больше только говорилось так – носил копьё. Большую часть времени Бус учился. Учился воевать, учился рубиться на мечах (хотя меча у него не было), стрелять из лука, скакать в седле и без седла. Мотал на ус (хотя и усов у него пока что тоже не было) войскую науку. И, невзирая на то, что он не учился, как Несмеянов сын в лесном войском доме, Бус взаболь собирался стать воем. Опоясанным воем. А если срастётся всё как надо, то и гриднем.

Как наставник Несмеян.

А пока он носит на поясе длинный тяжёлый нож, лук со стрелами, стегач и шелом (которые у него сейчас в заплечном мешке).

Остолпившие тропу деревья вдруг расступились, открывая выход на широкую поляну. Белоголовый отвёл рукой низкую еловую лапу и замер на месте. На поляне подымалось несколько невысоких длинных холмов, поросших зелёной травой. В каждом из них темнела отвёрстая дверь – лето на дворе, и в жилищах отворяют дверь, чтобы было светлее, тем паче, что в славянском жилье дверь по обычаю выходит к югу – к стороне солнца, тепла и света. Вокруг холмов подымались плетни, за ними стояли невысокие постройки из жердей, с которых за зиму скот подъел загату. А с дальнего края высились три настоящих избы на высоких подклетах.

Дошёл.

Невзор описывал ему Сбегову вёску именно так.

Белоголовый вышел из-под прикрытия ёлки, направляясь к жилищам. Дом воина – княжий терем до тех пор, пока семьёй не обзавёлся.

Девушка возникла неожиданно, словно выросла из-под земли (на самом деле она, конечно, вышла из-за ближнего холма). На коромысле покачивались пустые вёдра, она шла чуть вприпрыжку – шла по другой тропинке, не по той, по которой шёл Белоголовый. К роднику, должно быть, шла.

Да ведь это же Улыба! Бус ошалело остановился, помотал головой. Как выросла-то!

Да и сам ты уже не мальчик, Белоголовый.

– Улыба! – окликнул он, недолго думая.

Девчонка вздрогнула как от удара грома, резко поворотилась. Вёдра мотнулись на коромысле, слетели с подзоров и покатились по траве. Следом полетело и коромысло. Улыба стояла, неотрывно глядя на Буса, глупо и бессмысленно улыбаясь. Потом медленно сделала шаг с тропинки навстречу, второй… и побежала, путаясь в высокой траве, срывая на бегу с головы вышитый платок.

– Бус!

Обнялись с разбегу, Белоголовый оторвал от земли лёгкое девичье тело, закружил над землёй. Тонкие руки обняли его за шею, пахнуло тонким девичьим запахом, в глазах встал лёгкий туман.

– Улыба!

Бус поставил девчушку на траву, улыбался, по-прежнему не выпуская из объятий. Да она и сама не очень порывалась освободиться, прижалась к нему.

– Воротился…

– Ждала меня? – хрипло спросил он, сглатывая.

– Ждала, – прошептала она, пряча лицо. Вот так, нечаянно-негаданно, само и сказалось. Бус же, который втайне, сам себе не признаваясь, завидовал Невзору, у которого была любовь с Бусовой сестрой, теперь чувствовал какую-то странную гордость – вроде ничего не совершил, а собой доволен.

Улыба вдруг встрепенулась, освобождаясь из рук Белоголового, и громко крикнула так, что эхо отдалось в лесу, а с верхушек ближних сосен с карканьем взвилась стая воронья:

– Краса!

Первый радостный шум встречи уже схлынул, и теперь вдосталь напарившийся в бане Бус сидел за столом, уплетая за обе щёки угощение и не успевая отвечать на вопросы обсевших его со всех сторон весян. Сын Неклюда-корчмаря, сын «колдуна», сгинувший без вести во время разорения трёхлетней давности, вдруг воротился в войской сряде да ещё с коробом рассказов о дальних странах и государских делах, о далёком и непредставимо огромном для жителей лесной вёски Киеве.

Краса глядела на брата во все глаза. Она в глубине души плохо и верила в то, что он когда-нибудь воротится, невзирая на то, что гадание показало, что брат жив. Куда больше в возвращение Буса верила та же Улыба – Краса плохо верила людям, с трудом, и только тот парень, Невзор, из лесного войского дома сумел зацепить её так, что она то и дело думала о нём. И где-то его сейчас носит?

А ведь он в Киев поехал, как расставались, – вспомнила вдруг Краса. Вздрогнув, глянула на брата, который как раз рассказывал о том, как они пытались вызволить князя Всеслава из заточения в Берестове, и про то, как ему пришлось пробираться в Киев в возу сена. Встречал Бус Невзора или нет? Не столь уж и много народу должно было быть в княжьей дружине, чтобы не знали один другого, а Бус, по его рассказам должен был быть поблизости от князя.

Белоголовый, меж тем, дожёвывал уже третий пирог с зайчатиной, поглядывая по сторонам осоловелыми глазами – за время разговора, сам того не замечая, он уплёл большую миску щей с дичиной (до сих пор в щах у сбегов водилась в основном дичина – скот всё ещё берегли для расплода и разжитка), кучу пирогов с мясом, рыбой, капустой и яблоками. С трудом дожевав очередной пирог, он перевёл дух, надолго приник к резному деревянному ковшу с квасом, а поставив его на стол, бессильно отвалился к стене под необидный добродушный смех весян.

– Всё… не могу больше.

– Дааа… – протянул довольно староста Славута – он тоже был рад Бусу, хоть и вовсе не ждал его. – Ныне хорошо жить стали. Много богаче, чем сначала, когда только-только сюда добрались. Теперь и щи, и каша, и пироги, и мясо… а попервости-то и кору сосновую бывало ели, и рогоз, и лебеду… А теперь…

– Достанет и самого князя с дружиной прокормить, коль приедет сюда… – усмехнулся Белоголовый весело, – хоть бы и на полюдье.

Вестимо, князь сюда на полюдье приехать мог вряд ли, и это все отлично понимали – в полюдье дружина княжья останавливается в погостах – крупных вёсках, куда с округи свозится дань. В здешних краях погостом был Мядель, там останавливалась каждый раз княжья дружина. А только всё равно – полюби пришлись и Славуте, и прочим весянам слова Буса.

– А всё ж таки одного не хватает для полного счастья, – задумчиво сказал Бус, весело косясь на старосту.

– Чего это? – насторожился Славута, чуя подвох.

– Наших плесковских пирогов со снетками.

Засмеялись невесело.

Пирогов со снетками и впрямь не хватало. Да и в пирогах ли только дело? Куда бы ни переехал человек и как бы сладко ему там ни жилось, всю жизнь ему снятся родные края – и невысокие, поросшие густой травой холмы, обомшелые каменистые обрывы над рекой, с которых учился в детстве нырять и где едва не расшиб голову о прибрежные камни, похваляясь удалью перед девушками, высокие сосновые боры над глинистыми откосами, гудящие ветром в вершинах и низкие, чёрно-зелёные еловые корбы в низинах, где собирал грибы и играл в прятки, опасаясь не столько своих товарищей, которые могут найти, сколько прячущейся в распадках нечисти, которая глядит сквозь густой лапник и свалявшуюся шерсть зелёными косыми глазами. Родина – она всегда родина, и чем старше человек, тем больше его манят родные края, места где возрос и возмужал, где первый раз ударил топором и вонзил в землю соху, где впервой сел в седло и обнажил тяжёлый ещё для рук отцовский меч.

– Ничего, весяне, – понял их Бус. – Глядишь, воротимся ещё и на Плесковщину, тогда и поедим пирогов со снетками.

Засмеялись вдругорядь, а староста, вновь глядя настороженно, сказал:

– Так в Плескове ж и так Всеславич ныне сидит…

– Мнишь, надолго? – криво усмехнулся Бус – не хотелось огорчать так приветливо принявших его людей. – Князь наш из Киева бежал. И Изяслав на великий стол воротился. Ярославичи не смирятся с тем, что весь Север в руках кривских… быть новой войне.

– А выстоим? – остолбенело спросил Славута. В глаза мгновенно плеснуло вновь то, что пережили весяне уже однажды три года назад – жадное багровое пламя над соломенными и лемеховыми кровлями, заполошный лай собак и визг женщин, ржание коней и лязг острожалого железа. – Выстоим ли?

– Невестимо, – угрюмо ответил Бус, низя голову и стараясь не глядеть старосте в глаза. Всё может быть. А только сдаться – не сдадимся. Всей кривской землёй встанем, коль надо. Всеслав Брячиславич – наш князь! Кривский, природный! И власть его – не от христианского бога, а от наших природных богов, он сам – потомок Велеса и Дажьбога!

Он выпрямился и с вызовом даже посмотрел в глаза Славуте.

Староста задумчиво кивнул. Новая война совсем не радовала, но и мысли не было, чтобы отступить от Всеслава – после того, как их разорили в Плесковской волости и так радушно приняли в Полоцкой, иного и быть не могло. Князь – потомок богов и его власть над ними неоспорима. А остальное – в воле богов, как они решат, так и будет.

Вечером, когда схлынул народ, когда Бус, слегка ошалевший от гостеприимства и осоловелый от сытости (впрочем, он догадывался, что такие пиры в Сбеговой вёске отнюдь не обыдённость, а просто праздник в честь его приезда) сидел на склоне холма, который одновременно был и кровлей землянки. Сидел, бездумно глядя на негромко шумящий за околицей лес, и грыз травинку. Ждал Улыбу, с которой договорился встретиться.

Мягкие девичьи ладони легко легли на плечи, пахнуло терпким запахом травы, коса коснулась щеки. Бус вздрогнул, оборотился… и тут же разочарованно вздохнул.

Краса.

Сестра, смеясь, уселась рядом с ним.

– Улыбу ждёшь? А сестре родной и не рад уже?

– Рад, – тоже засмеялся Бус, вновь вздрогнув от укола совести и прогоняя мгновенную досаду. – Прости, это я от неожиданности.

– Да ладно, – Краса тоже сорвала травинку, прикусила корневище и привалилась головой к плечу брата. – Соскучилась я, Бусе. Как в прошлом году тебя Улыба во сне увидела, а после Летава нагадала нам, что ты живой, так с той поры и жду, что ты воротишься. А ты воротился… и опять уедешь.

– Уеду, – вздохнул Бус, обнимая сестру за плечи. – Служба такая… хочешь, я тебя в Полоцк с собой заберу?

– А жить я там где буду? – грустно усмехнулась Краса. – Ты, ладно, в молодечной у князя, а я где? У княгини, в девичьей? С чернавками да холопками? – Краса скривила губы. – Я птица вольная, я того не хочу. А в сенные девушки – рылом не вышла. Так что, прости уж, Бусе, я здесь жить пока буду. А там увидим.

Белоголовый покивал – сестра, вестимо, была права.

– А что за сон, в котором Улыба меня видела?

– А она сама тебе про это расскажет, – Краса засмеялась, видя, что Бус искоса поглядывает в сторону входа в землянку, стараясь сделать это так, чтобы сестра не заметила. – Скоро придёт твоя подружка, не беспокойся. Я нарочно её подзадержаться попросила, да и матери ей помочь надо – какое-то дело срочное у них. Потерпи немножко.

Бус смущённо усмехнулся, не зная, что сказать.

– А что за ведунья вам гадала?

– Да есть тут неподалёку, – Краса посуровела. – У Чёрного камня живёт, Летава-ведунья. Она мне на волосах твоих гадала и сказала, что живой ты. Я даже сама тебя видела в чаше с водой. Ты спал на лавке под каким-то рядном.

– Когда это было? – Бус чуть приподнял бровь.

– Да уж года три, небось, прошло, – Краса пожала плечами, и вдруг спросила, глядя куда-то в сторону. – Бусе, а ты там Невзора не встречал, в Киеве? Он гонцом уехал осенью к князю от княгини. Ему лет семнадцать… – она осеклась – Бус, на мгновение онемевший от неожиданности, сейчас смеялся.

И правда, он ведь в своих рассказах сегодняшних умудрился ни словом не упомянуть про друга. А Краса-то небось терзается…

– Да как не видеть-то, – Бус перестал смеяться. – Друг он мой. А за его отцом, гриднем Несмеяном, я копьё ношу. Он меня вчера к вам и отпустил, сам у семьи в Моховой Бороде остался.

– А… Невзор?

– Невзор… – Бус завистливо вздохнул. – Невзор опять ускакал. Гонцом. В Плесков, к князю Рогволоду Всеславичу, чтоб Ярославичей берёгся. Война.

Краса прерывисто вздохнула.

– Ждёшь его? – тихо, одними губами спросил Бус.

– Жду, Бусе, – созналась Краса. – Заждалась уж. И виделись-то раз десять с ним всего-то… мельком по большей части. А – жду…

– Говорил он мне про тебя. От него я и прознал, где вы теперь живёте.

А Краса подивилась тому, что за весь день так никто и не догадался спросить у её братца, откуда он прознал, где теперь живут Славутичи. Ведь не наобум же Бус на Сбегову вёску вышел, знал куда идёт. Нет, и ей в голову не пришло, и никому больше.

А в груди щемило от чувства непонятной теплоты – теперь, когда она знает, что её парень – друзья с братом и брат про всё знает, жизнь вновь казалась светлой и даже радостной. Оставалось только дождаться возвращения Невзора.

– Когда ж он воротится теперь?

– Да кто ж знает, как у них там в Плескове поворотится? – пожал плечами Бус, словно бывалый вой. – Война.

Скрипнула в землянке дверь, и Бус невольно вытянулся, ловя звуки.

Шла Улыба.

21.02.2012 – 20.05.2021

Новотроицкое