Каменный престол

Повесть 2. Соломенный мир. Глава 1. Полынь и мёд

1

Осенний воздух пьянил, словно стоялый пенный мёд. Никогда, ни в какое иное время года не дышится так легко, как в эту пору, когда леса, до того тихо и медленно желтевшие, вдруг вспыхивают разноцветьем листвы перед тем, как сбросить наскучившую одежду. Воздух в эту пору как-то особенно чист и лёгок, и сквозь невесомую призрачную дымку над лесами, коль напрячь глаза, пожалуй, можно разглядеть в низко надвинутой шапке небе такие же призрачные белокаменные стены вырия и даже блеск хрустально-золотых и янтарных теремов, в которых живут боги и герои.

Гордяна и впрямь загляделась, от окрика сопровождающего воя вздрогнула и перевела взгляд на червонные, золотые и багряные одежды замерших в безветрии деревьев. Вот ведь – почитай два десятка лет прожила в этих местах, а такой красы не замечала. Неужели человеку обязательно нужно уехать надолго, а то и навсегда в чужие края, чтобы научиться замечать красу родных мест?

Вой подъехал ближе, придерживая косо склонённое копьё, без нужды шевельнул ногой, поправляя упёртое подтоком в петлю около стремени ратовище, кашлянул опрятно. Гордяна усмехнулась, отводя взгляд от леса, и с лёгкой благосклонностью глянула на воя, который тут же отворотился. Ишь, ты… всю дорогу княгинину возлюбленницу жадными взглядами поедал, прознав, что незамужняя, а тут – застеснялся. С чего бы это?

Она ещё не знала, что вчера вечером этому вою старшой стражи рассказал кое-что про гридня Несмеяна, который ныне с самим Всеславом Брячиславичем в Русской земле, где ныне Киев Полоцку кланяется.

– Госпожа, – хрипло сказал вой, низя взгляд и стараясь не встречаться с Гордяной взглядами. – Подъезжаем, госпожа…

А то она сама этого не видела!

Гордяна кивнула, вновь бездумно уставясь на опушку леса. Душа в ожидании встречи дрожала, как заячий хвост, невзирая на все внутренние уговоры: что-де они тебе, и что ты – им, коль род сам отверг её, отказался. А всё одно на душе было неспокойно – как-то встретят её в Мяделе? Вот и сейчас – едва сдержала дрожь, и, как тот вой (который сейчас отъехал в сторону и вновь глядит на неё, хоть и искоса… как там его зовут? Огура? Да, Огура!..), без нужды сжала руками покрепче поводья. Она тоже ехала верхом, отказавшись от возка – не боярыня, чать, чтобы в возке разъезжать – простая лесовичка, такая же как и Несмеянова Купава.

Купава!

Вот её вечная головная боль, а вовсе не родовое отречение!

Гордяна – а не зря так прозвали! – гневно вздёрнула подбородок, выпрямилась в седле, невольно привлекая взгляды уже не только Огуры, а и всех четверых воев, которых навязала ей в сопровождение княгиня Бранемира Глебовна. Гордяна ныне была у княгини полоцкой в чести, да вот только толку с того – чуть. Девки мядельские прознают – обзавидуются, – подумала мельком, словно о незначительном. Ей же самой, Гордяне, с того почёта, да с любви княгининой прок невелик. Ей, Гордяне, иное нужно, то, чего ни княгиня, ни даже – страх сказать! – сам князь полоцкий, а ныне великий князь киевский (донеслись уже на Белую Русь слухи!) Всеслав сделать не сможет.

Любовь Несмеянова нужна.

Дура ты, девка, – в который уже раз укорила себя Гордяна, снова опустив голову. И чего себе напридумывала? Вон они, парни, молодые, здоровые… только пальцем помани. Тот же Огура глядит так, что стоит только согласиться (не вслух, нет! молча согласиться, такое понимается и молча!) – и жениться пожалуй готов.

А ей женатый гридень нужен, который ей мало не в отцы годится. Доиграешься, девка, перестарком прозовут! И так небось за спиной уже шепчут – двадцать второе лето на голову пало, а редкая девка к восемнадцати не замужем.

Гордяна невольно закусила губу, не думая о том, красиво ли это смотрится со стороны. Чётко обозначились на бледном лице скулы, вспыхнул на щеках тонкий, едва различимый румянец.

Плевать.

На людские пересуды ей теперь было наплевать – особенно после того, что она уже успела совершить. Семь бед – один ответ.

Она не отступит.

С волей богов не спорят.

Конь – вороной, иных в княжьих конюшнях не держали – вдруг всхрапнул и попятился, настороженно озираясь на опушку. И почти тут же Гордяна ощутила недобрый взгляд из леса – не человечий, но и не звериный. Кони воев тоже встревожились, запрядали ушами.

Остановились.

Огура вновь подъехал, нудя коня приблизиться коваными острогами. Вой был бледен – видно, тоже что-то ощутил. Да и немудрено было ощутить. Старшой в стороне рычал на воев, которые пополошились и едва не упустили вьючного коня Гордяны.

– Кто это, госпожа?

Гордяна повела плечом в шитом серебром платье с куньей выпушкой – откуда, мол, мне знать – но тут же поняла:

– Леший, должно быть.

Взгляд лешего и раньше доводилось ощущать, когда девчонкой ещё собирала ягоды да грибы, когда хворост из лесу таскала. Только вот не было раньше во взгляде этом такой неприязни, как сейчас – как на чужачку смотрел.

А ты и есть чужачка! – тут же возразила она себе. – Род от тебя отрёкся, так даже и нелюдь лесная тебя забыла. И краюху хлеба на пеньке забыла, которую ты оставляла лешему, чтоб не кружил, не водил по заблудным полянам, и твои измазанные ягодным соком пальцы в жёсткой траве.

Взгляд, меж тем, вдруг пропал – видно, вдосталь нагляделся Лесной Хозяин на незваных гостей, да и убрёл восвояси. Гордяна ясно вдруг вспомнила виденное однажды, ещё девчонкой несмышлёной – огромная фигура лешего (когда идёт по лесу, то ростом с дерево, когда по траве, то ростом с траву!) стремительно движется через пущу – даже травинкой не шелохнёт, не то, чтобы сучок хрустнул. Кони успокоились, и можно стало ехать дальше.

Только вот дрожь воротилась. Не по себе стало Гордяне. Теперь, небось, если ночевать в Мяделе (а ночевать придётся, до ночи обратно в Полоцк всяко не поспеть, и так уже вечереет!) – так и домовой душить примется или кикимора. И угощения твоего тоже не вспомнят!

Гордяна внезапно разозлилась.

Да что ж это такое! Чего ради это её трясёт, словно девчонку перед первым поцелуем?! А ну успокоилась!

Она глубоко вдохнула и выдохнула несколько раз, а Огура, вновь оказавшись рядом, негромко посоветовал:

– Госпожа, сосчитай до десяти. Медленно. Или наоборот, от десяти до одного.

Гордяна вскинула глаза, встретилась с ним взглядом – вой смотрел спокойно и сочувственно.

А ну-ка…

Десять!

Девять!

Восемь!

Семь!

Шесть!

Пять!

Четыре!

Три!

Два!

Один!

Злость прошла. Но со злостью вместе прошёл и страх, сгинула куда-то противная дрожь в руках и сердце перестало колотить в грудь как сумасшедшее. Гордяна медленно выдохнула и кивнула Огуре:

– Спаси боги, вой. Сам придумал?

– Отец научил, – улыбнулся Огура так, словно она ему золотой имперский солид подарила. – Да и многие вои это умеют – когда не по себе или страшновато – хорошо помогает.

А вой-то непрост – понял, видно, с чего её, возлюбленницу княгинину (паче иных боярышень да боярынь!) – трясёт сегодня всю дорогу. Вовсе не с лешачьего взгляда.

Мядель, как всегда, появился из-за леса неожиданно – расступились в стороны две заграждающие друг друга багряно-золотые опушки, открыв всего в половине перестрела берег реки и россыпь рубленых домов на берегу, ограждённую невысоким тыном – вестимо, не пара полоцким рубленым кострам и городням на глинистых валах.

Гордяна вновь выпрямилась в седле – подъехать к родным избам надо было спокойно и гордо, не сгорбленной собакой на заборе.

А глаза, меж тем, жадно шарили по вёске, отыскивая следы прошлогоднего разора. Но пепелищ не было, все избы стояли, весело вздымая в небо крытые лемехом кровли – видно, княжьи вои красного петуха пустить весянам не додумались, или пожалели. А то, может, рассудили – кто ж тогда им, воям, да князю их кормы да дани давать будет. Рачительный хозяин подвластных ему никогда зорить не будет.

Постой-ка… а ведь она ясно слышала … тогда, когда пряталась от «мстиславичей»! Гордяна вновь словно пережила ту страшную ночь, когда старостин сын Корнило вздумал обменять полоцкую княгиню на мядельскую невесту. И двое всадников, Корнило и Серомаха, стояли над её убежищем, и жёлтый сапог Серомахи качался в стремени почти у самого её лица, а она боялась дышать, а из-за леса доносился трескучий гул огня. Да и мать говорила же, что их (её родную!) избу спалили-таки находники!

И тут у неё словно повязка с глаз спала – да вон же, на месте родного дома высятся свежесрубленные стены, а кровля выше мало не на четверть! И тут же поняла. И поняла, КТО из молодых остался в живых – сын Боруты, Селька. Молодой и дважды женатый, он до того жил с отцом, а теперь, видно, Борута, став старостой, решил сына выделить. И либо сыну хоромы на пепелищу отцовом срубил, либо сам в них перешёл, Сельку в старом доме оставив.

Поняла и тут же натянула поводья, мало не заворотив коня. Мало было радости и до того в родную вёску ехать, а теперь и вовсе всё желание пропало. И чего вообще её понесло – уж не прощение ли материно вымолить хотела (а и хотела, не без того!)? И не лучше ль будет, в таком разе, сразу к Чёрному Камню поворотить, к дому ведуньи Летавы, просьбу княгинину исполнять – благодарить да кланяться.

Нет.

Одолела себя Гордяна, вновь приотпустила поводья, позволяя коню, почуявшему запах жилья, ускорить шаг к воротам.

Нет, у неё нет сейчас права уехать.

Перед собой потом стыдно будет.

На двор въехала верхом, словно мужик или боярыня какая (ворота по осенней поре были отворены настежь), и только у самого крыльца спешилась, опершись на готовно подставленную руку Огуры – вой с самой заминки у опушки, когда кони напугались лешего, от девушки почти не отъезжал, готовно ловя любой её взгляд. Придерживая длинный подол, ступила зелёным сафьяновым сапожком прямо на крыльцо, коротким (и властным! как самой теперь нравилось!) движением головы отбросила за спину длинную косу, поправила на голове цветисто вышитую суконную намитку. А из-за ограды глазели, жадно и завистливо (да, и завистливо тоже!) сябры – девки, бабы и ребятня. И тёк средь людей шёпоток: «Какова! И самого старосты волю ни во что поставила!».

Её узнали. Но пока что остерегались в открытую бросить ей в лицо горькие и поносные слова: «Из-за тебя, мол!». Косились на хмурых верхоконных воев и молчали.

Пока молчали.

Гордяна уже думала, что придётся так и войти самой в жило, не встреченной. Но тут дверь распахнулась, и на пороге возникла мать – руки в муке, и понёва сбилась набок. Всплеснула руками, стряхивая на крыльцо муку, обняла непутёвое дитя, припала к плечу.

Потом были и вздохи, и плач, и обнимания, и накрытый стол с пирогами (как чуяла мать, с утра квашню поставила!), киселём и убоиной да дичиной. Все четверо воев уплетали за обе щёки выставленное угощение, а мать, подперев щёку ладонью, любовалась на любимую (потому что единственную!) дочку, которая хоть и упрямая, и своенравная, и беду на род навлекла, а в сё одно оставалась любимым дитём. К вечеру обещали быть и братья – оба женатые, оба жили отдельными починками в глубине пущи, отселяясь от рода (и потому им воля Боруты особо и не докучала).

– А Борута-то где ж? – спросила, наконец, тревожно Гордяна – а дрожало сердечко-то, дрожало! – откладывая ложку и отодвигая опустошённую чашку с остатками черничного киселя.

– В лесу, – незаботно махнула рукой Милава, убирая чашку и наливая в деревянную чашу ржаной квас. – Селька сказал, будто видел след лосиный, так поглядеть оба пошли, где пасётся – не ушёл бы далеко.

Гордяна коротко кивнула, и уже открыла рот, чтобы сказать что-то, как дверь скрипнула, и из сеней пролез в горницу хозяин, налитый тёмной гневной кровью – доложили уже, что самовольница явилась! Сто лет проживёт, – мельком подумала Гордяна, которую ноги сами подняли с лавки. Согнулась в поклоне, видя краем глаза, как склонились и вои – как и не приветить хозяина избы.

– Ты! – выдохнул он тяжело, сверля Гордяну взглядом. Воев он словно и не заметил – Гордяна была для него сейчас главной назолой.

– Я, дядька Борута, – от страха (всё же от страха!) девушка вдруг отринула и дрожь, и заикание, которое представлялось ей, когда гадала, как будет говорить с отчимом (и правда, Борута ведь отчим ей теперь!).

– Я запретил тебе появляться здесь! – голос отцова двоюродника больше походил на рычание, и Милава всплеснула руками – все её надежды, что новый муж омягчеет и встретит дочь ласковее, куда-то разом сгинули. Гордяна тоже это почуяла и разом осмелела:

– А ты меня выгони попробуй! – дерзко бросила она, упершись кулаками в стол и оттого чуть приподымаясь над ним. – Давай! Силы-то хватит ли?!

Борута несколько мгновений стоял, глядя на неё всё тем же злобным взглядом, вроде как даже и движение сделал, чтобы за косу её схватить, но тут же навстречь ему сделал такое же короткое и неуловимое движение Огура. И это выглядело намного решительнее и грознее. Огуре было сейчас в высшей степени наплевать на вежество, и на то, что их всех пятерых могут и попереть из вёски, и на то, что род Гордяну отверг. Он готов был сейчас и хозяина скрутить, а то и порешить, и всей вёске красного петуха пустить ради одной только улыбки Гордяниной.

Борута видно что-то почуял такое, остановился, посопел гневно, круто поворотился и вышел обратно в сени, глухо и сильно шваркнув дверью. Огура и старшой одновременно гулко выдохнули, а Гордяна на остатках запала ещё прокричала вслед старосте:

– Долго не проживу, не беспокойся! Завтра ж уеду! И ночевать на сеновале могу, коль так, тебя не стесню!

И тут же рухнула на стол и забилась в злом плаче.

Вестимо, ночевала она не на сеновале, мать не допустила – уж на такое в новом своём доме её власти хватило. Да и сама не пошла бы – одна-то с четырьмя мужиками! Она не боялась, но что после болтать-то про неё станут! Хотя что ей теперь та болтовня?!

Вои после вечерней выти ушли на сеновал, поклоняясь, а её мать увела в бабий кут под косые взгляды старшей Борутиной первой жены и дочери, Дубравы – той доходило пятнадцатое лето, скоро и замуж, и в её взгляде на Гордяну неприязнь мешалась с завистью, и непонятно было, чего больше.

Уже давно погасли лучины, уже сопела носом Дубрава, уже ушла к мужу её мать, а Милава с Гордяной всё не могли наговориться после годичной разлуки.

– Так и будешь теперь при княгине? – в который уже раз спрашивала Милава, скорбно поджимая губы.

– А что мне остаётся, мамо? – нехотя отвечала дочь в который раз. – В ноги повалиться Боруте? Прости, мол?! Или Корнилу искать броситься?

– Может, в ноги повалилась бы, так хоть в род бы воротил тебя Борута…

– Может и воротил бы, – согласилась Гордяна, кривя губы. – А после по любому поводу стал бы мне глаза тем колоть. А то сговорил бы за первого, кто побогаче! Надо мне такого счастья!

Помолчали, глядя пустыми глазами в темноту, потом Гордяна вдруг спросила:

– А дом наш быстро сгорел?

– Быстро – одними губами ответила Милава, но дочь услышала.

– Спасли хоть что-нибудь?

– Да много чего спасли… и твой скарб спасли кое-какой…

Дочь вдруг напряглась и странным голосом спросила:

– А… туесок берестяной… круглый такой, маленький, с крышкой – спасли?

– Спасли, дитятко, спасли, – уже почти сонным голосом сказала Милава.

Гордяна долго думала о чём-то, и мать уже начала засыпать, когда дочка разбудила её внезапным вопросом:

– Мамо… а как оно? Второй женой жить?

Милава помолчала, обдумывая ответ, и вдруг поняла. Ахнула:

– Дочка! Ты что, так и не успокоилась?! Не перегорела?!

– А с чего бы это мне?! – с оттенком высокомерия спросила Гордяна, садясь. – Аль плоха я для него?

– Одумалась бы ты, дочка, – с жалостью сказала мать. – У меньшицы жизнь не мёд… полыни в ней тоже достанет.

– Так богиня велела, мамо…

Мать смолчала, сжав губы. В волю богини она не верила.

– Отец бы меня понял, мамо, – ещё тише сказала дочка и замолчала. На всю оставшуюся ночь.

– Как спалось, госпожа? – Огура вновь, как и вчера, ехал рядом. Гордяна смолчала.

– А ты отчаянная, госпожа, – восхищённо сказал вой, крутя головой. – Я уж думал, вчера попрут нас оттуда…

Тут он поймал на себе угрюмый взгляд старшого, который не знал, какому богу или богине молиться, чтобы отчаянная девка не втравила их в свару какую с местными лесовиками – ведь ни один тогда обратно не выберется живым, из здешних-то дебрей. И умолк, прикусил язык.

Гордяна покосилась через плечо на говорливого воя, но опять смолчала.

На опушке остановила коня, оборотилась, долго смотрела на родную вёску, прощаясь. Хоть и не с чего было вроде (ну подумаешь, Борута её отрешил от рода, так вчера и без его дозволения сумели под кровом переночевать), а только чувствовалось, что не судьба ей больше в Мяделе побывать.

Смотрела. Думала.

Вои, столпясь поодаль, с любопытством глядели, как перекатываются по её челюсти желваки, как бледность на лице сменяется румянцем и наоборот. Огура вновь залюбовался – дивно хороша была сейчас княгинина наперсница.

Медленными движениями Гордяна вытянула откуда-то из-под плаща небольшой круглый берестяной туесок. Несколько мгновений смотрела на него, словно сомневаясь, потом оборотилась к воям.

– Огура, разведи костёр, – попросила вроде как негромко и вкрадчиво, но так, что ни у одного из воев не возникло и мысли ослушать или намекнуть, что не время-де.

Бледное пламя жадно лизало сухие сучья, потрескивая и взбираясь выше, а Гордяна всё смотрела в огонь, так и не слезая с седла и сжимая в руках туесок. Наконец, конь, утомясь ждать, фыркнул и переступил ногами, и Гордяна, вздрогнув, очнулась. Открыла крышку туеска – тускло блеснул на неярком осеннем солнце светлый речной жемчуг, тяжело засветилось серебро. А поверх всего лежала крохотная роговая баклажка с плотно притёртой пробкой. Гордяна помедлила ещё несколько мгновений, потом вдруг резким движением швырнула баклажку в огонь. Сначала запахло палёным рогом, потом баклажка лопнула, рассерженно зашипел огонь, и потянуло пряным дразнящим запахом. Жадно раздул ноздри Огура, который был ближе всех, Гордяна же только бледно усмехнулась.

– Пусть всё будет как будет, – прошептала она, едва шевеля губами, и дождавшись, пока запах не выветрится окончательно, тронула коня лёгким сафьяновым сапожком. – Погаси огонь, Огура!

Огонь всё проглотит и всё очистит.

Всё.

2

Из леса тянуло холодом.

Краса поёжилась, кутаясь в суконную свиту, прижала к щеке заячий ворот. Глянула на Невзора искоса:

– Куда на сей раз едешь-то?

От слов девушки тоже повеяло холодом, как и из леса, и Невзор невольно потупился, чувствуя, как его охватывает отчаяние.

Любовь – не только сладкий мёд, любовь – и полынь горькая.

Краса не становилась ближе, наоборот – с каждой новой встречей она словно становилась дальше от него, разговаривала всё холоднее, после той памятной встречи весной, на равноденствие. Да и сколько раз в год они видятся? Пять? Семь? Десять? Вот она, служба княжья…

Мало того, и дома всё было не так и невпопад.

– Даже не думай! – Купава упёрла руки в боки и чуть наклонилась к сидящему за столом сыну. Невзор косо глянул на мать и тут же отвёл взгляд. Не было сил матери в глаза смотреть. – Ишь чего выдумал? Перед всем миром позориться, на мужичке жениться! Нет моего добра!

– Отец… – заикнулся было Невзор, но мать топнула ногой. – Отца впутывать не смей! Да и он не согласится!

– Но… я её люблю…

– Молчи! – от материного голоса глухо брякнула в миске ложка. – Не будет мужички в моём доме, я сказала! Только этого позора не было! Любит он…

– Да что позорного-то?! – непонимающе сказал парень, не подымая глаз. Он опустил голову над столом, упёрся лбом в сжатые кулаки. Не смотреть, не смотреть! Если посмотреть на мать сейчас, он сможет сказать ей в ответ ни слова.

– Ты не понимаешь?! – прошипела она со злобой. Мать вдруг оказалась рядом, её горячий свистящий шёпот (Невзор вдруг понял, что почти ненавидит её сейчас) почти обжигал ухо. – Жениться надо на ровне! По роду смотреть! Ты – вой, ты гриднем можешь стать, тебе с князьями и боярами за одним столом сидеть! А она – мужичка! Ни сесть, ни стать не умеет, ни слова сказать! Про что она говорить с твоими друзьями да их жёнами будет, когда они в гости к тебе придут?! Или ты к ним когда придёшь?!

Невзор закусил губу. Мои друзья – это мои друзья, и их жёны их послушают… но смолчал.

– Да и много ль таких гостеваний-то будет? – ядовито процедила мать. – Раз-два в гости позовут, а после и звать перестанут, и сами ездить не станут… шептаться будут за спиной. И от князя тогда чести прежней не жди… и на пирах холопы тебя чашей или блюдом обходить будут, и будешь всю жизнь на посылках у бояр, и в полюдье созовут ли… а уж про посольское дело и думать забудь.

Парень ощутил во рту солоноватый вкус крови – губу прокусил, сам того не заметив. Странное дело – крови не было.

– А потом? – мать толчком заставила его поднять голову. Она глядела уже без гнева, понимающе и спокойно. – Знаешь, что будет хуже всего?

В глазах плыло и щипало. Невзор понял, что вот-вот постыдно разревётся, как нашкодивший отрок.

– Потом… потом ты сам начнёшь её стыдиться, – слова Купавы стегали, словно плетью. – Будешь злиться… будешь сторониться её на людях… а после и вовсе её возненавидишь. Вот за всё это и возненавидишь. За то, что она такая, , за то, что она с тобой… да за то, что она есть вообще!..

До обморока, до скрипа зубовного хотелось бросить ей сейчас «Отец-то же тебя не возненавидел», но Невзор смолчал. Не хватало сейчас ещё мать оскорбить тем, что она-де отцу не ровня. Но она всё равно поняла. Подступила вплоть, опёрлась на край стола кулаками.

– Знаю, про что ты сейчас подумал, – в голосе её прозвенел лёд. – Да только промахнулся ты, парень. Я не мужичка, и никогда ею не была! Мои предки от самого воеводы киевского Волчьего Хвоста идут, от сына его старшего, Некраса Волчара! Забыл про то, сыне?!

Невзор отвернулся. Было невыносимо стыдно.

– Но ведь можно… – прошептал он, стараясь из последних сил сдержать слёзы.

– Что?

– Можно потом…

– Второй раз жениться? – понимающе спросила она. – Ты князь, что ли, или боярин? Да и пойдёт ли после за тебя ровня-то? Добро кабы просто наложница та Краса у тебя была…

– Так… – Невзор даже чуть приподнялся, но мать тут же усадила его обратно на лавку толчком руки.

– Сидеть!

Купава села за стол напротив сына, опёрлась локтями на Божью Ладонь, и взяла руки Невзора в свои.

– Что за спешка, Невзоре? – уже мягче спросила она. – Ездишь к ней, ну и езди дальше.

– Её замуж нудят идти, – пробормотал парень еле слышно. – Родовичи.

– И правильно нудят, – пожала плечами Купава. – Всех когда-то да нудят. Не она первая…

– Так ведь она ж со мной…

– Пока она с тобой, особо и не понудят, – отвергла мать. – Или что, она непраздна?

– Да вроде бы нет, – в замешательстве проговорил Невзор, чувствуя, что неудержимо краснеет.

– Тогда и подождёт всё это до отцова возвращения, – решительно бросила мать. Встала и отошла к печи, остановилась к сыну спиной, перебирая на шестке какие-то травы, и повязанные повоем волосы вздрагивали над плечами.

– А если бы… – неосмотрительно вякнул парень, но мать тут же стремительно развернулась к нему. Слетел с головы повой, волосы упали на вышитую рубаху, взлетели широкие полы шерстяной понёвы.

– Я тебе покажу «если бы»! – в голосе матери опять прорезалась злоба, и Невзор, увидев у своего носа сухонький небольшой кулак с туго обтянутыми белеющей кожей костяшками, вновь на мгновение ощутил укол ненависти. – Я тебе дам «если бы»! И думать забудь!

– Но…

– Род выделит ей избу и корову, будет жить вольно! – отрубила мать. – Родится мальчишка – заберём и воспитаем, девчонка – пусть у неё самой голова болит. Ездить к ней не запрещаю, но в дом её привести – и думать забудь! До отцова возвращения, а там – как он решит. А и тогда воли моей нет! Внял?!

Невзор кивнул, до боли сжав зубы.

Мать была права, вестимо.

– В Киев еду.

– В Киев… – протянула она словно бы недоверчиво. – Неуж в сам Киев?

– Туда.

– У меня брат где-то там… на киевской стороне. А то ль не там… может и в Чернигове, или в Переяславле. На юге где-то, словом…

– Это Бус-то? – про брата Красы, Буса Белоголового, Невзор слышал от неё и ранее. Знал, что пропал брат при разорении от плесковичей, а гадание показало, что жив да где-то на южной стороне живёт. Может, и в Киеве.

– Бус… – кивнула Краса, отворотясь к небольшому костерку и пристально глядя в огонь. – Может, и встретишь где…

На долгое, тягучее мгновение упала тишина. Потом Невзор подошёл к девушке и взял её за руку:

– Я сватать тебя буду, – брякнул он, очертя голову. Пусть мать там думает, что хочет! – Пойдёшь?

– Сватай, – Краса весело сощурилась. – Только когда?

– А вот из Киева ворочусь… скоро!

Сейчас он и сам верил в то, что воротится скоро.

– Ладно, – бросила Краса, выпрямляясь. – Подожду…

Выдернула руку и пошла, не оборачиваясь.

Невзор несколько мгновений смотрел на неё, сдерживая обиду – хоть поцеловала бы, что ли… Потом досадливо пнул сухую ветку и заспешил к коню, привязанному за спиной с сухой ёлке.

Радости на душе отчего-то не было, губы кривились в злой досаде.

Невзор рывком вскочил в седло и погнал коня к опушке. Надо было спешить.

А Краса, дождавшись за кустом, когда Невзор вскачь вылетит к дорог, долго стояла и смотрела вслед. Смотрела, кусая губы.

Конь нёсся намётом, почти и не разбирая дороги – Невзор едва успевал пригнуться, пролетая под низко нависшими ветками. Зевать не стоило, не успеешь – смахнёт тебя с седла тяжёлый сук, и добро, если только расшибёшься, а то и спину сломать недолго о каменно-твёрдый корень.

Вынесся на взлобок, опричь которого лес отступил, открывая красную горку, перунов лоб. Остановил коня, оборотился.

Где-то далеко позади, около небольшого родника виднелось серое пятно – свитка Красы. Невзор махнул рукой, хоть и понимал, что девушка его не видит сейчас, и снова поскакал, теперь уже потише.

Тоска давила на грудь.

Хоть и понимал, что в Киев едет, не куда-нибудь. Жалко было от Красы уезжать. Хоть она и сказала: «Как будто мы сейчас каждый день видимся». И не каждый, а всё одно… И из Полоцка-то к ней, Красе раз в месяц коль вырвешься – и то ладно, а из Киева-то… когда и воротишься, невестимо.

В Киев Невзора отсылала сама княгиня Бранемира Глебовна – гонец от Всеслава, который весть привёз про захват власти, привёз и иное – требование помощи. Пять сотен кривских воев – три сотни из княжьей дружины да две из городовой рати давал полоцкий воевода Бронибор Гюрятич. Невзор как прознал про то, заметался – до зела, до скрипа зубовного хотелось встретиться с отцом. Да и Киев поглядеть хотелось. Выбрал время, попросился у княгини да у воеводы Бреня.

– Как же я без гонца-то? – усмехнулась Бранемира Глебовна, глядя на Невзора глубокими глазами – парень даже залюбовался нечаянно. Опомнился, сказал чуть грубовато:

– Достанет кому вести возить и без меня…

У княгини от сдерживаемого смеха задрожали губы, справилась с собой:

– Ладно, ступай. Подумаю.

Подумала княгиня, подумал и воевода. Трёх дней не прошло, как окликнул Невзора на княжьем дворе княгинин холоп:

– Госпожа зовёт.

Бранемира Глебовна на сей раз смотрела уже не растерянно, а царственно:

– Поезжай, Невзоре. И письмо от меня князю свезёшь. Да смотри, сам в руки передай, не кому иному.

– Исполню, госпожа, – поклонился вестоноша. – Грамоту твою у меня только с головой моей возьмут вместе. А только и тогда с Той стороны за ней приду…

– Ну… не болтай попусту про что не знаешь-то, – вдруг построжела княгиня. А и верно – его ль дело про Ту сторону-то болтать…

Дорога – тропа лесная скорее – вдруг вильнула, и Невзор, всё нёсшийся вскачь, поднял коня на дыбы, останавливая. Вороной взвился, махая копытами, вспятил на задних ногах.

Навстречь ехали пятеро всадников с вьючным конём. Тоже пополошились, заблестело оружие. Удушливой волной прихлынул вдруг к сердцу страх, и Невзор, недолго думая, тоже вырвал клинок из ножен. Не ждал парень встречи. Будь с ним Серый, он бы загодя упредил, да только Серый в Полоцке остался, с матерью – не тащить же пса с собой в Киев.

– Покинь! – властно гаркнул окольчуженный рослый вой, по виду старшой. И почти тут же Невзор его узнал.

– Чубарь?! Огура?! – бросил клинок в ножны, погладил коня по шее. – Вы откуда?

– Невзор?! – удивлённо спросил старшой, снова вздымая копьё и ставя его в петлю у стремени. – Чего ж гоняешь, как ошалелый?!

– Да спешу, – усмехнулся парень, отходя от страха. – Ныне с Бренем-воеводой в Киев еду, вот и тороплюсь – они-то уж из Полоцка вышли небось, нагнать надо…

– Хороша девка-то? – подмигнул ему вдруг Огура, поняв причину, по которой Невзор отстал от своих. Парень промолчал, только сжал зубы – чётко обозначились желваки под кожей.

Чубарь неодобрительно глянув на Огуру, бросил:

– Отстань от парня! – а Невзора успокоил. – Сегодня только вышли, догонишь и до Витебска ещё. Скачи.

Невзор уже поднял руку с узорной плетью – коня подторопить – но тут же услышал, как его окликает женский голос.

Знакомый голос.

Гордяна!

Вои посторонились, пропуская.

– Гой еси, Гордяна Мурашовна! – торопливо сказал вестоноша, срывая шапку и заливаясь краской – и его не обошли стороной слухи про девушку, влюблённую в его отца.

– И ты здравствуй, Невзоре, – девушка улыбалась, разглядывая парня. – А ты вырос, мальчик…

Невзор покраснел ещё сильнее, отвёл глаза.

– В Киев едешь, к отцу?

Вестоноша только молча кивнул, по-прежнему не подымая глаз.

– Говорила я тебе, Невзоре – кланяйся… кланялся ли?

– Не видал я отца с того времени, Гордяно…

– Ну да… – сказала Гордяна, глядя куда-то в сторону, поверх верхушек деревьев, рдеющих в багреце и золоте. Помолчала, подумала, и вдруг. – А письмо ему от меня свезёшь, коль попрошу?!

Глянула остро, пытливо, словно насквозь его видела.

– Отвезу, Гордяно, а чего ж…

На мгновение Невзор словно увидел перед собой лицо матери – прищуренные глаза, поджатые губы. Но и отказать он уже не мог.

– Отвезу.

Береста нашлась во вьюках у Гордяны, там же и писало отыскалось, и чернила из самой лучшей сажи. Гордяна быстро чертила по бересте, то и дело останавливалась, словно отыскивая нужные слова, теребила длинную косу, покусывала губу. Наконец отбросила писало, тут же услужливо подхваченное Огурой (на Невзора вой старался не смотреть, а если и смотрел, то только исподлобья – и с чего бы…). Свернула бересто в трубку, перетянула толстой цветной ниткой и протянула вестоноше.

– Вот.

– Не боишься, что прочту? – Невзор хотел пошутить, но шутка не получилась – сам чуял, что спросилось взаболь.

– Не боюсь, – усмехнулась Гордяна. – Ведаю – честный ты парень! Доверяюсь тебе.

И всё…

Теперь уже и не отказаться стало вовсе никак. Доверия обмануть было нельзя. Опутала его Гордяна с головы до ног ласковыми словами.

А, ладно! – решил про себя Невзор, пряча бересто в поясную калиту рядом с письмами матери и княгини Бранемири Глебовны. – Письмо довезу, отцу отдам, а там – его дело! Как он решит, так и будет!

А в глубине души сидело странное чувство общности с отцом – ведь Гордяна тоже не войского рода, такая же мужичка, как и его Краса. И такое же странное, стыдное, но сладкое чувство злорадства перед матерью.

В то же, что Гордяна, будучи старше его самого всего-то на четыре года, сможет одолеть его мать да стать отцовой женой, Невзор не верил ни на миг, ни на вершок, ни на резану.

3

Возвращаясь домой после долгой отлучки, мы всегда испытываем странное чувство узнавания и радости.

Вот знакомый изгиб дороги, на котором ты случайно встретил незнакомую красавицу и полдня ходил потом словно в полусне. Вот перелесок, в котором ты собирал ягоды и грибы жарким летом, пил тёплую воду из кожаной баклаги и мастерил шапку из лопуха. Вот речка, на которой ты купался, рыбачил, ловил раков, куда ты бегал по ночам с друзьями поглядеть на русалок в изок, и однажды даже слышал, как ворочается в глубоком глухом омуте водяной. Вот лес, в котором ты заблудился на лешачьей поляне, плакал под разлапистой ёлкой, таился от горящих в чащобе оборотневых глаз, и только утром догадался переобуть лапти и вывернуть наизнанку рубаху – только так и спасся, вышел обратно к людям. Вот околица, у которой ты ждал смешливую девчонку, которая неожиданно согласилась с тобой погулять вечером – а гулянье затянулось до поздней ночи, а потом и до утра. Вот кровля твоего дома, чешуйчатая от лемеха, словно горбатая спина огромной рыбины.

Войско возвращалось домой, по пути становясь всё меньше – по дороге один дедич или подколенный князь за другим уводил свою невеликую дружину. И когда войско подходило к Корьдну, с князем вместе шёл только отряд московского дедича Кучко́.

Опушка расступилась, открывая широкую поляну, – здесь всего пару месяцев назад он стоял со своей дружиной, с полочанами, варягами и лютичами против ополчения чуть ли не всей вятицкой земли. Вон и пепелища от стогов, вон и хлеба, конницей потоптанные – так и не поднялись, и весяне, убирая хлеб, просто обошли вытоптанное поле стороной.

А вон и бревенчатые стены Корьдна. Ворота в большой веже были отворены, лёгкий мост, собранный из тонких брёвен (чтобы быстро втащить внутрь при нужде!), перекинут через ров, и луг перед городцом густеет народом. Корьдничи ждут своего князя – с дороги гонцы посланы с вестью и не раз. Не ошиблись дома, ожидая его именно сегодня.

И вон, в воротах – ОНА, всегда желанная женщина, дочь полоцкого оборотня.

Дочь великого князя.

Ходимир опять, как и тогда, в конце руяна, испытал странное чувство – одновременно чувство восхищения и зависти. Это ж какую удачу надо иметь, и каких слуг верных, чтобы из поруба, из земляной ямы разом стать не просто князем, а великим князем. Хочешь, не хочешь, а поверишь, что на нём воля Велесова лежит. Вестимо, все русские князья, да и они, вятичи, тоже – потомки богов. Да только не все про то помнят, крещёные киевские потомки Дажьбога и вовсе от него отреклись. Но простой кровью богов в жилах такую удачу не объяснить.

Задумавшись, Ходимир не заметил, как подъехал почти вплотную к воротам. Опомнился, остановил коня, соскользнул с седла наземь.

Витонега шагнула навстречь, по-прежнему держа ребёнка на руках.

– Здравствуй, князь, – сказала одними губами. Князь принял у жены свёрток, укутанный в белоснежную овчину.

Гордята спал. Жмурился от неярких лучей осеннего солнца, забавно чмокал губами.

Сын.

Наследник.

Гордеслав.

Князь склонился к жене, коснулся губами её губ.

– Здравствуй, княгиня, – так же тихо ответил Ходимир.

– Слава князю! – гаркнул кто-то в толпе, и люди, словно только того и ждали, восторженно заорали: “Слава!”. Гордята сморщился и захныкал. Витонега рассмеялась и забрала сына из княжьих рук. Княжич мгновенно умолк, повозился, почмокал и снова заснул.

– Добро пожаловать домой, княже.

Парились в бане.

Плескали на раскаленные камни воду с пивом и настоянным на травах квасом. До изнеможения хлестались засушенными впрок с лета вениками – берёзовыми и дубовыми. Направившись до малинового цвета, обливались холодной водой, а у кого была рядом речка или озеро – голышом выскакивали из бани и сигали прямо в воду. После сидели в предбанниках, отмякали, пили квас, пиво и сбитень, утирая обильно текущий пот.

Такое было по всему городцу – воротившееся из похода войско отмывалось от дорожной грязи, от крови, от следа смерти, который мог бы привести мстительные души.

Князь Ходимир вернулся из бани распаренный, благодушный. Выпил серебряную чернёную чару греческого вина, поднесённую женой, уселся за стол, оглядел его довольно.

Посреди стола тёмно-серым горбом бугрился коровай хлеба, в резных и глиняных мисках горками возвышались свежие яблоки, томилась мелко нарезанная капуста с луком. Сочился каплями жира жареный гусь, исходила душистым паром наваристая налимья уха. В каповых чашах темнели квас, пиво и сбитень.

Большой мир для всей знати Корьдна и окрестных починков будет завтра. А сегодня – обычный ужин для князя и его семьи.

Витонега села напротив мужа, несколько раз зачерпнула уху резной костяной ложкой, чтобы не остудить мужа.

Рядом с женой сидел маленький брат Ходимира, Горивит. Смотрел на старшего брата, разинув рот от восторга – брат вернулся из похода. Не просто из похода, с большой войны. С братом самого великого князя воевал, и всё войско в целости привёл обратно – стало быть, победил. Вот каким должен быть князь! Никого не бояться! Подумаешь, великие князья, Дажьбожьи внуки!

Ходимир не сразу заметил, что княгиня смотрит хмуро, исподлобья. Совсем не так, как смотрела при встрече, у моста.

Холодно смотрит.

Опять!

Сначала он попытался честно не обращать внимания – очередная бабья придурь! – но, в конце концов, не выдержал и отложил ложку.

Поднял голову и поглядел в ответ, отчаянно надеясь, что смотрит не совсем уж беспомощно.

Кажется, он понимал.

До неё, должно быть, уже донеслись через слуг вести от воев о походе. Отрывочные, смутные… но этого, должно быть, хватило для недовольства.

Трудно быть женатым на дочери великого отца. Поневоле приходится соответствовать. Да и жена, может и невольно, а всё равно всегда будет сравнивать тебя с отцом, подходить к тебе с мерилом его подвигов.

Трудно.

– Что случилось, Вита? – Ходимир старался говорить как можно мягче, хотя внутри у него всё постепенно начало закипать. Вот уже больше года, как она задирает перед ним нос, выводит его из себя своими выходками и требованиями.

Краем глаза Ходимир видел, как съёжился брат, ожидая непонятно чего – то ли женского крика, то ли мужского стука кулаком по столу. Не бойся, братец. Не хватало ещё в княжьей семье орать и стучать кулаком, как пьяные простолюдины.

– Ничего, – ровным голосом ответила княгиня, продолжая перегребать ложкой уху и не поднимая глаз. Но в этом ровном голосе ясно слышалась сухая горечь.

– Это «ничего» поразительно похоже на обиду, – тоже сухо сказал, отворачиваясь, князь. И вновь взялся за ложку. – Ну, не хочешь – не говори.

Теперь уже не выдержала она, княгиня. Отложила ложку на браную скатерть с таким стуком, что Ходимир невольно покосился на неё – не сломалась ли резная кость?

– Ты опять отступил! – обвиняющие и звонко сказала она, и в голосе звякнула обида. Та самая обида. – И даже замирился, мне сказали! И варяги ушли!

– Да, – сказал Ходимир, тоже откладывая ложку и обтирая усы.

– Что – да? – возмутилась Витонега. Князь даже залюбовался женой – так прекрасна она была в гневе. – Да, отступил или да, замирился?!

– И то, и другое, – сухо ответил князь, разделывая ножом гуся. Внутри Ходимир покатывался со смеху. – И да, варяги ушли.

И пояснил:

– Не с кем воевать. И незачем.

– Не с кем?! – княгиня задохнулась и повела глазами по сторонам, словно отыскивая человека, которому можно было бы пожаловаться на мужнину глупость, к кому можно было бы воззвать. Мазнула взглядом по сидящему за столом обочь Горивиту, на миг задержала взгляд на кроватке, укрытой всё той же выделанной овчиной, словно раздумывала – а не разбудить ли Гордяту? – Незачем? Но разве мои братья и мой отец уже не в плену?! Разве они вольны?!

– Нет, – коротко ответил князь. И тут же добавил. – Да.

Витонега несколько мгновений остолбенело смотрела на мужа, изумлённо выгнув бровь. Потом мотнула головой – не понимаю, мол, поясни.

– Ты спросила «Разве твой отец и братья не в плену?», – размеренно пояснил Ходимир, обтирая пальцы от жира рушником и едва сдерживаясь, чтобы не расхмылить во всю ширь. Разом во все зубы. – Я ответил – «нет».

И продолжил, видя, как изумлённо расширяются её глаза:

– Ты спросила «Разве они вольны?». Я ответил – «да».

– Н-но… как?.. – она опять мотнула головой, а в глазах сквозь недоверие прорастал сумасшедшая надежда. И, спохватясь, подалась вперёд, жадно глядя на мужа. – А… где они?! В Полоцке?!

– Нет.

– Нет?! – она вновь изумилась, и Ходимир опять залюбовался – в изумлении жена была ещё прекраснее, чем в гневе. – Где же?!

– Всеслав Брячиславич – в Киеве. Твои братья – в Чернигове. Там же, где и были.

Витонега снова остолбенела.

– Они… они замирились с великим князем?

– Ну да, – как о самой обычной вещи, сказал Ходимир, отбрасывая рушник. Он поставил локти на стол, подпёр подбородок ладонями и откровенно разглядывал жену.

– Но… почему?

– Потому что твой отец, Всеслав Брячиславич, – и есть теперь великий князь Киевский, – пояснил князь и, не в силах больше сдерживаться, широко улыбнулся – до того жена забавна была в своём недоумении и замешательстве.

– К-как?! – произнесла она, наконец. Губы её дрожали, на ресницах повисли слёзы, а глаза словно умоляли: «Ну же! Скажи, что это правда! Что ты не обманул меня, не посмеялся надо мной!».

И тогда он начал рассказывать.

Изяслав, Святослав и Всеволод разбиты половцами на Альте.

Кияне восстали и выгнали Изяслава (по слухам, его дружину видели уходящей к Дорогобужу – значит, к ляхам подался).

Освободили Всеслава из поруба и объявили великим князем.

Святослав предложил вятичам замириться и согласился отпустить Всеславичей.

Варяги ушли к Рогволоду.

Рогволод и Борис собрались воевать половцев вместе со Святославом и Всеславом.

– А ты? – единственное, что смогла выговорить Витонега.

– А что я? – Ходимир поднял брови. – Почему я не иду сражаться с ними вместе?

Он помолчал.

– Не с руки мне против половцев сейчас биться. Они, конечно, чужаки, но мы всё ж заодно были. А двумя щитами играть я не хочу. Наигрался. К тому же мне надо постеречь свою землю от Мономаха и Изяславичей – с ними-то у меня мира нет.

Несколько мгновений Витонега, прикрыв глаза, обдумывала услышанное, потом глянула на мужа пронзительно-синим сияющим взглядом и сказала, едва шевеля губами:

– Я тебя люблю.

4

– Киев! – пронеслось по лодье, и Невзора словно подкинуло на месте. Парень вскочил на ноги и бросился к носу лодьи, прыгая с одной лавки на другую.

– Куда, скаженный?! – весело бросил ему вслед лодейный старшой. Усмехнулся, крутя в пальцах бороду – понимал парня, ещё как понимал. Когда впервой куда-то далеко едешь, так оно всегда душа волнуется. И сам – сколько лет уже на лодьях, и купцов возил, и княжьих послов, а только как куда в новую дорогу невестимую, так душа так и зайдётся, тянет и просит…

А Невзор и не слышал – добежал до носовой палубы, рывком вскочил на скользкие доски, остановился рядом с резной конской головой и вперился взглядом в окоём.

Киев!

Из-за окоёма медленно и величаво выплывали киевские горы, увенчанные по верху поясом рубленых стен на высоких валах.

Рядом остановился пожилой седоусый вой, покосился на парня.

– Любо? – усмехнулся.

– Любо, – прошептал Невзор, и почти тут же сказал, вздёрнув голову. – Полоцк наш красовитее кажется…

– Потому что родина, – опять усмехнулся вой. – Впервой? – спросил по-доброму.

– Впервой, – кивнул парень и тут же спросил. – А вот там… что это?

– Справа-то?

Справа, за высоким лесистым мысом, тоже блестела вода, густо вздымались мачты.

– Это Почайна, – пояснил вой, щурясь на вечернее солнце. – Там лодьи купецкие стоят, там склады их на берегу, вымолы…

– А дома те… по берегу?

– Это Подол. Купцы там живут да ремесленники. Вон, видишь, на Подоле блестит что-то? Это святилище Велесово, Турова божница.

– А там, ниже? – Невзор указал на невысокие рубленые стены ниже Киева.

– Выдобич, – нехотя ответил вой, и на непонимающий взгляд парня пояснил. – Погост. Когда Владимир Святославич киян крестил, он капи в Днепр пометать велел, а Перунов капь у Выдобича выплыл к берегу. Народ до того места бежал, кричал – выдыбай, мол, боже… вот место так и назвали.

– Выловили? – с жадным любопытством спросил Невзор.

– Какое там, – махнул рукой вой. – Дружина княжья берегом скакала… налетели вои, оттолкнули снова.

Вой замолк, а Невзор, насупясь, снова уставился на медленно наплывающий берег.

– Эта гора – Киева? – спросил он, наконец.

– Эта, – подтвердил вой. – Киева гора, а так-то чаще попросту Горой кличут. А вон та гора – Щековица, а та вон – Хоривица. Слыхал про трёх братьев?

– Слыхал, – подтвердил Невзор задумчиво.

Киев был огромен. Больше Полоцка, много больше.

– Старее Киева в русских землях почитай и городов-то нет, – с удовольствием сказал вой. – Да и краше…

– А ты откуда столько про Киев знаешь, дядька? – не удержался-таки Невзор. – Бывал ли?

– Ну а как же… и не раз бывал, с Брячиславом Изяславичем ещё. Да и с Всеславом-батюшкой.

Полоцкие лодьи поворачивали, заходили в Почайну, огибая высокий мыс, оставляли Гору по правому борту. Головная лодья целила к свободному вымолу, а Невзор с её носа всё глазел на крутой, поросший лесом, склон Щековицы, за которым пряталось солнце.

От воды потянуло холодом.

Лодья мягко ткнулась носом в вымол, и на дощатый настил посыпались люди. Спрыгнул и Невзор, впервой после долгих дней плавания, ощутив под ногами не качающуюся палубу лодьи, а упругую спокойную твердь.

– Киев Полоцку кланяется! – пробормотал он, приосанясь. Дрягиль, невдалеке привязывавший чалку, только косо глянул на мальчишку – видимо, расслышал что. Смолчал. Не стал связываться с опоясанным воем, хоть и мальчишкой.

Здрав будь, Киев-град!

Своих Невзор догнал только около самого Лукомля, когда воевода Брень уже и рукой махнул на отчаянного мальчишку. Когда же Невзора перед собой увидел, обрадовался (княгинин любимчик, как-никак), и одновременно разозлился.

– Своевольничаешь, сопляк?! – спросил грозно.

Невзор молчал, и воевода, наливаясь гневом, пригрозил:

– Из воев отрешу… набегаешься в отроках!

Невзор, набычась, возразил было, что не он, воевода, его в вои возводил, чтобы пояса отрешать, да только увидел грозно сжатый кулак Бреня и смолк, поняв, что зарвался. Воеводу Бреня в иных делах и князь Всеслав слушает, а у того норов – пестом в ступе не утолчёшь.

Однако и Брень тоже отступил. Пояса лишить больше не грозил, велел только на другую лодью убираться и не показываться ему на глаза до Киева самого.

Добро хоть письмо княгинино не велел кому другому отдать. Тут бы уж Невзор не уступил ни за что – обещал княгине, что письмо то только вместе с головой его у него отымут? Обещал!

Сейчас же, в Киеве, Бреню было явно не до него – воевода уже охрип, указывая то одним, то другим, куда вести коней, куда тащить тюки и катить бочки, однако ж мальчишка осмелился. Подошёл сзади и окликнул:

– Воевода! Брень Военежич!

Брень оборотился, глянул неласково – и до сих пор нёс сердце на мальчишку, который заставил его поволноваться.

– Чего тебе ещё?!

– К князю бы надо!

– Успеется! – рыкнул Брень. – Заплутаешь ещё в городе, ищи тебя потом!

Невзор хотел было снова возразить, но передумал. Отошёл в сторону, досадуя на то, что коней ещё не всех на берег свели. Выбрал бы своего, вскочил в седло – да и поминай как звали. Княгинино письмо жгло и калиту, и пазуху, просилось в княжьи руки. Вестимо, Брень-воевода после такого на него и вовсе опалится, да может, князь заступится. Парень уже начал было поглядывать посторонь, отыскивая свободного коня, но тут раздался топот, и из вечерних сумерек к вымолам вынесло десяток всадников с горящими жаграми.

– Брень Военежич! – громкий и удивлённый окрик.

– Несмеяне! Ты!

«Отец?! – радостно ахнул про себя Невзор и тут же остановился – пусть отец сначала с воеводой поговорит – у них свои дела, княжьи. – А после глядишь, и мне поможет до князя добраться!»

И тут всё начало совершаться на удивление быстро – мгновенно нашлись и навесы для полоцких грузов – от дождя сберечь, и дрягили, которые тоже невестимо откуда появились, хоть на вымолах до того ни души почти не было, потащили кули и бочки с лодей на берег. А усталых от дороги полочан, сбив в кучу, воевода и Несмеян повели в город.

Невзор выбрал мгновение, оказался около отца. Гридень, увидев сына, весело удивился, потом рассмеялся и взъерошил волосы.

– Вырос ты, сыне…

И то сказать – когда они в последний раз виделись-то? Не год ли прошёл?

Отцовская ласка погладила душу Невзора, но парень коротким движением освободился из-под отцовой руки – вои не засмеяли бы. Глянул с опаской на воеводу – не рассказал бы тот отцу про его строптивость. Но Брень только коротко усмехнулся и отворотился, тряхнув седым чупруном на бритой голове.

Кони едва шли, утомлённые долгим плаванием и отвыкшие чуять под копытом твердь. Тем паче дорога шла по крутому подъёму – Несмеян назвал эту улицу, ведущую на Гору, Боричевым взвозом.

Несмеян и Брень то и дело перебрасывались словом-другим, а Невзор жадно слушал, пользуясь тем, что его не прогоняли прочь – хоть и не отрок уже, хоть и опоясанный, хоть и кровь вражью пролил, а всё одно – молод ещё.

Всеслав-князь сбивал из киян рать против половцев, зоривших Левобережье. Придя к власти уже с месяц тому, до сей поры не мог рать собрать – вои киевские «идучи не идяху». Из градских киян немалое число шло под Всеславль бело-красный стяг, да вот только какие из градских воины? А вои, те, что жизнь свою войной сделали, навыкли за годы служить Ярославичам, да христианами быть.

– Нелегко вам тут? – щурясь на пламя жагры, спросил настороженно Брень.

– Да уж, не мёд, вестимо, – отозвался отец. – Хоть и не полынь.

– Как мыслишь, усидит Брячиславич на каменном престоле?

– А чего ж, – легко ответил Несмеян. – И усидит… может быть. Трудно. Все против, кругом Ярославичи да их дети на престолах.

Помолчали – слышен был только топот копыт да треск пламени. Да ещё псы лаяли из-за ворот – на город уже опустился вечер, и улицы Киева обезлюдели. Только где-то заливисто хохотала да песни пела молодёжь. Этим всё нипочём – хоть оборотень на каменном престоле, хоть половцы под стенами.

Впрочем, половцы через Днепр не шли – видно, и на левом берегу зипунов им было вдосталь – и прямой угрозы Киеву от них не было. А рать князь собирал, чтобы Левобережью помощь подать – Чернигову да Переяславлю – невзирая на то, что там сидели враждебные Всеславу князья.

– Я ведь хотел только нашего князя из поруба вызволить – а для того Киев тряхнуть как следует, чтобы и престол под Изяславом зашатался. А после подумал – а чего бы и нет? Коль шатать престол, так шатать как следует, чтобы и венец Изяслав обронил. А мы и подхватим.

– Дерзок ты, Несмеяне, ох, дерзок, – одобрительно говорил Брень. – Шутка ль… из поруба на великий стол…

– Из моих воев мало кто и верил, что выйдет, – со странной усмешкой говорил Несмеян. – А вот Колюта – тот сразу поверил.

– Жив Колюта-то?

– Жив… и сила ещё в руках и ногах есть, хоть и на восьмом десятке уж почти. Мы до его лет доживём, так и меча в руках не удержим, небось…

Воевода рассмеялся, и оба смолкли вновь. Полочане уже въезжали в ворота киевского детинца.

Всеслав, улыбаясь, разглядывал кусок бересты, исчерченный рукой жены. Потом поднял голову, поглядел на вестоношу. Мальчишка ещё совсем, хорошо если лет шестнадцать есть. А лицо знакомое.

– Зовут как?

– Невзором кличут, – парень готовно выпрямился, словно в любой миг собираясь броситься по первому княжьему слову. – А по батюшке – Несмеяновичем.

– Так ты сын Несмеянов, что ль?! – радостно удивился Всеслав, невольно любуясь статью парня. – Ишь ты, каков у гридня моего сын вымахал! Хорош молодец, хорош… В бою бывал ли?

– Бывал, Всеславе Брячиславич, – чётко отвечал мальчишка. И только тут заметил Всеслав на нём и меч, и настоящий войский пояс. Да мальчишка-то не отрок даже, а полноправный опоясанный вой! – С литвой бился в прошлом году, после того как…

– После того, как меня пленили, – усмехнувшись, закончил за него Всеслав. Невзор потупился, а князь отыскал глазами стоящего посторонь Несмеяна. Кивнул одобрительно. Протянул гонцу серебряное чернёное обручье старинного чекана. – Благодарю за службу, молодец!

И, дождавшись, пока все вышли за дверь, снова развернул бересто, любуя аккуратно выписанные женой буквы.

Писали, что любят. Писали, что ждут.

Ждут…

Всеслав невольно задумался, невидящим взглядом упершись в бересто, опять свернувшееся в трубочку.

Воротиться в Полоцк…

Ничего большего и не желал Всеслав сейчас. И внезапно свалившийся на него киевский каменный престол был для него если и не обузой, то почти досадой.

Никогда не желал Всеслав стать киевским великим князем, хоть отец наверняка и подразумевал для него такую возможность. Да и Судислав Ольгович… Но отец уже четверть века как умер. А Судислав ту же четверть века в порубе просидел, да после того ещё три года – в монастыре. А за четверть века эту… многое изменилось на Руси. Всё теперь иначе. Всё…

И потому всё, чего желал для себя Всеслав – вырвать из цепких лап Ярославичей Северную Русь – кривские да словенские земли. Там ещё силён старый русский дух, там и христиан меньше. А уж после… сыновья его… может быть.

Но вместе с тем Всеслав понимал, что остановиться он не может. Не имеет права. И не имеет права сейчас, после того, как кияне усадили его, узника, пленника, чужака (оборотня! язычника!) на каменный престол, обмануть их доверие и бросить их перед лицом половцев. А то и не только половцев – Ярославичи тоже не умедлят с Киевом расправиться.

Да и Брень-воевода учил в детстве – не останавливайся на полдороге!

Поэтому Полоцк подождёт.

Сын весело хлебал тушёную капусту с горохом и бараниной – ложка так и мелькала. И так же весело молол языком, рассказывая Несмеяну про полоцкие дела. Про то, как Бранемира Глебовна, Купава и Гордяна скрывались у Чёрного Камня, у ведуньи Любавы, а он, Невзор, возил туда вести из войского дома, от воеводы Бреня.

Несмеян слушал молча, то и дело поглядывая на отданное ему сыном бересто (письмо от Купавы!) и невольно испытывал прилив отцовской гордости – в шестнадцать лет вестоношей от княгини к мужу через половину Руси… высоко летает сын. Да и там, в Полоцке, не последним был по его-то словам.

Невзор привёз из Полоцка целую кучу поклонов – и самому Несмеяну от семьи, и иным воям Несмеяновым, которые с гриднем из Полоцка в Киев приехали.

И, задумавшись, не сразу понял, что сын уже молчит и вертит в руках ложку, кусает губы и глядит в сторону.

– Ну не вертись, как уж под вилами, – добродушно бросил гридень. – Выкладывай, чего ещё…

Невзор покосился в сторону воев, стоящих кучкой в стороне, и сказал чужим голосом:

– Гордяна тебе поклон просила передать…

– Какая?.. – начал было Несмеян и тут же вспомнил – какая. И почувствовал, что краснеет, словно мальчишка, которого мать застукала за подглядыванием у чужой бани.

– Поклон говоришь? – странно севшим голосом спросил он.

– Да, отче… и письмо ещё, – Невзор протянул бересто, по-прежнему не глядя на отца. С чего бы? Письмо – не рубаха с вышивкой в подарок. И гридень тут же понял, что обманывает сам себя.

– Ладно, – процедил он, отворачиваясь и принимая письмо. – После прочту…

Нож был хорош.

Длинное, мало не в семь вершков, лёзо на наборной из бересты рукояти, медная поперечина и обоюдоострое жало.

Отцов подарок.

Вчерашний.

Сегодня Невзор отца ещё не видел – князь с утра услал его с каким-то поручением на Подол, а Невзор проспал – сказалась усталость от дороги, общая – и вчера-то вечером, когда с отцом говорил да поклоны воям раздавал, глаза закрывались сами собой. Не помнил даже, как и когда уснул.

На дворе княжьем постоянно толпился народ – кияне готовились к походу. Тут и там взблёскивало оружие, слышался кольчужный звяк и конское фырканье.

Немалую рать наберёт Всеслав Брячиславич из киян. А если ещё и левобережные князья помогут…

Был бы ещё толк от той рати, – подумал Невзор с невольным лёгким высокомерием воя к градским и поселянам. – Половина воев – вчерашние тестомесы да земледелы. Умереть с честью они, может быть, и смогут, да ведь дело-то не в том, чтобы умереть – победить надо. Умереть и без них, полочан, они смогли бы – потому и Всеслава на престол привели, что победить надо, а не умереть!

Впрочем, кияне даром времени не теряли в выпивке да похвальбе, как это иной раз бывало. В одном углу двора звенело железо – рубились на мечах, опоясанный вой теснил разом троих сторонников с топорами, хотя те не терялись – нападали рьяно, весело даже. В другом углу двора затеяли состязание по стрельбе из луков – тут, похоже, охотник-лесовик одолевал уже третьего княжьего воя. А совсем рядом с крыльцом, на котором и сидел Невзор, отроки затеяли состязание по метанию ножей, швыряя их в столб у пустой коновязи.

На мгновение возникло желание показать мальчишкам (а сам-то не мальчишка?!) как правильно надо обращаться с оружием, утереть киянам нос полоцкой сноровкой. Невзор даже поднял голову и открыл рот, чтобы окликнуть парней. Но желание тут же прошло.

Честь города своего не так защищать надо. Да и не дело вою с отроками состязаться. А главное, Невзор увидел идущего через площадь мальчишку лет пятнадцати, почти сверстника. Да так и застыл с открытым ртом.

Волосы у мальчишки были совершенно светлые. Таких обычно зовут белобрысыми или белоголовыми. Сметанными.

Невзор захлопнул рот, судорожно сглотнул и поднялся на враз ослабелые ноги. Ничего невероятного в том не было, но всё же в первый же день встретить здесь в Киеве родного брата Красы…

– Белоголовый! – окликнул он, и видя что парень то ль недослышал, то ль не слышал вовсе, окликнул уже громче, убеждаясь в своей правоте (благо и рубаха на том была с кривской вышивкой, да и лицом – чистый кривич!). – Бус!

Мальчишка остановился, настороженно повёл головой, нашёл взглядом Невзора и сумрачно спросил:

– Чего надо?