Каменный престол

Глава 2. Расплата по счетам

1

Лядские ворота были отворены настежь, и в воротном проёме не было видно ни единого человека. Мстислав Изяславич остановился, не доезжая. Задумчиво смотрел на отваленное воротное полотно, задумчиво кивая чему-то своему. Задрав голову, обозрел высоченную белокаменную стену воротной вежи. Взгляд скользил по поросшим травой глинистым валам – первая весенняя поросль выкинула жёсткие побеги и упрямо карабкалась вверх по валам.

Мстислав невольно представил как лезли бы вверх по этим валам ляхские вои Болеслава, его, отцова и Ярополча дружины… а сверху – камни, кипящая смола, стрелы… Добро, что в войске Всеслава доброхоты нашлись, и пришлось полоцкому оборотню бежать невестимо куда – едва и успел скрыться до подхода совокупной рати ляхов и Изяславичей.

Всеслав!

Мстислав невольно скрипнул зубами от враз нахлынувшей ненависти. Ну будет божья воля, доберусь я до твоей глотки, полочанин. Мало не покажется.

Князь тут же вспомнил о данном отцом слове.

После Всеславля бегства киевская рать мгновенно воротилась в столицу. Кто там верховодил – невестимо, остались кияне без вожака, мгновенно вече и восстало – горло драли и за Всеслава, и за Изяслава. Те, которые полочанина имать собирались, после бегства его тут же к Изяславу Ярославичу и подались – а не то не сносить бы головы. А с другой стороны – мало не половина рати и стала на Изяславлю сторону. Не биться же промеж собой, тем паче и оборотень-то сбежал, без князя остались.

Долго кияне буянили и, наконец, отправили посольство к Святославу Ярославичу. И пригрозили, по слухам, что, коль великий князь мстить собирается киянам, то они и город сами спалят, и сами уйдут в ромейскую землю. А императору Роману Диогену в его войне с турками люди нужны до зарезу.

Но всё это Мстислав знал только по слухам. Зато вот посольство к отцу от дяди Святослава он видел сам, собственными глазами. Сам дружинный старшой Святославль, Куней Добрынич пожаловал.

Мстислав снова скрипнул зубами – своих стрыев, младших Ярославичей, он ненавидел почти так же сильно, как и полочанина. Сговорились с оборотнем за отцовой спиной, служили тут ему! Перемётчики! А ныне Святослав ещё и оружием грозить смеет, половецкий победитель! За взметней киевских заступается!

Вот и пришлось князю Изяславу клятву дать, что не будет казнить никого из участников восстания.

Ну ничего, дай срок.

Лицо Мстислава перекосила злобная усмешка, он тронул коня и подъехал к воротам вплотную. Стук конских копыт по мостовинам гулко отдавался под сводом ворот. На ходу князь вытянул руку вбок и несколько раз нетерпеливо сжал и разжал руку. Понятливый Тренята (Мстислав снова помянул про себя убитого полочанами на Немиге Яруна) вложил в руку князя копьё, и Мстислав перевернув оскеп подтоком вперёд, коротко ткнул им в ворота. Удар раскатился под сводом, и Мстислав опять злобно усмехнулся.

– Тренята!

– Да, господине!

– Ворота займёшь нашими воями немедля! И к остальным тоже пошлёшь разъезды, чтоб никого не выпускали! И к Жидовским, и к Золотым. И на Подол!

– Сделаю, господине, – отозвался Тренята – слово князя Мстислава было для его дружины законом, непреложным для каждого. Старшой и не подумал сослаться на клятву великого князя.

За спиной дробно затопотали копыта.

Встречал новый киевский тысяцкий Гудой, тот самый, которого отец в поруб бросить велел. Как Всеслав из поруба шагнул прямо на великий стол, так и Гудой тоже из поруба шагнул прямо на вечевую степень, на место Коснятина.

Подъехал вплоть, несколько мгновений пристально разглядывал смущённые лица бояр, тянул молчание, пока не сбрусвянели все и не опустили глаза. Все, опричь Гудоя – этот смотрел прямым несокрушимым взглядом, словно знал что-то такое, от чего ему и смерть была не страшна. На клятву отцову надежду держит, – усмехнулся про себя Мстислав, внешне, однако ни на миг не выказав этой усмешки.

Ненависть била в виски тяжёлыми молотами тёмно-багрового пламени.

– Гой еси, княже Мстислав Изяславич, – поклонился, наконец, Гудой. Не поприветствовать князя с его стороны было бы верхом невежливости, как-никак по их поганой вере в его, княжьих жилах кровь самого Дажьбога течёт. Очень удобно для того, чтобы отдавать приказы, – отметил про себя князь, вестимо, не верящий ни в которого из этих тёмных демонов.

Мстислав по-прежнему молчал. Это становилось уже невежливо, но князю было наплевать на чувства этих перелётов. Переметнулись к Всеславу, отняли престол у законного великого князя, а когда самозванец сбежал, так опять отцу кланяться собрались.

Ну я вам покажу, – подумал Мстислав с нарастающей весёлой злостью. – Каждому аз воздам!

И заметив короткий утверждающий кивок Треняты (все ворота переняты, из города никто не уйдёт!) бросил отрывисто:

– Взять!

– Княже! – хрипло крикнул Гудой, сгибаясь с заломленными за спину руками. – Твой отец перед всем Киевом клялся!

– Отец клялся, не я, – впервой разомкнул губы Мстислав. – Я – не клялся. Никому. И ни в чём.

Мстислав снова сжал искривлённые злобной усмешкой губы и отворотился.

У волка сто дорог, а у того, кто его ловит – только одна, – вспомнилось Колюте не раз за эти дни, пока он скрывался от княжьих воев в Киеве. Ему же дорога была только одна. Единственно, куда ему удалось пробраться – на Подол, а Подол – это огромное беспорядочное скопление полуземлянок, землянок и мазанок, среди которых то тут, то там возвышаются богатые дома купцов и ремесленников.

В то, что Изяслав откажется от мести, Колюта не поверил ни на миг, ни на резану. И дивился про себя самоуверенности Гудоя и киевской господы.

И всё-таки зря Всеслав Брячиславич бросил киян, зря, – не раз сказал про себя Колюта. Князю при случае он это тоже скажет, когда встретятся.

Если встретятся.

Ночь. Все ворота заперты, и на страже люди Мстислава. И стон стоит по городу – гребут княжьи вои горстями Всеславлих сторонников. И его ищут, Колюту, вестимо. Если не рассказал никто про него Мстиславу, так расскажет – скрываться Колюта начал не враз, не в тот же день, как прискакал. И уходить придётся водой.

По верху стены изредка ходили дозорные, перекликались на заборолах и вежах. Гридень неслышной тенью крался в сумерках к вымолу. На самом краю вымолов – небольшой челнок-долблёнка. Колюта пошарил, отыскивая вёсла, перехватил верёвку ножом и столкнул челнок в воду. Течение закружило, подхватило и понесло.

Он вдруг заметил на стрежне длинные хищные тени, приподнялся, вглядываясь, сдержанно выругался сквозь зубы и принялся лихорадочно сбрасывать с себя мешок, оружие и одежду. Боевые лодьи – и выше по течению, и ниже. В Днепр не сунешься, придётся на Оболонь тянуть, к устью Глубочицы, добро хоть в Почайне течение небыстрое. Вёсла вонзились в воду, лодка рванулась к берегу, тёмной громадой высящемуся впереди. Добро хоть уключины не скрипят!

Улочки Оболони узки, темны и кривы. А кое где их и вовсе нет – вместо них тропки надо оврагами, по-за репищами да в перелесках. Колюта старался прислушиваться, хотя по опыту знал – здесь городовая стража старается бывать пореже. Колюта шёл долго, спотыкаясь в темноте (хоть глаз выколи!), наконец, остановился. Стукнул в волоковое окошко условным стуком.

Отсыпался Колюта мало не до полудня. И только когда солнце почти пропало из низенького оконца, гридень проснулся, сел и протёр глаза. Голова была тяжёлая, во всём теле – слабость и ломота (не мальчик уже, укатали сивку крутые горки), во рту было кисло и сухо. Впрочем, всё как всегда, коль заспишь днём. Колюта помотал головой, отгоняя остатки дремоты, сел и огляделся.

Глубоко утопленная в землю избушка-полуземлянка. Маленькое волоковое окошко над самой землёй. Закопчённые стены и кровля без потолка, земляной пол, лавки.

– Чего глазами-то зыркаешь, сокол? – недружелюбно спросила сидевшая на лавке хозяйка. Она грызла калёные орехи (зубы у старухи были молодым на заглядение) и пытливо разглядывала Колюту. Большая, поросшая седым волосом, бородавка под носом неприятно шевелилась, придавая старухе смешной и грозный вид одновременно. – Не нравится тебе у меня?

Вдову Опалёниху Колюта знал давно. Знал и её покойного мужа, погибшего на пожаре. На том же пожаре сгорела и большая изба, и стая с коровами, и кони в конюшне, и скрыня в избе. Дети Опалёнихи погинули в чужих землях. Осталась старуха одна, а муженёк её с городской сотней не ладил, вот артель и заартачилась – поставили Митихе общиной полуземлянку. А бабка после того и вовсе на весь город озлобилась.

Колюта пожал плечами и принялся обматывать ногу онучей.

Старуха хмыкнула:

– Поймают ведь тебя, сокол. Ищут везде, даже здесь, на Оболони. У кончанского старосты в доме и то княжьи вои стоят.

– Именно княжьи? – прищурился Колюта.

– Да нет, – Опалёниха отмахнулась, сбросив на пол горсть ореховой скорлупы. – Наши, городовые. А только сказывают, ими ныне Мстислав-князь и началует, – тысяцкого повязал вчера и всех бояр городовых. Я, говорит, вам ни в чём не клялся.

Колюта покивал, задумался, вытянув губы трубочкой. Весело стало жить в Киеве.

Мстислав Изяславич безотрывно смотрел в окно, упершись лбом в переплёт, словно хотел сквозь цветные слюдяные пластинки увидеть что-то. Сзади еле слышно скрипнула дверь, Мстислав обернулся – Тренята.

– Ну? – без выражения спросил князь.

– Гора вычищена полностью, Подол тоже, – отрывисто бросил Тренята. – Его здесь нет, значит, он на Оболони. Там закончим завтра к полудню. Найдём.

Мстислав покачал головой, закусив губу. Значит, уже завтра к полудню Колюта будет в его руках… если не ускользнёт опять.

– Что-нибудь ещё есть?

– Наловили кучу всякого отребья, – довольно сказал дружинный старшой. – Язычники в основном. В порубе не поместятся.

– Тех, кто подерзее – в петлю, – холодно распорядился князь. – Остальным в порубах места и хватит вдосталь. Ступай.

Мстислав вновь отвернулся к окну и прислонился к переплёту лбом.

Закат пылал пожаром, заливая кумачом полнеба – подгоревшие облака теснились у окоёма, как коровы на водопое. Но Мстиславу в этом пламени мерещилась кровь.

Опять кровь.

Мстислав оторвался от окна, хлопнул в ладоши. Верный Тренята бесшумно возник на пороге.

– Приведи гусляра.

Боян сидел на лавке, опустив голову, поглядывал на боярина косо, а на левой скуле под глазом наливался кровью полновесный синяк.

– Эк как тебя приложили, – не сдержался князь. – Сам виноват, нечего орать было.

Боян смолчал.

– Ты знаешь, где может скрываться Колюта? – почти утвердительно сказал Мстислав.

– Может быть, и знаю, – пожал плечами бахарь. – Мстить хочешь, князь? Грех вам это, христианам…

Князь дёрнул щекой.

– Не христианин? – глухо спросил он.

– Вестимо, княже, – возразил Боян, не отводя взгляда. – Я потомок Велеса. Да и ты, князь…

– Молчи! – резко оборвал его Мстислав и отворотился.

– Злись, не злись, – что толку? – Боян пожал плечами.

Дом кончанского старосты отыскался быстро – он был самым большим и богатым во всей Оболони. И сразу же Колюта заметил двоих воев на крыльце. Один дремал в тенёчке, сняв шелом, а второй играл сам с собой в свайку, изредка бросая ленивые взгляды на улицу. Заметив Колюту, они оба даже не пошевелились, а гридень шёл прямо к ним.

– К хозяину? – полюбопытствовал тот, что играл в свайку.

– К хозяину, – кивнул Колюта.

Даже не привстав, стражник стукнул кулаком в полотно двери. Она приоткрылась и из неё высунулась весёлая мордочка мальчишки лет десяти.

– Скажи хозяину, к нему мужик какой-то пришёл, – всё так же лениво сказал стражник, продолжая на меня глазеть. Второй уже не просто дремал, а начал уже похрапывать.

Мордочка скрылась. Нет, это не сын старосты, это его челядин. Был бы сын, стражник бы сказал, – скажи отцу, а не хозяину.

Валухи, – подумал Колюта с лёгким раздражением. При желании он мог бы сейчас их обоих положить голыми руками. Развалились, как у тёщи на блинах. – Мужик какой-то пришёл надо ж! Воя не признали!

Дверь снова открылась, и мальчишка кивнул:

– Заходи, дяденька.

А ведь стражники здесь неспроста, – понял вдруг Колюта. Когда их сюда пригнали, чтобы искать его, староста, не будучи особенно умён (Колюта прекрасно помнил его по прежней киевской жизни) и, трясясь, прежде всего, над своей драгоценной жизнью, оставил при себе двоих из четырёх. А то и всех четырёх.

Мальчишка проводил гридня внутрь дома и сразу куда-то исчез, повинуясь взгляду старосты. Колюта даже не стал вспоминать, как этого старосту зовут – кому это надо? Он осмотрелся – в избе стражников не было. Это лучше.

– Чё надо? – хмуро спросил староста, не соизволив даже поздороваться, и всем своим видом выказывая свою крайнюю занятость неким важным делом, от которого его оторвал Колюта.

Вот хамская морда. Ну, погоди же…

И тут он Колюту узнал – гридня в Киеве теперь знали многие (прощай, тайная жизнь). Медленно побледнел, съёживаясь и подбирая ноги и брюхо. Колюта усмехнулся – зловеще и нехорошо.

– Вспомнил?

Тот часто закивал, продолжая сверлить Колюту испуганным взглядом.

– Я закричу, – прошептал он. – Вои прибегут.

– А и пускай, – безмятежно ответил гридень. – Я хоть повеселюсь.

Бледность старосты начала обретать серый цвет.

– Не бойся. Убивать я тебя не собираюсь. Эти сопляки на крыльце… их на твоём дворе только двое?

Он молча кивнул, крупно сглатывая.

– Где остальные?

– В… воротах.

Колюта ошибся. Староста всё же был умнее, чем он думал. Они по двое сторожат ворота, а другие двое в это время охраняют самого старосту, одновременно отдыхая.

– Кони есть?

– Есть, – нехотя выдавил, наконец, староста. – Сколько надо?

– Двух. В конюшне найдутся два?

– Найдутся, – угрюмо ответил староста. – Только куда ты собрался? Тебя ж всё одно догонят.

– Ну это ещё надвое… у волка сто дорог, а у того, кто его ловит… знаешь. А чтобы ты раньше времени не поднял сполох, я тебя свяжу.

Колюта стянул старосте руки за спиной его же собственным гашником и запихал ему в рот платок. Вытянул из пояса узкий кожаный шнурок – пращу, вложил камень в сумку, и вертя пращу над головой, зацепил ногой столец со стоящим на нём кувшином кваса и швырнул его в дверь. С грохотом брызнули в стороны черепки, от кваса на двери осталось огромное и бесформенное тёмное пятно.

В следующий миг дверь распахнулась, и на пороге возник вой, тот, что играл в свайку. Тупица, он был виден в ярко освещённом дверном проёме, как таракан на столе, а сам Колюту в полумраке избы не видел совсем. Нет, это не вой, настоящий вой так не лопухнётся никогда, это лапотник, который только вчера оружие в руки взял. Удар обкатанного волнами голыша пришёлся прямо в лоб, по счастью для стражника, защищённый шеломом. Воя вышибло в дверь, остались видны только торчащие над порогом подошвы сапог.

Второй схватился было за висящий на поясе чекан, второй камень пускать Колюте было некогда, и он прыгнул прямо в дверь ногами вперёд. Вой, получив удар обеими ногами, вломился спиной в коновязь и обеспамятел.

А ведь где-то ещё должен быть мальчишка! Колюта крутанулся на месте – вовремя! Мимо уха свистнул камень – мальчишка видно был таким же любителем пращи, как и Колюта. Дотянувшись до него, гридень хорошей оплеухой отбросил в дальний угол. Мальчишка сжался в комок, глядел со страхом.

– Не бойся, – усмехнулся гридень. – Встань и иди сюда.

Медленно, словно против воли, мальчишка поднялся, утирая кровь из разбитого носа. Подошёл, глядя испуганно и дерзко. Колюта отдёрнул его руку от носа, провёл ладонь, велел поднять вверх руки.

– В дни Владимира-князя не было на земле дождя три лета и три годины и шесть месяцев. Земля же измеденела, небеса ожелезнели, источники замкнулись. Так же и ты, кровь, стань и не кань.

Заговоры на остановление крови знал любой вой или вой, другое дело, что такой заговор может остановить только кровь из небольшой ранки – царапины или разбитого носа, а не настоящей раны. Кровь унялась на глазах.

Колюта подмигнул мальчишке:

– Пошли.

– Куда? – спросил мальчишка ошалело – испуг в его глазах исчезал, сменяясь любопытством.

– Поможешь мне коней оседлать.

Два воя в воротах, заслышав конский топот, встрепенулись, хватаясь за оружие, но Колюта их опередил. Он ещё загодя на скаку раскрутил пращу с заложенным в неё голышом, и едва показалась стража в воротах, прикинул направление и расстояние, пустил камень. Первый получил голышом в середину груди, стегач сдержал удар, но на ногах вой не устоял, – ноги его выскочили из-под туловища, и он грянулся спиной в пыль. Второй нырнул в сторожку у ворот.

Колюта осадил коня у воротной вежи. Пинком вышиб засов из проушин и распахнул ворота. Хотел уже выезжать, но вспомнил про второго стражника, что в страхе отсиживался в сторожке, и вложил в пращу второй голыш. Ан нет, вовсе даже не в страхе отсиживался вой – выскочил из сторожки с напруженным луком в руках. Ах ты ж, раззява, да кто же лук в сторожке оставляет, когда ты на боевом посту? Хлопнула праща, свистнул голыш, под шеломом у воя грянуло колокольным звоном, и он сел в пыль, – Колюта не успел раскрутить пращу, как следует, и удар был не столь сильным, как мог бы.

Выехал за ворота, и кони дали вскачь намётом к ближнему лесу. И, уже влетая на просеку, Колюта успела заметить над тыном Оболони столб чёрного дыма. Сполох!

Мстислав ждал известий. Любых – худых или добрых. А и то ещё – какие ныне известия ему считать худыми, а какие – добрыми.

Боян сидел, скучая и от скуки дёргал по одной струны гуслей. Прикрыл глаза, прислонился спиной к тёсаной гладкой стене и дёргал струны вслепую, наугад. Ишь, какое спокойствие, – невольно позавидовал князь, – а ведь не знает, что с ним дальше будет.

Дверь с грохотом распахнулась, на пороге появился измученный, мрачный и грязный Тренята, и Мстислав Изяславич с первого же взгляда всё понял.

– Ушёл, – выдавил старшой в усталом бешенстве. – Опоздали. Он напал на двор кончанского старосты на Оболони, отбил у него коней, побил в воротах стражу и ушёл.

Его шатнуло, и он сел на лавку у двери. Упала тишина, внезапно прерванная злорадным смехом Бояна.

– Ох, княже, и ничего-то у тебя не вышло, – бесстрашно бросил гусляр.

– Прикажи, господине, – сказал Тренята. – Всё Поросье перевернём. Изловим.

Мстислав молчал. Случай в очередной раз показал ему, что усилия людей порой не значат ничего. Он не будет устраивать облавы, прочёсывать густым гребнем облавы поросские леса. Да у его и не хватит на такое воев. Пусть Колюта уходит. Встретимся на поле боя…

– Ступай, гусляр. Стража тебя пропустит, я велю через окно.

Гусляр ушёл. Князь подошёл к окну, поднял оконницу и крикнул страже:

– Гусляра пропустите!

Захлопнул оконницу и опять прижался лбом к переплёту.

Почему-то хотелось завыть в голос.

2

Любава боком прошла в калитку, стараясь не плеснуть из вёдер ни капли, донесла воду до крыльца и поставила оба ведра на нижнюю ступеньку. Отложив в сторону коромысло, она поворотилась закрыть калитку и замерла – в воротах стоял Твердята. Глядел так, словно знал про неё что-то стыдное.

Может, и знал.

– Чего тебе надо? – спросила она неприязненно.

– Да так, – Твердята злобно усмехнулся. – Поглядеть на тебя, дуру, пришёл.

Любава молча подняла бровь. Из будки подал голос пёс – глухо зарычал, почуяв в голосе сыновца неприязнь. Да что там неприязнь – ненависть.

– Дура и есть, – подтвердил Твердята. – Ты ж с чужаком связалась. С полочанином. С язычником. Ещё и могила стрыя Бориса остыть не успела.

Знает.

Любава похолодело и прикусила губу. Сказал ли кому? А не спрошу у него! – решила она, вскидывая на него глаза.

– А полюбовничек-то твой – тю-тю, – криво усмехнулся Твердята. Казалось, он пьян, до того несвязно говорил. – Сбежал твой полочанин, ясно?! Вместе с князем своим сбежал! А ты одна осталась. Здесь. С нами. Бросил он тебя.

Твердята говорил что-то чересчур много. Гораздо больше, чем обычно. И уж всяко больше, чем следовало.

– Шёл бы ты... – сказала она как можно мягче, отворачиваясь обратно к крыльцу. На ресницах закипали слёзы, глаза щипало.

Полочане бежали.

Вряд ли она теперь когда-нибудь увидит Несмеяна.

– Пожалеешь, дура! – бросил Твердята с бессильной злобой и хлопнул калиткой так, что казалось, сейчас она вывернет из земли обе вереи и рухнет внутрь двора. Постоял, качаясь с пяток на носки, тупо глядя на тяжёлое дубовое полотно, навешенное ещё покойным стрыем Борисом. Глядел и чувствовал, как злая улыбка сводит его лицо таким оскалом, что казалось, глянь сейчас на него кто, хоть знакомый, хоть незнакомый – шарахается посторонь. Справился с собой, резко поворотился, так, что весенняя грязь брызнула из-под сапог, пинком отшвырнул с дороги конский кругляш, вытаявший не так давно из-под снега – даже дерьмо Несмеянова коня на дороге ему мешается. И размашисто зашагал к дому, бормоча про себя ругательства.

А Любава осталась стоять у себя на дворе. Стояла в луже, бездумно глядя поверх плетня, привила губы. Потом тихо улыбнулась, положив левую ладонь на живот.

– Не пожалею.

Сушко примчался от Лядских ворот взъерошенный и растрёпанный, словно задиристый воробей.

– Отец! – он остановился на пороге, держась рукой за воротную верею. Мальчишке не хватало воздуха, он задыхался. – Отец, княжьи пришли.

– Ну пришли, и пришли, – полуравнодушно отозвался из-под навеса Казатул, продолжая равномерно мять в руках размоченную бычью шкуру. Князья – князьями, а работа – работой. И не его это дело, в конце концов. – Чего кричать-то… все равно не Всеслав воротился ж.

– Ну да, – упавшим голосом подтвердил сын и тут же снова вскинул голову, словно собираясь сказать что-то самое важное.

– Изяслава-князя видел, небось? – всё так же равнодушно бросил усмарь. – А то – Святослава черниговского?

– Да не приехали они! – с отчаянием в голосе крикнул Сушко. – Мстислав приехал!

– Какой Мстислав? – Казатул, наконец, отложил волглую шкуру и с любопытством глянул на сына, подняв густую косматую бровь. – Изяславич, что ли? Новогородский князь?

– Ну да! – Сушко даже топнул ногой. – И его люди сразу же ворота переняли. И к другим воротам князь загоны послал!

Казатул похолодел.

Неужели князь Изяслав отважится нарушить данное слово? Им, народу своему, данное?

А ты думал? – тут же возразил он сам себе. – Ему не впервые! Вспомни-ка – Всеславу он тоже слово давал, на кресте клялся! И чем закончилось?!

Несколько мгновений Казатул смотрел на сына, сузив глаза – думал. Потом мотнул головой – да ну, не может быть! Тогда, в кривской земле, ему некого было опасаться, – и Святослав, и Всеволод с ним заедино были. Сейчас – не так. Сейчас Святослав на их стороне, и великий князь не решится нарушить слово.

Князь Святослав Ярославич слушал Казатула, вопросительно выгнув бровь и задумчиво теребя длинный густой ус. От взгляда его льдисто-синих глаз старосте усмарей было не по себе, словно на него смотрел не совсем человек, а кто-то более сильный и могущественный.

Впрочем, усмарь тут же вспомнил, что князья – потомки богов. А этот вот, Святослав – потомок самого Дажьбога. Хоть и крещён. Крещение крови не одолеет.

Наконец князю, видимо, надоело слушать. Он нетерпеливо и едва заметно шевельнул рукой, и Казатул с облегчением умолк, кляня и склоняя про себя волю веча и тысяцкого Гудоя, которому взбрело в голову послать в Чернигов именно его, Казатула. Нашёл посла! Он усмарь, его ли дело – посольства править?!

– Я не совсем понимаю, – Святослав отбросил за ухо длинный чупрун. На его гладко выбритой голове отражались дрожащие огоньки светцов и жанр. – Чего вы от меня хотите? Чтобы я заступился за вас перед старшим братом?

– Мы не боимся, княже, если ты об этом, – возразил Казатул, подняв голову и видя, как вспухают на бритой, туго обтянутой кожей челюсти князя угловатые твёрдые желваки. – Не в страхе дело…

Никогда прежде не замечал за собой Казатул такой способности красно говорить.

– Да-да, – не дал ему договорить Святослав, и в его глазах зажглись льдистые огоньки. – То есть, вы сначала изгнали моего старшего брата из его города, а теперь хотите, чтобы я оградил вас от его справедливого гнева. И ты, Казатуле, говоришь, что это не страх?!

– Не из ЕГО города, – мягко, не неуклонно возразил усмарь. – А из города, куда он был принят князем и защитником! Вече решает, кто правит в городе, не забывай про то, Святославе Ярославич!

Вырезные ноздри прямого княжьего носа хищно раздулись.

– Ну-ну, продолжай, – холодно поощрил он, и Казатул, продолжил, холодея:

– Вече может принять, князя, а может и изгнать! Мы были в своём праве! Он проиграл, он потратил удачу. Мы хотели помочь ему, стать за него, мы просили только оружия. А он испугался.

– И потому ты считаешь, что великий князь не вправе вас казнить, взметней? – во взгляде Святослава проснулось любопытство.

– Именно потому, княже! – рубанул наотмашь усмарь, сжимая кулаки. – Он показал свой страх перед нами! Значит, он утратил право нами владеть!

Казатул ощутил лёгкий холодок в усах – там, под густой волоснёй, на верхней губе густо выступила испарина.

Страшно было.

А ну как велит сейчас черниговский князь отволочь наглого посла на задний двор да смахнуть ему голову над водопойным корытом?

– Любопытно, – с расстановкой произнёс Святослав, разглядывая усмаря как какую-то диковинку – золотое жуковинье с самоцветов или шерстнато-пернатое чудо-юдо. – А чего ж ты, усмарь Казатул, по мне приехал с этим, а не к брату сразу поехал? К великому князю?! Вот ему бы и рассказал это всё. Глядишь, и отвратил бы брат от вас свой гнев.

– А дал бы он мне это сказать, брат-то твой? – дерзко (пропадать – так пропадать!) спросил Казатул. – Не поглядел бы, что я посол. Вече потому меня к тебе и послало, что тебя он послушает хотя бы. Мы надеемся, что ты передашь ему наши слова.

– А что мне мешает сейчас казнить тебя?! – голос князя заметно потяжелел. – И не поглядеть, что ты посол?

– Ты не любишь клятвопреступлений, Святославе Ярославич, – криво усмехнулся усмарь. – Не любишь измен. Ты прямой человек и честный. Мы слышали, что ты едва не поссорился с великим князем из-за Всеслава. Поэтому надеемся, что ты не нарушишь Правды.

Святослав молчал. Молчал и сверлил Казатула неотрывным взглядом.

– К тому же ты вослед своему брату когда-нибудь станешь великим князем, – договорил посол решительно. – И в нашей, киевского веча, воле, этот день и поторопить… И ты не захочешь, чтобы город твоего отца достался тебе опустелым. Потому что если ты за нас не заступишься, то мы Киев спалим дотла, а сами в греки уйдём, к базилевсу.

Князь усмехнулся.

– Пожалуй, хватило бы и первой причины, – выговорил он, опять теребя ус твёрдыми пальцами. – Ладно. Быть по сему. Поговорю я с братом, может и отведёт он от вас гнев свой.

Потом донеслась весть, что братья великого князя (кияне направили послов не только к Святославу, но и к Всеволоду) заявили Изяславу: «Если ты хочешь мстить и погубить город, то знай, что нам жаль отцовского стольного города, и мы за него вступимся».

И кияне успокоились.

А вот теперь Мстислав перехватывает ворота. Для чего? Для того, чтобы не пустить в Киев Всеслава, буди тому вздумается попробовать воротиться на престол? Или для того, чтобы никого из города не выпустить?!

Сушко смотрел на отца с немым ожиданием, но усмарь молчал, обдумывая услышанное.

Так ничего и не решив, Казатул опять потянулся было к обтекающей кислятиной шкуре, но тут в ворота коротко и сильно ударило.

– Казатул! – гаркнул знакомый голос.

Из дома на крыльцо выскочил младший Казатулич, Торля, переступил с ноги на ногу, глянул на отца испуганно из-под вихрастых волос, нависших над лбом.

Ударили снова. Били, должно быть, подтоком копья, кованой медной набойкой.

– Казатууул! – вновь протянул-пропел тот же голос. Ишь ты, – лихорадочно подумал усмарь (взгляд его суматошно метался по двору, отыскивая, что бы ухватить), – самого Треняту (Казатул знал литвина ещё по тем временам, когда тот жил в Киеве, до отъезда Мстислава на новогородский престол) по мою душу Мстислав Изяславич послал! Ой дураки мы, ой кому мы поверили! Он князю (князю!) клялся и слова не сдержал, сыновцу своему двоюродному! А уж нам, простолюдинам, чего ему слово держать?!

Сушко, перехватив отцовский взгляд, метнулся в сени, едва не сбив с ног Торлю (лицо младшего становилось всё более испуганным – он не понимал, что происходит), выскочил обратно с топором в руках, прыгнул с крыльца, оказался рядом с отцом. Казатул вырвал топор у него из рук, Сушко вцепился мёртвой хваткой, но отец отшвырнул мальчишку в сторону.

– Не смей! – прошипел усмарь, глядя прямо в расширенные от страха и злости глаза сына. – Не смей!

В ворота вновь ударили, гулко треснуло воротное полотно, раскололось сверху вниз, в широкую трещину проснулось внутрь широкое полукруглое лёзо секиры. Казатул перехватил топор ухватистее, шагнул к воротам. Сушко приподнялся и сел на нижнюю ступень крыльца, утирал текущую из носа кровь, неотрывно глядел на отца диким взглядом.

Новый удар вынес ворота напрочь – расколотые половинки вылетели внутрь двора и повисли на петлях и засовах. И сразу же вслед за ним во двор ринулись княжьи вои – в стёганых латах и шеломах, с топорами наперевес. Четверо. Въехал, чуть пригнувшись под воротным бревном, Тренята, – словно в бой, в кольчуге, в надвинутым на брови шеломе с опущенным наносьем, с нагим мечом в руке.

Коротко всхлипнув (враз прояснело в голове!), Казатул шагнул к воротам, и, прямо с шага ускорившись, метнулся к Треняте – хоть бы дотянуться, хоть задеть лёзом!

Не дотянулся.

Грянуло в голову слева, подкосились ноги, Казатул покатился по вытоптанному двору, выронив топор. На него навалились сразу двое, выкручивая руки.

– Отец! – подхватился было с крыльца Торля. Сушко метнулся наперерез, перехватил младшего, не пуская. И почти тут же с огорода раздался нутряной пронзительный вопль – в распахнутой калитке на огород стояла мать, Казатулиха, и истошный крик рвался сквозь пальцы, которыми она пыталась сама себе зажать рот.

Твердяте оставалось дойти до дома каких-то полсотни сажен, когда его кто-то окликнул. Оборотясь, Твердята злобно (не прошла ещё злость на непутёвую тётку) зыркнул по сторонам.

Ярун.

Друг ещё хромал, и повязка на ноге (полоцкая секира рассекла бедро) бугрилась тёмным от засохшей крови узлом. Опираясь на корявый батожок, Ярун шагал через улицу, весело улыбаясь – видно было, что рана заживала.

– Чего злой такой, Твердято? – широко улыбаясь, спросил Ярун. Остановился, хлопнул друга по плечу. – Гляди, день какой! Вот-вот лето настанет!

Вгляделся а лицо Твердяты и, видимо, что-то поняв, спросил:

– Далеко ль ходил?!

– Ааа, – Твердята махнул рукой, словно говоря «что теперь говорить-то?». – У Любавы был…

Ярун чуть присвистнул, вытянув губы трубочкой.

– И чего она?

– Да ничего она, – зло ответил Твердята. – Всё так же…

– Ну и плюнь, – посоветовал Ярун. – Твоё дело, что ли?

– А и моё, – упрямо сказал Твердята, глядя исподлобья. – Мне стрый Борис вместо старшего брата был! Он меня и верхом ездить учил, и из лука стрелять, и на мечах биться, и на ножах! А она… эта сука!.. Ещё и земля на могиле не остыла!..

Твердята опять начал закипать, и Ярун уже подумывал, о чём бы другом заговорить, но как раз в этот миг откуда-то от Боричева взвоза послышались крики, конское ржание и топот.

Оба воя мгновенно поворотились в ту сторону, и разом спали с лица. Посреди улицы с Боричева взвоза бежал Нелюб. Спотыкаясь, почти падая, безоружный, он уже едва переставлял ноги, оглядываясь через плечо. А за ним по улице, развернувшись в ширину, гикая и свистя, скакали три всадника в доспехах и с оружием, блестя нагими клинками.

Княжьи.

Изяславичи.

– Твою мать! – процедил Твердята потрясённо, хватаясь за роговую рукоять висящего на поясе ножа. – Это что ж творится?!

– Бей сукиного сына! – орал тысяцкий Коснятин, невестимо откуда возникший в Киеве сразу же, едва только город заняли люди Мстислава. Он мчался по улице вдогон за Нелюбом вместе с воями. – Руби!

Твердята и Ярун переглянулись с отчаянием, и впервые им пришло в голову, что, возможно, в глазах князя (а тем более, Мстислава, а не Изяслава) их вина виноватее, чем их попытка захватить полочанина. Тем более, попытка неудачная.

Пока они переглядывались, тысяцкий вздёрнул коня на дыбы и, широко размахнувшись, метнул сулицу. Глухо свистнуло железо на тонком древке, Нелюб споткнулся и, как подрубленный, рухнул ничком поперёк деревянной мостовую, лицом прямо в лужу, проломив тонкий, едва видный ледок – всего и не добежал-то до друзей каких-то пять сажен. Сулица торчала из его спины, и из раны хлестала кровь, окрашивая в тёмно-бурый цвет серую свиту.

Княжьи дружно загоготали, останавливая коней, закружились вокруг тела Нелюба.

Зубоскалили.

Вновь переглянувшись, Твердята и Ярун шагнули к всадникам, вырывая ножи.

– Коснячок! – хрипло и страшно гаркнул Твердята, сжимая рукоять ножа так, что костяшки на сгибах руки побелели. Ярун неуклюже шагал следом, одной рукой он опирался на палку, а в другой тоже крутился нож, такой же, как и у Твердяты, только не с роговой, а с берестяной рукоятью. – Ты чего вытворяешь, пёс?!

Тысяцкий на мгновение замер, услышав дерзкие слова, но потом, узнав друзей, ощерился в злобной и хищной улыбке.

– Ага, – процедил он, крутнув мечом, словно нацеливаясь, как ему будет удобнее рубануть. Кого – Яруна или Твердяту – было пока не ясно. – И вы здесь!

– Ты с ума сошёл, тысяцкий?! – крикнул, срывая голос, Ярун. Остановился, переводя дух. – Князь обещал не мстить! Клялся!

– Изяслав клялся! – расхохотался Коснятин. – А Мстислав Изяславич – нет!

И рявкнул, указывая мечом на Яруна:

– Взять!

Вот бросили коней к Яруну. Твердята рванулся напересечку, но получил в грудь удар кованым копейным подтоком и тяжело сел на мокрые мостовины. А Яруна уже сшибли с ног и прижали к мостовой, выкручивали руки.

Коснятин подъехал к Твердяте вплотную и сказал, зло скалясь:

– К тебе у меня ничего нет, Твердято, – он сплюнул в весеннюю грязь рядом с мостовой. – Я знаю, что ты не бузил с ними вместе, и Всеслава из поруба не высекал… да и потом на нашей стороне играл. А вот друзья твои…

Он замолк, пристально глядя, как рука Твердяты шарит по поясу, отыскивая ножевую рукоять, хотя нож валялся в луже около самой его ноги – Твердята его выронил, когда его ударили.

Вот сгрудились рядом и тоже смотрели с нехорошим любопытством.

Ждали.

– Не надо, Твердято, – посоветовал Коснятин душевно, словно это и не он только что убил одного Твердятиного друга и приказал забрать под стражу второго.

Твердята пересилил себя и остановил руку в вершке от ножа.

3

Солнце весело пригревало, навевая мысли об уже близком лете, играло искрами в немногочисленных пока что ещё лужах.

Весна.

Весна, а холодно пока что всё равно, – брюзгливо возразил сам себе Изяслав, ежась и поводя плечами под накинутой суконной свитой. Прищурился от бьющего в глаза солнца, разглядывая раскинувшуюся внизу ляхскую столицу.

Город ступенями стекал по склону холма. На вершине стоял королевский дворец (княжий, Изяславе Ярославич, княжий!), гордо вздымаясь черепичной кровлей над всеми прочими теремами. Верхний город с богатыми постройками и широкими дворами высился над половодьем изб и мазанок Нижнего.

Гнезно не сильно отличался от русских городов – те же рубленые дома, те же островерхие пали тына, огораживающего городские концы. Всё было знакомо и привычно.

Ничего, – внезапно сказал внутри Изяслава кто-то ехидный. – Вот погоди, понаедут сюда немцы или иные какие латиняне, понастроят своих домов…

Додумать непонятно откуда взявшуюся мысль Изяслав не успел – сзади скрипнула дверь, на гульбище кто-то появился, стал за правым плечом. Князь оборотился, уже в самом начале своего движения безошибочно угадывая своего ближнего гридня.

Тука воротился от сыновей ещё зимой, привёз с собой сыновнее слово – Ярополк и Мстислав только и ждут отца, чтобы ударить вместе с ним на проклятого полочанина. И княжича Святополка привёз.

– От князя Болеслава Казимирича прискакали, Изяславе Ярославич, – почтительно сказал гридень. – Зовут ко двору.

Великий князь невольно сжал челюсти, желваки обозначились под кожей, натягивая её.

Дожил!

Его, великого князя киевского, владыку огромной державы, снисходительно зовёт к своему престолу другой владыка! Как данника своего!

Но гнева не стоило выказывать даже и перед самым ближним гриднем своим.

И вспомнилась невольно осень.

И то, как он (великий князь!) уходил из Киева, выгнанный вечем во главе с полоцким оборотнем, который одним невиданным прыжком взвился из поруба прямо на великий стол. Тут и впрямь поверишь, что ему эти языческие демоны ворожат!

Воротился князь уже впотемнях.

Отворил дверь мало не ногой, размашисто прошёл в полутёмный покой, швырком захлопнул за собой дверь. Холопы и слуги, свои и ляшские, замерев навытяжку, быстро переглянулись – одними глазами, стремительными взглядами. И остались стоять.

Господин не звал.

Мягко ступая, к двери подошёл Тука. Прислушался, скосил глаза на слуг.

– Гневен, – едва шевельнув губами, неслышно произнёс холоп. Свой, русский холоп, из тех, кто не кинул господина в беде.

Тука коротко усмехнулся и отворил дверь. Всё так же неслышно проскользнул внутрь полутёмного – тусклые вечерние сумерки едва пробивались сквозь щели в ставнях, растекаясь по хоромине серой пеленой и растворяясь в углах в темноте.

– Ты, Тука? – мрачно спросил Изяслав откуда-то из темноты.

– Я, княже, – коротко отозвался гридень. Нет, не был великий князь гневен, ошибся старый слуга.

– Вели, чтоб свет зажгли, – тяжело сказал князь. – Да вина чтоб принесли или лучше того – мёду стоялого. Бересты сухой и писало.

Трепещущие огоньки светцов развеяли темноту, разогнали сумерки по углам, озарили неровным светом лицо великого князя. Тука глянул и поразился – лица Изяслава впору было испугаться.

– Стряслось чего, княже? – осторожно спросил он.

Великий князь метнул на своего ближнего гридня бешеный взгляд, и Тука попятился.

– Мёду мне сегодня принесут или мне самому за ним идти? – ядовито осведомился Изяслав. На счастье, вбежал давешний холоп, тот, что говорил, будто князь гневен. Проворно составил на стол с плетёного подноса чеканную серебряную чашу на витой ножке, поливной зелёный кувшин (резко пахнуло сладким летним запахом), широкое блюдо с крупно нарезанным хлебом и бережёными зимними яблоками. Другой холоп положил рядом острое бронзовое писало и стопку ровно нарезанной сухой бересты.

Оба замерли в немой готовности выполнить любое указание великого князя.

– Все вон! – мрачно бросил князь, и холопы скрылись за дверью.

– Тебе что – особо указать? – всё так же мрачно спросил князь у Туки, и тот всё так же бесшумно вышел за дверь. На пороге оборотился и успел увидеть, как Изяслав, одним махом осушив первую чашу со старым ставленым мёдом, наливает вторую, а после откидывается от стола и угрюмо смотрит в стену остановившимся взглядом.

Тука притворил дверь и быстро зыркнул взглядом на замерших холопов:

– Святополк-княжич где? – младший сын князя приехал вместе с Тукой из Смоленска.

– На охоту с утра уехал с братом Болеславлим, – так же едва слышно ответил холоп.

Тука коротко кивнул и зашагал прочь. Он не обиделся на своего князя – хорошо его знал. То не гнев, то обида на злую судьбу. Отойдёт князь и сам же после приветит.

Но с чего ж всё-таки? Что сказал Изяславу Болеслав?

Подожди до вечера, – сказал сам себе на ходу Тука. – Тогда всё и будет ясно.

Святополк воротился с охоты, когда уже совсем стемнело. И в сенях терема сразу же встретился с Тукой. Гридень многозначительно глянул на младшего Изяславича, и княжич остановился на пороге с уже протянутой к двери рукой.

– Стряслось чего? – Святополк высоко поднял левую бровь.

– Не понять, – мотнул головой Тука, подойдя вплоть. Хотел добавить что-то ещё, но тут из-за двери зычно раздался голос великого князя:

– Кто там? Чего шепчетесь? Святша воротился?

– Я, отче, – готовно отозвался княжич.

– Зайди, – коротко велел Изяслав, и Тука отступил. Приходилось опять смирить своё любопытство – с чего это великий князь надумало пить ставленый мёд в одиночку.

Отец сидел за столом и набыченно глядел на дверь. И на вошедшего княжича. По столу перед ним были рабросаны берестяные листки – освобождённые от тяжести гнёта, они от очажного жара понемногу начали уже сворачиваться – огонь в очаге весело плясал на огромных поленьях. Святополк покосился на очаг – открытый огонь ему нравился. Не то, что на Руси – упрячут весёлого рыжего богатыря в каменную темницу… В горнице пахло дымом… и цветочным мёдом, словно напоминая об уже близком лете.

Видно было, что великий князь уже изрядно пьян, хотя и вполне ещё в себе. Ну да мёд не таков, чтоб по голове разом бить – он сперва в ноги ударяет, напрочь отказывая человеку в способности ходить.

– Сядь, – велел Изяслав, не отрывая взгляда от сына.

Святополк примостился на ближней лавке, уложил руки на столе, поднял взгляд на отца.

– Пиши.

Берестяные листы, разбросанные по столу, были густо исчерканы писалом, но видно было, что отец отбрасывал их один за другим, а потом и вовсе оставил бесполезное занятие. У Изяслава Ярославича куда лучше всегда получалось говорить чем писать. И писать он обычно заставлял своих сыновей.

– Что писать, отче?

Изяслав потёр пальцами покраснелые и воспалённые глаза. Плеснул в чашу мёда (опять напахнуло летом, так и показалось – отвори дверь, а там – цветущий луг и пчёлы тяжело гудят над взятком, торопясь к ближней борти в сосновом бору).

– Письмо пиши. К братьям своим. Ярополку и Мстиславу. Пусть будут готовы выступить к началу берёзозола. Как только дороги в Горбах просохнут, так мы на Русь и двинемся.

Святополк сдержал первый порыв – немедленно расспросить отца, что да как. Прежде всего – дело. Быстро чиркая писалом, нацарапал письмо. Потом ещё два таких же – к отцовым братьям, Святославу и Всеволоду.

И то верно. А то глянь-ка, пристроились там под оборотневой шкурой, даже и никоторой препоны ему не учинят, – мысленно негодовал Святополк, заканчивая последнее письмо. Свернул в трубки все три бересты, связал суровыми нитками, капнул воском и запечатал протянутой ему отцовой печатью.

И только после того осмелился спросить:

– Болеслав окажет нам помощь?

– Окажет, – процедил отец, глядя в сторону, потом сверкнул взглядом в огне свечи. – А чего не спросишь на каких условиях?!

– Сам скажешь, мыслю, – всё так же осторожно ответил Святополк.

Изяслав дёрнул щекой, но спросил об ином:

– Как охотилось?

– Добре, – Святополк не удивился внезапной перемене в отцовых словах. – Двух туров заполевали. Я одного на рогатину взял, другого – Владко.

Владко! А на короткой же ноге младший сын с братом Болеславлим, коль просто Владком его зовёт… Может то и к добру, – подумал Изяслав.

– Подружились с братом княжьим?

– Подружились, – весело ответил Святополк. – Да ведь и родня мы, отче!

– А к старшему брату он… как? – внезапно спросил Изяслав.

– Да… как… – смешался сын. – Не слышно было слова дурного…

Хотя это ещё ничего не значит.

Отец опять дёрнул щекой и без всякого перехода заговорил о том, чего хочет Болеслав.

А хотел родственник много.

Хотел Болеслав, чтобы после восстановления власти Изяславлей в Киеве, стал русский родственник ему подколенным князем. Хотел титула «князя Польши и Руссии». И хотел своих полков по самым значимым русским городам.

Святополк, слушая отца, бледнел на глазах.

– Это что ж такое, отче? Своими руками отдадим ляхам всю власть на Руси? И Русскую землю, и Волынь, и Поднепровье с Белой Русью? Так для чего ж тогда…

– Лучше ль в Киеве стольном власть язычника, сыне? – тяжело и горько спросил великий князь.

– Это, стало быть, ляхи на Русской земле началовать станут? Как при Святополке Окаянном, что ль?

Про тёзку своего поминать не следовало бы.

– Молчи! – отец даже подпрыгнул – упоминание про Святополка подействовало на него как красная тряпка на быка. – Что ты знаешь-то про те времена?! Мальчишка!

На лбу Изяслава верёвками вздулись крупные жилы. Святополк недоумённо смолк. Он и раньше не мог понять, отчего это отец назвал его именем покойного родственника, ославленного как братоубийца, клятвопреступник и вероотступник. А теперь и вовсе молчал и выжидающе смотрел на отца, понимая в глубине души, что задел какую-то важную и страшную семейную тайну.

Но великий князь сдержался, укротил рвущийся наружу гнев, как умел укрощать его приступы всегда. И Святополк понял – не будет откровения, не будет раскрытия семейной тайны.

– Обещание я дал. И за себя и за вас, моих детей, – хрипло сказал Изяслав. – Казна в Киеве осталась, воев не нанять… пришлось соглашаться. Святослав, вестимо, взьярится… И вот тут очень важно, что Всеволод скажет.

– И что же будет, отче? – грустно спросил Святополк, опираясь подбородком на руки.

– Дня завтрашнего не ведает никто! – возразил великий князь. – И как оно там ещё поворотит после… Тем паче и Болеслав не ведает, ниже и папа римский! Не удержать Руси Болеславу… а помощь бескорыстной не бывает, сыне…

Он умолк, отворотился, стараясь не выдать ни взглядом, ни словом того, что ему пришлось увидеть и услышать в терему у Болеслава.

Он стоял за стеной, у чуть приотворённой двери, мог видеть всё, что происходит в большом покое. Стоял, потому что был не в силах сидеть, и руки сами собой сжимались в кулаки, так что ногти впивались в ладони.

Видел Болеслава – племянник жены сидел на резном престоле с высокой спинкой, чуть склонив набок голову, длинные, по немецкому обычаю, волосы падали до плеч. Не носил Болеслав чупруна, как подобало знати, невместно то было потомку мужика Пяста. Криво Болеслав тонкие губы, глядел холодным взглядом, словно змею разглядывал.

Видел и Всеславля посла, полоцкого боярина, дородного середовича. Имени его Изяслав не знал – разве ж упомнишь по именам всех полочан? Боярин стоял прямо, смело глядя прямо в лицо королю – Изяслав вдруг понял, что про себя называет шурина именно королём, так, как Болеслав зовёт себя сам.

Он – видел.

Они его видеть не могли. В тесном закуте для слуг, где стоял беглый киевский князь, не был зажжён свет, и ни Болеслав, ни полочанин тот, видеть князя не могли. Вестимо, сыновец-то знал про него – Болеслав и на приём его приглашал, погляди, мол, на послов пленника твоего, что тебя с престола спихнул. Изяслав отказался сам. Боялся, что не стерпит и порушит вежество и порядок на приёме какой-нибудь безлепой выходкой. Хотя что более безлепого могло произойти в большом покое краковского княжьего терема, чем то, что там происходило сейчас?

Он видел и слышал.

Слышал, как размеренно роняет слова полочанин, читая грамоту оборотня, но – убей! – не мог понять о чем она, только отдельные слова врывались в сознание, отдаваясь в нём колокольным звоном и почти ощутимой болью:

– Се яз, великий князь Всеслав Брячиславич…

Великий князь.

– …сгадав с боярами… и с тысяцким… и с всеми киянами, полочанами и прочей Русью…

Со всеми киянами.

– ...подтвердихом мира старого с королём Болеславом Казимировича и с всеми мужами его и со всем ляшским языком….

Королём.

– ...ходить киевскому послу и всякому русичу в мир в польскую землю. Тако же ходить ляхам в Русь без пакости, не обидим никем же…

– ...аще будет суд князю русскому на Руси или королю ляшскому в Ляхах, то судить по правде, а во время того мира идти гостям домой без пакости…

– …а кого боги поставят князем, с тем мир потом подтвердить, любо ли земля без мира станет…

Изяслав прислонился горячей, гудящей головой к притолоке. Они! Они здесь, взывают к этим нечестивым демонам… а Болеслав, Болько… куда он смотрит, сыновец, почему позволяет?!

А холопы, меж тем, укладывали перед престолом Болеслава дары. Соболя, горностаи и чёрные куны, песцы да белки, два борзых коня с коваными сёдлами, да пардус степной из Тьмуторокани.

Изяслав едва сдержал стон.

Ему ли, бросившему в Киеве почти всю казну, опричь того, что поместилось в тороках, тягаться с полочанином? Ещё немного – и Болеслав согласится и поделит мира с оборотнем. И что ему тогда? Дальше бежать? К папе римскому? В Паризию, у сестры Анны помощи просить или в Каупанг урманский, к Олисаве?!

Он так и не вышел из холопьего покоя. Понимал, что позор, сором, а только не смог. И после приёма, за ужином в Болеслава, уже перегорев, почти спокойно слушал насмешливые слова шурина:

– А что ты скажешь, Изяславе? Может, мне и впрямь с полочанином мира поделить? Он теперь – великий князь Киевский, по всей правде земли. А если я за тебя вступлюсь, ты мне что, опять, как дядя твой моему прадеду Червен с Холмом пообещаешь? Если б так, я б ещё и подумал, может и согласился бы, а нет – что с тебя взять? Сам нахлебничаешь при чужом дворе.

Изяслав содрогнулся от оскорбления, рука против воли сжалась в кулак, комкая узорную скатерть.

Завтра.

Завтра он отсюда уедет. В Паризию, к корлягам, к урманам, к папе… хоть к самому сатане на рога. Терпеть оскорбления этого мужика, род которого без году неделя на престоле!

И в этот миг вступила Гертруда, до того мрачно слушавшая сыновца.

– Нет, послушай меня, Болько! – голос киевской княгини взлетел до самых светцов и жанр, сорвался мало не на визг.

– Олисава… не надо, – Изяслав не узнал собственного голоса, сдавленно и чужого, не понял и того, что назвал жену домашним именем. Не хватало ещё криков в чужом терему.

– Надо, Димитрие! Я всё скажу! – княгиню было не узнать. Привстав с места и некрасиво скривив рот, она почти кричала в лицо брату. – Ты нам родич или кто? Ты христианин или кто?! Уграм помог, чехам помог, а нам – не хочешь?! Оборотневы дары глаза замазали, ум застелили! От многобожника лесного нечистые дары принимать! Дождёшься, что твою же землю, погане с двух сторон в клещи возьмут с северо-запада да с востока. Русь да лютичи! А там и в Кракове то же начнётся! И идолам жрать начнут, и капища восстановят! А потом… сыщут какого-нибудь тёмного мелкого дедича из лесов! Попелева, а не Пястова рода, что нечестивым бесам Перуну да Ладо тайно кланяется! И подопрут его варяжской да русской силой на краковский престол, чтобы навсегда угас свет веры, чтобы и дальше деревьям, звёздам да ужам кланялись вместо настоящего и живого бога! Тогда поздно будет плакаться, Болько, да вспоминать, как над родовичами смеялся!

Изяслав молчал, глядя в скатерть. Больше всего на свете он хотел бы сейчас оказаться где-нибудь не здесь. Лучше всего – у себя в Киеве, на Горе. И чтобы не было ещё никакой войны с половцами… и с Всеславом войны чтоб не было ещё, и с Ростиславом даже!

Но никто не может сделать бывшее небывшим.

Болеслав же, сначала глядевший на тётку с удивлением и насмешкой, смурнел с каждым её словом, и, в конце концов, улыбка с его лица совсем пропала. Смотрел, сжав зубы, только щека чуть вздрагивали, когда Гертруда стегала его словами наотмашь.

Наконец, он процедил, теребя длинный ус:

– Ин ладно. Будь по-твоему, Изяславе. Помогу я тебе. Но… не за так, и не за спаси бог.

4

Изяслав Ярославич поворотился от окна и молча, насупленно оглядел гридницу. Встретился глазами с прямо и открыто, с нескрываемой насмешкой глядящим на него Святославом. Средний брат словно говорил взглядом: «А чего ты звереешь? Сам виноват, сам и огрёб неприятностей». Великий князь (теперь уже опять великий!) невольно отвёл глаза – и чего в самом деле? Всеслава братья не поддержали, хоть и ему самому не помогли, за киян Святослав хоть и заступился, а всё ж его без слова на престол великий пустил… А престол он, Изяслав, и впрямь по собственной дурости утратил – сам себе-то Изяслав мог в этом признаться.

– Ну будет уже дуться-то, – сказал Всеволод, прямо и чуть смущённо улыбаясь. Переяславский князь опять был меж двоих старших братьев, и опять пытался их помирить. Изяслав досадливо дёрнул щекой – миролюбие младшего начинало надоедать. Миролюбивый-миролюбивый, а самый богатый стол своему сыну отхватил под шумок. Да и он, Изяслав тогда дал промашку – великоват кус для мальчишки Мономаха. Да и не мальчишка уж ныне сыновец переяславский – шестнадцатая весна.

– Дуться, – процедил он, сузив глаза мало не с ненавистью. – Переветы… Семь месяцев просидел на великом столе полоцкий оборотень! И хоть бы что вы ему против сделали! Сидели у себя в Чернигове да Переяславле как мыши под веником, не выныкивая, ждали, пока я ляхские полки приведу!

Святослав презрительно скривил губы – ничего иного, кроме взбалмошных и бестолковых обвинений, он от старшего брата не ждал. А тот, растеряв по собственной дурости всё, что только можно было, нарушив данное на кресте собственное слово, угробив на Альте киевскую рать и собственную дружину, оскорбив киевское вече и утеряв великий стол, воротил его на ляшских мечах, пролил реки русской крови, а ныне ещё и укоряет.

Болеслав Смелый сидел тут же в горнице вместе с Ярославичами. Молчал, переводя взгляд с одного брата на другого. Толмач был не нужен – не настолько далеко ещё ушли друг от друга русский и ляхский языки, чтобы не понять друг друга. Полвека тому, в битве при Буге воевода Буда выкрикивал через реку оскорбления прадеду Болеслава, тоже Болеславу. Ничего, поняли ляхи, ринули через реку и войско отца нынешних князей русских опрокинули одним ударом.

Болеслав молчал, поглядывая на русских князей, и мелкими глотками отпивал из оправленного в серебро турьего рога пахучий русский мёд, настоянный на ягодах и травах. В ногах князя медленно разливалась приятная тёплая тяжесть, но голова оставалась ясной.

– Да ты особо-то голос не повышай, Изяславе! – сказал черниговский князь холодно, роняя слова как куски льда. – Мы тут тоже не жировали, да бездельничали. И Всеслав, к слову сказать, против половцев с нами в одно выступил…

– А заодно и сына твоего на половчанке женил, – с ядом сказал великий князь. – Хороши вояки за русскую землю!

На чисто выбритой челюсти Святослава вспухли крупные угловатые желваки.

– Тебе, Изяславе, и вовсе помолчать бы, – вкрадчиво и вместе с тем угрожающе. – Альту-то по собственной дурости прохлопал, да и стол великий тоже! А после иноплеменников привёл на Русь!

Вот оно и сказалось, то, о чём доселе старались молчать князья! Да ещё и при том самом иноплеменнике, хоть и родственнике – братучады муж, Вышеславы! Изяслав побледнел, но сказать ничего не успел – средний брат продолжил:

– Ты смотри, Изяславе, кияне тебя уже от великого стола отрешили, а раз уж они язычника Всеслава приняли, полоцкого оборотня, так меня или Всеволода они и всяко примут!

– К-как?! – сдавленно прохрипел Изяслав, терзая ворот, внезапно ставший тесным.

– А так, – Святослав усмехнулся. – У тебя от дружины осталось-то народу – курам на смех. Ляхские полки в Киеве да с Ярополком и Мстиславом на Полоцк пошли. Сейчас моргну своим воям, коль не перестанешь изгаляться… а после кияне нам ляхов в охотку резать пособят…

Изяслав, наконец, оторвал запону у ворота, вдохнул насыщенный свечным дымком воздух, потёр начинающую толстеть шею, покрутил головой.

Поверил.

Да и как было не поверить – неукротимый норов среднего брата был ему ведом ещё с детства, да и чего в том особенного? Коль в их роду с завидным постоянством и лёгкостью расправлялись с родственниками, с родными, сводными и двоюродными братьями… диво ли родного брата в поруб всадить?

– Мир! Мир! – воскликнул Всеволод, видя разом и лежащую на рукояти меча руку среднего брата, и налившееся дурной кровью лицо старшего. Он вскочил на ноги, в кои-то веки теряя всегдашнюю невозмутимость.

Изяслав снова дёрнул щекой и опять отворотился к окну – душа не лежала ныне глядеть на братьев. Умом он уже понимал, что они тут правы, а душой, сердцем – не мог принять. Кипело внутри – отсиделись! переждали! служили оборотню! Толчком руки сдвинул вверх тонкую деревянную оконницу с вплетёнными разноцветными кусочками слюды, вдохнул ворвавшийся в гридницу жаркий весенний воздух, насыщенный надвигающимся влажным запахом близкой грозы. Из-за окоёма медленно выползали тяжело нависающие свинцово-синие космы туч, где-то в глубине которых взблёскивали стремительные ветвистые молнии.

Всеволод шагнул к столу, наклонил над точёными каповыми чашами дубовый жбан (прислуги в терему не было – не хватало ещё семейные ссоры на люди выносить – и так холопы по углам шепчутся и князьям преданно в глаза заглядывают). Пахнуло стоялым мёдом, малиной, чабрецом и тирличем, тёмная струя наполнила чаши.

– Пейте, братья, – простые слова Всеволода неожиданно облегчили душу всем троим. Изяслав почувствовал, что от сердца отлегло, да и Святослав разгладил морщины на высоком лбу.

Болеслав не шелохнулся и во время ссоры братьев, только беглая усмешка едва заметной тенью мелькнула на его губах – это ещё не знает Святослав, какой ценой куплена у Болеслава помощь ратная. То-то озлится вдвое, как узнает! Но глаза короля[1] остались невозмутимыми, а мимолётную усмешку если кто и заметил, так только скромник и молчальник Всеволод.

И вспомнилось.

Трезвонили колокола, перезвон тёк над Киевом.

Пасха.

Болеслав покосился на едущего рядом Изяслава. Было что-то глубокое, что-то значимое в том, что они освобождают русскую столицу от власти язычников в день Христова Воскресения. Если бы Болеслав любил громкие и красивые слова, он сказал бы, что это знамение.

В город въезжали через Золотые ворота – чести больше. Сегодня Золотые ворота были золотыми не только по имени или золочёной обивке воротного полотна. У ворот столпились киевские вятшие, те, что были в чести когда-то при Изяславе и бежали из Киева после мятежа – посчитали, что лучше жить в своих загородных усадьбах, хоть бы около них и половцы бродили, чем под властью князя-язычника за городскими стенами, даже и на самой Горе. Золота и серебра на тех вятших было немало, так и блестело среди шелков, паволок, аксамита, ярко крашеного сукна и льна.

В воротном проёме возвышался всадник в посеребрённой кольчуге и высоком шеломе, отливающем бронзой.

Мстислав Изяславич.

Новогородский князь.

Сын встречал отца. Встречал вместе с городом, который он усмирил, укротил и замирил.

В половине перестрела от ворот Болеслав слегка натянул поводья, и золотистый жеребец замедлил ход, пропуская вперёд дымчатого коня киевского князя – в город первым всё-таки должен войти его хозяин.

В толпе киевских вятших возникло шевеление, они расступились, и навстречь князю выступил высокий боярин, худощавый и резкий в движениях. Длинный белошёлковый зипун, шитый золотой тесьмой стелился над самой утоптанной дорогой, позволяя видеть сапоги зелёного сафьяна с украшенными жемчугом носами, шапка синего сукна с куньей опушкой чуть сбилась набок, полуседая борода и усы тщательно расчёсаны. Чуть поклоняясь, боярин протянул Изяславу высокий белый коровай на серебряном блюде.

– Гой еси, княже великий, Изяслав Ярославич! – звучно сказал он. – Добро пожаловать домой.

– И тебе поздорову, воевода Коснятин, – дружелюбно отозвался великий князь, принимая хлеб. В толпе бояр сдержанно загудели – видно было, что волновались, как-то князь к ним оборотится, не попрекнёт ли.

Изяслав отломил маленькую горбушку, обмакнул её в солонку и, дожёвывая, передал хлеб через плечо чуть отставшему от него Болеславу. Король последовал примеру своего русского родственника и протянул коровай кстати возникшему тут же Треняте.

Изяслав уже был в воротном проёме. На несколько мгновений задержал коня рядом с Мстиславом, что-то негромко сказал, сын так же негромко ответил ему, и оба князя дружно захохотали (гулкий смех заметался под сводом ворот) и двинулись дальше, в Детинец. Бояре стояли в почтительном молчании, ожидая, когда проедет Болеслав.

Громада ворот надвинулась, Болеслав чуть придержал коня и бросил руку к рукояти меча. В толпе опять загудели, на этот раз удивлённо, но король, не обращая внимания на голоса, потянул из ножен Щербец[2] и, приподнявшись на стременах, ударил. Звякнул оцел, на золоте ворот возникла глубокая зарубка.

Когда-то, полвека назад, то же самое сделал его прадед. С тех пор кияне сменили ворота. Теперь на них тоже будет зарубка.

Болеслав довольно усмехнулся и под гул толпы проехал в ворота. Киевские вятшие хлынули следом. Князь проехал внутрь Детинца, про себя отсчитывая конские шаги.

А Изяслав уже ждал его в воротах княжьего двора, легко опираясь рукой на резную верею – бежали под долгими княжьими пальцами диковинные звери, росли невиданные деревья. Киевский князь смотрел с напряжением, которое было видно сейчас только тем, кто стоял за спиной Болеслава. И самому Болеславу. А понять его мог только один король.

Мог.

И понимал.

Наконец, он остановил коня – прямо напротив Изяслава, так, что русский князь мог бы, протянув руку, прикоснуться к тёмно-рыжим ноздрям Болеславля коня. Изяслав покосился на кого-то за спиной короля, и Болеслав уловил (не услышал, а именно уловил, до того негромко это было сказано):

– Пятьсот.

Болеслав с трудом сдержал довольную усмешку. Он тоже насчитал именно пятьсот шагов, два полных перестрела. Полтысячи шагов его коня – полтысячи золотых гривен.

Мешки с золотом уже несли холопы за спиной Изяслава. А русский князь уже стоял рядом с конём Болеслава, выжидательно глядя на него. Король тоже ждал. Изяслав знал – чего. И всё-таки медлил.

И тогда король протянул руку и едва заметно дёрнул русского родственника за бороду.

Напомнил.

– Христос воскресе, – вздрогнув, выдавил Изяслав и протянул родственнику раскрашенное яйцо.

– Воистину воскресе, – ответил король, с трудом скрывая радость. Наклонился с седла, родственники обнялись и расцеловались. Раскрашенное яйцо Изяслава перешло в руку короля, а королевское – в руку князя.

Дорогой вышел для Изяслава пасхальный поцелуй[3].

Очень дорогой.

Болеслав с трудом сдержал довольную усмешку и тут же снова нахмурился.

Во всей ссоре Ярославичей Болеслава встревожили только последние слова черниговского князя. А что, и пособят кияне, и впрямь в охотку пособят. Помнилась Болеславу Смелому судьба Болеслава Храброго, славного прадеда и тёзки, что так же вот помог Святополку Ярополчичу сесть на престол киевский, а после вдруг редеть стали дружины ляхские по русским городам. И пришлось ворочаться в Гнезно несолоно хлебавши.

Со мной того не будет! – мысленно сказал себе князь, сжимая кубок – побелели костяшки пальцев. – Прадед ошибся! Не следовало устранять от власти Святополка и пытаться править самому. Умнее сделать так, как сделал он. И теперь великий престол киевский возвращён законному князю, а этот князь – его, Болеслава, верный подколенник.

Пыльный просторный двор был заполнен воями. Вои, гридни, отроки и детские всех троих князей разговаривали, спорили, просто сидели, ни на кого не глядя. Кто-то рассказывал другим о походах, кто-то молча потягивал из деревянного жбана холодный, с ледника, квас, кто-то чистил коня и вычёсывал ему гриву, кто-то показывал другу или просто знакомому удачно пришедшийся мечевой удар, тут же взявшись ему и научить. На высоком крыльце вышгородского терема, строенного ещё великой княгиней Ольгой, стоял, опершись на резные перила княжич Святополк, лениво разглядывал толпящихся ратников, чуть кривя губу в надменной усмешке.

Шорох шагов сзади едва не заставил княжича оборотиться, но в последний миг он сдержался, поняв, кто подходит. Сделал лицо ещё более скучающим, даже нижнюю губу выпятил со скуки.

– Ишь, скривился, будто кислыми сливами кормили, – послышался сзади негромкий насмешливый голос.

– А это он с отвычки, брате, – так же насмешливо отозвался второй голос. – С ляшских-то кормов наша квашеная капуста, небось, кислой кажется.

– А я-то мнил, он с досады… – сказал первый, и Святополк, поняв – не отстанут! – вздохнул и оборотился.

– Ещё и вздыхает. Точно, с досады, – бросил один из стоящих перед ним парней. Оба бритоголовые, с длинными чупрунами, одинаково сероглазые и дерзко глядящие, только у одного волос русый, а у другого – чёрный. И лицом похожи – у обоих волевой твёрдый подбородок выпирает. Только один, чернявый, с густеющими усами – старше, лет под двадцать, ровесник Святополка, а второй – совсем мальчишка ещё, лет четырнадцати.

Черниговские княжичи – Роман и Ольг.

– Ну чего ты мелешь? – скучающим голосом спросил Святополк. – С какой ещё досады?

–Ну как с какой? – всё с той же насмешкой, которая, впрочем, начала уже отдавать откровенной неприязнью, бросил в ответ Роман. – С известной…

– Видно с вашей досады, – перебил Святополк, поняв, что черниговцы нарываются на ссору. – С той, что вы тут оборотню прислуживали, пока нас не было. Под язычником ходили.

Ольг, порывистый, юный, горячий, сделал движение вперёд, словно намереваясь ринуть на Святополка в кулаки, но Роман, который был чуть старше, удержал его коротким мановением руки.

– Да нет, Святополче, с вашей досады. С той, что мы при Снови половцев побили из головы в голову, а вы с отцом от тех же половцев с Альты аж до Гнезда ляхского бежали в мокрых портах…

Святополк не дал черниговскому княжичу договорить. В глазах замглило от ярости и обиды. Забыв о достоинстве сына великого князя, забыв о родстве, забыв и обо всём ином, коротко взрычав, он ринулся в драку.

Сцепясь, княжичи перевалились через балясник и рухнули вниз, в утоптанную пыльную траву двора.

Разговор уже успокоился, и князья вели дело к тому, чтобы договориться полюбовно, когда в гридницу, даже не стукнув в дверь, вбежал запыхавшийся раскосмаченный отрок без шапки.

– Беда, княже! – выдохнул он в ответ на безмолвно-гневный взгляд всех четырёх князей. – Там, на дворе…

За дверь выскочили разом все трое, и только Болеслав задержался – ему мёд уже ударил в ноги, сковывая движения. Да и не особо он торопился – беда для Ярославичей вовсе не означала беду для него, как он здраво рассудил. Потому можно и не спешить было.

Однако на дворе и впрямь была беда.

Ощетинясь оружием (тускло поблёскивала на солнце острожалый оцел мечей, секир и копейных рожнов) стояли друг напротив друга вои Ярославичей. Черниговцы напротив киян, вои Святослава против воев Изяслава. И только Всеволожи переяславцы да немногочисленные ляхи Болеслава стояли в стороне, хоть и у них мечи были наготове – коль князья прикажут!

А посреди двора стояли друг напротив друга, сжимая не кулаки, нет! мечи нагие сжимая! княжичи Святополк и Роман. Изяславич и Святославич. Двоюродные братья. Лица у обоих были примечательно красны, даже багровым отливали. Щека Святополка была ободрана до крови и на лбу – здоровенная ссадина, а у Романа наливался под глазом немаленький синяк, а чупрун был весь растрёпан. Чуть в стороне вопил что-то неразборчивое вырывался и всё никак не мог вырваться из рук своего пестуна младший Святославич, Ольг.

– Эт-то ещё что такое?! – басовито рыкнул с крыльца великий князь. Порыв ветра рванул ворота, скрип петель и удар воротного полотна по верее заглушили слова Изяслава. И почти тут же звонко грянуло грозное «Оставь!» Святослава черниговского. Вои опустили оружие, глядя друг на друга исподлобья. Всеволод только молча шевельнул головой – оружные переяславцы вклинились меж черниговцами и киянами, разделяя враждующие дружины. Взаимная неприязнь Святослава и Изяслава, только что ими утишённая, прорвалась не только меж их сыновьями, но и меж дружинами.

Глубоко завязли князья русские во взаимной вражде, – думал, непроницаемо глядя на творящееся во дворе, Болеслав. Он поморщился и прищурился от летящей в лицо пыли – подымался ветер, нес вдоль улиц Вышгорода пыльные вихри. А среди густо-лиловых туч уже ощутимо был слышен рокот грома.

Свара на дворе, меж тем, утихала. Ворча, словно боевые или охотничьи псы, оторванные от добычи, кидая друг на друга косые взгляды, расползались по разным углам двора черниговцы и кияне, гридни увели в хоромы Романа, Ольга и Святополка, ненавидяще косящихся друг на друга.

Болеслав в сенях споткнулся, был подхвачен своими воями под локти заплетающимся языком потребовал посадить его на коня – он сам поймает этого беглого оборотня, раз русичи сами не могут с ним совладать! Мёд наконец догнал князя, и вои, уговаривая и поддакивая, повели ляхского князя в его покой.

Над Вышгородом грянул гром.

Длинная ветвистая молния распорола лилово-серое небо, тремя ломаными зубцами ушла куда-то за ближний лес на днепровских горах. Грохот раскатился так, что закладывало уши. Крупные капли густо застучали по слюдяным переплётам окон, вода хлынула потоком. В покое потемнело.

Холоп зажёг свечи и с поклоном притворил за собой дверь.

– Чего не поделили-то? – хмуро спросил Святослав у прижимающего к глазу огниво Романа. Под огнивом наливался кровью полновесный синяк. Сын только гневно фыркнул в ответ и смолчал. Не смолчал младший, Ольг – выложил всё как есть.

Князь только усмехнулся – ничего, бывает и такое. Только Ольг, помявшись, добавил:

– Отче, я там слышал… ляхи меж собой говорили во дворе…

– Ну? – Святослав вдруг понял, что сын хочет сказать что-то важное.

– Говорили, будто дядя Изяслав теперь подколенник Болеславль. И полки ляхские по города русским стоять будут, как при Святополке-князе.

Святослав бешено захрипел, вставая с места. Оба княжича разом бросились к отцу – поддержать. Обоим показалось, что князь сейчас обеспамятеет. Но Святослав оправился, покрутил головой, разгоняя бросившуюся в лицо дурную кровь.

– Ничего, сыны, крепко ещё отец ваш на ногах стоит! – одновременно успокаивая детей и словно грозя кому-то, процедил средний Ярославич. – Ну, Изяславе! Ни единого ляха в свои города не пущу, так и знай! В Киеве у себя их корми, коль так!

[1] Болеслав на время этого события носил ещё титул князя, но сам себя именовал королём.

[2] Щербец – имя меча польских королей. По легенде, имя дано мечу по выщербине на лезвии, которая образовалась, когда Болеслав Храбрый ударил им по воротам Киева. Автору ИЗВЕСТНО, что меч, известный ныне как Щербец и употреблявшийся при коронациях польских королей начиная с Владислава Локетека (XIV в.), датируется XII веком, но ранее вместо него мог быть другой меч, позднее утерянный и заменённый новым, более современным. А легенда этого и не заметила.

[3] По традиции первую часть пасхального приветствия «Христос Воскресе!» должен произносить МЛАДШИЙ по возрасту или иерархии, а старший – отвечать ему «Воистину Воскресе!». Т.е. приветствуя короля первым, Изяслав признавал себя его вассалом.