Каникулы Рейчел

37

Какое было мое первое воспоминание? Я тупо смотрела на пустой белый лист. Какое-нибудь, любое, первое попавшееся воспоминание. Например, как Клер и Маргарет посадили меня в кукольную колясочку и катали на бешеной скорости. Я до сих пор прекрасно помню, как они запихивали меня в тесную коляску. Помню слепящее солнце и смеющиеся глаза Клер и Маргарет, волосы, подстриженные под горшок (нас всех так стригли). Помню, я ненавидела свою прическу. Мне хотелось длинные золотистые кудри, как у Анджелы Килфезер.

Или как я ковыляла на своих толстеньких кривеньких ножках за Клер и Маргарет, изо всех сил стараясь поспеть за ними, чтобы в конце концов услышать: «Иди домой. Тебе с нами нельзя. Ты еще маленькая».

Или как я мечтала о бледно-голубых лаковых босоножках, как у Клер, состоявших из двух ремешков – одного, перехватывающего пальцы, и другого – обнимающего лодыжку. Самым чудесным в них был белый блестящий цветок, пришитый к первому ремешку.

Или как я съела пасхальное яйцо Маргарет, и меня наказали и заперли.

Мне показалось, что свет в читальне потускнел. О боже мой, даже через двадцать три года, вспоминая этот день, я переживала. Как будто все произошло не двадцать три года назад, а только вчера. Это было пасхальное яйцо «Беано», я точно помнила. Теперь таких не делают, подумала я, пытаясь отвлечься от болезненных воспоминаний. Если я ничего не путаю, они были в моде в семидесятых. Надо будет проконсультироваться у Эймона. Они были чудесны, похожи на «Смарти», только в обертках гораздо более ярких, насыщенных цветов.

Маргарет берегла яйцо с самой Пасхи, с апреля, а стоял уже сентябрь. Она такая, Маргарет. Меня всегда раздражала эта ее способность – копить. Я-то была совсем другая. Получив свой воскресный пакетик эклеров «Кэдбери», я, сгорая от нетерпения, разрывала бумажную упаковку и запихивала их в рот все сразу. Я уже успевала покончить со своими, а эклеры Маргарет все еще оставались нетронутыми. И тогда, разумеется, я начинала сожалеть, что не сберегла свои, и зариться на ее сладости.

Месяцами пасхальное яйцо стояло на шкафу, чуть ли не подмигивая мне, дразня своей блестящей красной оберткой. Я жаждала его каждой клеточкой своего маленького пухленького тела. Оно просто сводило меня с ума.

– Когда же ты съешь его? – с притворной небрежностью спрашивала я. Наверно, я умерла бы от горя, если бы она вознамерилась съесть его в следующие пять минут.

– А-а, не знаю, – как обычно, холодно отвечала она.

– Вот как! – я старательно симулировала равнодушие.

Это было жизненно важно – никому не показывать, чего ты в действительности хочешь. Потому что если об этом узнают, то уж точно не дадут. Мой опыт подсказывал: только попроси – и ни за что не получишь!

– Может быть, я и вообще не стану есть его, – размышляла Маргарет. – Просто выброшу потом.

– Знаешь, – осторожно сказала я, затаив дыханье в предвкушении удачной сделки. – Не надо его выбрасывать. Если хочешь, я могу съесть его за тебя.

– А ты хочешь его съесть?

– Да! – выпалила я, забыв о всякой конспирации.

– Ага! Значит, ты хочешь его съесть?

– Да нет, я просто…

– Хочешь, хочешь, я же вижу! А Господь учит, что раз ты захотела, значит, ты недостойна его. Ты недостаточно смиренна, понимаешь?

В свои пять с небольшим лет Маргарет была для меня непререкаемым авторитетом в области богословия.

Я к тому времени знала о Нем только то, что это старый вредина, и что ведет Он себя точно так же, как и все остальные в моем мире. Если ты чего-нибудь хочешь и имеешь неосторожность сказать об этом, тебя тут же автоматически исключают из списка претендентов. У меня сложилось впечатление, что единственный способ жить в ладу с Богом – это научиться хотеть то, чего ты на самом деле не хочешь.

Мой Бог был жестоким богом.

Моя сестра тоже была жестока.

От ее самообладания и собственной слабости я совсем растерялась. Как же это получается, что я так сильно хочу ее пасхальное яйцо, а ей самой нет до него никакого дела? Я вовсе не собиралась его есть. Во всяком случае, не целиком. Я хотела только стащить целлофановый пакетик с конфетками, который был внутри яйца. План мой состоял в следующем: сделав свое дело, снова завернуть пасхальное яйцо в красную фольгу, положить в коробочку и снова поставить на шкаф, как будто так и было. А если Маргарет все же когда-нибудь придет в голову вскрыть его, и она обнаружит недостачу пакетика, то просто подумает, что ей досталось бракованное яйцо. Кстати, я могла бы тогда сказать, что и в моем пасхальном яйце пакетика не оказалось. Я была в восторге от своей хитроумной выдумки. Конечно, она поверит мне!

Во мне медленно, но верно зрело решение украсть. Я тщательно выбирала время.

Клер и Маргарет были в школе. Учительница Маргарет всегда говорила, что за все тридцать восемь лет преподавания она ни разу не встречала такой благовоспитанной девочки. Сопливая Анна спала в своей кроватке, а мама отправилась за покупками, притом, в магазин одежды. Значит, ее не будет верных несколько часов. Кроме того, вернувшись из магазина, она имела обыкновение подолгу болтать через забор с миссис Килфезер, мамой Анджелы, той самой девочки в ангельских золотистых кудряшках.

Я подтащила желтый плетеный стул к большому, громоздкому, коричневому комоду (гладких, белых, похожих на пластмассовые шкафов еще не было. Вернее, их уже производили, но это был последний писк моды, а у нас в доме ничего такого не водилось).

Вскарабкавшись на стул, я встала на цыпочки и попыталась дотянуться до верха. Я снова и снова повторяла себе, что Маргарет вовсе не хочет есть пасхальное яйцо. Мне почти удалось себя убедить, что я делаю ей одолжение. Наконец я дотянулась, и оно упало прямо ко мне в руки.

Коробочку я положила на пол между своей кроватью и стеной, чтобы мама ничего не заметила, если вдруг войдет. Был, конечно, момент страха и колебаний. Но я скоро поняла, что обратной дороги нет. У меня текли слюнки, сердце бешено колотилось, выбрасывая адреналин. Мне хотелось шоколада, и я намерена была получить его!

Открыть коробочку оказалось непросто. Маргарет даже не сняла клейкой ленты, которой она была заклеена. Боже мой! Это означает, подумала я с некоторой гадливостью, что она даже не открывала коробку, чтобы хотя бы лизнуть яйцо!

Осторожненько, пухлыми, потными от волнения ручками я отклеила скотч. Крышка сразу же открылась. Я решила, что разберусь с ней позже, благоговейно вынула сияющее красной фольгой яйцо из коробки, и… о, этот запах! Первым моим побуждением было немедленно разломать яйцо на куски и запихнуть в рот, но я заставила себя тщательно очистить его от фольги. Потом яйцо с легкостью распалось на две половинки, обнаружив внутри аккуратненький пакетик конфет «Беано». «Прямо как младенец Иисус в яслях», – с умилением подумала я.

Сначала-то я собиралась съесть только конфетки, но, покончив с ними, поняла, что хочу еще. Еще. Еще и еще!

А почему бы и нет? Вон сколько тут много. И ведь она же его не хочет. Нет-нет, я не могу. Она убьет меня. «Да нет, можешь! – уговаривал меня внутренний голос. – Она и не заметит».

Ну ладно. У меня тут же созрело компромиссное решение: я съем только половину, а вторую снова заверну в фольгу и поставлю на шкаф, повернув наружу нетронутой стороной, вот Маргарет ничего и не заметит.

Гордясь своей сообразительностью, я взяла в руку пасхальное яйцо Маргарет и, переминаясь с ноги на ногу от страха и предвкушения удовольствия, запихнула половину яйца в рот. Едва распробовав вкус шоколада, я тут же проглотила его. Наслаждение было коротким.

К тому времени, как был проглочен последний кусочек, проснулась совесть. Поспешно и виновато я укутывала оставшуюся половину в фольгу. Больше и смотреть на это яйцо не хотелось. Как я ни старалась, оно теперь выглядело каким-то кособоким и помятым. А когда я попыталась пригладить фольгу ногтем, она порвалась! Моя жажда сладкого была удовлетворена, и снова появился страх, который она на время заглушила.

Я горько пожалела, что вообще дотронулась до этого яйца. Лучше бы я никогда в жизни и не слыхала про пасхальные яйца! Маргарет сразу все поймет. А если даже не поймет Маргарет, Бог-то, он все видит. Я отправлюсь прямо в ад. Я буду гореть там и шкворчать, как картошка, которую мама жарила каждую пятницу.

Меня тошнило от сладкого и от тоски по той жизни, которая кончилась десять минут назад, когда яйцо было еще нетронутым. Я, как могла, замаскировала дырочку в фольге и положила яйцо обратно в коробочку. Но оно теперь отказывалось стоять прямо, потому что у него не было второй половинки. А клейкая лента больше не была клейкой, к тому же к ней пристала крышка от коробки.

Вот когда я по-настоящему испугалась. Сильно-сильно испугалась. Я все бы отдала за то, чтобы отмотать время назад, туда, где я еще не трогала яйца. Все, что угодно!

«Господи, помоги мне! – взмолилась я. – Я стану хорошей, я больше никогда так не буду! И на следующий год я отдам ей свое пасхальное яйцо. И каждое воскресенье буду отдавать ей свои эклерчики „Кэдбери". Только сделай так, чтобы меня не поймали. Господи!»

Итак, я с грехом пополам закрыла коробочку и взгромоздила ее на шкаф. Мне даже удалось убедить себя, что все выглядит замечательно. Спереди вообще все было безупречно. Нипочем не скажешь, что у этого яйца нет зада! Хотя, честно говоря, пасхальное яйцо Маргарет напоминало того человека, которого нашли на болоте О'Лири. У него был проломлен череп, но спереди мертвец выглядел вполне прилично. Эта находка вызвала большой переполох на нашей дороге и в окрестностях. Но мы все-таки были в центре внимания, потому что именно наш сосед, отец Дэна Бурка, обнаружил труп. Сначала мистер Бурк подумал, что мужчина просто прилег отдохнуть, потому что лицо его выглядело нормально. Но когда он поднял ему голову, то мозги вывалились прямо ему на ладонь. Дэн Бурк потом говорил, что это было так отвратительно, что отцу стало плохо.

Нам не полагалось это обсуждать, мама говорила: «Ш-ш-ш! И стены имеют уши», и хмурила брови. Но Дэн Бурк, конечно, все нам рассказал. Он сказал, что голову убитому проломили кочергой, и я после этого всерьез заинтересовалась нашей кочергой. Неужели ею тоже можно вышибить человеку мозги? Я спросила об этом у мамы, и она сказала, что нет, что наша кочерга – это кочерга порядочных людей.

Это не помешало нам часть лета играть в «мертвеца в трясине О'Лири», используя в качестве реквизита нашу кочергу. Игра была незамысловатая. Одна из нас «била» другую по голове, та падала и должна была долго лежать, пока третья, изображавшая мистера Бурка, не подходила и не делала вид, что ее тошнит. Однажды Клер так вошла в образ, что ее и в самом деле стошнило. Это было здорово.

Узнав о наших играх, мама отняла кочергу, и нам пришлось довольствоваться деревянной ложкой, а это было далеко не так правдоподобно. Так случилось, что изъятие кочерги совпало с тем, что у семьи Шоу появился гребной пруд, а у Хильды Шоу – естественно, великое множество новых лучших подруг.

Мы с Клер и Маргарет тоже попытали счастья. Я, разумеется, не попала даже в шорт-лист, а Клер и Маргарет были удостоены второй встречи, а затем получили по конверту с приглашением.

Итак, они лебедями уплыли в гости в своих розовых одеяниях с фестончиками на попках, а мне, как аутсайдеру, пришлось остаться дома и играть в старую как мир игру «Доведи маму до белого каления».

– Мама, а почему небо?

– Что – почему небо, Рейчел?

– Просто – почему небо?

– Так нельзя спрашивать «почему небо», это непонятно.

– Почему непонятно?

– Непонятно и все.

– Почему?

– Перестань повторять «почему», Рейчел, не доводи меня!

– Почему?

– Иди погуляй с Клер и Маргарет.

– Не могу, они пошли к Хильде Шоу.

Пауза.

– Мама, а почему трава?

– Что – почему трава, Рейчел…

Ну, в общем, пасхальное яйцо Маргарет прекрасно смотрелось на шкафу. Так, по крайней мере, мне казалось. Успокоившись, я отправилась искать маму. Она в саду разговаривала с миссис Нейгл, нашей соседкой слева. О чем, интересно, они разговаривают? И как можно это делать так долго? Взрослые – такие странные. Вот, например, их боязнь разбить или сломать что-нибудь. И еще, им совсем не нравится щипаться!

Я долго отиралась поблизости, цеплялась за мамину юбку. Кажется, она и не думала уходить, и чтобы поторопить ее, я пожаловалась: «Мам, я какать хочу!», хотя на самом деле ничего такого мне не хотелось.

– Ну вот! – воскликнула мама. – Прямо не отойти! Пошли.

Но как только мы вошли в дом, она тут же занялась Анной. Мне опять не удалось привлечь ее внимание к себе. С кем же мне играть? И у меня мелькнула мысль о второй половинке яйца Маргарет. Оно там, наверху. Стоит только подняться по лестнице. Всего несколько шагов. Так близко. Так просто…

Нет! Нельзя.

«А почему, собственно, нельзя? – нашептывал мне коварный голос. – Давай, ей же все равно!»

И я вернулась на место преступления. К шкафу. И подставила стул, и сняла со шкафа коробку с пасхальным яйцом.

На этот раз я съела все, и уже нечего было выставлять, завернув в фольгу. Ко мне вернулись страх и стыд, и на сей раз они были гораздо, гораздо ужаснее, чем в первый раз. Слишком поздно. Я это сделала!

С колотящимся от страха сердцем я поняла, что не могу просто оставить на шкафу пустую коробку. Сожалея о том, что вообще родилась на свет, я стала искать место, куда бы спрятать вещественное доказательство своего преступления. Под кровать? Нет, не пойдет. Большая часть наших игр разворачивалась именно под кроватью. Под кушеткой в другой комнате? Нет, когда я недавно спрятала там куклу Клер. Синди, предварительно укоротив ей волосы, ее очень быстро нашли. И, в конце концов, я остановилась на погребе для угля. Ведь им больше не пользовались. Я была слишком мала, чтобы уразуметь связь между тем, что стоит теплая погода, и тем, что перестали топить.

Потом я озаботилась тем, что сказать, когда Маргарет обнаружит пропажу своего сокровища. Разумеется, у меня не было ни малейшего желания признаваться. Наоборот. Если бы я могла свалить все на кого-нибудь другого, я без колебаний сделала бы это. Но это обычно не срабатывало. Например, когда я попыталась обвинить Дженнифер Нейгл в том, что она оторвала голову кукле Маргарет, все кончилось ужасно.

Я, пожалуй, скажу, что яйцо украл какой-то чужой дядька. Страшный дядька в черном капюшоне, который ходит по домам и крадет пасхальные яйца.

– Что ты тут делаешь? – мамин голос заставил меня подпрыгнуть, а мое колотящееся сердце – замереть. – Иди, Анна уже в коляске, если ты не поторопишься, мы опоздаем забрать Клер и Маргарет из школы.

Я молилась, правда, без особой надежды на успех, чтобы, когда мы придем в школу, выяснилось, что Маргарет сломала ногу, или умерла, или что-нибудь в этом роде. Нет, шансы были невелики.

Тогда, уже на обратном пути, я стала молиться о том, чтобы мне самой сломать ногу или умереть. Вообще-то, я часто молилась о том, чтобы сломать ногу, – все приносят тебе конфеты и ласково с тобой обращаются.

Я дошла до дома целой и невредимой, но дрожащей от ужаса. Был краткий миг, когда я подумала, что спасена – мама сначала не смогла открыть заднюю дверь. Ключ ерзал туда-сюда в замочной скважине, и ничего не происходило. Она потянула ручку на себя и попробовала снова, но дверь не открывалась. Мне вдруг стало жутко.

Мамино невнятное бормотанье становилось все громче и постепенно перешло в крик.

– Что такое, мама? – взволнованно спросила я.

– Да этот чертов замок сломался! – ответила она. Вот когда мне стало по-настоящему страшно!

Моя мама никогда не говорила «чертов». И когда папа говорил, всегда его одергивала и заставляла говорить «фигов» вместо «чертов». Значит, дело плохо. Я была глубоко, непоколебимо уверена, что во всем виновата я. Все это было как-то зловеще связано с тем, что я съела яйцо Маргарет. Я совершила страшный грех, может быть, даже смертный грех, и теперь меня наказывают. Меня и всю мою семью.

Я ожидала, что небо сейчас потемнеет, как я видела на картинах, изображающих Страстную пятницу, день, когда умер Иисус.

– Правда, ужасно, Рейчел? – подло подзуживала Клер. – Мы больше никогда не увидим нашего уютного домика!

После этих слов я разразилась громким, виноватым, ужасным ревом.

– Прекрати дразнить ее. Клер! – прикрикнула мама. – Ей и так хватает.

– Мы найдем кого-нибудь, кто починит нам замок, – наскоро утешила меня она. – Оставайтесь здесь и присматривайте за Анной, а я пока сбегаю к миссис Эванс, позвоню.

Не успела мама уйти, как Маргарет и Клер обрушили на мою голову целый водопад историй про маленьких девочек, их одноклассниц, у которых заело замки, и которые после этого никогда больше не увидели своей комнаты!

– И тогда ей пришлось жить на свалке, – вещала Клер, – и носить рваную одежду…

– …а под голову, вместо подушки, подкладывать коробку из-под кукурузных хлопьев, – подливала масла в огонь Маргарет.

–.. а ее единственной игрушкой стал клочок бумаги, а ведь дома у нее было так много красивых кукол!

Я заливалась слезами от ужаса. Именно я виновата в том, что вся моя семья осталась без крова. Потому что я такая свинья.

– А разве мы не можем найти другой дом? – умоляюще спросила я.

– О, нет, – сокрушенно покачали головами обе мои сестры. – Дома стоят кучу денег.

– Но у меня есть деньги в копилке, – предложила я. Да я бы жизнь свою отдала – не только новенькие пятьдесят пенсов в красной жестянке, которые подарила мне тетя Джулия.

– Но твоя копилка – внутри, – возразила Клер, и они обе залились зловредным издевательским смехом.

Вернулась мама и сказала, что мы должны оставаться здесь, чтобы человек, который придет чинить замок, нас заметил. Соседи предлагали нам побыть пока у них и выпить чаю, но мама сказала, что лучше нам быть там, где мы есть. Тогда миссис Эванс послала нам тарелку сэндвичей с бананами, которые Маргарет и Клер уплели за милую душу.

Я и думать не могла о еде. Я теперь больше никогда не буду есть. Уж пасхальные яйца – точно.

Соседи с интересом поглядывали на нас, возвращаясь из школы или с работы пешком, как это было принято в начале семидесятых. Они шли мимо нас в своих акриловых костюмчиках к своему картофельному пюре быстрого приготовления и неизбежно следующему за ним суфле быстрого приготовления, напевая себе под нос песенки Дэвида Кэссиди, в ожидании конца войны во Вьетнаме и нефтяного кризиса.

В другое время я почувствовала бы себя униженной тем, что все смотрят, как моя семья сидит под дверью дома и ест банановые сэндвичи. Летом бы еще ничего, но в сентябре, когда все снова ходят в школу… Это было просто неприлично. Мне всегда было очень важно, что подумают обо мне другие люди. Но в тот раз мне было все равно. Мне было наплевать. Я смотрела на прохожих запавшими от горя глазами.

– А этот человек действительно впустит нас обратно в наш дом? – в который раз спрашивала я маму.

– Да-а! Господи боже мой, Рейчел, да-а!

– И нам не придется жить на помойке?

– Откуда ты это взяла, насчет помойки?

– А он и в самом деле придет, этот человек?

– Конечно, придет.

Но он не пришел. Наступил вечер, тени удлинились, похолодало. Я поняла, что нужно делать: во всем признаться.

Папа пришел домой раньше того человека. Оказалось, что с замком все в порядке, мама просто перепутала ключ. Но, конечно, было уже поздно. Я уже успела вывернуть душу наизнанку, пытаясь поправить урон, нанесенный мною мирозданию.