Каникулы Рейчел

68

Всякий раз, как Нола заставала меня за разговором с каким-нибудь мужчиной, она тут же все расстраивала, шепнув ему: «С ней лучше не связываться, она сумасшедшая, чуть концы не отдала, только пару недель, как оклемалась», и буквально оттаскивала меня в сторону. Зато она познакомила меня с кучей женщин – бывших наркоманок, от которых я поначалу очень уставала.

Но шли недели, и, как и в Клойстерсе, я постепенно привязалась к своим товарищам по несчастью. Я подружилась и с некоторыми анонимными наркоманками. Например, с Джини, хорошенькой изящной девушкой, которая проводила собрание в Клойстерсе в тот вечер, когда я впервые нашла в себе силы признать свою наркоманию. А еще я теперь приятельствовала с дымящей, как паровоз, женщиной-мясником (это был ее способ заработать на жизнь, а не хобби) с жутковатым именем Глотка.

– Не удивительно, что я стала наркоманкой, – сказала Глотка, когда нас познакомили. – С таким-то имечком. – И она зашлась кашлем. – Боже праведный, – она перевела дух и вытерла выступившие слезы. – Дайте-ка мне мои сигареты.

Через некоторое время я обнаружила, что привыкла ходить на собрание почти каждый день.

– Может быть, это чересчур? – спросила я Нолу.

– Да нет же, – ответила она, и, честно говоря, я ничуть не сомневалась в ее ответе. – Ты же принимала наркотики каждый день, так почему бы не посещать собрания каждый день? Это же не навсегда, а только пока тебе не станет лучше.

– Но все-таки, – я поежилась, – может быть, мне поискать работу? Мне как-то неловко, что я не работаю.

– Ничего в этом нет такого, – фыркнула она, как будто сама мысль о какой-то неловкости была ей ужасно смешна. – Зачем тебе работать? Грейся на солнышке, загорай. Наслаждайся жизнью, девочка.

– Но…

– И потом, что ты, собственно, собиралась делать? Ты ведь даже не знаешь пока, чем хочешь заниматься в жизни, – она произнесла это так, как будто тут есть чем гордиться. – Тебе еще предстоит понять это. Ты ведь получаешь пособие?

Я кивнула.

– Ну вот! – пропела она. – У тебя достаточно денег, чтобы выжить. Считай, что ты пока выздоравливаешь, ну, скажем, после тяжелого гриппа, после эмоционального гриппа. Так что пока… работай над загаром!

– И сколько же мне еще вот так жить? – взволнованно спросила я.

– Сколько надо будет, – легко ответила Нола. – Ну, ладно, ладно, – быстро добавила она, посмотрев на мою кислую физиономию. – В Клойстерсе сказали, что год, верно? Постарайся поправиться за год, сосредоточься на этом и увидишь, как все будет хорошо. Постарайся и запасись терпением.

Все это звучало очень убедительно, но на всякий случай я сказала маме с папой, что хотела бы подыскать работу. И целый шквал протестов с их стороны убедил меня в том, что, по крайней мере, еще некоторое время я могу послоняться без дела.

К моему большому удивлению, о наркотиках я думала далеко не так часто, как того опасалась. И еще я поняла, что мне так же весело с Нолой, Джини и Глоткой, как раньше с было с Бриджит. Мы вместе ходили на собрания, друг к другу в гости, в кино, по магазинам, загорали, – в общем, занимались всем тем, чем занимаются подруги, разве что не выпивали и не нюхали кокаин. С ними я могла чувствовать себя совершенно свободно, ведь они знали меня в худшие мои времена и не осуждали. На каждый постыдный факт моей биографии у них нашелся бы десяток собственных, не лучше.

Кроме собраний, я еще ходила на сеансы психотерапии по вторникам и пятницам. Мое сознание постепенно менялось. Я выдернула себя из болота предубеждений на свой счет, как будто освободилась из паутины. Величайшим для меня был день, когда я поняла, что из того факта, что у меня способная сестра, вовсе не следует, что сама я – тупая. Мой взгляд на собственное прошлое тоже переменился, когда психотерапевт изгнал из моего детства всякую мистику, подобно тому, как Джозефина в свое время убедила меня в том, что я вовсе не виновата в депрессии, которой страдала моя мать после рождения Анны. Мне постоянно внушали теперь, что я вовсе не была испорченным ребенком, плохой дочерью, плохим человеком.

Все было как в фотографии – очень медленно проявляющийся снимок. Мое изображение медленно наводили на резкость. И по мере того, как менялась я сама, все остальное тоже становилось на свои места. Например, я по-прежнему обожала шоколад и всякие вкусности, но дикие метания между голоданиями и приступами обжорства прошли как-то сами собой, без особых стараний с моей стороны.

Это вовсе не значило, что теперь у меня не случались черные дни. Конечно, случались. Моя жизнь не улучшалась равномерно по восходящей. Я делала два шага вперед – и шаг назад. Бывали моменты, когда мне просто хотелось отключиться, сбежать от действительности, но беспощадное сознание возвращало меня обратно. «Ничего страшного, – говорила я себе, – я просто устала от собственных эмоций».

Я уже не говорю о тех днях, когда на меня обрушивалась горечь от сознания, что столько лет потеряно зря. Меня терзало невыносимое чувство вины за все те неприятности, которые я причинила многим людям, но Нола убедила меня, что как только мне станет лучше, я сумею все им возместить. Впрочем, такая перспектива мне тоже не слишком нравилась. Все это напоминало катание с американских гор, потому что случались еще и такие дни, когда меня опять охватывал гнев: почему именно я вытащила эту короткую спичку – стала наркоманкой?

Во мне бурлили самые разные эмоции, так что без собраний я бы не выжила. Нола и все остальные успокаивали, подбадривали, утешали, воодушевляли. Что бы я ни переживала, они переживали это вместе со мной. И все время повторяли:

– Мы это проходили, и сейчас у нас все хорошо.

Подруги оказались просто незаменимы во время «войны стрингов», которая разразилась, как гром среди ясного неба. Я-то думала, что после исторического примирения у больничной постели мы с мамой больше никогда не поссоримся. И ошиблась. Очень сильно ошиблась. Вы даже не представляете себе, как я ошиблась!

Вот что случилось. Всякий знает, что когда сквозь одежду видна линия трусиков, это плохо. Никто не хочет демонстрировать свои трусы, просвечивающие сквозь облегающие брюки. И всем известно, что выходов два – либо вообще не носить трусиков, либо носить трусики-стринги. Это известно буквально всем.

И если ты носишь стринги, это вовсе не значит, что ты шлюха или стриптизерша. Наоборот, это свидетельствует о твоей крайней скромности. Но попробовали бы вы объяснить это моей матери!

В один прекрасный день она появилась у меня в комнате, расстроенная и озабоченная. Ей нужно было кое-что сказать мне. «Давай», – с энтузиазмом отозвалась я. Дрожащей рукой она протянула мне черный кружевной лоскуток.

– Извини меня, – сказала она, повесив голову. – Просто не знаю, как это вышло, должно быть, стиральная машина… Трусики растянулись или, наоборот, сели…

Я осмотрела трусики, обнаружила, что это стринги, и сказала, что с ними все в порядке.

– Ничего с ними не случилось, – успокоила я маму.

– Но они испорчены! – не соглашалась она.

– Да нет же! – повторила я.

– Но их теперь нельзя носить, – сказала мама, глядя на меня, как на сумасшедшую.

– Они в отличной форме, – пошутила я.

– Посмотри! – она поднесла их к свету. – Это не может прикрыть даже задницу муравья! – она показала на переднюю часть трусиков. – А это, – она указала на тонкую веревочку-стринг, которой, собственно, трусики и были обязаны своим названием, – это, я вообще не понимаю, для чего служит. Что меня удивляет, – доверительно сообщила мне она, – так это то, что они вытянулись так равномерно, в такую изящную прямую ниточку.

– Да нет, ты не понимаешь, – терпеливо объяснила я. – Вот это – не там, где зад, а наоборот. А эта изящная веревочка – как раз там, где зад.

Она уставилась на меня, видимо, начиная понимать, в чем дело. Потом ее рот стал судорожно открываться и закрываться, а лицо приобрело густобагровый оттенок. Она даже отстранилась от меня, как будто я была заразная. И, наконец, истошно заорала:

– Ты, наглая шлюха! Может быть, в Нью-Йорке такое и носят, но ты сейчас не в Нью-Йорке, так что, будь любезна, пока ты в моем доме, прикрывай зад, как положено христианке!.

Я почувствовала, что мною овладевает прежний страх. Меня всегда трясло и тошнило от крика и ссор. Это ужасное чувство, как будто мир рушится. Я выскочила из комнаты, мечтая убить себя, маму, убежать за тридевять земель, куда-нибудь к морю, и, конечно, принять побольше наркотиков.

Но на этот раз, вместо того, чтобы ринуться в город на поиски Тьернана, я позвонила Ноле. И она приехала и повезла меня на очередное собрание. И там она и остальные успокоили меня. Они сказали мне, что совершенно естественно, что я так расстроена, убедили, что я переживу это, что это скоро пройдет. Естественно, сначала я им не поверила. Но сейчас я хотела лишь наркотиков.

– Разумеется, тебе этого хочется, – сказала Глотка, прокашлявшись и закурив новую сигарету. – Ты еще никогда не переживала ничего неприятного без их помощи.

– Все предельно просто, – успокоила меня Нола. – Тебе нужно всего лишь научиться по-новому на все реагировать.

Я не удержалась от улыбки. Она просто пугала меня своим позитивным подходом.

– Но это же так трудно, – сказала я.

– Вовсе нет, – пропела Нола. – Просто это ново для тебя. Тренируйся.

– Я уйду из дома, – заявила я.

– Э, нет, – они вскинули головы, протестуя. – Ссоры – это часть жизни, и надо привыкнуть и к ним тоже.

– У меня уже никогда не будет нормальных отношений с мамой, – хмуро отозвалась я.

Я была почти разочарована, когда меньше чем через день инцидент с трусиками был начисто забыт.

– Следующую стычку с ней ты перенесешь еще легче, – заверила меня Джини.

Очень скоро с каким-то мстительным удовлетворением я поняла, что она была права.

Время шло, как это с ним обычно бывает, но я не срывалась. Я теперь совсем по-другому себя чувствовала. Лучше, спокойнее. Единственным дурным знаком было то, что моя ненависть к Люку и Бриджит так и не проходила. Я не могла объяснить себе, почему. Ведь бог свидетель, все, что они обо мне говорили в Клойстерсе. было правдой. Но всякий раз, как мне случалось подумать об их приезде, мною овладевала ярость.

Во всем остальном моя жизнь стала значительно лучше. Мне больше не приходилось делать ничего, что вызывало бы во мне отвращение, например, воровать деньги или занимать их, не собираясь потом отдавать, или отлынивать от работы, потому что у меня не было сил туда идти, или ложится в постель с каким-нибудь козлом, к которому я бы и близко не подошла в здравом уме. Я больше не просыпалась со стыдом за свое поведение накануне вечером. У меня снова появилось чувство собственного достоинства.

Я не терзалась постоянными мыслями о том, когда же снова что-нибудь приму, или где мне достать то, что надо принять. Мне больше не приходилось беспрерывно лгать. Наркотики выстроили стену между мною и всеми остальными. Стену недоверия, лжи, бесчестья. Теперь, разговаривая с людьми, я, по крайней мере, могла смотреть им в глаза, потому что мне было нечего скрывать.

Меня больше не терзало странное, неопределенное, выворачивающее наизнанку беспокойство. И все потому, что я никому не доставляла неприятностей, никого не подводила, ни с кем не вела себя нечестно и гадко. Со мной больше не случалось ужасающих депрессий, терзавших меня раньше целыми ночами.

– Это естественно, – кивнула Нола. – Ты перестала вводить в свой организм мощные депрессанты. Конечно, ты чувствуешь себя лучше.

Если бы раньше кто-нибудь застал меня за теми занятиями, каким я предавалась сейчас, я бы, наверно, со стыда сгорела, а теперь они доставляли мне огромную радость. Навестить свою подругу в мясной лавке, приготовить обед на всю семью, прогуляться вдоль берега моря. Оказалось, самые простые вещи доставляют столько радости! Теперь, как и в первые дни пребывания в Клойстерсе, мне часто приходило на ум «Пришествие» Патрика Каваны: «Мы слишком многое испробовали, и в такую широкую щель уже не проникнет чудо».

Еще я научилось быть верной своим друзьям. Мне пришлось научиться, ведь рядом всегда была Хелен. Всякий раз, как мне звонил кто-нибудь из Анонимных Наркоманов, и к телефону подходила Хелен, она громко кричала: «Рейчел, это кто-то из твоих подружек-неудачниц, из твоих психов».

В своей прежней жизни я бы, поддавшись Хелен, или кому угодно другому, тут же прервала всякие контакты с Анонимными Наркоманами. Но теперь все было по-другому. Иногда, в ответ на ее издевки, я, шутки ради, вкрадчиво спрашивала ее:

– Ты так боишься их, Хелен? А почему ты так их боишься?

Однажды Хелен в городе случайно столкнулась со мной и Нолой.

– Вы и есть Нола? – воскликнула она. – Но вы выглядите совершенно…

Нола выжидательно приподняла бровь и стала от этого еще ослепительнее.

– Вы выглядите нормальной! – ляпнула Хелен. – Даже больше, чем нормальной. Вы прекрасно выглядите. Ваши волосы, одежда…

– Это еще что, девочка! – пропела Нола. – Посмотрела бы ты на мою машину.

– И на ее мужа, – с гордостью добавила я.

Я никогда не встречала на собраниях Криса. В конце концов, я перестала бояться этой встречи. Я вообще забыла о нем.

И вот однажды вечером ко мне подошла Хелен. Ей было не по себе. Она явно нервничала, и я сразу же заволновалась. Хелен никогда не бывало не по себе, и она никогда не нервничала.

– Что? – рявкнула я.

– Мне надо кое-что тебе сказать, – робко начала она.

– Я чувствую, – почти крикнула я. – Это заметно.

– Обещай, что не будешь злиться, – попросила она.

Я уже не сомневалась, что случилось нечто ужасное.

– Обещаю, – солгала я.

– У меня новый любовник, – потупившись, сообщила она.

Меня чуть не стошнило. Мне он был больше не нужен, но мне вовсе не хотелось, чтобы он трахался с моей сестрой. Я не забыла, что на меня у него не стоял.

– И ты знаешь его, – сказала она. Еще как знаю!

– Вы вместе были в дурдоме. Я знаю.

– Мне известно, что ему нельзя ни с кем встречаться целый год после того, как он покончил с выпивкой, но я просто с ума по нему схожу, – заголосила она. – Ничего не могу с собой поделать.

– Не с выпивкой, а с наркотиками, – машинально поправила ее я, находясь в каком-то оцепенении.

– Что?

– Крис лечился от наркомании, а не от алкоголизма, – ответила я, сама не зная, зачем все это ей объясняю.

– Какой Крис?

– Крис Хатчинсон, твой… – я заставила себя это выговорить, – твой парень.

– Да нет, – она была по-настоящему изумлена. – Моего парня зовут Барри Кортни.

– Барри? – пробормотала я. – Какой Барри?

– Ну, вы в дурдоме еще называли его юным Барри. Но он никакой не юный, – заявила она. – Он мужчина, и в этом смысле вполне меня устраивает.

– О господи, – обессиленно произнесла я.

– А что ты там несла про какого-то Криса? – требовательно спросила Хелен. – А-а, Крис! – вспомнила она. – Это тот, который отказался заниматься анальным сексом?

– Ага, – я внимательно наблюдала за ней. Я почувствовала, что между ними все-таки что-то было. – Он предлагал тебе встречаться? – спросила я. – Только не ври мне, а не то я скажу психологу Барри, что у него связь, и ему придется порвать с тобой.

На ее лице отразилась тяжелая внутренняя борьба.

– Один раз предлагал, – призналась она. – Это было сто лет назад. Он заявился в клуб «Мекссс» под кайфом. Я ему отказала, – поспешно добавила она.

– Почему? – спросила я, приготовясь к тому, что будет очень больно, но, к своему большому удивлению, не испытала абсолютно ничего.

– Да потому, что он придурок, – пожала плечами Хелен. – И выдает первой встречной всю эту муру типа «ты особенная, не такая, как все…». Меня не проведешь. К тому же, я бы все равно не стала встречаться ни с кем, с кем у тебя что-то было или на кого ты положила глаз.

– А почему ты мне не рассказала? – спросила я, уязвленная.

– Ну, у тебя как раз был срыв, и ты чуть концы не отдала, в общем, я подумала, что тебе лучше не знать, – объяснила она.

Я вынуждена была признать, что она поступила правильно – на тот момент. А теперь я это переживу.