Карл Либкнехт

V. КАРЛ ЛИБКНЕХТ НА ФРОНТЕ 1915 ГОД

ПОСЛЕ 2 декабря 1914 г. дальнейшая дорога Либкнехта уже вполне ясна. Теперь он, как вождь революционного пролетариата, будет подыматься все выше и выше. Теперь маяк этот будет светить во мраке войны все ярче, все ослепительнее. Теперь и собственные внутренние силы Карла Либкнехта будут крепнуть и расти с каждым днем. Он «человек крайне мягкий, скромный, снисходительный, становится теперь фигурой стальной, непримиримой, отметающей даже малейшие соображения личного характера», — пишет о нем один его личный друг. «Мягкий» Карл Либкнехт стал неустрашимым знаменосцем угнетенного класса в ужаснейшей ив войн, какие только знала мировая история. «Кто был знаком с Либкнехтом до войны, а затем во время войны, тот видел и мог буквально осязать руками, как исполинская ответственность, возложенная на него, создавала из радостного и любящего жизнь человека (способного поэтому многое и многим прощать) железного, беспощадного борца, какого требовала эпоха. Кто знал его до войны и во время войны, тот мог заметить, как характер его буквально с каждым днем твердеет словно металл». Друзья и соратники — Либкнехта все в один голос отмечают, что Либкнехт в ту пору изменился как-то и физически. Черты его лица заострились, горькая складка легла у губ. (Замечательно, что такое же обстоятельство отмечают и биографы В. И. Ленина. В. И. тоже сильно переменился физически в годы войны и именно в том же направлении.)

Решение было принято. Карл Либкнехт поднял знамя и — не выпустит его из рук буквально до самого последнего вздоха…

Теперь мы вступаем в тот период, который имел решающее значение для исторического подвига, совершенного Карлом Либкнехтом. Теперь необходимо прослеживать деятельность Либкнехта из месяца в месяц, из недели в неделю, а по возможности и изо дня в день.

В декабре 1914 года Роза, Карл и Франц Меринг обращаются к английским рабочим (через «Labor-Leader») со своими известными рождественскими письмами. С радостью Меринг отмечает тот факт, что среди с.-д. рабочих больших центров — в Берлине, Гамбурге, Лейпциге, Штутгарте — идет уже большое брожение против курса социал-шовинистов. «И недалек день, — заверяет он, — когда рабочий класс Германии потребует мира и возвращения к незыблемым основам Интернационала».

Чего потребует рабочий класс? Мира! Дальше этого лозунга Меринг пока не идет.

В январе 1915 г. Карл Либкнехт на собрании в Ней-Кельне произносит речь об «Имперализме и войне». Через несколько недель стенографическая запись этой речи выходит нелегальной брошюрой(под названием «Классовая борьба против войны»), получающей широкое распространение в массах. Ход мыслей в этой речи таков: не может быть доверия и уважения к партии, которая так открыто обнаружила перед всем миром свою неспособность противостоять массовым психозам, вою уличной черни, бешеной правительственной демагогии, листу бумаги с типографской краской, объявляющему осадное положение; не может быть доверия и уважения к партии, которая оправдала свое название «партии переворота» только тем, что «низвергла собственные убеждения, и которая в великий исторический момент оказалась столь жалкой, что карточный домик по сравнению с нею должен быть назван крепостью. Враги пролетариата научились искусству шутя побеждать нас. Социал-демократия должна отвоевать назад потерянное уважение, отвоевать борьбой. Пусть она начнет эту борьбу, пока еще длится война, если хочет достичь своей цели быстро и основательно. Если она отложит ее до окончания войны, борьба станет тем тяжелее…

Декларация фракции от 4 августа 1914 г. объявляет, что фракция хочет мира, «как только будет достигнута безопасность».

Безопасность — чего? — спрашивает Либкнехт. «Только ли государственной территории и независимости или же, кроме того, всей политики германского империализма?»

Классовая борьба — вот лозунг дня! Классовая борьба, и не только после войны! Классовая борьба во время войны. Классовая борьба против войны. Если партия не возьмет на себя эту борьбу сейчас, во время войны, то ей не поверят и после войны, — не поверят ни в рядах рабочих масс, ни в рядах ее противников. Таково содержание этой речи Либкнехта.

Речь эта (так же как и мотивировка голосования от 2 декабря 1914 г.) не вполне свободна от слабостей. Вина германских социал-шовинистов была вовсе не в том, что они оказались неспособны ^противостоять массовым психозам» и «вою уличной черни». Если впоследствии центристы пытались найти для открытых социал-шовинистов смягчающее вину обстоятельство в — тем, что в начале войны весь германский рабочий класс якобы был за войну, то это утверждение и с фактической стороны было просто неверно. Вина социал-шовинистов была побольше, чем неуменье противостоять «массовым психозам». И на это в других местах речи прекрасно указывает сам Либкнехт.

На рубеже 1915 г. идет самая интенсивная работа по консолидации и окончательному оформлению организации, которая впоследствии получила название группы «Спартак». (Имя это дано было группе по инициативе Карла Либкнехта. Еще Карл Маркс, изучая Аппиана в греческом оригинале («Гражданские войны в Риме»), с увлечением писал Энгельсу, что «Спартак в его изложении является самым великолепным парнем во всей античной истории»— «великий полководец (не чета Гарибальди), благородный характер, истинный представитель античного пролетариата» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XXIII, 15). Карл Либкнехт, который, как мы уже знаем, в свою очередь горячо увлекался античной историей, провел решение присвоить группе немецких революционных интернационалистов имя вождя и организатора восстания пролетариев в древнем Риме…

Пути Карла Либкнехта и раньше не раз сближались в известных вопросах с путями Розы Люксембург, (но теперь они совпали во всем основном. Роза и Карл заключили братский союз пролетарских революционеров, который кончился лишь с их смертью. Разделение труда между Розой и Карлом напрашивалось само собой. Роза стала теоретическим вождем спартаковцев, Карл Либкнехт — их политическим трибуном, их знаменосцем, проводником идей их в самую широкую массу. К этому разделению труда мы еще вернемся ниже и мы увидим тогда, что теоретические и политические ошибки Карла Либкнехта с 1915 по 1919 г. были ошибками Розы Люксембург; но увидим и то, как во многих отношениях эти два великих революционера друг друга гармонически дополняли и как их дружная совместная работа оставила мировому пролетариату незабываемые образцы героизма.

Пока же вернемся к хронологическому изложению хода событий в 1915 г.

«Легальные» и полулегальные выступления Карла Либкнехта в партийных с.-д. собраниях сильно беспокоили буржуазию и социал-шовинистов. Еще больше беспокоили их его постоянные разъезды, «индивидуальная» пропаганда среди наиболее выдающихся рабочих, а главное — нелегальная работа Карла Либкнехта. Власти прекрасно гнали, что Либкнехт повел нелегальную работу, но пока поймать его не могли, и это нервировало их до последней степени. Социал-шовинистский «Форвертс» выл от бешенства и с каждым днем все «тоньше» намекал на то, что Либкнехт «помотает неприятелю», предпринимает «безответственные действия», находится «на грани измены отечеству» и т. н. В это время где-то пошушукались, посовещались и решили; что лучше всего будет — послать Либкнехта куда-нибудь подальше на фронт. Военное командование решает мобилизовать Либкнехта и Немедленно отослать его из Берлина. Едва ли можно сомневаться, что это сделано было по соглашению с вождями социал-шовинистов.

В первых числах февраля 1915 г. Карл Либкнехт мобилизован приказом командующего III армейским корпусом. 7 февраля Либкнехту через соответствующего окружного начальника было вручено заявление о том, что он включен в армию, а о конкретном назначении в определенную армейскую часть он «своевременно будет поставлен в известность». Затем окружной начальник вызвал Либкнехта к себе лично и прочел ему следующий приказ:

«На основании имперского военного закона и существующих дисциплинарных предписаний я запрещаю вам отныне — так как вы принадлежите к действующей армии — принимать какое бы то ни было участие в публичных и закрытых собраниях, так же как и вести какую бы то ни было политическую агитацию устно и печатно как в пределах империи, так и за границей. Исключение составляют заседания рейхстага и ландтага и происходящие во время их сессий фракционные заседания». Затем окружной начальник в назидание прочел «солдату Либкнехту» § 92 военного уложения о наказаниях, а также § 38, пп. 1 и 12, § 49, абз. 2 имп. воен, закона от 2 мая 1874 г. (см. «Судебный процесс Либкнехта», стр. 199). Этим дешевым способом буржуазия надеялась хотя бы на время обеспечить себе молчание опасного врага. Но Либкнехт, спокойно выслушавши текст грозных параграфов, продолжал, конечно, вести свою интернационалистскую агитацию «устно и печатно, как в пределах империи, так и за границей».

18 февраля 1915 г. была арестована Роза Люксембург. Либкнехта пока не арестовали, считаясь еще с его депутатской неприкосновенностью. Теперь на него легла еще большая ответственность и еще большая работа. Готовился выход журнала левых — «Интернационал». В тюрьме Роза Люксембург готовила брошюру, впоследствии вышедшую под псевдонимом Юниуса. В кругу руководителей шла выработка окончательных тезисов, которые должны были лечь в основу всей будущей деятельности группы «Спартак». Либкнехт работал интенсивнейшим образом, не спал ночей, старался использовать каждую минуту. которая оставалась до отъезда на фронт, тратил долгие часы, чтобы замести следы перед полицией, следившей за ним по пятам.

18 марта 1915 г. открылись совещания с.-д. фракции рейхстага — в связи с предстоявшей новой парламентской сессией, Карл Либкнехг еще «числился» членом с.-д. партии. Как правительство еще медлило арестовать его, так Эберты и Шейдеманы еще медлили исключить его из партии. На повестке стоял вопрос о новых 13 миллиардных ассигнованиях, из них — 10 миллиардов на войну. После новых боев во фракции было постановлено (77 голосами против 23) голосовать за военные кредиты и (60 голосами против 30) голосовать за весь бюджет в целом. На этот раз в пленуме рейхстага к Карлу Либкнехту присоединился еще Отто Рюле. Все остальные, Голосовавшие во фракции против, затем спрятались в кусты, ограничившись тем, что перед голосованием покинули зал рейхстага. Рюле ослабил свой вотум мотивировкой формального характера. В письме от 20 марта 1915 г., адресованном в бюро фракции, он пишет, что считает себя вынужденным голосовать против военных кредитов потому, что они составляют часть общего бюджета, а он считает-де себя обязанным голосовать против всей росписи в целом согласно таким-то и таким-то постановлениям с.-д. партийных съездов.

На принципиальных позициях революционного интернационализма спять остался один Карл Либкнехт, теперь уже мобилизованный «солдат Либкнехт», получивший небольшую отсрочку до явки на фронт только в виду того, что предстояла сессия рейхстага. На этой сессии «солдат Либкнехт» не только демонстративно проголосовал против военных кредитов, но и в форме нескольких ядовитых цвишенруфов и «маленьких запросов» выразил то, что накипело на душе у лучшей части революционных пролетариев.

«Негодованию» буржуазных и социал-шовинистских писак не было предела. Но чем больше поносили они Либкнехта в своей печати, тем больше об его выступлениях против проклятой бойни узнавали в окопах, узнавали во всей Германии, во всем цивилизованном мире.

22 марта 1915 г., сразу же после окончания сессии рейхстага, Карлу Либкнехту приказано было отправиться в рабочий батальон Дьез, в который он и прибыл 24 марта 1915 г. Здесь его держали очень недолго. Начальство скоро убедилось, что пребывание Либкнехта в войсках очень опасно с точки зрения «спокойствия» армии. Либкнехта решили перебросить на русский фронт, где по расчетам начальства Либкнехт должен был быть менее опасен, вероятно потому, что лозунг борьбы «против царизма» в 1915 г. был еще очень популярен среди немецких солдат. «Из казармы меня выпроводили весьма поспешно, так как солдаты собирались толпами вокруг меня», пишет Либкнехт в письме к сыну от 5 июня 1915 г.

Обвинительный акт по делу Карла Либкнехта приводит следующие хронологические даты, хорошо рисующие ход его «военной карьеры» в 1915 г. После Дьеза Либкнехт был назначен в 49-й рабочий батальон. В первый же день батальонный начальник подполковник фон Линштедт вызвал к себе «солдата Либкнехта» и напомнил ему о том, что ему запрещена всякая политическая деятельность. Либкнехт ответил, что «ему об этом известно». Затем «солдата Либкнехта» вызвал к себе его ротный начальник обер-лейтенант Л. Генике, который тоже запретил ему какие бы то ни было политические оказательства, «пока он носит королевский мундир». 15 мая 1915 г. Либкнехт получил отпуск для участия в заседаниях рейхстага, где «политические оказательства» формально еще не были запрещены даже «солдату Либкнехту». 15 же мая Либкнехт был передан в распоряжение заместителя главного начальника III армейского корпуса «для дачи ему нового назначения». «30 мая я прибыл в Мемель», пишет Либкнехт к сыну в письме от 5 июня 1915 г. 2 июня 1915 г. Либкнехт получил приказание явиться в комендатуру в Кюстрине, где он должен был получить назначение в запасной рабочий батальон. 29 июля 1915 г. Карл Либкнехт явился в Кюстрин и был причислен к 102-му рабочему батальону. 5 ноября 1915 г. Либкнехт был передан в распоряжение Кюстринской запасной рабочей команды, а после роспуска последней переведен был в рабочую команду запаса в Торне.

С франтов Карлу Либкнехту удается отправлять письма жене, детям, а через них и — товарищам. Многие из этих писем уцелели и представляют драгоценнейший биографический материал.

В какой обстановке солдату Либкнехту приходилось жить на фронте? В письмах разбросано много отрывков, которые в совокупности дают очень яркую картину[4].

«Погода здесь чисто апрельская, но у нас прочные сапоги и толстые шинели. Беднягам, которые находятся на передовых позициях, приходится куда хуже нашего. Несколько раз мы имели возможность наблюдать довольно хорошо артиллерийские бои, которые за последнее время ведутся с большой силой» — пишет Либкнехт 11 апреля 1915 г.

«Грохот пушек, трескотня ружей и аэропланы, аэропланы, аэропланы…» — пишет он 25 апреля 1915 г.

«Квартира: плотно закрывающийся сарай без окон. У всех у нас соломенные мешки; вместо подушек — шинели; одеяла, конечно, кладем на землю. Вшей много. Воды мало и — очень скверная. — Но зато, все товарищи хорошие. Унтер — добрый малый. Санитарная служба поставлена отвратительно. Вот иллюстрация. Сегодня мне сделали противохолерную прививку. В то время как в Лотарингии для каждого пациента брали заново простерилизированный шприц, здесь один и тот же неочищенный инструмент служил для троих. Последним был я. Ясно, что таким путем можно привить самые мерзкие болезни. И действительно, многие из наших людей больны» — пишет он от 5 июня 1915 г.

«Я сижу и зябну на дворе… Направо рядом со мной вход в сарай, в котором нас живет 50 человек. Сквозь открытую дверь я вижу несколько солдат, уже собирающихся спать. При колеблющемся пламени свечей они кажутся картиной Рембрандта или Доу… Здесь шпионят, как всегда. Habeant sibi[5]. Работы очень много. Я прямо без сил.

«Трудимся и по воскресеньям, совсем как в будни» — пишет он 9 июня 1915 г.

«Мы перекочевали 15-го из Варвена в Бебен, а вскоре, наверно, нам придется ехать в Газенпот или куда-нибудь дальше на восток… Ужасно страдаем от паразитов. Мухи, вши, блохи и крысы мучают нас больше всего» — пишет он 23 июня 1915 г.

«Я сижу в конюшне — нашем жилище — на ящике и пишу, подложив под бумагу доску. Товарищи лежат на «кроватях», т. е. на соломе, вокруг меня. Огарок собирается погаснуть. Половина одиннадцатого вечера. Мы промокли до костей. Тысячи мух жужжат кругом и невыносимо меня терзают» — пишет он 27 июня 1915 г.

«Пушки под Ригой грохочут во всю. В воздухе над нами несутся и жужжат аэропланы, а под ними кружатся и каркают громадные стаи ворон. Этим отвратительным тварям здесь есть чем поживиться» — пишет он 14 сентября 1915 г.

«Мы стоим недалеко от Двины, у Фридрихштадта, образуя выдающийся вперед клин, охваченный справа и слева русскими позициями, Наш отряд уже подвергался сильному пушечному и ружейному обстрелу, посылали его и в окопы. Вчера ночью нашему командованию пришлось переменить квартиру из-за артиллерийского огня. Во время передвижений мы неоднократно знакомились с бомбами с аэропланов. Мы ежеминутно наготове — на случай тревоги — и не смеем даже раздеваться… Сейчас ночь, т. е. четверть десятого. Света нет, кроме горящей передо мной свечи… Табаку совсем нельзя получить… У нас много заболеваний дизентерией и тифом. В среднем больные составляют одну пятую часть роты (100 человек на 500)… Наша работа состоит в рубке леса в окрестностях Двины… На нашей мызе осталась в постели покинутая больная старая женщина. Вчера рано утром мы нашли старуху мертвой перед домом; мы похоронили ее у дороги. Но что об этом говорить: несчастья так велики, а раз рушения так ужасны, что нет сил писать» — пишет Либкнехт 15 сентября 1915 г.

«Мы работаем без всякого прикрытия на самой передовой линии, где стоят и передвигаются аванпосты. Русский фронт находится здесь еще по эту сторону Двины. Днем и ночью я слышу беспрерывный треск и грохот выстрелов, оглушительные взрывы, зловещее шипение, вой и свист снарядов. Гранаты и шрапнели — наше неизменное развлечение. С наступлением темноты мы ждем с минуты на минуту приказа об отступлении. Нас могут послать также, в случае надобности, и в окопы: саперы показали себя, по словам Гинденбурга, с такой хорошей стороны, что они наверное будут удостоены этой «чести»… Продовольственное дело поставлено далеко не удовлетворительно. Хорош только картофель, да и то потому, что его в изобилии можно найти на полях. Табаку получить невозможно. А между тем сзади нас на этапном пункте есть все, что угодно… С половины седьмого уже темно. Не дают ни свечей, никакого другого осветительного материала. Слоняешься взад и вперед, не можешь ни писать, ни читать; наконец, истомившись до невозможности, лезешь в свою постель, т. е. в сырую солому в нетопленном, конечно, сарае или конюшне, часто промокнув до костей. Закутаешься от холода в шинель и тонкое одеяло: лежишь и зябнешь всю ночь, дрожа, как собака» — такова картинка фронтовой жизни, которую Либкнехт дает в письме от 20 сентября 1915 г.

Но это еще только цветочки. Дальше начинается настоящий ад. Отдельные кошмарные эпизоды ярко описаны Либкнехтом сразу по свежим следам событий. Эти документы крайне важны не только для биографии Либкнехта, но и для истории мировой войны. Описания ужасов войны в них настолько ярки, что могут быть поставлены рядом с художественными произведениями крупнейших мастеров, посвящавших свое перо или свою кисть изображению обстановки войны.

Вот, например, письмо Либкнехта от 8 октября 1915 г.

«Вот они, настоящие переживания! Вчера, в полдень, влетела граната в окно соседнего дома: один убитый и один тяжело раненый. Сегодня рано утром, в половине девятого, один товарищ по взводу был тяжело ранен в живот во время работы; он еще жив. Вчера в полдень разорвалась шрапнель как раз надо мной в то время, когда я разговаривал с лейтенантом во дворе штаба; одна из пуль прошмыгнула между нами, и я ее потом поднял. Мы стоим на мызе, неподалеку от Двинского леса; германские артиллерийские позиции, которые до вчерашнего дня находились совсем близко от нас, перенесены теперь, вследствие длительного их обстрела, в другое место.

«Мы работаем «ночью», т. е. выходим в половине пятого дня, добираемся около пяти часов до окопов, бежим в темноте, спотыкаясь и падая, по траншейным ходам и, наконец, ползем в течение трех четвертей часа до места назначения.

«Там мы работаем до часу ночи; в два часа начинаем обратный поход к квартире. Приходим в три часа. Пьем кофе. Затем — в «постель», т. е. ложимся на солому в ледяном сарае, кутаясь в холодные шинель и одеяло. Сегодня было два градуса ниже нуля.

«Торжественная зимняя ночь, звездная, яркая, опьяняющая. Восходит Орион и мой Сириус — наш Сириус. Я вижу его передо мной, надо мной, между ветвями кустов и деревьев, в праздничном блеске небес… Мы залегли, зарывшись в землю, на каком-то кладбище. Трещат ружейные выстрелы, то одиночные, то пачками. Русские стоят от нас на расстоянии от 80 до 150 метров; их окопы тянутся перед нами и позади нас на противоположном берегу Двины, а мы врезались между ними острым клином… Вдруг далеко перед нами, наискось справа, что-то сверкнуло, словно зарница. Это для нас! Через 10–12 секунд мы слышим грохот выстрела и дикое шипение мчащегося к нам чудовища… Укрывайся! т. е. ложись! Гул все ближе и ближе… Мимо? Нет… что-то загрохотало почти над самым ухом… Я. подымаюсь, — и слышу предостережение: переждать осколки. Совсем рядом со мной на край окопа падает обломок снаряда. Тяжелая штучка. И так дальше в том же духе. Два раза осколки падают совсем близко от меня… Вое это произошло во время пути к месту работы, куда я отправился около половины десятого вместе с фельдфебелем, после того как я помог командующему этой частью лейтенанту зарисовать местность. Русские обстреляли нас: прицел у них замечательный — надо отдать им в этом справедлив ость. В траншеях мы в большей безопасности. Чудовища перелетают далеко через нас, так что осколки их нам уже больше не угрожают. Мы то работаем, то нет, — как придется. Вокруг нас-могилы и кресты, над нами шелестят ветви деревьев, и все это освещается вспышками яркого света. Вдруг один из товарищей, работающих рядом со мной, погружается в землю: под ним провалился гроб, и он топчется на трупе, — меся ногами какую-то гадость. Но ничего — отверстие засыпают, и лопаты продолжают свое дело среди гробов, крестов и мертвецов, среди грохота, трескотни и свиста пуль… Ужасные картины… Вдруг крик: «Бросай работу». Возможна атака русских. Взвиваются немецкие ракеты, и мы, перегибаясь, вылезаем из нашего отрезка окопа, лежащего отдельно, на расстоянии от 30 до 40 метров от длинной и уже готовой траншеи. Мы спотыкаемся среди кустов о могилы, — никто не знает дороги или направления к главному окопу. Мое пенснэ, сбитое веткой, падает в траву; случайно я нахожу его ощупью. Вдруг один из нас замечает окоп. Мы прыгаем туда. Унтер-офицер не доволен. Я бранюсь с ним, но не очень злобно, так как он добрый парень, хотя очень ограниченный и чересчур боязливый. Я заявляю ему, что стрелять не буду, даже если прикажут. Пускай меня расстреляют. Другие соглашаются со мной. Мы начинаем шуметь. В ту же минуту мимо наших ушей начинают свистеть пули: русские слышат нас. До них доносится каждый слишком громкий лязг лопаты… Пока что я избавился от своего ружья и хожу на работу безоружным. Я чувствую себя тогда — конечно, внутренне — почти свободным. Вчера утром, после ночи, отданной духовной работе, сердце мое почти ликовало… Я ощущал, видел и переживал эту осень; как в юношеские годы, как в мирные времена, как когда-то вместе с тобой. И я все еще чувствую, что я сильнее всего того, что происходит и может произойти. Как мне это описать? Я читал Данте… Ах, эта зимняя звездная ночь в осеннюю пору. Мне кажутся жалкими все земные невзгоды. Я смеюсь над ними, даже если тело сгибается под их тяжестью».

«Последняя ночь меня страшно измучила; я почти без сил… Мы выступили в сумерки, и когда проходили в темноте через высокий сосновый лес, то звезды блестели между деревьями, как рождественские свечи… Мы начали разрывать кладбище. Во тьме черной ночи звезды исчезли. Снимать дерн с могил — невыразимо тяжело. При каждом ударе лопата высекает огонь, который слетает с нее снопом светляков. Падающей земли не слышно. Вдруг заступ глухо обо что-то ударяется опять гроб. Тяжелый запах тления. А кругом — трескотня ружей и совсем близко пролетают пули с противоположного берега Двины; из ближайшего русского окопа доносится резкий шум от разрывных снарядов, у которых гулу взрыва предшествует треск выстрела (для нашего уха). Русские применяют в изобилии разрывные снаряды (ружейные гранаты) — очевидно американского изделия — причиняющие страшные раны. Я прополз до прибрежного выступа и увидел в первый раз широкую серебристую поверхность реки. Пули ближайших русских постов просвистели мимо ушей». — Так пишет Либкнехт в письме от 9 октября 1915 г.

«Мое здоровье немного изменилось к худшему. Во время работы и ходьбы меня охватывала несколько раз сильная слабость… Меня направили к батальонному врачу доктору Р., который пошлет меня завтра в митавский лазарет, а оттуда, возможно, еще дальше — на поправку. Я охотно вернулся бы к товарищам, чтобы до конца изведать вместе с ними все муки фронта» — сообщает Либкнехт в письме от 30 октября 1915 г.

«Мое здоровье, вследствие напряженной работы, немного расшаталось; я нахожусь уже несколько дней в штаб-квартире и сегодня поеду в лазарет, вероятно в Митаву. Совсем как в первый раз в сентябре, ротный командир послал меня опять к батальонному врачу…

«Однажды ночью, когда мы пилили в лесу деревья, — холод пронизывал до костей — я потерял сознание. Затем это случилось еще раз после отступления русских через Двину, в тот момент, когда нас направили на новое место для работы.

«Мы шли по дороге, которая вела через захваченные нами русские позиции, — настоящие подземные лабиринты, сооруженные весьма искусно и удобно. Теперь, естественно, они во многих местах разрушены. Нам попадались трупы людей; они валялись в мерзлой грязи, свернувшись, как черви, или с распростертыми руками, словно хотели прильнуть к земле или обнять небо, — спастись от смерти. Одни лежали лицом вниз, другие смотрели вверх. Некоторые совсем почернели. Боже мой! Сколько видел я за это время убитых немцев, помогая снимать с них вещи — последние воспоминания для их жен и детей» — говорится в письме от 31 октября 1915, г.

«Сегодня приехал, наконец, автомобиль, который должен завтра нас увезти — вероятно в Шавли, а может быть в Митаву, еще неизвестно… У меня еще много работы — и как я ни слаб, а не могу ни на минуту оставаться спокойным. Что-то будет?»

И — приписка: «Я — на этапном пункте. Поголовный разврат сверху донизу. Роскошная жизнь и произвол власти заключили здесь губительный союз». — Таков заключительный аккорд последнего письма Либкнехта с фронта за 1915 г. (письмо от 31 октября 1915 г. к жене).

Так рисуется из писем Либкнехта (повторяем, в нарочно смягченном — для успокоения родных — виде), так сказать, бытовая жизнь его на фронтах в 1915 г.

Присмотримся теперь в политической стороне его пребывания на фронтах — насколько она обрисована в уцелевших письмах.

Приехав в начале июня 1915 г. к месту расположения управления 4-го округа, Либкнехт отмечает:

«Солдаты — все берлинцы и большею частью товарищи по партии».

«Со мной обращаются осторожно. С товарищами у меня прекрасные отношения» (письмо от 23 июля 1915 г.).

«Я встретил несколько знакомых ландштурмистов, положение которых поистине потрясающее. Всем здорово надоело это свинство» — пишет Либкнехт 23/IX—1915 г. Повидимому, среди «партийных товарищей» из рядовых рабочих, встречавшихся Либкнехту на фронтах, господствовало тоже настроение против войны. В одном только случае (о нем — см. ниже) Либкнехт отмечает другое: нашлись «товарищи», которые сделали донос на него. Рядовые же солдаты с.-д. на фронте всюду окружали Либкнехта любовью и вниманием. «Не беспокойтесь обо мне. Товарищи носят меня на руках. Из всех частей они прибегают ко мне и шлют все, что у них есть», — пишет Либкнехт 8 октября 1915 г. «Сейчас я сижу у соседних пулеметчиков— партийных товарищей — в теплом прикрытии» (письмо от 9 октября 1915 г.).

А вот несколько чрезвычайно интересных отрывков из области взаимоотношений с офицерством:

«Как только я сюда приехал, меня сейчас же посетили несколько офицеров, в том числе два принца, чтобы потолковать со мной под грохот пушек. Я был с ними совершенно откровенен, и это было очень забавно. Я сказал им в глаза всю правду, а мне, в свою очередь, пришлось выслушать от них признание в германо-австрийском нападении и апологию убийства кронпринца в Сараеве, которое они считали истинным благословением неба; они беззастенчиво защищали завоевательную политику, причем один из них прямо заявил, что он работал много лет для подготовки войны, которая должна продолжаться еще год или два».

Рассказ этот содержится в письме Либкнехта от 23 сентября 1915 г.

«… Несколько дней тому назад один ротмистр спросил меня, как мне нравится моя работа, — я как раз таскал навоз. Я ответил: «Ничего, если бы был мир»… — «Да, — прервал он меня, — тогда, разумеется, вы эту работу не делали бы». — «Напротив, — возразил я, — именно тогда я и делал бы ее очень охотно». Ротмистр был поражен. «Значит, теперь вы делаете ее неохотно?» — «На войне я ничего не могу делать охотно, — сказал я, — мне неприятно все, что идет ей на пользу». Он, кажется, до сих пор не успокоился… Теперь три часа дня. Через час с четвертью мы отправимся рыть землю, а пока что надо почистить картофель на завтра. А у меня, кроме того, своя работа: проект «Международного социалистического института». Я почти окончил ее, хотя вся она мало продумана и полна несовершенств. Но медлить больше невозможно».

Этот эпизод описан в письме Либкнехта от 8 октября 1915 г.

«Меня вызвал[6] из батальонного штаба и заявил мне: «Нам сообщили, что вы ведете среди своих товарищей пропаганду против церкви. Я этого допустить не могу: окружное управление — почва нейтральная. Я должен вас просить (официально) прекратить это занятие. Говорят, что вы подкрепляете свои доводы против религии еще тем, что таким путем можно содействовать окончанию войны; это можно легко истолковать, как возбуждение к мятежу. — (Я возражаю). — 'Я говорю вам это с самыми лучшими намерениями; как я сам отношусь к церкви, это в данном случае не существенно. Мое понимание войны приближается к вашему и в глубине души я симпатизирую пацифистским идеям. Вы, вероятно, догадываетесь, что вы окружены шпионами, которые обо всем доносят: значит, необходима осторожность. Кроме того, я знаю, что саперный штаб-офицер далеко к вам не расположен. Я сам слышал, как он по случаю вашего последнего отпуска сказал: «Если бы он там разгуливал в штатском, я его непременно бы арестовал». Будьте настороже».

«Приехал батальонный командир и вызвал меня. Он слышал, мол, о моей пропаганде против церкви. Это недопустимо. Ему важно быть со мною в хороших отношениях, чтобы иметь право сказать, что я вел себя безупречно. Он этому делу не даст дальнейшего хода и будет считать, что узнал об этом частным образом. Но я не должен забывать, что многие мои товарищи разыгрывают передо мной роль добрых друзей, а за моей спиной говорят против меня и пишут на меня доносы. Конечно, он не возражает против того, чтобы я беседовал с отдельными лицами, взгляды которых мне известны, — ведь и он сам имел со мной подобные же разговоры и при случае опять обратится ко мне с некоторыми вопросами, когда я вернусь из рейхстага. Но только — чтобы не было «агитации»… Он сказал еще: «Вы не должны забывать, что ваши письма могут быть вскрыты: это разрешается (для предупреждения бунтов и возмущений). Подвергались ли вы этому, не знаю. Но вы должны со всем этим считаться. Однажды (в штабе батальона) говорили о том, что ваша жена за границей и что вы переписываетесь с ней при помощи условного адреса».

Два этих рассказа мы заимствуем из «Заметок», которые одно время вел Либкнехт на фронте. Заметки эти сделаны 25 и 26 октября 1915 г.

Знакомясь хотя бы с этими немногими эпизодами из области взаимоотношений Либкнехта с офицерством и сопоставляя рассказы Либкнехта с выдержками из обвинительного акта по его делу, невольно. задаешь себе вопрос: как это могло случиться, что Либкнехт, который держался так демонстративно, не угодил тут же под военно-полевой суд, не был тут же на месте расстрелян?

«Я стрелять не буду, — писал Либкнехт курсивом в письме от 21 сент. 1915 г. — Единственно чего я хотел бы избегнуть, это— окопов. Все остальное, все опасности — пустяки. Но участвовать в этой бойне я не могу, это свыше моих сил» — писал он 4 октября 1915 г. «Теперь и я в России, — писал он с русского фронта. — И при каких ужасных условиях! Я не могу описать вам мое нравственное состояние. Чувствовать себя безвольным орудием глубоко ненавистной власти. И защищать… — чьи интересы?!»

«История этой войны, — пишет Либкнехт своему сыну 31 октября 1915 г., — будет проще, чем история многих прежних войн, ибо побудительные мотивы ее ясны и очевидны во всей их грубости. Вспомни о крестовых походах: они были окутаны фантастическим религиозно-культурным покровом, скрывавшим под собою стремления экономического характера — то были широко задуманные торговые экспедиции. В нынешней войне ее чудовищные размеры, средства и цели не только ничем не прикрыты, а наоборот — раскрыты».

Вот какие мысли в самой простой, общедоступной, понятной каждому солдату форме проповедывал Либкнехт на фронте. Легко себе представить, какое зажигательное влияние должна была оказывать на солдат такая проповедь, идущая из уст человека с таким авторитетом, с таким ореолом, как у Карла Либкнехта, — проповедь, ведущаяся к тому же в такой трагической для каждого рядового солдата обстановке.

«Я стрелять не буду!» — это Либкнехт говорит не только в письмах к товарищам и к детям. «Я стрелять не буду!» — говорит он простым солдатам, с которыми вместе спит на соломе в холодном сарае, говорит солдатам с.-д. из числа берлинских рабочих, с которыми судьба столкнула его на фронте. «Я стрелять не буду!» — говорит он рядовым ландштурмистам, «положение которых поистине потрясающее».

«Я стрелять не буду!»— говорит он товарищам, которые «носят его на руках», и соседним пулеметчикам, у которых он сидит «в теплом прикрытии». И всякому ведь ясно: «я стрелять не буду» означает в этой обстановке — «не стреляйте и вы»; а затем из этого логически вытекает: «поверните штыки в другую сторону», — как Либкнехт это в действительности и говорил.

«Высокое» начальство на фронте, конечно, не могло не знать, что Либкнехт говорит рядовым солдатам-фронтовикам именно это. Ведь за ним следили шпионы, — об этом пишет Либкнехт не раз. Да это ясно и без того. Наконец, находились и такие «товарищи», которые прямо доносили на него. Но мало того. Либкнехт отнюдь не делал секрета из этого перед самим начальством. «Я стрелять не буду!» — говорит он и высшим офицерам, среди которых было, как мы видели выше, даже два принца. «Я стрелять не буду!»— говорит он совершенно прямо и тут же весьма «популярно» объясняет, почему именно не будет. «Я сказал им в лицо всю правду». А какова была тогда правда Либкнехта — мы хорошо знаем.

Что представляла собою в 1915 г. военная дисциплина на фронтах империалистской бойни вообще и на германском фронте в частности, мы хорошо знаем. Это была настоящая гильотина. И все же так велика была моральная сила Карла Либкнехта, таким изумительным героизмом дышала вся его фигура, так подхватывалось массой каждое его слово, так «носили его на руках» рядовые фронтовики, что самые заядлые враги пока не решались открыто посягнуть на Карла Либкнехта. Но все его письма, а главное — все его действия, явно говорили о том, что он-то сам в любую минуту готов пойти на смерть за свои взгляды, за дело пролетарского интернационализма.

В тех же драгоценных письмах с фронта найдется также несколько совершенно изумительных страниц, рисующих душевное состояние Карла Либкнехта. «Мое недомогание заключается в физической слабости и неприятной местной боли. Но умственно и душевно я совсем молодец», — аттестует он себя в письме от 30/Х 1915 г.

Два отрывка из письма к сыну — оба крайне примечательны:

«… Я просматриваю как раз Плетца, его «Историю», и бросил взгляд на пестрое и глубокое разнообразие человеческих судеб. И когда я читал, на меня веяло с каждой страницы тем настроением, в котором я когда-то пробегал эту книгу, впитывая ее в себя своим мечтательным воображением. Мне казалось, что я перебираю сухие цветы с их смутным волнующим запахом.

«Этот период становления духа во всем его очаровании должны пережить и вы. Я весь преисполнен теперь этим желанием. Вы будете в позднейшие годы много беднее, если лишитесь этого, — и я хочу поэтому, чтобы вы это испытали.

«Я сам прошел, прочувствовал и пробрался через все заблуждения человеческого сердца. Не может быть ничего такого в твоей жизни, чего я не понял бы, чего не мог бы простить и не простил бы тебе, если бы только увидел такое стремление итти вперед, навстречу высокому солнцу, в бесконечное величие мира. Ты должен дышать полною грудью, и я хочу видеть тебя широко раскрывающим свои объятия всей вселенной. Я хочу это видеть, я жду этого. Открой же свое сердце, и пусть оно переполнится всеми этими чувствами и сделает тебя счастливым. Руководись доверием ко мне и любовью к нам ко всем и к людям. Тогда работа твоя станет легкой и будет для тебя не тяжелым грузом, а счастьем и восторгом».

На фронте Карл Либкнехт все-таки улучает время, чтобы читать.

«Я прочитал здесь три пьесы Эврипида: «Медею», «Ипполита» и «Ифигению в Тавриде». Во всех трех попадаются замечательные места. Читаете ли вы уже греческие трагедии? Эсхила или Софокла? Скоро вам придется этим заняться. Тогда ты познакомишься поближе и с нашими поэтами».

А сыну на вопрос о том, что читать ему в данном возрасте, Карл Либкнехт отвечает с франта:

«Ты спрашиваешь, что тебе читать. Я советую прежде всего какую-нибудь историю литературы. Затем возьми все сочинения Шиллера и просматривай их, сначала бегло, потом основательно несколько раз. Потом достань Клейста и Кернера, некоторые томы Гете и Шекспира, Софокла, Эсхила и Гомера. Лакомься сначала всем, а затем останавливайся и изучай внимательно. Проводи целые часы наедине с книгами. Тогда они станут твоими друзьями, а ты их поверенным. Мне не хотелось бы тебя ни к чему принуждать. Ты должен искать сам — каждый идет своей дорогой. Впрочем, и об этом мы скоро поговорим» (31/Х 1915 г.)..

Таким глядит на нас Либкнехт из писем, написанных на фронте в 1915 г., в обстановке, когда в любую минуту шальная пуля могла оборвать его жизнь. «Я не теряю ни на минуту бодрости духа, и, раскрыв свои объятия навстречу миру, я полон переживаний… Природа — сверкающий огнями замок фей. Нехватает слов, чтобы описать ее полное кротости величие… Звезды… бледный месяц… Вот он появился в виде красноватой точки, вот вырос золотой его венец, вот он становится ярче, окрашивается розоватой желтизной, вот наконец он выплывает там, далеко, над гранью лесов, где впервые показалось его красноватое сияние; таинственно, как опал, переливается он в расселинах, на склонах холмов, на широких крышах, покрытых снегом хижин. И вдруг — все кругом начинает сверкать, весь небосклон загорается светом, и месяц растворяется в нем, как в воздухе легкий пар. Он сверкает, сияет, ослепляет — и всходит на свой трон сегодня и всегда…»

А в другом письме: «Наступила совсем зимняя погода, и сегодня утром я мог умыться снегом — истинное наслаждение» (письмо от 25/Х 1915 г.). Умыться снегом — истинное наслаждение! Как характерно это для тогдашнего самочувствия Карла Либкнехта. Земля кругом «умывается» кровью. Последнюю каплю собственной крови Либкнехт готов отдать в любую минуту — чтобы прекратить это побоище… Умыться самому снегом. Помочь всему окровавленному человечеству «умыться снегом», очистить землю от тех ужасов и грязи, в которые вверг ее империализм! Путь для этого один — через чистилище великой пролетарской революции!..

В 1915 г. с депутатской «неприкосновенностью» еще считались настолько, что Карла Либкнехта отпускали с фронта в Берлин на сессии. Разумеется, каждой такой возможностью Либкнехт пользовался, чтобы окунуться в политическую работу, повидать друзей, подкрепить организацию. В первый раз попал он с фронта в Берлин в начале 1915 г. Слежка за ним стала еще неусыпней и участие его в нелегальной работе было теперь сопряжено с особенными трудностями и с колоссальными опасностями. Тем не менее Либкнехт сразу же, не теряя ни минуты, входит в работу. Лучшим практическим организатором группы «Спартак» в это время был Лео Иогихес (Тышко), погибший в 1919 г. столь же геройской смертью, как и Роза с Карлом. По поводу смерти Тышко Коминтерн писал в 1919 г., что Роза Люксембург — это светлый ум спартаковского движения, Карл Либкнехт — его пламенное сердце, а Лео Тышко — его железная рука…

В мае 1915 г. Италия вступила в войну на стороне Антанты. Это послужило поводом для новой патриотической шумихи. Германские социал-шовинисты, поощряемые «своей» буржуазией и штабом «своего» главнокомандующего, посылали специальные «социалистические» делегации (во главе с пресловутым Зюдекумом) в Италию с целью «уговорить» итальянскую буржуазию и итальянских с.-д. воздержаться от выступления на стороне Антанты. Миссия эта, конечно, успеха не имела, ибо тут действовали факторы посильнее, нежели чары г-на Зюдекума. Италия вступила в войну на стороне противников Германии. Тогда германские социал-шовинисты получили заказ: поднять такой же вой, как 4 августа 1914 г., а по возможности выть еще громче. Этому «патриотическому» вою теперь, однако, противостояла уже более организованная сила, нежели в самом начале мировой войны. Спартаковцы действовали уже в эту пору систематически и планомерно, находя все больший отклик в широких массах пролетариата. Либкнехт, находившийся в это время в Берлине, написал листок, получивший громадное распространение: «Главный враг — в собственной стране» — таков был основной лозунг, отчеканенный Либкнехтом в этом листке. Эта лапидарная формула была удачна. Она удержалась на годы и проникала все глубже в умы и сердца рабочих. Она сделала эпоху.

«То, что нужно было каждый день ожидать после нападения Австрии на Сербию, наступило: война с Италией налицо», — говорит Либкнехт.

«Это весьма озабочивает германских и австрийских империалистов, которые тщетно ищут спасения. Теперь им кажется, что спасение пришло. Вступление в войну Италии должно послужить им желательным поводом, чтобы вызвать новый взрыв человеконенавистничества, удушить волю к миру, замести следы собственной войны. Они спекулируют на забывчивости немецкого народа, на его много раз испытанном долготерпении.»

«Враги народа спекулируют на забывчивости масс; мы противопоставляем их расчетам лозунг:

«Всему учиться, ничего не забывать!

«Уже 4 мая этого года союз с Австрией был расторгнут Италией, но до 18 мая этот важный факт скрывали от австрийского и германского народов, — даже больше: вопреки истине, официально отрицали его, — повторение истории с одурачиванием народа и рейхстага по поводу германского ультиматума Бельгии от 2 августа 1914 года.

«Мы спрашиваем, кого должен благодарить германский народ за продолжение ужасной войны, за выступление Италии? Кого иного, как не ответственного за это Безответственного в собственной стране?

«Все запомнить, ничего не забывать!

«Учиться и ничего не забывать. Не забывать той героической борьбы, которую вели наши итальянские товарищи против войны. Учиться бороться в прессе, на собраниях, уличными воззваниями, — бороться с революционной силой и смелостью, плывя против бешеного течения взбудораженных правительством националистических волн. Борьбе итальянских товарищей шлем мы свой горячий привет. Пусть они будут нам образцом. Постарайтесь, чтобы они стали прообразом всего Интернационала.

«Главный враг каждого из воюющих народов — внутри его собственной страны.

«Главный враг германского народа находится в Германии: это германский империализм, германская военная партия, германская тайная дипломатия. Этого врага должен победить германский народ, победить в политической борьбе, в сотрудничестве с пролетариатом других стран, борьба которого направляется против своих собственных империалистов.

«Доколе намерены зарвавшиеся игроки империализма злоупотреблять терпением народа? Довольно, слишком довольно бойни. Долой военных подстрекателей по ту и по эту сторону границы!

«Конец убийству народов!

«Главный враг в собственной стране!»

Эти пламенные слова либкнехтсвского манифеста не могли не зажигать сердца (массы. События на полях бойни, события в тылу каждый день, каждый час подтверждали правильность сказанного в этом манифесте. Сам Либкнехт всей своей борьбой, всеми своими выступлениями служил как бы живым воплощением этих лозунгов.

Вожди социал-шовинистов, конечно, знали, какой громадный успех имеет в массах манифест под заглавием «Главный враг — в собственной стране». Пронюхали они и то, кто является его автором — да на этот счет не трудно было догадаться, на ушко об этом манифесте передавалось и в рейхстаге. Вожди социал-шовинистов все время «информировали» кого следует о работе Либкнехта и его друзей. При появлении «солдата Либкнехта» в помещении рейхстага во время сессий теперь на него не только смотрели волком, но просто рычали, щелкали зубами. Ему систематически не давали слева. Но достаточно было его реплик с мест, его маленьких запросов. Слова его, как- бич, хлестали по лицу империалистов — как «своих» германских, так и империалистов всех стран. Лозунги Либкнехта теперь неведомыми путями прокладывали себе дорогу в самые глубокие пласты народа. Чутко и внимательно прислушивались к ним и в армии— точнее, во всех армиях, как германской, так и остальных. Слово Либкнехта приобретало небывалую силу.

Воспользовавшись своим «отпуском» в Берлин, Либкнехт (вместе с Дункером и др.) составил открытое письмо, адресованное в ЦК германской с.-д. партии и в бюро с.-д. фракции рейхстага. Формально открытое письмо представляло собою протест против аннексионистского воззвания вождей германских профсоюзов. По существу же это был протест против всей предательской политики германской с.-д. партии и всего II Интернационала. Письмо это было подписано приблизительно тысячью крупных работников, должностных лиц партии. Оно тоже нелегально распространялось очень широко, вызывая скрежет зубовный официальных руководителей германского социал-шовинизма.

С 5 по 8 сентября 1915 г. в Циммервальде заседала первая международная социалистическая конференция противников войны. Сам Либкнехт не мог приехать на конференцию, ибо был на фронте. Сторонники его, присутствовавшие на конференции, не освободились еще от ряда доктринерских ошибок и далеко еще не поддерживали всех позиций Ленина. Но личный авторитет Карла Либкнехта как застрельщика и знаменосца в борьбе рабочих против империалистской войны был уже огромен. Наиболее видным представителем германской делегации в Циммервальде был Георг Ледебур, тогда «левый» представитель центризма. На Циммерваль декой конференции Ледебур отгораживался от Либкнехта, утверждая, что своим голосованием против кредитов и открытым нарушением дисциплины Либкнехт-де только «помог правым». В отчете о Циммервальдской конференции, помещенном в ленинском «С.-Д», отмечалось, что на конференции было прочитано официальное письмо от одного очень известного представителя немецкой левой, который выступал (не называя его) против Ледебура, требовал «беспощадного суда над перебежчиками», настаивал на том, что колеблющихся надо клеймить, заявлял, что III Интернационал может быть построен только «на обломках» II и т. д. Кроме того, среди делегатов циркулировало частное письмо другого, столь же видного представителя немецкой левой, который заявлял, что считает громадной ошибкой попытку сближения с Каутским — Гаазе — Бернштейном, что примиренческое течение «центра» способно только повредить левому крылу.

Первое из этих писем принадлежало Карлу Либкнехту. Второе Розе. Люксембург. Ленинский орган не назвал имен только из соображений безопасности Розы и Карла.

Это историческое письмо Карла Либкнехта по-немецки впервые было опубликовано лишь в 1925 г., а на русском языке еще не опубликовано до сих пор вовсе. Его необходимо здесь привести.

2 сентября 1915 г.

Дорогие товарищи!

Простите, что пишу наспех. Я. — пленник в лапах милитаристов. К вам приехать я не могу. Но всем сердцем, всеми мыслями, всем своим существом я с вами.

Перед вами — две серьезных задачи. Одна из них будет вам продиктована суровым долгом. Другая — священным энтузиазмом, горячей надеждой.

Суда, беспощадного суда над перебежчиками, над дезертирами, предавшими знамя Интернационала в Германии, Англии, Франции ив других странах!

А те, кто остался верен нашему знамени, кто ни на пядь не отступит перед империализмом, кто решил бороться до конца, не боясь жертв, — те пусть сговорятся друг с другом, подбодрят и воодушевят друг друга для новой борьбы. Сумейте создать полный порядок в рядах тех, кто решился биться до конца, кто обеими ногами стоит на почве международного социализма.

Надо коротко сформулировать наше отношение к мировой войне как одному из проявлений капитализма. Я говорю «коротко», ибо надеюсь, что тут мы все единодушны, что тут вы все единодушны и должны быть единодушны. Главная задача — сделать соответствующие тактические выводы. Решительно и до конца — для всех стран.

Не гражданский мир, но гражданская война! Международная пролетарская солидарность — против псевдонациональной, псевдопатриотической «гармонии классов»! Международная классовая борьба за мир, за социалистическую революцию! Надо точно сговориться, как именно вести эту борьбу. Только в тесном сотрудничестве, только во взаимодействии различных стран, только помогая друг другу усиливать борьбу — мы разбудим все силы и достигнем максимально возможных результатов.

От наших друзей в каждой данной стране зависят перспективы и надежды наших друзей в других странах. Товарищи французские социалисты и товарищи немецкие социалисты, ваши судьбы особенно неразрывны! Друзья французские социалисты, я заклинаю вас, не поддавайтесь не только фразам о национальном единстве, — от этого вы застрахованы, — но и столь же опасным фразам о партийном единстве! Всякий ваш протест против этого «единства», всякое ваше заявление против официозной политики, всякое ваше смелое слово о классовой борьбе и солидарности с нами, всякое ваше подтверждение воли к пролетарскому миру, — все это усиливает дух борьбы у нас, удесятеряет наши силы, помогает нам бороться за те же цели у нас, в Германии, бороться за дело пролетариата всего мира, за его политическое освобождение, за его освобождение от цепей капитализма, от цепей царизма, кайзеризма, юнкеризма и милитаризма, ибо милитаризм тоже достаточно интернационален. Этим вы поможете нам успешнее бороться в Германии за политическое и социальное освобождение немецкого народа, против всемогущества и алчности германских империалистов — за быстрый мир без завоеваний и насилий, за мир, который сделал бы свободной и независимой несчастную Бельгию и вернул бы Францию французскому народу.

Братья французы! Мы знаем особые трудности вашего положения и болеем душой вместе с вами, как и с угнетаемыми и распинаемыми массами других народов. Ваши несчастья — наши несчастья. И наша боль, мы знаем это, есть и ваша боль. Смотрите на нашу борьбу, как на свою собственную. Помогите нам, а мы даем обет помочь вам.

Новый Интернационал подымется на обломках старого. Он может подняться только на новом фундаменте. Друзья, социалисты всех стран, вам выпадает на долю положить первый камень в этот фундамент. Будьте непримиримы, когда станете судить фальшивых социалистов. Беспощадно подхлестывайте выжидающих и колеблющихся всех стран — в том числе и Германии. Величие цели подымет вас над всеми мелочами текущего момента, над всей неприглядностью этих ужасных дней.

Да здравствует грядущий мир народов! Да здравствует антимилитаризм! Да здравствует интернациональный революционный социализм, освободитель всех народов!

Пролетарии все стран, соединяйтесь вновь!

Карл Либкнехт.

— Не гражданский мир, но гражданская война — таков наш пароль!

Это вплотную уже подводило Карла Либкнехта к главному лозунгу Ленина…

В августе и декабре 1915 г. Либкнехт опять был отпущен с фронта в Берлин — ввиду заседаний рейхстага. Оба раза поездки эти были использованы не столько для «работы» в рейхстаге — там Либкнехт вынужден был ограничиваться отдельными бичующими репликами — сколько для работы в революционном подполье.

В какой обстановке приходилось Карлу Либкнехту выступать в рейхстаге, видно из следующей стенографической записи речи Либкнехта, когда рейхстаг в четвертый раз проводил ассигновки на войну (цитируем по «Reden und Aufsätze», стр. 145–146):

«Либкнехт. Германские займы, вследствие возможности, их закладывать и на полученные от залога деньги подписываться на новые займы, не плохо окрестили «Perpetuum mobile». В известном смысле они напоминают карусель. В значительной мере дело сводится к централизации общественных средств в государственной кассе…

Звонок председателя. Большое беспокойство на всех скамьях. Возбужденные восклицания с мест: «Должны ли мы терпеть это, господин председатель? — Государственная измена! — Это неслыханно!» Продолжительные звонки.

Либкнехт. Я имею право критиковать. Правду необходимо сказать. Вы хотите помешать мне сделать это…

Продолжительные возбужденные восклицания с мест. Продолжительные звонки.

Председатель. Господа, я прошу прекратить крики с мест. Я могу во всяком случае выразить мое сожаление, что немец употребил с этой трибуны такие выражения, какие последовали со стороны депутата д-ра Либкнехта.

Живое одобрение. Возбужденные восклицания с мест: «Он не немец».

Либкнехт. Вы — представители капиталистических интересов. Я — социал-демократ, представитель интернационального пролетариата.

Бурные крики: «Сумасшедший дом! — Бессмыслица!» Звонок председателя.

Председатель. Господа, я должен…

Длительное большое возбуждение. Длительные звонки.

Либкнехт. Ваши крики с мест — честь для меня. Это…

Непрекращающийся шум. Возбужденные крики с мест. Звонки председателя.

Председатель. Господа, так нельзя. Я прошу спокойствия.

Крики с мест: «Господин председатель, вы должны здесь навести порядок. — Долой его! — Мы не потерпим этого».

Д-р Либкнехт пытается продолжать говорить.

Длительные возбужденные крики с мест. Длительные звонки. Бурные крики с мест.

Председатель. Я должен просить вас, господа, сохранять спокойствие. Вы можете положиться на то, что я сохраню порядок (возбужденные крики с мест), также и порядок в отношении депутата д-ра Либкнехта (длительный шум. Голос с места: «Я прошу слова к порядку»), Я не могу теперь дать слова к порядку. Я должен поступать по регламенту.

Длительные возбужденные крики с мест: «Нет, нет» Он не должен говорить!»

Либкнехт. Господа, вчера в печати появилось сопоставление…

Бурные крики с мест: «Довольно, довольно!»

Либкнехт. Разве у вас так много такого, что вы должны скрывать? Правда должна быть сказана. Вчера в печати появилось сопоставление четвертого военного займа…

Длительное большое беспокойство и резкие требования лишить слова. Один из депутатов вырывает у оратора его бумаги и бросает их на пол. Длительные бурные апплодисменты. Все возобновляющиеся крики «браво!» Депутат д-р Либкнехт покидает трибуну и снова возвращается обратно.

Председатель. Господин депутат д-р Либкнехт, вы покинули трибуну?

Либкнехт. Господин председатель. Это подлое насилие. Я не удалялся. Бумаги, которые у меня вырвал один из членов рейхстага…

Длительные возбужденные крики с мест: «Он не должен говорить.» Либкнехт. Я поднял, господин председатель. Разве вы не видели, что у меня вырвали бумаги. Я еще на трибуне…

Длительные бурные крики: «Конец, конец». Звонок председателя.

Либкнехт. Господин председатель. Это бесчестно с вашей стороны. Можете ли вы оправдать это перед своей совестью?

Бурные возбужденные крики: «Долой его!»

Председатель. Господин депутат д-р Либкнехт, я призываю вас прежде всего к порядку, а потом я исключаю вас с заседания за грубое нарушение порядка в рейхстаге.

Длительное бурное одобрение. Депутат д-р Либкнехт хочет возражать, продолжает восклицать: «Это бесчестно!» Длительные звонки. Длящееся возбуждение всего зала».

Записавшихся больше нет. Прения закончены…

Когда в августе 1915 г. в рейхстаге на обсуждении стояло 4-е требование кредитов на войну, Либкнехт голосовал против них все еще в единственном числе. В декабре 1915 г. в рейхстаге обсуждалась уже пятая ассигновка на военные надобности. Тут впервые против военных кредитов голосовали 21 с.-д. депутат. Это были будущие «независимые», образовавшие теперь временную (группу «Sozialdemokratische Arbeitsgemeinschaft» — «классические» представители германского центризма; во главе этой группы тогда стояли Гаазе, Каутский, Бернштейн (во время войны последний перешел на позиции центризма).

21 декабря 1915 г. впервые выступили со своей публичной декларацией в рейхстаге эти центристы. 31 декабря 1915 г., в ночь под новый год, в квартире Карла Либкнехта собралась нелегальная все-германская конференция «группы Интернационал» (спартаковцы), и одним из пунктов порядка дня ее было отношение к оформившейся в декабре группе центристов, которых покойный ныне Юлиан Борхардт остроумно назвал «декабристами 1915 года». Под руководством Карла Либкнехта и Розы Люксембург были выработаны тезисы, содержащие всестороннюю оценку позиции этих центристов.

В этих полемических тезисах нашло себе яркое выражение тогдашнее настроение Карла Либкнехта.

«Единодушны ли они (т. е. 21 депутат) в основных взглядах? Нисколько! Кто они? Немногие из них — принципиальные приверженцы интернационализма, действительно отклоняющие лживую фразу о «защите родины», — а рядом с ними всякого рода пацифисты, публично по всякому поводу выставляющие напоказ свое «истиннопатриотичное» сердце, разного рода поклонники Гинденбурга и Фаль-кенгейма, но полагающие, что теперь Германия одержала уже достаточно побед; здесь собрались и враги и сторонники 4 августа, люди совершенно противоположного образа мыслей, вода и огонь».

Принципиальное единодушие является первой предпосылкой возможности серьезного действия. У наших «декабристов» отсутствует эта предпосылка, — констатируют спартаковцы.

«Меньшинство 21 декабря, действующее с благословения Каутского, уже в первый день не было тесным товариществом, а было только случайным сбродом из самых различных элементов, соединившихся только для отдельного случая. Этот конгломерат стал бы громадным злом, если бы связывал свободную инициативу своих наиболее крайних элементов».

Конечно, открытое голосование против кредитов было известным шагом вперед. Конечно, имеет значение и то, что еще 18 человек прошли через чистилище «нарушения дисциплины» и выступили против кредитов на пленуме рейхстага, хотя и с опозданием на семнадцать месяцев. Однако все содержание их заявления сразу же обнаруживает половинчатость этого выступления.

Заявление должно было бы разить противников громом и молнией, на деле дух его — дух умеренных «здравомыслящих» государственных людей.

«Уже в первом заседании с.-д. фракции после декабрьского «действия» царила сентиментальная атмосфера весеннего ветерка вместо естественного в этом положении урагана; вместо бурного ливня шел. мелкий дождичек». Меньшинство кокетничало с мыслью об угрожающем ему якобы исключении из фракции, но серьезно об этом пока никто и не думал. Грозный суд над новыми нарушителями дисциплины превратился в комедию «предостережений» и угроз на случай будущих более грубых «прегрешений» меньшинства. Готовность к «дисциплинированному совместному действию» во всех других областях, кроме вопроса о кредитах, надежда на «скорое и полное единодушие» смягчили настроение как большинства, так и меньшинства.

Уже 20 декабря «декабристы» начали свою «историческую» работу попыткой связать свободную инициативу решительно-настроенных элементов оппозиции и принизить общий голос оппозиции до вялого тона наиболее умеренных «соратников». Если их попытка не удалась, то не по их вине.

«Можно ли рассматривать день 21 декабря как освобождение? Нет! В лучшем случае он был обещанием, которое не было исполнено. Он мог быть переходом Рубикона, но он не стал им и не станет до тех пор, пока весенняя гроза народного негодования не рассеет угара оппортунистической политики и не раскидает самым беспощадным образом гнилой кустарник и сучья половинчатости, которые загораживают еще дорогу живому движению масс»…

Резкая критика по адресу «декабристов 1915 года», однако, не была додумана до конца группой «Интернационал». Либкнехт не дал себе связать рук в рейхстаге и не позволил принизить тон его агитации «до вялого тона наиболее умеренных» сторонников оппозиции. Но все же сторонники Карла Либкнехта и Розы Люксембург оставались в известной организационной связи с «декабристами» и впоследствии в течение значительного промежутка времени все еще входили в партию «независимых». Боязнь раскола с оппортунистами все еще была очень велика. Необходимость немедленного создания во что бы то ни (стало своей самостоятельной коммунистической большевистской партии не была еще ясна. Окончательный раскол пришел в Германии чересчур поздно — на беду для всего мирового пролетарского движения.

На этой же нелегальной конференции в квартире Карла Либкнехта решено было приступить к изданию «Писем Спартака» («Spartakusbriefe»). Скоро они и появились под заглавием «Политические письма» и с подписью «Спартак». В первом номере помещены были тезисы «Декабристы 1915 года», написанные Розой Люксембург в сотрудничестве с Карлом Либкнехтом.

Так закончился для Карла Либкнехта 1915 год. За этот год движение революционных пролетариев, возглавлявшееся Либкнехтом, выросло и возмужало. За этот год влияние имени Либкнехта выросло и на фронтах и становилось легендарным. За этот год сам Либкнехт закалился в нелегальной работе на фронте и в тылу. За этот год Карл Либкнехт собственными глазами увидел все ужасы империалистской бойни на фронте и дал себе клятву: биться против нее еще сильней, еще страстней, до последнего вздоха, до последней капли крови.