Карл Либкнехт

VI. КАРЛ ЛИБКНEXT НА ПОТСДАМСКОЙ ПЛОЩАДИ 1916 ГОД

12 ЯНВАРЯ 1916 г. Карла Либкнехта официально исключают из с.-д. партии.

Война затягивалась. Германская империалистская буржуазия и ее «социал-демократия» все больше убеждались, что война затянется еще на долгий срок. Преследования против революционных рабочих и солдат принимали все более неистовый характер. В то же время выступление центристов с показной борьбой претив официального социал-шовинистского большинства сыпало песок в глаза рабочих. Проголосовав формально против военных кредитов в рейхстаге, центристы вслед за тем подняли неистовый крик о том, что «оппозиция» должна быть во, что бы то ни стало «единой», что «люди вроде Карла Либкнехта» разрушают это единство и т. и. В обстановке осадного положения, военной цензуры, системы доносов и неслыханного шпионажа Либкнехту и его единомышленникам было не легко вести полемику на нескольких фронтах сразу.

Лозунг «единства» в те времена особенно ловко эксплоатировался социал-шовинистами и центристами. Социал-шовинисты орудовали с помощью лозунга «единства всей оппозиции внутри с.-д.». Борьба против этих лозунгов неизбежно сопряжена была с большими трудностями, ибо политически неискушенные слои рабочих особенно легко поддавались этой лживой проповеди «единства». И вот Либкнехт специально разъясняет рабочим эту проблему.

Нелегальные «Письма Спартака» помещают в это время статью «Насущный вопрос социализма», разбирающую специально вопрос об «единстве оппозиции».

«Что такое «оппозиция»? Новый идол вместо только что поваленного.

«Что такое «концентрация»? Новая ложь вместо только что изобличенной.

«Что такое «единство»? Новый гнет «дисциплин» вместо только что преодоленного.

«Нет, трижды нет!»

Да, единство было бы возможно, если бы «оппозиция» была единодушной в принципах и тактике, способной и готовой к действию. Но она не такова… Общая работа! — Поскольку есть согласие во взглядах — да! «Концентрация сил» без взаимного понимания, без принципиального единодушия — нет! Под гнетом военной диктатуры и «гражданского мира», в сумерки богов и в дни потопа менее, чем когда-либо, допустимо этакое «единство».

Не «единство», но «ясность» превыше всего! Не мягкость и терпимость (внутри самой оппозиции), но беспощадная критика, проникающая до последнего уголка. От беспощадного вскрытия и обнаружения разногласий к принципиальному и тактическому единодушию, а тем самым к способности к действию и тем самым к единству, — таков должен быть путь… Неужели на пороге нового Интернационала будет происходить новое затушевывание, новое замазывание расхождений. Неужели новый Интернационал получит в наследство «самое злое, самое застарелое проклятие, которое погубило прежний Интернационал?»

«Тогда уж лучше назад, в старое болото. Оно не глубже нового!»

В то же время «Письма Спартака» печатают тезисы, излагающие программу группы Либкнехта — Люксембург в положительном виде. В предисловии говорится, что они приняты большим числом товарищей из всех частей Германии и что эти тезисы «представляют собой применение Эрфуртской программы к современным проблемам международного социализма». Вся программа была изложена в 12 тезисах. Главнейшие их практические выводы гласили:

«Центр тяжести классовой организации пролетариата лежит в Интернационале.

«Обязанность выполнять постановления Интернационала стоит впереди всех других обязанностей рабочих организаций».

Эти два вывода особенно часто цитировал впоследствии Карл Либкнехт. Для него они действительно стали руководством к действию.

Сильные и слабые стороны этих тезисов исчерпывающе разобраны в непревзойденных работах Ленина, посвященных критике брошюры Юниуса и самим тезисам группы «Интернационал». К. этим классическим работам Ленина мы и отсылаем читателя, желающего пристальнее ознакомиться с «нашими разногласиями» тогдашнего времени…

К весенней сессии рейхстага Либкнехт опять в Берлине.

В марте 1917 г. Роза Люксембург, вспоминая обстановку весны 1916 г., писала из тюрьмы Луизе Каутской:

«Бедный Карл (т. е. Карл Либкнехт) уже давно живет как бы «галопом»; постоянно вынужден торопиться, вечно спешить на свидания с бесконечным количеством людей, на заседания комиссий и т. п.; постоянно он обложен пакетами, газетами; карманы полны заметок и бумажек; постоянно перескакивает из авто в трамвай, из трамвая в вагон железной дороги; и душа и тело покрыты уличной пылью… Таков Карл, хотя внутренне он наредкость глубоко поэтическая натура и может радоваться любому цветку, как ребенок. Я принудила его (весной 1916 г.) пойти со мной раза два погулять и полюбоваться наступившей весной. Как он ожил тогда! И вот теперь передо мной на столике в моей тюремной камере его портрет — Соне (жене Либкнехта) пришла блестящая мысль подарить мне его ко дню рождения — и каждый раз при взгляде на него сердце мое сжимается болью». (Роза Люксембург, «Письма к Карлу и Луизе Каутским», нем. изд., стр. 202).

Эти слова Розы дают некоторое представление о жизни и работе Карла весною 1916 года.

23 марта 1916 года ему удается — впервые за время войны — получить слово в рейхстаге. Но при первых же его словах господа «законодатели» подымают неистовый крик, свист и улюлюканье. Особенно стараются «товарищи» из «социал-демократической» фракции. Слово Либкнехту «предоставили», но говорить на деле не дали.

18 центристов голосуют в пленуме рейхстага против военных кредитов. Их исключают теперь из с.-д. фракции рейхстага. Либкнехт и его друзья выпускают по этому поводу нелегальный листок к членам партии под заголовком «Уроки 24 марта». В нем они говорят:

«События в рейхстаге 24 марта, приведшие к исключению из официальной социал-демократической партии 18 депутатов, являются ярким симптомом неправильности политики, которую с 4 августа 1914 г. повели партийные верхи. Во многом можно упрекнуть депутатов Гаазе, Ледебура и их друзей, но уж во всяком случае не в недостатке долготерпения и излишке решимости, резкости и последовательности. Эти 18 депутатов вот уже почти два года терпеливо сносили иго фракционного большинства. Они допустили, что фракция 4 раза голосовала от имени германского рабочего класса за военные кредиты.

«Они не смели протестовать против этой неслыханной измены социализму чем-либо другим, кроме бегства из зала заседаний, т. е. собственным исключением, в момент важнейших истерических решений. Когда, наконец, при сороковом миллиарде они решились 21 декабря 1915 г. голосовать в рейхстаге против кредитов, они поторопились дать такое объяснение своему отказу, которое (вспомним указание на «достаточно защищенные границы» Германии) является уступкой основной позиции социал-шовинистского «большинства» и ударом по делу международной солидарности с французскими, бельгийскими, русскими и сербскими товарищами… Больше того: они поддержали большинство с.-д. фракции, когда оно, в союзе с буржуазными партиями, хотело выбить оружие «мелких запросов» из рук Карла Либкнехта. Наконец, сии спокойно смотрели, как выставили из фракции Карла Либкнехта и Отто Рюле точно таким же способом, как теперь выставляют самих Гаазе, Ледебура и товарищей; они спокойно оставались в официальной фракции, не солидаризируясь с Либкнехтом и Рюле…

«Таким образом, эти 18 депутатов в течение почти двух лет и до последнего времени были в лоне фракции не оппозицией, а поистине только тенью оппозиции…

«Половинчатые люди не могут в 24 часа стать львами…

«Товарищи! Партия — ото не чиновники, депутаты или редакторы, партия — это массы организованных пролетариев, это дух социалистической классовой борьбы. Партия — это вы. Поэтому бодро за дело, чтобы отвоевать назад партию, которую кучка предателей, занимающих высокие должности, превратила в агентуру империализма. Не миритесь с выходкой изменников 24 марта. Скажите громко, что не признаете больше фракционное большинство Давида — Гейне — Носке за представителей социал-демократии, требуйте громко от изменников сложения опороченных ими мандатов.

«Прекратите платить ваши взносы этому комитету!..»

«Отвоевание партии» все еще остается лозунгом группы «Интернационал»; она все еще считает преждевременным выкинуть лозунг создания новой, подлинно-пролетарской партии. В этом все еще коренная слабость позиции группы.

8 апреля 1916 г. Либкнехт вновь пробует говорить с трибуны рейхстага, но как только он заявляет, что «попытается изложить, почему именно он предлагает всему населению Германии принципиально перестать платить какие-бы то ни было налоги правительству осадного положения, правительству войны», — в «высокой» палате начинается настоящий дебош. Либкнехта сталкивают с трибуны, у него вырывают из рук его заметки и тут же разрывают их в клочки, сбивают его пенснэ и ревут, как оглашенные. Угрозы сыплются со всех сторон.

На этом «фронте» физическая победа осталась, конечно, за противниками Либкнехта. Пятьсот против одного да еще подкрепленные парламентскими приставами, применяющими совсем не парламентские методы воздействия на пролетарского бойца, — они храбры. Они заткнули рот Либкнехту и продолжали осыпать его злобной бранью в течение всего заседания. Выходя из рейхстага, он встречал в кулуарах только перекошенные физиономии и полные ненависти взгляды.

Но скоро Карл Либкнехт возьмет реванш — на Потсдамской площади Берлина…

В Берлине в это время подготовлялась первомайская демонстрация— первая революционная демонстрация в Германии с начала мировой войны. Ее вдохновителем, организатором, знаменосцем, руководителем был Карл Либкнехт. Вся подготовительная работа велась, разумеется, нелегально. Либкнехт ушел в нее с головой. Он прежде всего написал соответствующий нелегальный листок «Все на маевку» и вместе с Тышко руководил нелегальным напечатанием его. Листок раздавался сначала только рабочим-активистам с приложением к каждой прокламации нескольких маленьких листочков со следующим текстом: «Кто против войны, приходи 1 мая, в 8 час. вечера, на Потсдамскую площадь. Хлеба. Свободы. Мира!» Перед самым 1 мая листки стали распространять шире — и с громадным успехом.

Организация спартаковцев обратилась сначала к так называемой группе Ледебура и предложила ей устроить демонстрацию совместными силами. Те отказались. В качестве главного «мотива» отказа выставлялось то соображение, что у массы нет-де соответствующего настроения, что «ничего из этой затеи не выйдет и мы попадем только в смешное положение». Другой «мотив» был тот, что спартаковцы изготовили свою прокламацию и выпустили-де ее, «не посоветовавшись» предварительно с «остальной оппозицией». Словом, люди не хотели пойти на демонстрацию. Тогда спартаковцы решили итти одни.

Карл Либкнехт заявил своим ближайшим товарищам, что он пойдет лично на Потсдамскую площадь и станет во главе ее практического руководства. Товарищи запротестовали, будучи уверены, что его арестуют, а может быть его постигнет кое-что и похуже. Либкнехт поставил вопрос ребром: он пойдет во что бы то ни стало! Товарищи стали возражать еще более решительно. Где это видано, чтобы главнокомандующий шел лично на первую линию огня под верную пулю неприятеля? Когда это слыхано, чтобы в такой трудной обстановке организация жертвовала ради одной демонстрации самым популярным вождем, самым необходимым человеком? Но Либкнехт спокойно отвечал на это, что товарищи неправы. Вся обстановка именно такова, что необходимо пойти ему. Слишком много разочарований было у масс именно в связи с личным поведением вождей. Теперь под неприятельский огонь в первый раз должен повести рабочих именно тот руководитель, которого они больше всех других знают и с чьим именем больше других связывается движение. Если он не пойдет, враги закричат, что рядовых рабочих послали под расстрел, а вожди остались дома. Итти надо ему и он пойдет. Потери окупятся. Демонстрация получит большое значение для всей дальнейшей борьбы не только немецкого, но и всего международного пролетариата. Организация должна назначить руководителем демонстрации именно его.

И Либкнехт пошел на Потсдамскую площадь. В солдатских сапогах, в поношенной куртке солдата рабочего батальона явился он на место сбора рабочих и сначала не был узнан толпой. Но когда через несколько мгновений его узнали, энтузиазму не было предела.

Потсдамская площадь и прилегающие улицы уже к 7 часам были переполнены пешей и конной полицией. Ровно в 8 часов на площади собралась густая толпа демонстрантов, среди которых было очень много молодежи и женщин; вскоре начались горячие стычки с полицией. «Синие» и главным образом их офицеры стали вскоре чрезвычайно нервничать и принялись толкать и теснить собравшихся.

В эту минуту во главе толпы в центре Потсдамской площади раздался ясный, звучный голос Карла Либкнехта: «Долой войну! Долой правительство!» Тотчас же его окружила целая куча полицейских, которые отделили его кордоном от толпы и увели Под стражей на Потсдамский вокзал. Вслед арестованному понеслись крики: «Да здравствует Либкнехт!»

Полицейские немедленно ринулись в толпу и стали производить новые аресты. После увода Карла Либкнехта полиция, подстрекаемая, своими начальниками, которые вели себя самым грубым образом, начала вытеснять толпу в боковые улицы. Таким образом, сформировались три больших процессии демонстрантов, — в Кетнерштрассе, в Линксштрассе и в Кениггретцерштрассе, — которые медленно и при беспрерывных стычках с полицией подвигались вперед. Возгласы: «Долой войну!», «Да здравствует мир!», «Да здравствует Интернационал!» раздавались друг за другом и повторялись тысячами людей. Но громче всех подхватывала толпа возглас: «Да здравствует Либкнехт!» Весть об его аресте быстро распространилась среди демонстрантов. Тысячи видели его во главе демонстрации и слышали его зажигающие призывы. Ожесточение и боль за любимого вождя, когда массы узнали, что он в когтях полиции, наполнили все сердца. Протесты были на устах у всех. Особенно активно вели себя женщины, громко проклиная полицию, войну, правительство. До 10 часов продолжалась демонстрация, причем толпа в трех главных колоннах на боковых улицах все время пыталась вновь слиться, но каждый раз сдерживалась кишевшей повсюду и наседавшей полицией. Революционные возгласы сменялись пением рабочей марсельезы и марша социалистов. Только в половине одиннадцатого, а местами еще позже, демонстранты постепенно разошлись в очень приподнятом настроении. Число демонстрантов, по самым скромным расчетам, достигало десяти тысяч.

Какой страх нагнала демонстрация на правительство, — видно из того, что вся прилегающая к Потсдамской площади местность была до полуночи буквально наводнена конной полицией, а на плацу Потсдамского вокзала, где расположилось главное командование, беготня взад и вперед патрулей, нервная суетня не прекращалась почти до часу ночи. (Заимствуем это описание из «Спартаковских писем» № 6 и отчасти из буржуазных газет.)

Обстановка ареста Либкнехта на Потсдамской площади зафиксирована в полицейском протоколе почти «художественно». Вот эта полицейская запись:

«Находившиеся поблизости полицейские Беккер и Ратке схватили неизвестного им по имени оратора, чтобы отвести его в полицейское управление. Обвиняемый оказал сопротивление, отбиваясь руками, откидывая назад верхнюю часть тела и упираясь ногами об землю. Полицейским пришлось прямо «поднять на воздух» задержанного, чтобы повести его дальше. Еще пока его отводили в полицейское управление, обвиняемый опять воскликнул: «Долой войну! Долой правительство!» Вскоре после ареста обвиняемого толпа разошлась. Во время описанных происшествий через Потсдамскую площадь прошло несколько сот солдат, большею частью с вокзала или на вокзал, но участия в демонстрации они не принимали; отдельные из них no-видимому хотели было задержаться, но военные патрули заставляли их проходить дальше».

Аналогичные демонстрации первого мая 1916 г. были устроены друзьями Либкнехта в Дрездене, Пирне, Иене, Штутгарте, Магдебурге, Брауншвейге, Лейпциге, Киле, Бремене и Дуйсбурге. В Ганау 1 мая на общем собрании рабочих членов с.-д. партии демонстративно вынесена была резолюция приветствия Карлу Либкнехту.

За три дня до маевки Карл Либкнехт, который не сомневался, что в лучшем случае он попадет с Потсдамской площади прямо в тюрьму, написал (28 апреля 1916 г.) письмо президенту рейхстага, представляющее собою последний «парламентский» акт депутата-солдата.

«Господин президент!

Рейхстаг распущен на каникулы до 2 мая. По газетным сведениям, имеется намерение открыть пленарные заседания еще позже. Я протестую против этого и требую немедленного созыва, парламента..

Конфликт с Америкой, а вместе с тем и вопрос дальнейшего расширения, обострения и продления войны вступил в критический фазис. Правительство собирается и этот существенный для немецкого народа вопрос решить в темном кабинете тайной дипломатии, в то время как на шее народных масс затянута веревка осадного положения. Империалистические спекулянты, наживающиеся на войне, снова пускают в ход свое влияние, готовясь навязать народным массам новые жертвы, новые страдания.

Германское правительство, апеллирующее к американскому народу, надо заставить выслушать также мнение германского народа, который требует мирного разрешения конфликта, немедленного прекращения злополучной подводной войны против торговых судов, немедленного открытия мирных переговоров на основе отказа от аннексий.

Хотя большинство рейхстага и представляет собой только охранный корпус милитаризма и ширму для военной диктатуры; хотя оно, оставляя далеко за собой даже русскую Думу, ввело для самого себя неслыханное осадное положение с целью подавления всякого серьезного оппозиционного выступления внутри рейхстага, я считаю своей обязанностью требовать:

— чтобы правительство в экстренно созванном пленарном заседании рейхстага представило общественному мнению весь материал относительно конфликта и изложило свои соображения и намерения, — что даст возможность требовать окончательного и немедленного снятия осадного положения, дабы германский народ мог при решении конфликта положить на чашу весов свое веское слово.

С почтением

Карл Либкнехт».

Раньше чем отправиться на Потсдамскую площадь, Либкнехт позаботился, чтобы это письмо пошло в нелегальную типографию и отпечатано было листком для рабочих.

Как только за героическим вождем спартаковцев закрылись ворота тюрьмы, германский рейхстаг (о котором «Письма Спартака» прекрасно сказали, что он превратился в «свору собак» после того, как из него выбыл единственный человек, защищавший принципиальную политику интернационалистического социализма) поставил на повестку вопрос о лишении Карла Либкнехта депутатского иммунитета. 11 мая 1916 г. вопрос этот обсуждался в этом, с позволения сказать, органе народного представительства. Не стоит передавать здесь всех прении. Но отрезок из речи с.-д. вождя Ландсберга — будущего «революционного» министра в 1918–1919 гг. — мы все же должны здесь привести.

«— Милостивые государи, говорил Ландсберг, обращаясь к рейхстагу, — в лице Либкнехта вы имеете дело с человеком, который утверждает, что апелляцией к массам юн хотел принудить наше правительство пойти на мир, хотя он прекрасно знает, что наше правительство перед целым светом уже не раз заявляло о своей готовности к миру… Милостивые государи, как относимся мы к этой войне — это вы знаете. Для нас это — война за родину, за очаг… Таково настроение всего народа. Это настроение нельзя поколебать листком бумаги (т. е. прокламацией Либкнехта)… Как смешно все это предприятие! Что сказать о человеке, вообразившем, что посредством демонстрации на Потсдамской площади, посредством нелегального листка он может делать высокую политику и оказать какое-то влияние на судьбы мира! Мы окажем лучшую услугу нашему государству, если отнесемся с трезвым спокойствием к той болезненной нервозности, которая сквозит из всей затеи Либкнехта, из каждой строки его прокламации» (Стеногр. отчет герм, рейхстага, 1916 г., стр. 1027–1028)7

Сколько ни твердили о «трезвом спокойствии» эти предатели, именно ими все больше овладевала «болезненная нервозность». Они не могли не почувствовать, какой удар нанес им всем на Потсдамской площади Карл Либкнехт 1 мая 1916 г.

Обстановка сложилась так, что 1 мая 1916 г. героический «солдат» Карл Либкнехт был виден с Потсдамской площади рабочему классу всего мира, солдатам-фронтовикам на всех полях бойни, угнетенному и измученному человечеству всей Европы.

Конечно, легко могло случиться, что пуля настигла бы Карла Либкнехта уже в 1916. г. на Потсдамской площади. Это было бы величайшим несчастьем для мирового пролетариата. Но подстрелить Либкнехта в момент ареста на площади «они» не решились, ибо свидетелей из числа рабочих на площади и вокруг нее присутствовало слишком много. В самой же тюрьме «они» также не решились еще убивать такого всемирно-известного человека, как Либкнехт. Сначала правительство пыталось пойти по той же дорожке, по какой пошел с.-д. депутат Ландсберг в рейхстаге. Оно стало изображать демонстрацию на Потсдамской площади как малозначущий эпизод, в котором принимало участие якобы всего несколько сот человек. И вот первый бой, который должен был выдержать Карл Либкнехт в самой тюрьме, был бой за то, чтобы установить, так сказать официально, действительные размеры демонстрации.

«Описание майской демонстрации в донесении полиции достойно Фуше и Штибера, — пишет Либкнехт в заявлении, направленном им в суд берлинской королевской комендатуры. — Истина искажена в нем даже больше, чем в отчетах иностранных газет, которые мне удалось добыть. В демонстрации оказывается участвовало только «несколько сот» человек — по «точным» данным рейхстага, человек 200—да и то по большей части женщин и подростков! Через площадь проходило несколько сот солдат, «невидимому», с намерением задержаться; однако ж, всего демонстрантов было только 200 человек! И с этими двумя сотнями человек, «по большей части женщин и подростков», сильный наряд полиции вместе с военными патрулями не могут справиться в течение двух-трех часов! Возникает необходимость на несколько часов оцепить площадь. Демонстранты разделяются на три процессии. Итого выходит на каждую процессию по 60 человек!»

Так высмеивает Либкнехт официальную версию.

На деле в демонстрации участвовало, по меньшей мере, 10 тысяч человек.

Либкнехт знал, — и в этом он не ошибался, — что первомайская 1916 г. демонстрация против войны на Потсдамской площади получает первостепенное историческое значение. Вот почему он прежде всего старался о том, чтобы было установлено действительное число ее участников и зафиксирована вся вообще конкретная обстановка демонстрации. В «Письмах Спартака», в бернской газете интернационалистского направления («Berner Tagwacht») и в заявлении Карла Либкнехта в суд комендатуры фактическая сторона демонстрации была описана со всей подробностью. Всем своим дальнейшим поведением Либкнехт позаботился о том, чтобы с достаточной полнотой было установлено и ее великое политическое значение.

Да и слишком много живых свидетелей собственными глазами наблюдали события на Потсдамской площади первого мая 1916 г. Ведь и самое место демонстрации было выбрано не случайно. Либкнехт и его друзья выбрали Потсдамскую площадь как крупнейшую артерию города, как место, находящееся поблизости к зданиям рейхстага и ландтага. Народу кругом было много. Через несколько часов после самих событий десятки тысяч людей из уст в уста передавали о случившемся — одни с симпатией, другие с проклятиями. Попытки правительства изобразить демонстрацию как малозначущий эпизод вызвали недоумение даже у многих противников Либкнехта. Во всяком случае, то, чего не доделал Либкнехт на площади, он доделал в тюрьме. Знамя, поднятое на демонстрации, не было свернуто и в каменном мешке, куда упрятали великого знаменосца.

— Главный враг находится в собственной стране. И этот враг — «своя» буржуазия, «свой» империализм. — Эту «формулу» Либкнехт употребил в листке 1915 г.

Эту превосходную формулу Либкнехт скоро перечеканил в прямой призыв:

— Поверните свое оружие против своих классовых врагов внутри страны! — Эти слова ему удалось незадолго до его ареста прокричать из зала рейхстага рабочим и солдатам всех стран через головы империалистов. В первую минуту рейхстаг онемел от «негодования», когда раздались эти слова Либкнехта. А затем депутаты зарычали, как собаки. Особенно «выходили из себя» вожди социал-демократии.

Но тут уж поистине подтвердилось, что «слово не воробей»… Простые, но и великие слова были сказаны с такой трибуны, откуда хорошо слышно.

«Именно теперь получает еще большее значение, чем в начале войны, тот лозунг, с которым обратилась к народам наша партия осенью 1914 года: превращение империалистской войны в гражданскую войну за социализм. Карл Либкнехт, осужденный на каторгу, присоединился к этому лозунгу, когда сказал с трибуны рейхстага: обратите оружие против своих классовых врагов внутри страны». Так писал В. И. Ленин в статье «Поворот в мировой политике».

— Главный враг — в собственной стране!

— Поверните штыки против собственных угнетателей!

С этими лозунгами переступил Либкнехт порог каторжной тюрьмы.

Карла Либкнехта, в буквальном смысле слова, физической силой оторвали от рабочей массы. Раньше, чем посадить его в тюрьму, пришлось насильно вырвать его из братских рядов берлинских рабочих, вышедших вместе с ним на Потсдамскую площадь.

Но вот Либкнехт посажен. Рейхстаг лишил его депутатской неприкосновенности. Ближайших друзей его арестовали. Теперь Либкнехт сидит за семью замками в подследственной тюрьме. Там с ним обходятся хуже, чем с преступником, совершившим самое тяжкое уголовное преступление. Днем и ночью камера его охраняется специальным нарядом из надзирателей и шпионов. Рядом с тюрьмой постоянно дежурят (Спрятанные в укромном месте конные и пешие отряды полиции.

Казалось бы, что может сделать при таких условиях один человек, попавший в лапы вооруженных до зубов врагов, засаженный в каменный мешок и изолированный от всего мира? Карл Либкнехт доказал, что — очень многое! Из обвиняемого он на следующий же день обратился в обвинителя, да еще какого страстного грозного обвинителя! Не только во время «суда», — о нем речь будет особо — но, — и во время следствия он забросал империалистов и социал-шовинистов таким количеством обвинительного материала, едкой критики, злых реплик, ядовитых эпиграмм, метких насмешек и издевательств, что следователям оставалось только беситься от злобы.

Несмотря на всю строгость режима, Либкнехту удается установить сношения с волей, обеспечить себе доставку газет и других нужных материалов. Каждый день отправляет он судебным следователям новые заявления, представляющие собою целые статьи и обвинительные речи. С первой же минуты после того, как щелкнул за ним замок его тюремной клетки, он ставит себе задачу не оправдываться, не стараться облегчить свою вину, а продолжать наступать на врага, призывать все громы на его голову, обрушивать на него новые разоблачительные материалы, бить империалистов и их слуг по голове, не давая им ни отдыха ни срока. Каждый номер газеты, каждая военная сводка, каждое сообщение из рабочих кварталов, каждое заседание рейхстага, каждая новая книжка, каждая новая речь Вильгельма и его министров, его слуг, его «социал-демократов», — все это является материалом для почти ежедневных «заявлений» Либкнехта следственным властям. Карл Либкнехт точно издает в своей клетке ежедневную газету пролетарских интернационалистов. И какими-то неисповедимыми путями эти либкнехтовские документы через глухие стены тюрьмы, через все многочисленные решотки пробивают себе дорогу на волю к рабочим, к братьям по классу, рождая там горячий энтузиазм, великую гордость за своего передового бойца.

«Следствие» продолжалось два месяца. 28 июня 1916 г. Либкнехта судили и приговорили «только» к двум с половиной годам строгого тюремного заключения. Военный прокурор остался недоволен приговором и перенес дело в новую инстанцию. Прокурора поддержало все буржуазное «общественное мнение», включая писак из «Форвертса». 23 августа Либкнехта судили во второй раз и на этот раз приговорили к четырем годам и одному месяцу арестантских отделений и лишению гражданских прав. В октябре приговор окончательно вошел в силу.

Буржуазия до сих пор не может простить правительству Вильгельма II «слабости», якобы проявленной в отношении Карла Либкнехта. Либкнехта, — считают иные буржуа, — надо 'было немедленно расстрелять, а не создавать ему новую популярность через судебный процесс. «Во Франции Клемансо в аналогичных случаях не останавливался перед смертными казнями», ропщет еще в 1925 г. Вольфганг Брейтгаупт, один из буржуазных историков германской революции. «Государственная необходимость требовала немедленной образцовой расправы. Вместо этого оппозиции дали возможность изобразить государственное преступление Либкнехта как акт политического героизма. Судебный процесс состоялся только через несколько недель и был поставлен так, что народ смотрел на Либкнехта только как на политического еретика. Осудить Либкнехта только на четыре года тюрьмы было второй громадной ошибкой. Либкнехту этим создали ореол мученика. Благодаря этому он стал примером в глазах других революционеров» (Wolfgang Breithaupt «Volksvergiftung» 1914–1918», S. 47). На самом деле у правительства Вильгельма II решимости для расправы с «внутренним врагом», конечно, было достаточно. Если оно не расстреляло Либкнехта, то потому, что от такой расправы ожидало для себя еще более худых последствий, чем от «мягкого» приговора.

Между маем и октябрем лежит вся эпопея борьбы Либкнехта с его судебными преследователями. В течение этих месяцев он написал ряд блестящих документов, преисполненных такой горячей и благородной страсти, такой силы убежденности и такого блеска изложения, что они одни обеспечивали бы Карлу Либкнехту горячую благодарную память в сердцах мирового пролетариата, если бы даже Либкнехту ничего другого не удалось сделать для социалистической революции. На этой эпопее борьбы из-за стен тюремной камеры и в застенке военного суда необходимо остановиться подробно.

3 мая 1916 г., через два дня после ареста, Либкнехту удается отправить первую записочку на волю к жене. Первое, о чем просит Либкнехт в этой записке, помеченной «Северная военная тюрьма», — это следующее:

«Ни в коем случае не обращайтесь к другим адвокатам, кроме Те-деля (брат Либкнехта), а также не проси никого из коллег по рейхстагу. Я не желаю их услуг, даже если то будет с самыми лучшими намерениями. На этом я настаиваю. Если ты с кем-нибудь уже говорила, то немедленно возьми обратно свою просьбу».

Либкнехт, конечно, прекрасно знает, что его ждет очень суровая кара. Можно было ожидать самого худшего. Но первая его просьба: никаких «услуг» со стороны «коллег» по рейхстагу! Т. е. никакой помощи от — тех, кто являются врагами или полуврагами. О социал-шовинистах большинства нет и речи. Но Либкнехт не хочет и помощи со стороны таких «полудрузей», как депутаты из центристского меньшинства (имеются в виду, вероятно, Гаазе и К.). Отказавшись от всякой подобного рода помощи, Карл Либкнехт сам вступает-в единоборство с военными следователями.

Сначала председатель суда королевской комендатуры в Берлине фон Бен подписывает приказ об аресте Либкнехта только «за неисполнение служебного приказа». Но 3 мая 1916 г. тот же фон Бен подписывает еще новый приказ, в котором говорится, что солдат рабочего батальона Карл Либкнехт подлежит предварительному заключению (потому, что над ним «тяготеет подозрение, что во время войны, ведомой против германской империи, он умышленно оказывал содействие враждебной державе».

Третьего же мая «солдат Либкнехт» из стен своего каземата дает первый урок своим «обвинителям». Он отправляет им первое заявление, которое является первой же пощечиной империалистам.

Кто обвиняет меня, Либкнехта, во всевозможных преступлениях? Германское правительство! А что такое это правительство?

— «Германское правительство по своей общественной и исторической сущности есть орудие угнетения и эксплоатации трудящихся масс внутри страны; во внешней же политике оно служит интересам юнкерства, капитализма и империализма!»

Ну, а кто такой «солдат Карл Либкнехт»? Чью политику проводит он?

— «Политика, которую я провожу, предписана мне постановлением международного съезда социалистов в Штутгарте (1907), который обязал социалистов всех стран, если они не сумеют помешать войне, содействовать, по крайней мере, всеми средствами скорейшему ее окончанию и использовать созданную ею конъюнктуру для скорейшего упразднения капиталистического строя»..

«Во время войны такого рода манифестации и пропаганда являются вдвойне священным долгом каждого социалиста» — пишет Либкнехт, цитируя как раз то место из штутгартской (1907 г.) резолюции, которое принято было по предложению Ленина и Розы Люксембург.

«С самого начала войны всюду, где я только мог, я вместе с другими открыто отстаивал и проводил эту политику и, в целях наиболее успешного ее проведения, поскольку это было возможно, всту’ пал также в сношения и с моими единомышленниками в других странах.

«Напр., поездка в Бельгию и Голландию в 1914 — г., рождественское письмо 1914 г. в Лондон, в «Labor Leader», съезды в Швейцарии, в которых, к сожалению, по независящим от меня обстоятельствам, не мог принять участие, и пр.

«Политики этой я буду и впредь держаться, чего бы это мне ни стоило…»

«Вскоре, как я надеюсь и во имя чего решил работать и впредь, эта политика станет политикой рабочего класса всех стран, и тогда этот класс будет иметь достаточно силы, чтобы сломить империалистскую волю [ныне правящих классов и по-своему установить отношения между народами».

Подпись: «Солдат рабочего батальона Либкнехт».

8 мая 1916 г. Либкнехт решает, что одной пощечины мало для этих господ, и посылает вдогонку вторую.

К уголовному делу, возбужденному против него, он имеет сделать еще следующие замечания:

«Государственная измена» для социалиста-интернационалиста—< слово, абсолютно не имеющее смысла. Он не знает такой враждебной державы, которой бы ему могло прийти на ум «оказать содействие»-Ко всякому чужому капиталистическому правительству он относится так же революционно, как и к своему собственному. Сущность его стремлений — не в «оказывании содействия враждебной державе», а в том, чтобы при международном взаимодействии с социалистическими силами других стран совместно низвергнуть все силы империализма.

«Он борется во имя международного пролетариата против международного капитализма, ловит его там, где находит и где может сильнее поразить его, — т. е. в собственной стране. На родине своей он борется во имя международного пролетариата с собственным правительством и с господствующими классами как представителями международного капитализма.

«Всякий раз, как представлялся случай, я нападал на иностранные правительства в их собственных странах, открыто, лицом к лицу, а в Германии одновременно нападал на немецкое правительство, когда ожидал от этого за границей успеха в социалистическом смысле. Никогда бы я этого не делал, если бы это содействовало втравливанию народов в войну.

«За мою борьбу против царизма и царистской политики германского правительства я годами терпел преследования германских властей. Перед самым началом войны я — вопреки всем парламентским традициям — был выдан злобствовавшим и негодовавшим на меня прусским ландтагом адвокатскому суду чести, и этот суд, уже во время войны — в ноябре 1914 г. — вынес мне обвинительный приговор. Я представлю материал, из которого видно, как я при существующих обстоятельствах отношусь к нападкам на «враждебные» правительства.

«Социалист рассматривает кооперацию социалистов всех стран как нечто цельное; по принципу разделения труда он сознательно работает в своей стране, служа общей цели, сознательно признает свою собственную борьбу и борьбу социалистов прочих стран взаимно дополняющими друг друга.

«В таком смысле и в такой форме выступает против капиталистической войны социальная революция рабочего класса», — «докладывает» господам военным следователям «солдат рабочего — батальона Карл Либкнехт».

Обвинительный акт посвятил значительное место тому обстоятельству, что еще 1915 г. Либкнехта хотели «изъять» из армии за «Неблагонадежность. Составитель обвинительного акта выражает предположение, что это, быть может, тоже оказало влияние на поведение Либкнехта 1 мая 1916 г. В заявлении от 22 мая 1916 г. Либкнехт считает нужным опровергнуть это предположение. «То, что я сделал и в чем меня обвиняют, я сделал бы при всяких обстоятельствах, почитая это своим политическим долгом, если бы и не возбуждался вопрос об изъятии меня из рядов армии».

К концу мая для Либкнехта выясняется, что в «сферах» решили не перетягивать струну и не предъявлять Либкнехту обвинения в уже совершенной государственной измене, а только — в «покушении» на государственную измену. Первое каралось по ст. 58, а второе — по ст. 57. Статья 58 требует смертной казни. По ст. 57 можно приговорить и к одной тюрьме. В заявлении от 29 мая 1916 г. в суд берлинской военной комендатуры Либкнехт пишет: «Теперь я узнаю, что предполагается предъявить ко мне обвинение лишь в покушении на государственную измену и только на основании § 57. Я желал бы теперь же заявить, что для меня эти ограничения состава обвинения непонятны… Не понимаю, почему обвинение не поддерживается в ранее намеченном объеме». Это заявление Либкнехт повторяет несколько раз и во время следствия и на самом суде.

3 июня 1916 г. Либкнехту был прочитан обвинительный акт в окончательном виде. В тот же день Либкнехт отправляет в суд берлинской королевской комендатуры свой контр-документ, содержащий обвинительный акт против германских империалистов.

«Государственная измена была всегда привилегией правящих классов, князей и аристократов и является одной из самых аристократических традиций этой касты. Подлинные государственные изменники пока еще сидят не на скамье подсудимых, а в конторах металлургических заводов, фирм, ведающих вооружением армии, в больших банках, в усадьбах юнкеров-аграриев; они сидят на Мольткебрюке, на Вильгельм-штрассе и Унтер ден Линден, в министерствах, во дворцах принцев королевской крови и на тронах.

«Подлинные государственные изменники в Германии — это ответственные и безответственные члены германского правительства, бонапартисты (С нечистой социальной совестью; это те политические и капиталистические охотники за наживой и игроки ва-банк, те финансисты и любители всякого рода ажиотажа, которые исключительно ради своей выгоды, под защитой полуабсолютизма и тайной дипломатии, вызвали эту воину самым преступным образом. Государственные изменники — это те люди, которые ввергли человечество в хаос столкновения варварских сил, превращают Европу в груду развалин и пустыню и окутывают ее атмосферой лжи и лицемерия, в которой истина слепнет и задыхается»…

В обвинительном акте Либкнехта обвиняют в «пособничестве враждебным державам». На это Либкнехт в своем документе отвечает:

«…Обвинение попадает в хорошую компанию «Аксьон франсэз» и «информаций» таких газет, как «Матэн» и «Фигаро», хотя там меня — iocus regit actum[7] — столь же справедливо, как и в немецком обвинении, клеймят агентом германского правительства. Обвинение идет по стопам французского, австрийского, итальянского, турецкого, русского и шведского «правосудия», преследующего моих единомышленников во всех этих странах, как государственных изменников, и присудившего к тюремному заключению моих друзей Хеглунда, Ольелунда и Хедена за их высокополезную пропаганду массовой стачки против войны, несколько недель тому назад в Швеции.

«Я исполнил свой долг, как и впредь неуклонно буду исполнять его, и оправдываться мне не в чем».

И действительно, отзывы, которые давались об «антипатриотических» выступлениях Либкнехта в прессе Антанты, были весьма любопытны с точки зрения классовых оценок. С одной стороны, газетам Антанты очень хотелось использовать выступления Либкнехта против Германии — ведь во время войны все средства хороши: и щекотать Польшу обещаниями независимости, и подымать Ирландию на восстание против Англии, и раздувать слухи о стачках у неприятеля, о недовольстве «его» рабочих и т. п. Но с другой стороны, газеты Антанты боялись много говорить о выступлениях Либкнехта против германских империалистов, ибо они чувствовали и сознавали, что пример будет заразителен, что рабочие и солдатские массы легко переведут слова Либкнехта с «немецкого» языка на французский, английский и т. д.

Крайне характерны были оценки либкнехтовских выступлений, дававшиеся в Наших русских национал-либеральных изданиях — «Русской мысли», «Речи» и др. Струве и К° решительно предостерегали против попыток использования речей Либкнехта, направленных к разоблачению германского империализма, видя в них «интернациональный яд». Наиболее «сознательные» (в классовом смысле) русские национал-либералы — именно потому, что они жили и подвизались в стране, где социальная почва была более всего накалена и где революция была близка — отметали попытки мелкого «использования» выступлений Либкнехта против германского империализма и открыто подчеркивали (во время войны!) солидарность интересов империалистов всех стран (в том числе и германских) против Либкнехтов всех стран. В «Русской мысли» Изгоев писал, что «малочисленные единомышленники Карла Либкнехта и Розы Люксембург являются людьми, не имеющими чувства долга перед своей родиной… Надо оказать, что поведение германской социал-демократии законно и разумно, как законно и разумно поведение с.-д. Франции, Бельгии и Великобритании. Наоборот: К. Либкнехт и Р. Люксембург совершают объективно крупную ошибку, обнаруживая отсутствие представления о времени и месте» («Русская мысль», 1915, IV, стр. 12). Вот она, «международная солидарность» буржуазии всех стран во время самой войны!..

О себе самом К. Либкнехт в упомянутом контр документе говорит: «Мне не в чем оправдываться. Я просто заявляю, что я — социалист-интернационалист и стою за политику, которую уже много лет веду совершенно открыто. Я не беру назад ни единой буквы из моей брошюры, из лозунгов: «Долой правительство! Долой войну!», из моего заявления от 3 мая, из всего, что было мною сказано в парламенте и что вызывало яростный вой моих врагов. Оправдываться мне не в чем».

Вот как разговаривал Карл Либкнехт со своими врагами, находясь у них в плену.

6 июня 1916 г. Либкнехт вносит письменное предложение об освобождении его из-под стражи:

«Предлагаю отменить приказ о взятии меня под стражу от 3/V с. г. Следствие закончено, следовательно освобождение мое из предварительного заключения не может нанести ущерба его интерсам.

В интересах воинской дисциплины не вижу надобности держать меня в тюрьме.

О побеге не может быть и речи. Вряд ли кому придет в, голову парадоксальная мысль, чтобы у меня могло явиться желание уклониться от суда.

Солдат рабочего батальона Либкнехт».

7 июня это ходатайство об освобождении было отклонено.

10 июня Либкнехт посылает в суд новый дополнительный разбор предъявленного ему обвинительного акта, подвергая осмеянию каждую фразу его и не оставляя от него камня на камне.

«Обвинение оспаривает империалистический характер войны и наличность немецких завоевательных планов. Пусть оно справится об этом у антрепренеров марокканской политики и «тигрового прыжка» в сторону Агадира — в германском генеральном штабе, у германского кронпринца, у г. фон Тирпипа, у статс-секретаря Вольфа, в Дейче Банк и прочих крупных банках, у представителей металлургической промышленности… Справьтесь также у баварского короля с его династическими стремлениями и, первым делом, — у «адмирала Атлантического океана» и у имперского канцлера».

В этом заявлении Либкнехт открыто проповедует братание солдат на фронте. Разве авторам обвинительного акта не известно, пишет Либкнехт, что «начальникам нередко приходится с револьвером в руках гнать солдат в бой? Что не только отдельные и мелкие части, но сплошь и рядом крупные воинские части отказываются, далее принимать участие в этой кровавой бойне, в штурмах и т. п.; что в позиционной войне у немецких солдат очень часто завязываются почти товарищеские отношения с противником, что против этого братания приходится издавать специальные приказы по армии и что с ним борются частыми переводами воинских частей с одного места на другое?».

Не забудем, когда и где Либкнехт пишет эти слова: в 1916 году, — в военной тюрьме Вильгельма Второго!

«Обвинение укоряет меня в «уничижительном отношении к нашим храбрецам». Это я-то уничижаю их! Тем, что призываю их выйти из своего теперешнего недостойного состояния? Тем, что я беспощадно раскрываю им глаза на те бессовестные злоупотребления, которые проделывают над ними их правители, и на то, как унижают их правящие ими при помощи трехстепенной системы выборов?

«Могу ли я почитать своим долгом служение империализму, объединившему в себе все силы, враждебные пролетариату?..

«Я, принципиально отвергающий классовое общество, войну и милитаризм, не признаю никаких заповедей и запретов, которые идут вразрез с моим политическим и общественным долгом, в том числе и заповеди: «Убивай ближнего»…

«Я знаю, что со мною мыслит заодно множество пролетариев на фронте и в тылу, на родине, и что число их все растет. Канцлер недавно пригрозил, что «с тем, кто стоит за Либкнехтом, народ сведет счеты после войны», — я же уповаю, что народ сведет счеты совсем не с нами, а с другими, — и, надо надеяться, полностью и не дожидаясь конца войны…»

Таков. этот замечательный документ, каждое слово (которого — вызов империалистским разбойникам и призыв к братьям по классу.

В заявлении от 11 июня 1916 г. Либкнехт просто «дразнит» цепных псов вильгельмовской юстиции: «Еще раз повторяю выраженное мною 29 мая удивление по поводу того, что обвинение вдвойне ослаблено. Как ни старались доказать, что я только пытался совершить преступление, но на самом деле не совершил его, это совершенно не удалось».

«К чему такая сдержанность после того, как найдено было возможным предъявить ко мне обвинение по § 89 угол. ул. и § 57 воен, ул.? Еще раз требую, чтобы обвинение было последовательным и держалось по крайней мере приведенных им пунктов обвинения»— кончает это заявление Либкнехт.

20 июня Либкнехта под конвоем троих (агентов уголовного сыска и члена военного суда в закрытом наглухо автомобиле везут на его квартиру, чтобы дать ему возможность разыскать материал, в котором он нуждался для судебного процесса. На завтра же Либкнехт пишет новое заявление суду, где в ярких красках описывает поведение «охраны» на квартире у обвиняемого и заодно предсказывает, что самый процесс судьи, конечно, захотят вести (при закрытых дверях.

«Причины этого прятанья от света вполне понятны. Сам я чувствую потребность в свете, но меня не запугают и мраком» — кончается это заявление.

21 же вечером он посылает обширное «дополнительное» заявление, в котором вновь «дразнит» судейских псов. «Посмотрим, соберется ли наконец обвинение с духом и признает ли «государственную измену» совершенной». Далее следует подробное описание голода, свирепствующего в дорогом отечестве, переполненных тюрем, издевательств над солдатами. И все это — в самом резком, в самом бичующем тоне…

Наконец, приближается день «суда».

Либкнехт знает, что суд будет «закрытым», что говорить не дадут, а сказанное во всяком случае не будет (застенографировано. И вот он изготовляет специальное письменное заявление военному суду, написанное просто, ясно, вразумительно, — так, чтобы его понял каждый рабочий. Из него необходимо привести побольше выдержек.

«Брошюру «Идите на майский праздник» и летучку (того же содержания) я раздавал в Берлине и его окрестностях в конце апреля и 1 мая с. г. Брошюра выпущена в двух изданиях с вымышленным названием типографии.

«Вне Берлина сам я не раздавал листков, но знал, что они раздаются, и был очень доволен этим. Ответственность за распространение я принимаю на себя.

«Точно так же принимаю на себя всю ответственность за содержание брошюры и летучки; касательно происхождения их отказываюсь давать сведения.

«На Пасху я был и Иене. Подробностей сообщать не желаю.

«Солдатам я брошюр не раздавал. Но ничего не имел против такой раздачи, ждал и желал, чтобы брошюры и летучие листки попали также и в руки солдат.

«В демонстрации на Потсдамской площади принимало участие около 10 тысяч человек, которые были разделены полицией на три процессии и оттеснены в Линк-Кетенер и Кениггретцерштрассе.

«Были там и солдаты.

«Я неоднократно кричал: «Долой правительство!», «Долой войну!» Даже и после того, как меня арестовали.

«При аресте я упирался, так как вовсе не желал, чтобы полицейские кулаки помешали мне принимать участие в демонстрации.

«Знаю, что о демонстрации и брошюре известно за границей, и это отвечает моему желанию.

«В начале февраля 1915 г. — при вступлении моем в ряды армии— в 5-м военном округе мне был объявлен начальником округа запрет принимать участие в революционных собраниях, устно и письменно вести революционную пропаганду и произносить революционные лозунги, а также запрещение носить военную форму и выезжать из Берлина. На этот запрет сослался в конце марта 1915 г. подполковник фон Линштедт, командир рабочего батальона № 45, к которому я был направлен; я сказал ему, что приказ мне известен. Несколько раз об этом приказе упоминал в марте и апреле 1915 г. также и мой ротный командир, лейтенант Генеке.

«Все это было мне известно, так же как я помнил мое солдатское положение, когда совершал вменяемые мне в вину поступки.

«Я нарушил запрет, так как он шел вразрез с моим политическим и общественным долгом…

«Ослабить, сломить и заменить властью социалистического пролетариата власть капиталистического правительства и господствующих классов Германии, как и всех прочих стран, во всех областях, в том числе и в первую голову их военную власть, — такова политическая цель международного социализма…

«Упрек в государственной измене я отшвыриваю в лицо тем, кто постыдно вызвал и ведет эту самую разбойничью из всех разбойничьих войн в своих личных интересах, экономических и политических, при потворстве бессовестного правительства, — тем, кто виновен в обнищании всей Европы, на чьих руках кровь миллионов: германскому правительству, немецким империалистам; тем, кто состоит в одной компании с худшими провокаторами воины во враждебных нам государствах, — тем, у кого и в данный момент нехватает духу сделать логические выводы из их же собственного обвинения, которое они взвели на меня…

«Каково бы ни было решение суда, я останусь при своих политических взглядах, останусь социалистом-интернационалистом.

«И свою политическую борьбу, свою международно-социалистическую борьбу буду неуклонно вести по мере своих сил, — а приговор можете мне выносить, какой хотите.

Солдат рабочего батальона Либкнехт».

Этот документ, обращенный к суду, помечен 26 июня 1916 г. 28 июня Либкнехт считает необходимым дополнить его еще одним документом, центром которого является подчеркнутое изъявление его пораженческих взглядов.

«Я стремлюсь к ослаблению и распаду именно военной силы германской империи, поскольку она является военной силой капиталистического правительства и господствующих классов, Германии и служит им для достижения империалистских военных целей и для политического и экономического угнетения масс. Я, конечно, одинаково стремлюсь к ослаблению и распаду военной силы и других капиталистических государств»…

Волнение среди передовых рабочих Германии в связи с предстоящим! судом над Либкнехтом достигло необычайного напряжения. Спартаковцы выпускают ряд листков — под заглавиями: «Что с Либкнехтом» «Голод» и др.

В ряде мест Германии происходит значительное количество стачек и демонстраций. В ряде мест рабочие сами выпускают коротенькие, писанные от руки листки и листочки, иные из которых с гениальной простотой формулируют лозунги пролетариев.

«Да здравствует Либкнехт — долой резню!»

«Мира, воли, хлеба!»

«С четверга прекратить работу!»

Этими тремя строчками исчерпывается одно из воззваний, писанных самими рабочими.

Другой листочек гласит:

«К борьбе, к протесту! Оставляйте работу, покидайте заводы и фабрики!

Вот как для самых широких слоев рабочих имя Либкнехта слилось со всеми их страданиями, со всей их борьбой.

28 июня 1916 г. происходит «суд» над Либкнехтом.

Это судилище в сухих официальных протоколах суда берлинской комендатуры описано так (комбинируем эти протоколы с «Вольфовским» отчетом и рядом других материалов).

Состав суда («военного суда, созванного по распоряжению председателя суда берлинской комендатуры», как гласит приговор):

Судьи: 1. Майор Ретер — председательствующий. 2. Член военного суда Шрейер — ведущий заседание. 3. Товарищ военного судьи, доктор Риттгаузен. 4. Капитан фен Узедом. 5. Поручик Хильгенберг.

Представитель обвинения: член военного суда, доктор Керренс.

Письмоводитель военного суда: Кейхель.

Председатель суда первой инстанции (суд берлинской комендатуры): берлинский комендант генерал от кавалерии фон Бэн; его заместитель, внесший апелляцию 1 июля, генерал-лейтенант фон Зеебах. Зал заседаний закрыт. Вход по билетам. Небольшое помещение для зрителей битком набито. В помещении много военных.

Начало дела в 9(4 утра. После приведения ведущим заседание к присяге офицеров, назначенных судьями, обвиняемый допрошен о его личности. Затем представитель обвинения читает постановление о предании суду. В связи с этим он ходатайствует об исключении публичности на время судоговорения, а вместе с тем об обсуждении его ходатайства в тайном заседании.

Председательствующий. Имеет ли кто возражения?

Обвиняемый. Я ждал этого бегства от гласности.

Ведущий заседание. Сейчас Вы должны приводить доводы по существу предложения представителя обвинения.

Обвиняемый. Как труслив немецкий милитаризм, немецкое военное правосудие! Даже обсуждение об исключении публичности должно вестись при закрытых дверях. Я требую публичности. Имейте достаточно мужества для этого.

Председательствующий. Такие речи недопустимы. Прошу публику очистить помещение для зрителей.

Публика выходит. Представитель обвинения в тайном заседании обосновываем свое ходатайство о закрытии дверей на все время судоговорения. Он опирается при этом, между прочим, и на то, что даже германское народное представительство (рейхстаг) решило избегнуть полной публичности прений в заседании 11 мая.

Обвиняемый. Протестую против того, чтобы рейхстаг, этот покорнейший и наиболее жалкий из всех парламентов, не исключая и русской Думы, назывался народным представительством.

Председательствующий. Я не могу терпеть подобного оскорбления.

Обвиняемый. Я должен иметь право говорить без прикрас в настоящем политическом деле, где мне приходится отвечать за мои еще более резкие политические нападения на правительство и государственные учреждения.

Председательствующий. Что имеете вы сказать по поводу ходатайства представителя обвинения?

Обвиняемый. Повторяю, что я ждал этого бегства от публичности. Правительство цензуры, осадного положения и нечистой социальной совести, правительство, спекулирующее пищевыми продуктами, правительство трехклассного избирательного права «для героев отечества», правительство, на котором тяготеет кровавая вина за эту разбойничью войну, — это правительство имеет все основания прятаться в темноту. Милитаризм, же никогда не мог выносить света. Мне скрывать нечего — ни поступков, за которые я подвергаюсь преследованию, ни моей политики. Политика классовой борьбы и солидарности рабочего класса всех стран требует публичности. Я требую ее во имя международного социализма.

Суд удаляется для совещания и после открытия дверей объявляет, что публичность на время судоговорения отменяется.

Обвиняемый. Поздравляю господина Бетмана-Гольвега.

Председательствующий. Прошу очистить помещение для зрителей.

В публике встает присяжный поверенный Теодор Либкнехт. Я прошу разрешения присутствовать на судоговорении для супруги обвиняемого, для госпожи Розы Люксембург, лучшего личного и политического друга обвиняемого, и для себя, брата обвиняемого.

Председательствующий. Кто желает просить о допущении присутствовать при судоговорении, пусть выйдет вперед и доложит мне.

Почти все слушатели сделали такие заявления.

После краткого обмена мнений между ведущим заседание и председателем, первый объявляет, что разрешается присутствовать только некоторым находящимся в зале заседания по обязанностям службы (ведомство военной печати и т. п.) офицерам.

Присяжный поверенный Теодор Либкнехт (возбужденно). Я хорошенько не понял. Удалены ли также я и жена обвиняемого?

Председательствующий. Так решено.

Обвиняемый кричит вслед своей жене и своему брату, пока они с остальной публикой оставляют зал: —Уходите и посмейтесь над всей этой комедией!

Председательствующий. Обвиняемый, желаете ли вы высказаться по поводу обвинения.

Обвиняемый. Я объявляю следующее (ср. заявление от 28 июня). Я изложил свое объяснение письменно и передаю его теперь суду- Отказываюсь от всяких свидетелей и иных доказательств.

Затем (происходит чтение брошюры «Идите на майский праздник» и листовки, а также отзывов иностранной печати о демонстрации и брошюре. Последние, как написанные на иностранном языке, переводятся переводчиками. При этом выясняется, что приложенные к актам письменные переводы ведомства военной печати частью весьма неточны, частью прямо извращают текст. Так, по переводу, сделанному в ведомстве военной печати, «Ля Фронтьер» от 11 мая назвала манифестацию на Потсдамской площади чествованием французской республики, в действительности же речь идет о чествовании французской революции.

Обвиняемый. Устанавливаю, что эти отзывы иностранной прессы выбраны ведомством военной печати с тенденциозной партийностью, которая — мягко говоря — не может быть превзойдена. Не буду входить в подробности.

Защитник. Мы отказываемся представить свой газетный материал, который гласит совершенно иначе.

Представитель обвинения. За выбор отголосков прессы ответствен я.

Обвиняемый. Тем хуже. Тогда мои слова одновременно относятся к представителю обвинения и председателю суда. Повторяю, что я отказываюсь от всяких свидетелей и доказательств.

Защитник. Я тоже не нуждаюсь в дальнейших доказательствах.

Председательствующий. Полагаю, что и мы также не нуждаемся в них.

После короткого перерыва слово берет представитель обвинения. Его суждения совпадают с обвинительным актом. В конце своей часовой речи он требует за попытку военной измены и неповиновения шести лет каторжной тюрьмы и пяти лет лишения чести.

Защитник в немногих словах, оспаривает наличность военной измены.

Суд удаляется для совещания. После часового перерыва, во время которого восстановлена публичность, объявляется приговор: два года шесть месяцев и пять дней каторжной тюрьмы. Прежде чем ведущий заседание приступил к обоснованию приговора, представитель обвинения предъявляет ходатайство об исключении публичности и на время объявления оснований приговора.

Обвиняемый. И это еще! Так мало доверия к цензуре! Так много страха перед народом. Но вам не удастся спрятаться.

Суд удаляется для короткого совещания и объявляет об отклонении ходатайства представителя обвинения. Следующее затем устное обоснование приговора состоит из немногих фраз. Закон не допускает иного наказания, кроме каторжной тюрьмы. Так как обвиняемый поступил согласно своим политическим убеждениям, то суд признал достаточным минимальное наказание, требуемое законом, и не коснулся гражданских прав.

Заседание закрыто в 4 часа.

Наконец, приговор вынесен, Либкнехт присужден к двум годам шести месяцам и трем дням тюремного заключения.

Буржуазия остается «недовольна судом». Член военного суда Керренс подает апелляцию. Он мотивирует эту апелляцию так.

Ввиду того, что обвиняемый действовал умышленно и сознательно в ущерб своему отечеству, и притом в такое время, когда ено находилось в самом затруднительном положении, «ясно, что действия его вытекают из бесчестного отношения к своему долгу гражданина, что является показанием к лишению гражданской чести».

При определении наказания за противодействие административным властям «не принята в должной мере в расчет опасность выступления обвиняемого среди возбужденной толпы…»

В своей «апелляции» член военного суда Керренс назвал поведение Либкнехта «бесчестным». На это «обвиняемый» откликается 6 июля 1916 г.

«Я восстал против правящих классов Германии, чтобы спасти народ, вырвав его из грабительских лап. Я сорвал личину с империалистов, выставляющих себя благодетелями народа, чтобы народ увидел, кто его настоящие враги, и отшатнулся от них. Я веду борьбу с правительствами и правящими классами всех стран за рабочий класс всех стран.

«Но ненависть, клянущая меня, зовя бесчестным, составляет мою гордость, и слово это и я произношу в свою очередь:

«Бесчестным я зову того, кто оказывает содействие политике обмана масс и массовой резни и строит козни против меня под прикрытием цензуры и во мраке закрытых заседаний; бесчестным я зову того, кто старается запутать смысл своих намерений и моей борьбы обманными шутовскими речами об «отечестве». И бесчестен, если только он не шут, тот, кто зовет меня бесчестным.

Солдат рабочего батальона Либкнехт».

10 июля 1916 г. вновь арестовывают Розу Люксембург. Либкнехт узнает об этом 17-го. И в тот же день он пишет все в ту же «королевскую комендатуру» — на деле же рабочим всего мира через голову последней — новое заявление. Этот документ настолько характерен для Либкнехта и настолько прекрасен сам по себе, что мы приведем его весь полностью.

«Берлин, 17 июля 1916 г.

В суд берлинской королевской комендатуры.

К уголовному делу против меня.

Мне сообщили, что 10 июля арестована мой друг Роза Люксембург. Агенты военного сыска обманом заманили ее и посадили в тюрьму, где она при своем слабом здоровьи окончательно захиреет в скверном воздухе и без движения.

В феврале 1915 г. ее втиснули вместе с воровками и проститутками в зеленый фургон и год продержали в тюрьме. Теперь хотят окончательно уничтожить ее, эту женщину, в тщедушном теле которой живет такая пламенная великая душа, такой смелый блестящий ум, и которая будет жить в истории человеческой культуры.

Не допускают никаких официальных сообщений, о забастовках. Прячут позор. Боятся народной массы. Подлое дело силится защитить себя подлыми средствами.

И эти душители свободы, эти палачи истины — это «германская империя»! Это они тянутся в нынешней войне к скипетру владычества над миром. Победа в их руках была бы гибелью для немецкого народа и тяжким испытанием для человечества.

Но сила, которую пытаются одолеть в Розе Люксембург, могущественнее кулачного права осадного положения. Она разрушит стены тюрьмы и восторжествует.

Солдат рабочего батальона Либкнехт».

На всякое сколько-нибудь значительное событие Либкнехт откликается из своей камеры, как только до него доходит соответствующая весть. В конце июля он из клочка газеты узнал, что морской полевой суд в Брюгге 17 июля 1916 г. приговорил к смерти (и расстрелял) английского капитана Фрайта за то, что он, будучи капитаном английского торгового корабля, 28 марта 1915 г. пытался потопить немецкую подводную лодку № 33. 29 июля 1916 г. Либкнехт пишет по этому поводу специальное заявление суду, которое оканчивается словами: «Мне нет надобности заявлять, что я снимаю с себя всякую ответственность за этот приговор и его исполнение, покрывшее новым позором имя Германии».

И так день за днем Либкнехт на основании все новых и новых материалов разоблачает германских империалистов, зло издевается над ними, открыто агитируя за поражение «своей» буржуазии. «Как же тут не кричать: Долой правительство! Долой войну! Долой правительство империализма и трехстепенного избирательного права, в руках которого победа, — повторяю это, — была бы гибелью немецкого народа и тяжким испытанием для человечества!» — так заканчивается заявление Либкнехта от 16 августа 1916 г.

За несколько дней до второго суда над Либкнехтом он узнает, что арестован его друг и единомышленник Франц Меринг. Полный негодования, он пишет ив своей тюремной камеры новый замечательный документ, превосходно зная, что, посылая господам судьям такое «заявление», он доводит их ненависть до белого каления.

«Берлин, 17 августа 1916 г.

В Берлинский королевский окружной суд.

К уголовному делу против меня:

Самые славные свои победы немецкий милитаризм одерживает в сражениях на родине; но о них не говорят газеты.

Самые славные свои победы он одерживает в битвах с немцами, — голодными, жаждущими свободы, требующими мира. Ежедневно он одерживает победы над безоружными, над женщинами, стариками и детьми, — но в честь этих побед не звонят колокола.

И пленных он берет тысячами, — но о них тоже ничего не говорится в донесениях генерального штаба.

10 июля он стремительной атакой опрокинул Розу Люксембург. В настоящее время он торжествует новую победу, которую будут воспевать наши потомки: смелым натиском ему удалось одолеть 70-летнего Франца Меринга, под ударами которого некогда дрожал Бисмарк, и забрать его в плен.

Наконец-то! Официальный и официозный немецкий мир может вздохнуть свободнее. Наконец-то! Франц Меринг давно это заслужил. И по делом ему.

Зачем он не кадил богам империализма? Зачем остался он верен прежним алтарям — алтарям социализма? Зачем, невзирая на свой преклонный возраст, ринулся в бой за святыню интернационала?

По делом ему!

Ибо, хотя он и учитель немецкого народа, — но не из тех, кого выпускает конюшня г. фон Тротта в Зельце. Ибо, хотя он и светило немецкой науки, мастер немецкой публицистики, страж и ревнитель немецкой культуры, — но он не из лейб-гвардии Гогенцоллернов. Ибо он разрушитель борусских легенд, а не придворный летописец. Борец за угнетенных, а не наемник власть имущих. Человек, а не лакей.

В такое время, когда официальные представители немецкой науки читают панегирики варварству и торгуют своей музой, — когда жить спокойно и находиться на свободе может лишь тот, кто обрек себя на внутреннее рабство и умильно виляет хвостом перед военной диктатурой; в такое время, когда «социал-демократы» Ганзены безмерно счастливы, если им разрешают бежать рядом с немецкою государственною каретой и подбирать крохи со стола министров, — когда «социал-демократическим» Шлюку и Яу из милости разрешено в течение нескольких часов поваляться на мягких дворцовых диванах, — в такое время, когда отступники «социал-демократы» свободно греются на солнышке, — в такое время таким людям, как Франц Меринг, подобает быть не на свободе, а в тюрьме. Ибо тюрьма — единственное место, где в наши дни в Германии порядочный человек может чувствовать себя свободным. Самое почетное место и 70-летнему Францу Мерингу — в тюрьме.

Но работа еще не вся закончена. Еще имеются в Германии тысячи и десятки тысяч мужчин и женщин, которые кричат:

Долой правительство!

Долой войну!

Вперед же, к новым подвигам, превосходительный фон Кессель.

Вперед, к новым славным победам — над голодными, жаждущими свободы, требующими мира. Над женщинами, детьми и стариками. Чтобы по всей Европе разнеслись отголоски неувядаемой славы Германии!

Солдат рабочего батальона Либкнехт».

Пройдут десятилетия и столетия, а такие произведения либкнехтовского пера, как его письма из тюрьмы по поводу ареста Розы Люксембург и Франца Меринга, будут читаться и перечитываться, и будущие поколения будут горды за человека, читая их…

23 августа 1916 г. предстоит второе слушание дела Либкнехта. Утром того же дня он отправляет письменное заявление суду, в котором открыто формулирует лозунги гражданской войны. «Цель войны, к которой я стремлюсь, заключается в том, чтобы все империалистические государства — их правительства и правящие классы — были, побеждены массой собственного народа…»

Второе разбирательство дела происходило при еще более герметически закупоренных дверях и было совсем коротко. Тут уже судьи на вполне «законном» основании могли ограничиться формальными моментами.

Обвиняемому почти не давали говорить, ибо прекрасно знали, что каждое его слово будет новой пощечиной германскому империализму. Но последнего заключительного слова все-таки нельзя было лишить обвиняемого. Эта последняя его речь на суде вскоре была выпущена спартаковцами нелегальным листком под названием «Не сомневаюсь!» Обвинитель признает, что обвиняемый держался благородно и действовал из идеальных мотивов, движимый миросозерцанием, от которого он, обвинитель, само собою разумеется» бесконечно далек. Однако, для своих идеальных целей обвиняемый избрал средства, которые должно признать бесчестными. Неверно и предосудительно утверждение, что война вызвана среднеевропейскими державами в интересах горсти помещиков и капиталистов. Обвинитель требует шести лет и шести месяцев арестантских отделений и лишения гражданских прав сроком на десять лет.

Обвиняемый. Прежде всего я повторяю мое требование, чтобы мои объяснения были включены в приговор только в той точной форме, как я их письменно изложил и, представил. Вы и я, мы принадлежим к разным мирам и говорим на разных языках. Я хочу защитить себя от того, чтобы вы, не понимающие моего языка, принадлежащие к лагерю моих врагов, не исказили моих слов в вашем собственном смысле.

Обвинитель назвал те средства, к которым я прибегал, и мое утверждение об исторической сущности и возникновения войны предосудительными. Между тем, он, знакомый со всеми документами процесса, знает, какое изобилие фактов и оснований стоит за моим утверждением. Он сам вместе с господином судьей отклонил мое предложение представить доказательства моего утверждения об истории происхождения войны. Как же мне назвать после этого его поступок? Я не скажу здесь больше ни одного слова об этом, потому что этот суд не место для моих выступлений. Но виновники войны, эти поджигатели в Берлине и Вене, — они предстанут в свое время перед судом, которого совсем не ожидают.

Председатель выказывает намерение прервать обвиняемого.

Обвиняемый. «Каторга!», «Лишение прав чести!» Что же! Ваша честь — не моя честь. Но я говорю вам: ни один генерал не носил с такой честью свой мундир, как я буду носить арестантский халат.

Я здесь для того, чтобы обвинять, а не защищаться.

Не гражданский мир, а гражданская война — мой лозунг. Долой войну! Долой правительство!

Обвинитель протестует против оскорблений со стороны обвиняемого и ссылается на отношение народа к обвиняемому.

Обвиняемый. Подумайте только! Обвинитель называет меня бесчестным, требует шести лет и нескольких месяцев каторги и десятилетнего лишения прав; я отвечаю ему несколькими словами слишком справедливой критики, и он — он, требующий для меня немногого: всего шести лет каторги и десяти лет лишения чести, — выходит из себя! Обвинитель призывает против меня весь народ, — прекрасно, но зачем только на словах, зачем только здесь, в отрезанном от народа пустом зале заседания, который прячет вас от народных масс? Снимите с народа оковы и наручники осадного положения. Соберите и созовите народ и фронтовых солдат здесь или где хотите, и стань* те перед ними, перед их судом, с одной стороны, вы все, господа судьи, обвинитель и также все те господа из генерального штаба, военного министерства и военного бюро печати, — все, кто хотите. А с другой стороны, ста|ну я или кто-либо из моих друзей. На чьей стороне окажется народ, когда завеса обмана будет сорвана с его глаз, — на вашей или на моей стороне? — Я в исходе не сомневаюсь!

Приговор «суда» известен: 4 года и 1 месяц каторжной тюрьмы с зачетом. одного месяца предварительного заключения.

Шла вторая половина 1916 года. Империалистская бойня входила в самую важную свою стадию. Либкнехта решили похоронить на 4 года под темными сводами каторжной тюрьмы. Но он уж заранее предупредил своих гонителей, что хотя он и любит свет, но его не запугают и мраком. «Будь философом. Что такое четыре года? Будь бодрой, и все, даже самое важное, станет пустяком Sub specie aeternitatis[8] не только общечеловеческой, но и личной жизни» — писал Либкнехт своей жене из тюрьмы. Сам он был бодр и жаждал новых схваток с ненавистным врагом.

29 августа 1916 г. Либкнехт подает кассационную жалобу на приговор королевского окружного суда в Берлине. Торопиться в каторжную тюрьму из «предварительного» заключения не стоило.

«Оспариваю все содержание приговора и требую отмены его целиком». Конечно, Либкнехт не делает себе никаких иллюзий и знает, ’ что приговор будет подтвержден, что освободить его может только революция. И всю свою дальнейшую «защиту» он ведет в том же духе,' что и прежде.

3 сентября 1916 г. Либкнехт пересылает в кассационную инстанцию шесть «заметок» (собственно, целых статей), которые «были почти целиком написаны еще перед главным разбирательством второй инстанции, но вполне закончены только теперь. Мы не можем здесь передавать содержание этих «заметок». Приведем только названия этих обширных статей: 1 О причинах войны. 2. О бонапартизме как причине войны. 3. О полуабсолютизме и камарилье. 4. О тайной дипломатии и режиссерстве. 5. О целях войны. 6. Апология канцлера или — более чем Париж за менее чем обедню.

Читатель, знакомый уже с методами «защиты», которые применял Карл Либкнехт, легко представит себе, как «защищался» он и в названных статьях. Все эти 6 статей и сейчас представляют собою прекрасное чтение для самых широких масс. Любой же буржуа, читая их, и теперь будет испытывать судороги, как если бы его поджаривали на раскаленной сковороде…

Вскоре после второго разбирательства дела Либкнехта происходила имперская конференция с.-д. партии. Чтобы подкупить рабочих, эти лицемеры вынесли — резолюцию… приветствия Карлу Либкнехту. Единомышленник последнего тов. Дункер, присутствовавший на конференции в качестве представителя оппозиции, тут же выразил протест против этого лицемерного «приветствия». Сам же Либкнехт, узнав о происшествии, пишет официальное заявление в королевский окружной суд:

«К уголовному делу обо мне».

«Зубатовы и Потемкины социал-демократической партии вынесли на своей конференции, происходившей под знаком «войны до конца», резолюцию «выражения симпатий» по моему адресу.

«Эту манифестацию презренной демагогии можно было предвидеть.

«Я с презрением отклоняю ее от себя.

Солдат рабочего батальона Либкнехт».

В ожидании вызова в кассационную инстанцию Либкнехт отправляет в «суд» еще несколько аналогичных документов. Когда ему становится известным, что с воли вновь ходатайствуют об его освобождении на поруки, Либкнехт пишет в суд: «Хорошо известно, что ' я непричастен к ходатайству о моем освобождении… и жду отрицательного постановления только как подобающего политического удовлетворения». Это «удовлетворение» Либкнехт, конечно, получил.

На заседание имперского военного суда от 4 ноября 1916 г. на Либкнехт, ни его защитник (брат его) не явились, считая смешным участвовать в жалкой комедии, исход которой известен заранее. Приговор в окончательной форме вошел в силу. В начале декабря 1916 г. Карл Либкнехт был переведен в «исправительную» каторжную тюрьму в Люкау (городишко в прусской провинции Бранденбург).

«Перевезли меня втихомолку, — пишет Либкнехт в первом письме из Люкау, 11 декабря 1916 г. — В 8 часов утра я был на Ангальтском вокзале, откуда скорый поезд доставил меня через час в Укро, а еще через пятнадцать минут я был в Люкау, где находится исправительная тюрьма; от вокзала до нее — минут десять ходьбы… Меня приписали к сапожной мастерской, но работаю я в своей камере. В первые две недели ничего сдавать не надо, в следующие две требуется изготовить треть нормы, затем — две трети и, наконец, после шести недель ученичества надо производить полную норму. Теперь я, значит, «сапожный ученик».

«Во всяком случае, обо мне не беспокойтесь, — по своему обыкновению добавляет Либкнехт. — Из 1 460 дней уже прошло 38, т. е. приблизительно одна тридцать восьмая часть или «корень» из упомянутого числа» — шутит он.

Настроение Карла Либкнехта в первые дни пребывания в каторжной тюрьме Люкау на положении «сапожного ученика» хорошо рисует его стихотворение, написанное там в конце декабря 1916 г.:

С такими настроениями Карл Либкнехт встречает 1917 год в тюрьме…