Карл Смелый. Жанна д’Арк

Annotation

Карл Смелый

ПРОЛОГ. БИТВА ПРИ ПУАТЬЕ

I. ДОБРЫЙ ГЕРЦОГ

II. ФЛАНДРСКИЙ ЛЕВ

III. КАКОВ ОТЕЦ, ТАКОВ И СЫН

IV. ЕЩЕ ОДИН ПОДАЮЩИЙ НАДЕЖДЫ НАСЛЕДНИК

V. КОРОЛЬ УМЕР, ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

VI. ЛИС НАЧИНАЕТ ПОЕДАТЬ КУР

VII. ДВОЕ КУЗЕНОВ

VIII. СРАЖЕНИЕ ПРИ МОНЛЕРИ

IX. МОЛЕНИЯ БОГОМАТЕРИ КЛЕРИЙСКОЙ

X. ЛЬЕЖСКИЕ КУМОВЬЯ

XI. УНИЧТОЖЕНИЕ ДИНАНА

XII. ВСЕБЛАГАЯ БОГОМАТЕРЬ ВНИМАЕТ МОЛЕНИЮ КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XI

XIII. ВВОЗНАЯ ПОШЛИНА

XIV. ФАКЕЛ И МЕЧ

XV. ПЕРОННСКАЯ ЗАПАДНЯ

XVI. ИСКУПИТЕЛЬНАЯ ЖЕРТВА

XVII. ПРЕКРАСНЫЙ ДОГОВОР В РУКАХ У ГЕРЦОГА БУРГУНДСКОГО

XVIII. СЛУГА, ДОСТОЙНЫЙ СВОЕГО ХОЗЯИНА

XIX. АНГЛИЙСКИЙ ГЕРОЛЬД

XX. ДОГОВОР В ПИКИНЬИ

XXI. УРИЙСКИЙ БЫК И УНТЕРВАЛЬДЕНСКАЯ КОРОВА

XXII. БИТВА ПРИ МУРТЕНЕ

XXIII. ПОСЛЕДНЕЕ БЕЗРАССУДСТВО

ЭПИЛОГ. ХИТРЫЙ ЛИС НЕ ИЗМЕНЯЕТ СЕБЕ ДО САМОЙ СМЕРТИ

Жанна д’Арк

ПРЕДИСЛОВИЕ

I. КРЕСТЬЯНСКАЯ СЕМЬЯ

II. ГОЛОСА

III. КАПИТАН ДЕ БОДРИКУР

IV. БЛАГОРОДНЫЙ ДОФИН

V. ОБОЗ

VI. ОСАДА ОРЛЕАНА

VII. ЖАРЖО И ПАТЕ

VIII. КОРОНАЦИЯ

IX. МЕЧ ИЗ ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ ФЬЕРБУАСКОЙ

X. КОМПЬЕНЬ

XI. СУД

XII. ЖЕРТВА

КОММЕНТАРИИ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

Карл Смелый

ПРОЛОГ. БИТВА ПРИ ПУАТЬЕ

Прежде чем вести разговор о герцогах Бургундских, ска­жем несколько слов о самом герцогстве; посмотрим, как оно вернулось под власть французской короны, как оно перешло в руки Филиппа Смелого и что представлял собой Филипп Смелый.

Вскоре после того как прекратился знаменитый чер­ный мор, опустошивший в середине XIV века Европу, старый Филипп Валуа, овдовевший и не связанный узами брака, вознамерился женить своего сына Иоанна на Бланке Наваррской, приходившейся ему кузиной, но, увидев юную принцессу, он нашел, что для сына она слишком красива, и женился на ней сам.

Ему тогда было пятьдесят восемь лет, а ей — восемна­дцать.

Ну а дофин Иоанн, вместо того чтобы жениться на своей кузине, взял в жены вдову Филиппа Бургундского, убитого во время осады Эгильона.

У вдовы был четырехлетний сын.

Этот сын, который звался Филиппом Руврским, поскольку он родился в Руврском замке, и за которым это имя сохранилось и после его смерти, несомненно потому, что он там же и умер, получил от матери, Жанны Булонской, графства Булонь и Овернь, а от бабки, Жанны Французской, графства Бургундия и Артуа.

Таким образом герцогство, принадлежавшее ребенку, было почти так же велико, как и Французское королев­ство.

Уясним себе, что представляло собой в то время Фран­цузское королевство.

Основой его был королевский домен: он состоял из земель Лана, Реймса и Компьеня; Гуго Капет прибавил к нему Французское герцогство, включавшее графство Парижское и Орлеане. Этот домен в том виде, в каком он был к концу XI века, соответствовал территории пяти наших нынешних департаментов: Сены, Сены-и-Уазы, Сены-и-Марны, Уазы и Луаре.

Вексен, благодаря возврату его французской короне, был присоединен к нему в 1082 году; Артуа, благодаря брачному союзу, — в 1180 году; графство Овернь, путем насильственного отчуждения, — в 1198 году; графство Эврё, путем захвата, — в 1200 году; Нормандия, Турень, Анжу и Мен, путем насильственного отчуждения, — в 1204 году; Пуату и Берри, путем завоевания, — в 1205 году; Вермандуа и Валуа, путем завоевания, — в 1215 году; Нимское виконтство, благодаря уступке, — в 1259 году;

Шартрское графство, благодаря покупке, — в 1286 году; Лионне, путем завоевания, — в 1307 году; наконец, Дофине, благодаря добровольной уступке, — в 1349 году.

И заметьте, что одна из перечисленных нами провин­ций — причем главная, Нормандия, — оказалась вне вла­сти наших королей, ибо большая ее часть была в резуль­тате битвы при Креси отвоевана Эдуардом III.

Остальные же — графство Овернь, Турень, Анжу, Мен, Берри, Валуа и графство Шартрское — короли нередко отдавали в удел своим сыновьям, братьям или племянни­кам, и таким образом эти владения на время отделялись от короны, причем отделение это было настоящим, ибо, располагая в своем уделе людьми и деньгами, удельный принц порой вел войну против короля!

Да простят нам это отступление: оно необходимо для тех наших читателей, которые не слишком знакомы с историей.

Так что дофин Иоанн сделался отчимом ребенка, кото­рый, как мы сказали, мог почти что соперничать в могу­ществе с королем; распорядившись в свою пользу пра­вами жены, дофин стал регентом владений своего пасынка.

Что же касается старого Филиппа Валуа, то со времени вступления в брак он стал с каждым днем чахнуть и в 1350 году умер в замке Ножан-ле-Ротру.

Дофин Иоанн стал королем Франции.

История внесла его в списки наших королей под про­званием Иоанна Доброго.

Не следует придавать слишком большое значение име­нам, данным историей: история ведь не всегда говорила на том языке, на каком мы говорим в XIX веке.

Людовик XIII был прозван Людовиком Справедливым потому, что он родился под знаком Весов!

Так что в XIV веке «Иоанн Добрый» вовсе не означало «Иоанн Добродетельный» или «Иоанн Мягкосердечный». Нет: «Иоанн Добрый» означало всего-навсего «Иоанн Доверчивый», «Иоанн Безрассудный», «Иоанн Расточи­тельный», «Иоанн Глупый».

И в этом смысле прозвище «Иоанн Добрый», данное королю, вполне ему подходило.

Однако его можно было бы назвать еще и Иоанном Рыцарственным, ибо Иоанн в самом деле был истинным королем дворян.

Его вступление на королевский престол было ознаме­новано двумя указами, благодаря которым он снискал горячую любовь знати:

один предоставлял дворянам неограниченную отсрочку долгов;

другим учреждался орден Звезды.

Орден Звезды должен был стать чем-то вроде Дома инвалидов для рыцарства.

Посреди равнины Сен-Дени уже начали возводить роскошный дом, который должен был принимать бедных рыцарей, принадлежавших к ордену и покалеченных на войне или на турнире. Строительство его началось, как мы сказали, но так и не было завершено.

Рыцари ордена Звезды давали обет никогда, если только они не были убиты или взяты в плен, не отсту­пать более чем на четыре шага.

И они в самом деле были взяты в плен или убиты в битве при Пуатье ...

Именно к рассказу о битве при Пуатье мы и хотим приступить.

Принц Уэльский, более известный как Черный Принц из-за цвета своих доспехов, разорял провинции Юга Франции, где он владел Гиенью.

В состав Гиени входили лены Гасконь, Арманьяк, Фезансак, Перигор, Пуату, графство Ангулемское и Ла-Марш.

Эта великолепная часть королевства перешла в руки англичан после развода Людовика VII с Алиенорой Гиен- ской, а точнее, после заключения брака Алиеноры Гиенской с Генрихом Плантагенетом.

Нужно ли говорить, что Плантагенеты, английские короли французского происхождения, были обязаны своим родовым именем веточке дрока, которую Жоф­фруа V, их родоначальник, обычно носил на своей шляпе в дни мира и на своем шлеме в дни войны?

Родившийся на берегах Луары, в прекрасном краю, где дрок покрывает холмы Анжу, словно вышитый золотом ковер, Жоффруа увез за море цветок своей родины и обвил им свою корону.

Черный Принц прошел по Лангедоку, сжигая и грабя все на своем пути. Из этого первого похода он привез в Бордо пять тысяч телег, груженных добычей; затем, как только безопасность добычи была обеспечена, он вновь отправился в поход и двинулся через Руэрг, Овернь и Лимузен, а затем вторгся в Берри и опустошил берега Луары.

Король Иоанн собрал войско, такое же великолепное, как то, что за десять лет до этого было под Креси у Фи­липпа Валуа; такое же великолепное, как то, что через пятьдесят девять лет после этого будет под Азенкуром у коннетабля д'Альбре, — и двинулся навстречу Черному Принцу.

С ним были четыре его сына: Карл, дофин Франции; Людовик, герцог Анжуйский; Жан, герцог Беррийский; Филипп, герцог Туренский.

Карл — это тот, кто впоследствии будет назван Карлом Мудрым; Людовик — тот, кто умрет в Бари, пытаясь отвоевать Неаполитанское королевство; Жан — тот, кто сыграет столь недостойную роль в смутах времен цар­ствования Карла VI; наконец, Филипп — тот, кто станет родоначальником нового Бургундского дома.

Помимо четырех его сыновей, в окружении короля Иоанна было двадцать шесть герцогов и графов, сто сорок сеньоров-баннеретов, шедших с собственными распущенными знаменами, и два кардинала-легата.

Мы уже говорили, что он двинулся навстречу принцу Уэльскому.

Однако в ту эпоху стратегическая наука находилась еще в младенческом состоянии, и, хотя англичане и французы наводнили местность конными разведчиками, Черный Принц не знал, где находится король Иоанн, а король Иоанн не знал, где находится Черный Принц.

Иоанн полагал, что англичане находятся впереди него, и, гонясь за ними, уклонялся от них.

Черный Принц полагал, что французы находятся позади него, и, поджидая их, позволял им удаляться.

Впрочем, для англичан было достаточно привычно ввязываться в авантюры на землях врага.

Так поступил Эдуард III в 1346 году, так предстояло поступить Генриху V в 1415 году.

В такую эпоху, как наша, когда военная наука достигла вершины своего развития, англичан могло бы спасти лишь чудо.

Но безрассудство короля Иоанна сделало свое дело ...

У французского короля было пятьдесят тысяч воинов, явившихся по его призыву и составлявших всеобщее феодальное ополчение.

Английский принц имел всего лишь две тысячи латни­ков, четыре тысячи лучников и две тысячи бригандов; в общей сложности — восемь тысяч человек.

«Бригандами» называли ландскнехтов, кондотьеров и бродяг, которых вербовали на юге Франции; они выпол­няли те задачи, какие в наших современных армиях воз­лагаются на летучие отряды.

Наконец, поступившие к королю Иоанну надежные донесения дали ему знать, где находились англичане и какие силы они могли выставить против него.

Силы эти мы только что перечислили; стало быть, нам они уже известны.

Местом, где они расположились, был холм Мопертюи близ Пуатье.

Этот холм представлял собой крутой взгорок, порос­ший кустами терновника, засаженный виноградом, обне­сенный изгородями. Английские лучники усеяли его вер­шину, куда можно было попасть лишь по тропе шириной в дюжину футов, зажатой между двумя высокими отко­сами.

Принц Уэльский и его люди оказались там в положе­нии ватаги школяров, пойманных на воровстве в огороде и оказавшихся в полной власти хозяина, во владения которого они проникли.

Королю Иоанну нужно было лишь окружить холм силами своих пятидесяти тысяч воинов: через два-три дня англичане, умирая от голода, сами спустились бы вниз и признали бы себя побежденными.

Черный Принц настолько хорошо это понимал, что, когда к нему явились два легата, исполненные желания предотвратить кровопролитие, он предложил отдать все, что было им захвачено, как крепости, так и людей, и в течение семи лет не воевать против Франции.

В ответ на это предложение Иоанн Добрый рассме­ялся: поймав грабителей, их не отпускают, пока не учи­нят им жестокую порку.

Самое меньшее, на что мог согласиться король, — это сдача в плен принца Уэльского и ста его рыцарей.

Черный Принц ответил, что если битва состоится, то ничего хуже, чем стать пленником, с ним произойти не может, а потому он намерен вступить в сражение.

Один из легатов, г-н де Талейран, заметил принцу, что он ведь может быть и убит, на что тот ответил:

— Я полагаю, что принцу достойнее быть убитым, чем стать пленником!

Итак, ему ничего не оставалось, как дать бой.

Одна сторона приготовилась к нападению, другая — к обороне.

Король Франции приказал отслужить мессу у него в шатре, причастился сам и велел причаститься четверым своим сыновьям; затем он собрал главных командиров своего войска, чтобы спросить у них совета. Все считали, что надо сражаться.

Прозвучали трубы.

Войско разделили на три корпуса, или, как говорили в те времена, на три рати, каждая по шестнадцать тысяч человек.

Численность каждой рати ровно вдвое превышала общее число англичан.

Все сеньоры развернули на ветру свои знамена, так же поступил и король, а храбрый рыцарь по имени Жоф­фруа де Шарни приготовился нести орифламму.

Герцог Орлеанский командовал первой ратью; в ней одной насчитывалось тридцать шесть отрядов под коман­дованием сеньоров-баннеретов и семьдесят два отряда под командованием простых рыцарей.

Дофин, звавшийся тогда герцогом Нормандским, — заметим мимоходом, что он был первым, кто носил титул дофина, — итак, дофин и двое его братьев, Людовик и Жан, командовали второй ратью.

Наконец, третьей ратью предводил — воспользуемся именно этим словом, которое было в ходу в XIV веке, — сам король, держа при себе самого юного из своих сыно­вей, четырнадцатилетнего Филиппа, герцога Туренского.

Когда настала минута двинуться на врага, король при­звал к себе четырех рыцарей. Фруассар сохранил для нас их имена.

Это были мессир Эсташ де Рибомон, мессир Жан де Ланда, мессир Гишар де Боже и мессир Гишар д'Англь.

— Скачите до того места, откуда будет видно войско англичан, — сказал им король, — а по возвращении рас­скажете мне, как они построились, и тогда я буду знать, как нам следует их атаковать — пешими или конными.

— Охотно, государь! — ответили четверо рыцарей.

И, направившись в разведку, они ехали до тех пор, пока им не открылся вид на все английское войско.

Ожидая их возвращения, король, верхом на белой как снег рослой лошади, проехал перед фронтом своих бое­вых порядков, радуясь видеть столько храбрых воинов, и громким голосом обратился к ним:

— Ну что ж, находясь в Париже, Орлеане, Шартре или Руане, вы грозили англичанам единоборством: «Пусть только мы окажемся лицом к лицу с ними, с копьем в руках и со знаменем над головой!» И вот вы здесь, а вон там англичане! Настал час выказать им ваш гнев и ото­мстить за причиненные вам беды; ибо сегодня, будьте покойны, мы непременно и безотлагательно сразимся с ними!

И те, к кому обращался король, отвечали ему рукопле­сканиями и говорили:

— Да поможет нам Господь, и все будет хорошо!

Между тем вернулись разведчики; они пробились сквозь толпу, окружавшую короля, и приблизились к нему.

Король сделал несколько шагов навстречу им.

— Ну, сеньоры, — спросил он, — какие у вас изве­стия?

— Превосходные, государь! — ответили они. — И даст Бог, у нас будет славная битва с нашими врагами.

— Однако, — спросил король, — каким образом они разместились и как нам следует с ними сразиться?

И тогда мессир Эсташ де Рибомон поклонился королю и ответил от имени всех четверых:

— Государь, мы изучили позиции наших врагов; у них, должно быть, две тысячи латников, четыре тысячи луч­ников и полторы тысячи бригандов.

— Что ж, мы знаем их численность, — произнес ко­роль, — но как они расположились?

— Государь, — отвечал рыцарь, который был одним из самых лучших и знающих воинов своего времени, — у них превосходное местоположение. Их наберется не более одного полка, но полк этот великолепно укре­пился! К ним ведет единственная дорога, проходящая между живыми изгородями и кустарниками, за которыми сидят в засаде лучники; эта дорога, ограниченная с обеих сторон живыми изгородями, имеет только один въезд, равно как и один выезд, через которые, прижавшись друг к другу, смогут проехать бок о бок лишь четыре латника. На вершине холма, среди виноградников и зарослей тер­новника, где невозможно передвигаться верхом, нахо­дятся их латники, все пешие, а за ними — лучники; так что у тех, кто пойдет в атаку, английские лучники будут с обоих флангов и спереди. А вам известно, государь, что эти лучники не из тех воинов, каких легко победить!

— Хорошо, мессир Эсташ! — произнес король. — Ну и как, по вашему мнению, нам следует атаковать?

— Государь, только в пешем строю, за исключением трехсот рыцарей, выбранных среди самых отважных, самых сильных и самых ловких, сидящих верхом на хоро­ших скакунах и предназначенных для того, чтобы взло­мать строй лучников и опрокинуть их; затем тотчас же двинутся наши полки, которые будут атаковать в руко­пашном бою и, следует надеяться, станут сражаться с великой отвагой и великим желанием. Что касается меня, государь, то это единственный совет, какой я могу вам дать. Пусть тот, у кого есть лучший совет, выскажет его.

— Это излишне, — возразил король, — ибо ваш совет мне весьма нравится, мессир Эсташ, и будет сделано так, как вы наметили.

Тотчас же король приказал двум маршалам проехать от полка к полку и отобрать триста самых сильных, самых ловких и сидящих верхом на самых лучших конях рыца­рей, чтобы в точности выполнить план атаки, намечен­ный мессиром Эсташем де Рибомоном.

Когда отбор был сделан, король отдал приказ спе­шиться всем, кроме трехсот рыцарей, которым предсто­яло опрокинуть лучников и разрушить их строй.

Помимо этого, он распорядился укоротить копья до длины в пять футов, чтобы с ними было легче обра­щаться, и снять шпоры.

Тем временем англичане укреплялись не только за счет складок местности и окружающей природы, но еще и копая траншеи, защищавшие лучников, а молодой принц — ему не исполнилось еще и двадцати шести лет — со своей стороны как мог воодушевлял своих вои­нов.

— Славные сеньоры, — обратился он к ним, — хотя нас и мало в сравнении с нашими врагами, не стоит из-за этого падать духом: победа дается не числом, а благово­лением Господа, который ее ниспосылает. Если победа останется за нами, мы станем самыми чтимыми людьми на свете; если же мы погибнем — ибо я не допускаю, что мы будем побеждены, — то у меня ведь есть государь мой отец и двое зятьев, а у вас — ваши добрые друзья, и они отомстят за нас. Постарайтесь же сражаться как можно лучше, и, если это будет угодно Богу и святому Георгию, я покажу вам сегодня добрый пример, и вы увидите меня истинным рыцарем!

Как только он произнес эти слова, дворянин по имени Джеймс Одли, весьма помогавший ему в размещении войска, приблизился к нему и сказал:

— Ваше высочество, простите меня, но я дал обет.

— Какой же, рыцарь? — спросил Черный Принц.

— Если мне суждено когда-нибудь оказаться в битве под командованием короля Англии или одного из его сыновей, я первым пойду в атаку и буду лучшим бойцом на их стороне, в противном же случае погибну в бою. И потому я умоляю вас, дорогой сир, в награду за услуги, оказанные мною прежде королю, вашему достославному отцу, а в последнее время и вам, отпустить меня, чтобы я исполнил этот обет по своему разумению и по возмож­ности наилучшим образом.

Принц улыбнулся и ответил:

— Мессир Джеймс, будьте же лучшим из нас всех: я отпускаю вас от себя.

И он протянул рыцарю руку.

Тот поцеловал руку принцу и, сопровождаемый четырьмя оруженосцами, которые должны были охранять его живого или мертвого, встал во главе английской тяжелой конницы, непосредственно за лучниками.

Битва началась так, как по совету мессира Эсташа де Рибомона распорядился вести ее король Франции. Три­ста рыцарей, отобранных маршалами, углубились в про­ход между живыми изгородями; но стоило им начать взбираться на холм, как лучники, засевшие в засаду за изгородями, где их не могли достать ни копья, ни мечи латников, принялись изрешечивать людей и лошадей своими длинными стрелами; жестоко израненные лошади либо падали под своими наездниками, либо вставали на дыбы и опрокидывали их на землю. Рыцари не могли более двигаться вперед, ибо трупы людей и лошадей пре­граждали им дорогу, но они не могли двигаться и назад. Некоторые из них, имевшие лучших лошадей, сделали усилие и преодолели препятствие; к несчастью, после этого они оказались не перед боевым порядком Черного Принца, а перед новой цепью лучников, стрелявших им в лицо, после того как другие лучники обстреляли их с флангов.

И вот тогда, дабы исполнить свой обет, Джеймс Одли прошел через строй лучников и со своими четырьмя ору­женосцами ударил с фронта монсеньора Арно д'Одрема, одного из двух маршалов Франции, командовавших этим штурмом (другим был мессир Жан де Клермон).

Первым же ударом меча Джеймс Одли сразил Арно д'Одрема; но бретонский дворянин не остановился для того, чтобы взять его в плен: оставив эту заботу другим, он удовлетворился тем, что продолжал наносить удары, ранить и убивать.

Лишь пятьдесят или шестьдесят из трехсот рыцарей, углубившихся в проход между изгородями, появились снова у его края, в беспорядке ринулись на латников, следовавших позади них в пешем строю, и внесли бес­порядок в их ряды своими обезумевшими от боли лошадьми.

То была рать герцога Нормандского, поскольку она шла первой, и именно на нее были опрокинуты оба мар­шала и их закованные в броню рыцари.

Одновременно в эту беспорядочную толпу врезался английский конный отряд, на всем скаку спустившийся с холма и ударивший ту же самую рать с фланга.

Латники герцога Нормандского не смогли выдержать этого двойного натиска с фронта и фланга, растерялись и обратились в бегство — но не те, что находились впе­реди, ибо для них это было невозможно, настолько они были зажаты со всех сторон, а те, что находились позади.

Находясь на вершине холма, Черный Принц увидел это смятение и крикнул всем тем, кто стоял рядом с ним и спешился, чтобы перевести дух:

— По коням, сеньоры! По коням!

По этому приказу все они вскочили на коней, крича: «Святой Георгий и Гиень!», и крик их был таким мощ­ным, что его услышали воины из рати герцога Норманд­ского и пришли от этого в еще большее смятение.

В эту минуту английский рыцарь мессир Джон Чандос приблизился к принцу и произнес:

— Сир! Сир! Идите вперед, и победа будет за нами! Бог за Англию, так поможем Богу! Бросимся туда, где будет самая жестокая схватка, ибо там будет и король Фран­ции; я его знаю: он не обратится в бегство и не выпустит из рук свой меч, если только не будет взят в плен или убит. Вы сказали, что сегодня будете истинным рыцарем, и вот настал миг сдержать свое слово.

— Так по седлам, Джон! — отвечал принц. — И вы уви­дите, что с этой минуты я буду идти только вперед и, обещаю вам, не сделаю ни шагу назад.

Затем он обратился к своему знаменосцу:

— Во имя Господа и святого Георгия знамена вперед!

Рыцарь, державший в руках стяг, повиновался и дви­нулся вперед, а за ним последовала вся рать принца, тогда как впереди него самого шли грозные лучники: они двигались медленно, шаг за шагом, однако, как и принц, никогда не отступали и прямо на ходу осыпали францу­зов тучами стрел, летевших, словно густой град.

Вероятно, великий и добрый пример, поданный коман­дирами, заставил бы нашу первую рать держаться дольше и тверже, но, как уже было сказано, ею командовал гер­цог Нормандский, который позднее будет зваться Кар­лом Мудрым. Так вот, будущий Карл Мудрый рассудил, что благоразумнее будет бежать, и, не дожидаясь нового удара, которым угрожал ему принц Уэльский, он вместе с двумя своими братьями — теми, что позднее станут герцогами Анжуйским и Беррийским, — выбрался из места схватки и, не разбирая дороги, бросился в сторону Пуатье.

Видя, что сын короля и его братья обратились в бег­ство, первая рать нарушила строй, и это было тем более простительно, что трое славных рыцарей, мессир Жан де Ланда, мессир Тибо де Водене и сеньор де Сен-Венан, воспитатели юных принцев, последовали за ними, забрав с собой восемьсот или девятьсот копейщиков.

Правда, когда герцог Нормандский счел себя в безо­пасности, он отправил обратно мессиров Жана де Ланда и Тибо де Водене, оставив подле себя и своих братьев лишь около двадцати копейщиков и сеньора де Сен- Венана, «который, — замечает Фруассар, — рассудил, что для него оберегать жизнь наследника короны столь же почетно, как и вернуться на поле боя^[1]».

Король Иоанн, видевший, как рассеивается, словно дым, первое войско, находившееся под командованием его сына, и ценивший то, как рыцари умели пользоваться лошадьми, чтобы легче было бежать, — так вот, повто­ряем, король Иоанн, видя, как до второй рати, находи­вшейся под его командованием, начали мало-помалу долетать стрелы лучников, рассудил, что враг близко, и, не желая отступать сам и не желая, чтобы отступали его приближенные, приказал всем:

— Спешиться! Спешиться!

И он первым подал пример, сойдя со своей рослой белой лошади и отцепив от седла боевой топор — гроз­ное оружие в руках короля-дровосека.

Младший сын короля, Филипп, герцог Туренский, поступил так же и занял место рядом с отцом. Мальчик был вооружен лишь небольшим мечом, но топор короля Иоанна вполне мог защитить и отца, и сына.

Все всадники спешились и выстроились, но не вокруг короля, ибо король не желал, чтобы кто-либо оказался между ним и противником, а по обе стороны от него.

Меры предосторожности, предпринятые королем Иоанном, были небесполезными, хотя и таили в себе опасность. Вся масса растерянных людей, составлявших прежде первую рать и обратившихся в бегство, направи­лась в сторону Пуатье; однако Пуатье, даже не разобра­вшись, свои это или враги, начал с того, что закрыл перед ними ворота.

«И вот, — говорит Фруассар, — на дороге и у ворот скопилось такое ужасающее множество раненых и удру­ченных людей, что это невозможно представить, и фран­цузы сдавались в плен, как только они видели хоть одного англичанина».^[2]

Однако король Иоанн и его воины стояли, словно кре­постная стена, и, словно в крепостной стене, англичане упорно пытались пробить брешь в их рядах. Там сража­лись все храбрые рыцари, какие были на обеих сторо­нах.

В особенности же творил чудеса король Иоанн. У него на глазах один за другим падали его стяги и державшие их рыцари; затем завязалась рукопашная схватка, и он создал вокруг себя вал из тел тех, кто был сражен его страшным топором.

А возле него стоял мальчик, настоящий львенок, сын льва! Пока отец сражался, он наблюдал за ним, предосте­регая его криком о каждой новой атаке:

— Отец, опасность справа!.. Отец, опасность слева!

И отец, поощряя сына держаться начеку, кричал ему в ответ:

— Смелее, Филипп! Смелее, мой мальчик!

В итоге за храбрым молодым человеком закрепилось прозвище, и с этого времени его стали звать Филиппом Смелым.

Позднее мы увидим, как он стал родоначальником династии герцогов Бургундских, начавшейся с него и через Иоанна Бесстрашного приведшей к Карлу Сме­лому, которым мы намереваемся вскоре заняться.

А пока что все войско англичан стеснилось на той позиции, где находился король Франции, ибо, как Джон Чандос и сказал Черному Принцу, ясно было, что король не отступит и будет стоять до последней крайности.

Король-воин получил небольшую передышку: два рыцаря, которые на протяжении одного льё сопрово­ждали убегавшего дофина и его братьев, вернулись, пылая яростью, на поле боя, которое им пришлось поки­нуть: как мы уже говорили, это были мессиры Жан де Ланда и Тибо де Водене. Вместе с ними вернулись семь­сот дворян.

По дороге им встретился полк герцога Орлеанского, еще не побывавший в бою, и они подтолкнули его к полю сражения.

Вместе с прибывшим подкреплением и тем, что оста­лось от отряда короля Иоанна, французов было еще втрое больше, чем их противников; однако нам уже при­ходилось три или четыре раза видеть, что может сделать паника, став на пути даже самых храбрых солдат ... А войско было охвачено паникой.

Самые храбрые из дворян пали мертвыми вокруг короля.

Это были герцог Бурбонский, герцог Афинский, мар­шал де Клермон, мессир Робер Дураццо, мессир Гишар де Боже, виконт де Рошшуар, Эсташ де Рибомон, Жан де Лилль, Жиллиан Нарбоннский, сир де Шатовиллен, сир де Монреан, сир д'Аржантан, сир де Лосерр, сир Одри де Шарни, сир Жоффруа де Шарни, которого нашли завер­нувшимся в королевское знамя, ставшее ему саваном; ну а общее число рыцарей, оставшихся лежать на поле боя, превысило две тысячи восемьсот!

Но король все еще держался.

Он передохнул минуту, выпил глоток воды, поданной ему в шлеме, и вновь стал наносить удары, словно масте­ровой, возобновивший свой прерванный труд.

Но из окружавших его воинов уже столько было убито, а столько других обратилось в бегство, что на каждого французского дворянина приходилось по пять англий­ских латников.

И более всего они теснились вокруг короля, которого легко было узнать по короне, венчавшей его шлем; однако, оберегаемый юным Филиппом, он по-прежнему наносил удары, ничего не слушая, хотя противники кри­чали ему:

— Сдавайтесь, сир! Сдавайтесь, иначе вы умрете!

Во главе тех, кто кричал так, находился французский рыцарь, который сумел пробиться вперед и оказался лицом к лицу с королем.

Звали этого рыцаря Дени де Морбек.

Стоя перед Иоанном, он не нападал на него, а лишь уклонялся от ударов, которые наносил ему король, и ограничивался тем, что на чистом французском языке произносил:

— Сдавайтесь, сир! Сдавайтесь!

Король понял, что его одолели; у него не было больше никакой надежды, и, услышав, что к нему обращается француз, он отступил на шаг, опустил свой затупившийся и окровавленный топор, в знак того, что готов вести переговоры, и спросил:

— Кто вы?

— Я французский рыцарь, — ответил Дени де Мор­бек.

— Как же тогда случилось, что вы служите в англий­ской армии?

— Я совершил убийство, и во имя собственного спасе­ния мне пришлось перебраться в Англию, где я поступил на службу к королю Эдуарду.

— А где мой кузен принц Уэльский? — спросил ко­роль. — Если я встречусь с ним, то сдамся ему.

— Сдавайтесь мне, сир, и я провожу вас к принцу Уэльскому.

— Ну что ж, — произнес король, — ладно, я сдаюсь вам. Уж лучше сдаться французу, чем англичанину.

И, выпустив из рук топор, король отдал рыцарю свою латную рукавицу.

Мальчик же, не желая отдавать свой меч, отбросил его далеко в сторону.

Битва окончилась: король был взят в плен; однако, даже став пленником, он еще не избежал опасности.

В то самое время, когда он сдался в плен, примерно в пятистах шагах от него посреди поля битвы остановился Черный Принц, ставший победителем, и, думая в первую очередь о друзьях, а не о врагах, спросил у графа Уорика и мессира Реджинальда Кобхема:

— Уважаемые сеньоры, не знаете ли вы, что произошло с моим верным слугой Джеймсом Одли, который, как вы помните, дал клятву завоевать славу в сегодняшней битве?

— О да, сир, — ответили оба дворянина, — мы полу­чили известие о нем и знаем, что он сдержал свою клятву; однако он тяжело ранен: оруженосцы вынесли его с поля боя, и теперь он находится в нескольких шагах отсюда.

— О! — воскликнул принц. — Я глубоко опечален тем, что вы мне сейчас сказали! Мне хотелось бы увидеть его, чтобы лично удостовериться, в каком состоянии он пре­бывает. Отыщите его и, если он способен выдержать передвижение, доставьте его ко мне; если же он слишком слаб, дайте мне знать, где он лежит, и я сам поеду к нему.

Оба дворянина отправились к раненому и передали ему пожелание принца.

— Великая благодарность сыну моего короля, — про­молвил сэр Джеймс, — проявившему беспокойство о таком бедном дворянине, как я, и не дай Бог, чтобы он утруждал себя из-за меня.

Произнеся это, он подозвал своих оруженосцев.

— Отнесите меня к принцу, — приказал он, — надежда оказаться в его присутствии придает мне силы.

Оруженосцы взялись за носилки, на которых лежал раненый, и поднесли их к ногам лошади Черного Принца.

Узнав сэра Джеймса, принц спешился и склонился над ним.

— Мессир Джеймс, — сказал он, — позвольте мне поблагодарить вас и воздать вам честь, ибо, как вы и поклялись, вы заслужили славу в сегодняшней битве, и я заявляю, что по моему мнению вы самый благочестивый и самый отважный из всех нас!

— Монсеньор, — отвечал рыцарь, — я охотно отдал бы остаток своей жизни ради того, чтобы все было так, как вы сказали.

— Все так и есть на самом деле, — возразил ему Чер­ный Принц, — и с сегодняшнего дня я назначаю вас своим рыцарем с годовым содержанием в пятьсот марок, которые будут выплачиваться вам из доходов с моих наследственных владений в Англии.

— Сир, — отвечал рыцарь, — да ниспошлет мне Господь милость быть достойным тех благ, какими вы меня ода­рили!

Затем, видя, что сэр Джеймс настолько слаб, что едва не лишился чувств, пока произносил эти несколько слов, принц подал знак оруженосцам отнести раненого в свою собственную палатку, дабы он получил надлежащий уход.

Однако в тот же самый миг принц заметил огромную шумную толпу воинов, шедших по направлению к нему, и, поскольку на ум ему пришло, что их возгласы и жесты предвещают какую-то важную новость, он сосредоточил все свое внимание на этом новом эпизоде.

И потому он повернулся к графу Уорику и мессиру Реджинальду Кобхему, которые только что выступали в роли его посланцев к сэру Джеймсу.

— Господа, — произнес он, — срочно поезжайте и раз­узнайте, из-за чего поднялся весь этот шум ... Не взяли ли, случаем, в плен короля Франции?

Причиной шума и в самом деле стало пленение короля Франции.

Однако толпа англичан и гасконцев вырвала короля Франции из рук сеньора Дени де Морбека, которому он сдался, и каждый тянул его в свою сторону, восклицая:

— Это я взял его в плен! Это мне он принадлежит как пленник!

Так что славный король Франции куда больше, чем в ходе сражения, подвергался опасности оказаться разо­рванным на части, и, защищаясь изо всех сил, говорил каждому:

— Сеньоры, прошу вас отвести меня с подобающей вежливостью к моему кузену принцу Уэльскому и не спо­рить по поводу того, чей я пленник, ибо, слава Богу, я достаточно богат, чтобы обогатить вас всех за счет моего выкупа!

Однако те, к кому обращался король, были настолько возбуждены, что не прислушивались к его словам, про­должая ссориться и оспаривать друг у друга право на пленника.

Тем временем к ним подъехали граф Уорик и мессир Реджинальд Кобхем.

Когда они поняли, о чем идет спор и какой опасности подвергается король, они обнажили мечи и восклик­нули:

— Именем принца Уэльского приказываем вам отсту­пить назад!

Воины повиновались.

Затем оба барона спешились, до земли поклонились пленнику и, после того как один из них встал рядом с королем, а другой — рядом с юным герцогом Филиппом, сказали:

— Сир, начиная с этой минуты мы отвечаем перед нашим господином за вас и вашего сына и, с Божьей помощью, передадим вас в его руки целыми и невреди­мыми.

— Так идемте, — ответил Иоанн.

Несколько минут спустя плененный король уже стоял перед принцем-победителем.

Черный Принц был достоин своей великой удачи.

С Иоанном можно было обращаться двумя способами: как с пленником или как с королем.

Черный Принц обращался с ним как с королем.

Это было одновременно более рыцарственно и более расчетливо.

С точки зрения понятий XIV века, коль скоро король был захвачен в плен, захвачена была Франция, и выкупу за короля следовало быть таким, что Франция должна была разориться, выплачивая его.

Въезжая в Лондон, принц Уэльский в знак верховной власти короля посадил его на рослого белого коня.

Сам же он, напротив, как вассал, ехал подле Иоанна на небольшой черной лошади.

По прибытии в Лондон король Иоанн был принят Эдуардом III, который устроил в его честь торжествен­ный обед.

Когда на этом обеде виночерпий короля Англии стал обслуживать своего господина прежде, чем короля Фран­ции, юный принц Филипп поднялся и дал виночерпию пощечину.

— Кто это научил тебя, — сказал он ему, — обслужи­вать вассала прежде, чем господина?

Ошеломленный столь неожиданным нападением, виночерпий повернулся к королю Англии, словно прося у него объяснений.

Но тот произнес:

— Мальчик прав: король Франции — это мой король, и как герцог Нормандский я всего лишь его вассал.

И, обращаясь к юному принцу, он добавил:

— О монсеньор, вас, по справедливости, прозвали Филиппом Смелым!

Король Иоанн в течение восьми лет оставался в Англии пленником; однако на протяжении этих восьми лет, точно так же, как Регул возвращался в Рим, король Иоанн возвращался в Париж.

Юный Филипп Руврский умер в 1361 году, и король Иоанн как муж Жанны Булонской унаследовал его вла­дения.

Таким образом, герцогство Бургундское, уступленное в свое время королем Робертом, естественным путем, по праву наследования, снова перешло во владения фран­цузской короны.

Вернувшись в Лондон — вот еще одно сходство в пове­дении короля Иоанна и Регула, вернувшегося в Карфа­ген, — французский государь передал в руки канцлера Бургундии грамоту о дарении герцогства своему драго­ценнейшему сыну, герцогу Туренскому.

Эту грамоту следовало вручить герцогу лишь после смерти короля Иоанна.

Король Иоанн умер 8 апреля 1364 года.

Юный герцог был немедленно введен в права владе­ния, и 26 мая того же года Филипп Смелый покинул Дижон, чтобы в качестве герцога Бургундского присут­ствовать при короновании своего старшего брата.

Король Карл V подтвердил дарение, совершенное отцом, и прибавил к этому дару Бургундский дворец, который издавна принадлежал герцогам Бургундским и служил их резиденцией, когда они пребывали в Париже.

Этот дворец находился на холме Святой Женевьевы.

Акт о дарении герцогства и дворца датирован 2 июня 1364 года.

Таким образом, если в этом своеобразном прологе уда­лось рассказать то, о чем хотелось рассказать, читатель теперь знает, на какой залитой кровью земле выросло гигантское дерево Бургундского дома, всего лишь одним из побегов которого является Карл Смелый.

I. ДОБРЫЙ ГЕРЦОГ

Карл, получивший прозвище Смелый, был правнуком Филиппа Смелого, о боевом крещении которого мы только что рассказали и который стал родоначальником второго Бургундского дома.

Поясним, какой степени могущества достиг Бургунд­ский дом к тому времени, когда родился Карл, то есть к 10 ноября 1435 года.

Мы уже рассказали, каким образом герцогство Бур­гундское вернулось к королю Иоанну и стало ленным владением его сына, Филиппа Смелого, в силу жалован­ной грамоты от 6 сентября 1363 года, подтвержденной в следующем году королем Карлом V.

Но как же после смуты, порожденной во Франции первым Бургундским домом, после договора в Бретиньи, отнявшего у королевства его прекраснейшие провинции, как же после всего этого столь мудрый король, как Карл V, не встретив никаких упреков и не выказав ника­кого сожаления, согласился на это новое раздробление Франции?

И тут прежде всего можно напомнить великую истину: примеры прошлого редко чему-нибудь учат будущее.

А кроме того, наши французские короли, не совсем отдавая себе отчет в том, что они совершают, упразднили феодальную систему, созданную Карлом Великим, то есть единственную существовавшую во Франции воен­ную силу; поскольку такой силы им недоставало, в XIII и XIV веках они попытались установить искусственную феодальную систему. Пример Филиппа Анжуйского, которого Людовик XIV сделал королем Испании и кото­рый стал врагом Франции, не помешал Наполеону сде­лать своего брата Жозефа королем Испании, своего брата Луи — королем Голландии, своего зятя Мюрата — коро­лем Неаполя, а своего пасынка Евгения — вице-королем Италии.

Что же пытался сделать Наполеон? Он пытался вос­создать гигантскую военно-феодальную систему.

Подтверждая жалованную грамоту короля Иоанна, согласно которой герцогство Бургундское переходило к герцогу Филиппу, Карл V действовал прежде всего как почтительный сын, ибо он исполнял последнюю волю отца; но кроме того, создавая феодальное владение, он следовал политическим обычаям своего времени.

Герцог Анжуйский, младший брат Карла и старший брат Филиппа, был наместником Лангедока и из Ланге­дока наблюдал за Провансом и Италией; из Бургундии новый герцог воздействовал на Империю и Нидер­ланды.

Филипп Руврский, чьи владения унаследовал новый герцог, женился на Маргарите, единственной дочери графа Фландрского; однако этот брак не был осущест­влен.

Стало быть, вдова могла выйти замуж снова.

Брак с ней отлично устраивал Филиппа: Маргарита была наследницей нескольких графств — Фландрского, Артуа, Ретельского, Неверского и Франш-Конте.

Однако именно потому, что их брак соединял в себе столько преимуществ, он куда меньше устраивал Эду­арда III, добивавшегося такого союза для Черного Принца, победителя при Пуатье.

Правда, Маргарита Фландрская любила Филиппа, но в случае монархических браков любовь менее всего при­нимается во внимание.

Людовик Мальский колебался. Однако Карл V, опаса­ясь увидеть расширение владений своего соперника, короля Англии, без всяких колебаний готов был умень­шить собственные владения: он предложил отдать фла­мандцам Лилль и Дуэ, Французскую Фландрию, север­ную границу королевства.

Но этого оказалось недостаточно.

К счастью — хотя, возможно, правильнее было бы ска­зать к несчастью, — мать Людовика Мальского, француз­ская принцесса, дочь Филиппа Длинного, добилась этого союза; она явилась к своему сыну, склонявшемуся в пользу Эдуарда III, и, высвободив из-под платья свою правую грудь, сказала:

— Людовик, если ты не дашь согласие на брак, желан­ный для твоего король и для меня, то, клянусь тебе, я отсеку вскормившую тебя грудь, а это принесет тебе великое бесчестье и навсегда опозорит твое имя!

Людовик Мальский дал согласие, и свадьба состоялась в Генте 19 июня 1369 года.

Так что герцог Бургундский оказался не только герцо­гом Бургундии, но и, в ожидании того времени, когда он унаследует Фландрию, Артуа, Ретель, Невер и Франш- Конте, еще и владетелем Лилля и Дуэ.

Карл V надеялся, что Франция поглотит Фландрию, что общие выгоды сблизят народы, объединенные под одной и той же властью. Карл V ошибся: между ними остались глубокие различия. Язык и нравы разделяли французов и фламандцев; и вовсе не богатая Фландрия присоединилась к бедной Бургундии, а бедная Бургундия стала придатком богатой Фландрии. Фламандские инте­ресы склонили политику французского принца в сторону Англии.

Союз с нашими врагами, вначале торговый, затем постепенно становился политическим.

Между Францией и Фландрией был заключен полити­ческий брак, в то время как между Фландрией и Англией состоялся торговый брак.

Этот торговый брак обеспечивал богатство страны, а стало быть, и богатство принца.

В свой черед, Филипп женил в 1385 году своего сына, графа Неверского, на наследнице Эно и Голландии, пополнив таким образом Нидерланды.

Пять лет спустя, в 1390 году, он приобрел у графов Арманьяков графство Шароле, пополнив таким образом Бургундию.

Окна его были обращены к Англии, а двери — к Фран­ции.

А вот к чему уже во втором поколении привела пред­усмотрительность мудрого короля Карла V.

Внук того самого Филиппа Смелого, который столь отважно сражался при Пуатье, а в Лондоне дал пощечину виночерпию Эдуарда III за то, что он обслуживал короля Англии прежде, чем короля Франции, Филипп Добрый, в конечном счете вступил в союз с Генрихом V, был сви­детелем на его свадьбе с принцессой Екатериной и про­возгласил английского короля королем Франции, тем самым не признав французским королем Карла VII.

Правда, он выиграл, отказав Франции, своей матери, в господствующем положении на Сомме и Маасе, в Намюре и Перонне, на путях к Парижу, да и в самом Париже, в Баре-на-Сене, Осере и Мо.

Но правда и то, что ради того, чтобы прийти к этому, ему пришлось выдать Орлеанскую деву!

Затем, 4 августа 1430 года, умирает герцог Брабант­ский.

Герцог Бургундский владел почти всеми землями, окружавшими Брабант: в его руках, находились Флан­дрия, Эно, Голландия, Намюр, Люксембург. Ему недоста­вало только самого Брабанта.

Брабант включал центральную провинцию, Лёвен и Брюссель. Брюссель был королевой Нидерландов, Лёвен — ее придворной дамой.

Однако Брабант вовсе не принадлежал Филиппу: он принадлежал его тетке Маргарите Бургундской, графине Эно, и его пасынкам Карлу и Иоанну Бургундским, сыновьям графа Неверского, убитого при Азенкуре.

Филипп забыл о том, что он был племянником Мар­гариты и опекуном мальчиков. Он присвоил себе Бра­бант.

Все это не помешало сыну Иоанна Бесстрашного и отцу Карла Смелого именоваться Филиппом Добрым.

Как видите, не стоит придавать слишком большое зна­чение эпитету «Добрый».

Мы уже говорили, что в случае короля Иоанна про­звище «Добрый» означало «безрассудный», «расточитель­ный», «глупый».

В случае герцога Филиппа прозвище «Добрый» озна­чало «женолюбивый», «галантный», «сладострастный».

Да, по распространенным представлениям Филипп был «добрым герцогом»: он обладал нежным сердцем, особенно в отношении женщин — мы это вскоре уви­дим, — а кроме того, легко мог расплакаться.

Он оплакивал погибших при Азенкуре и стал союзни­ком англичан, которые их убили.

Он оплакивал своего отца Иоанна Бесстрашного и, в отмщение за убийство, совершенное в Монтро, лишил Карла VII французского престола.

Вместе с тем он прекрасно знал, какие плоды может принести убийство и какую цену за пролитую кровь можно выторговать у убийцы.

Двадцать первого сентября 1435 года он согласился простить убийство отца и подписать мирный договор с королем Карлом VII.

Но на каком условии он согласился это сделать? На условии, что ему уступят графства Макон, Осер, Бар-на- Сене и Понтьё.

В Пикардии он уже владел Перонной; ему потребова­лись еще Мондидье, Руа, Сен-Кантен, Корби, Амьен, Абвиль и Дуллан.

Как видите, добрый герцог с трудом давал прощение.

Правда, он согласился с тем, что эти города, входи­вшие в королевские владения, будут выкуплены, если у Франции когда-нибудь окажется достаточно денег, чтобы осуществить этот выкуп.

Кроме того, король Карл выразил сожаление по поводу смерти Иоанна Бесстрашного, заявил о своей полной непричастности к этой смерти и учредил в Монтро еже­годное богослужение, которое должно было происходить в годовщину убийства.

Погодите! Доброму герцогу предстоит еще больше рас­ширить свое герцогство, которое его сын попытается превратить в королевство.

Рене, герцог Барский, был взят в плен герцогом Бур­гундским во время битвы при Бюльньевиле. Четыре года его содержали в одной из башен Дижонского дворца. Добрый герцог позаботился не сказать о нем ни слова в Аррасском договоре.

И это случилось не по забывчивости — добрый герцог никогда не забывал о своих пленниках; к тому же, о нем замолвил слово Карл VII.

Однако добрый герцог ответил:

— Посмотрим позднее.

Доброго герцога останавливало то, что во время своего пленения узник унаследовал герцогство Анжуйское и графство Прованское от своего умершего брата и что Джованна II, умирая, призвала его на неаполитанский трон.

Столь богатый пленник, выходя из клетки, где он про­вел четыре года, должен был оставить на прутьях несколько перьев из своего крыла.

Рене оставил их два: Нёшатель в Лотарингии и Клер­мон в Аргонне.

Вдобавок он уплатил восемьдесят тысяч золотых экю. Это был тот самый Рене, которого позднее будут вполне справедливо называть в Провансе «добрым коро­лем Рене» и о котором Жорж Шатлен сочинил занятную хронику, начинающуюся со стихов:

Я короля Сицилии знавал: Одевшись пастушком, В наряде меховом, Он дни так коротал, И с посохом в руках, Оставив города, С женою пас стада. В вересковых лугах.^[3]

Что же касается герцога Филиппа, то мы уже гово­рили, что он был очень добр по отношение к женщи­нам, а также очень добр по отношению к своим вне­брачным детям.

Однажды, за неимением лучшего занятия, мы развле­кали себя, наводя справки в архивах Лилля, в счетной палате, и там нам попалось несметное множество писем и актов доброго герцога, относящихся к столовым рас­ходам его внебрачных детей, а также к пенсиям их мате­рей и кормилиц.

Впрочем, галантный XV век был царством женщин. Давайте посчитаем.

Изабелла Баварская, которая погубила и продала Францию.

Валентина Миланская, которая утешала короля, стра­давшего от неверности жены и предательств братьев.

Жанна д'Арк, которая спасла королевство.

Агнесса Сорель, владетельница Боте, которая вложила в руки Карла VII меч, изгнавший англичан из Франции.

Жаклина Эно, отважная графиня, супруга четверых мужей, защищавшая свои владения лучше, чем она защи­щала лично себя.

Предметом поклонения в то время является не дева, а женщина.

Но, возможно, степенные фламандки отличались осо­бой строгостью?

Хорошо! Почитайте легенду о графине, которая произ­вела на свет триста шестьдесят пять детей.

Конечно, триста шестьдесят пять детей от одной жен­щины — это многовато, так что истинность упомянутой легенды можно оспорить; зато неоспоримы шестьдесят три бастарда графа Клевского; неоспорим Жан Бургунд­ский, епископ Камбре, совершающий торжественный молебен вместе со своими тридцатью шестью бастардами и сыновьями бастардов, которые прислуживают ему у алтаря; неоспоримо, наконец, что Филипп Добрый имел трех законных жен, двадцать семь любовниц и шестна­дцать побочных детей.

Ну а когда сжигали святую из Вокулёра, Орлеанскую деву, освободительницу Франции, что делал добрый гер­цог, предавший ее?

Он готовился к своему третьему браку и учреждал сим­волический орден Золотого Руна.

Его третья жена, которой предстояло через пять лет прозвести на свет нашего героя Карла, была португаль­ской инфантой, англичанкой по матери, Филиппе Лан­кастерской; что же касается ее отца, то им был отважный бастард Жуан I, основавший в Португалии новую дина­стию, подобно тому, как бастард Трастамара сделал это в Кастилии.

То были прекрасные времена для бастардов, и те из них, кому посчастливилось жить тогда, прекрасно это знали. В возрасте двенадцати лет Дюнуа не говорил, что он сын богатого и нелепого Канни, а называл себя бастардом Орлеанским!

Итак, в день своей свадьбы со смуглой португалкой добрый герцог Филипп учредил, как мы уже сказали, орден Золотого Руна и взял девиз: «Иного не желаю!»

Вряд ли можно найти девиз более двусмысленный и лживый.

Золотое руно! Не было ли это знаком почитания тех белокурых волос, которые фламандские художники, от Ван Эйка до Рубенса, изображали струящимися по плечам прекрасных фламандок? Не было ли это победой женщины Севера над женщиной Юга? Победой светлого над темным?

А девиз «Иного не желаю!»? Был ли он обязательством перед инфантой не иметь других женщин, кроме нее, или же обещанием всем этим победоносным красоткам из Гента и Брюгге оставаться верным им вопреки всему?

Это бракосочетание стало поводом для небывалых празднеств, для грандиозных торжеств, для безумных пиров. Непомерные расходы, произведенные в Брюгге, способны были разорить короля.

Кто же понес эти расходы? Коммуна, город, Брюгге.

Брюгге благодаря тому, что семнадцать стран имели там свои торговые конторы, был тогда, возможно, самым богатым городом мира.

Его улицы были устланы самыми красивыми и самыми дорогими фландрскими коврами. В течение целой недели вино текло по этим улицам рекой: из пасти льва лилось рейнское, оленя — бонское. Во время пиршества их сме­нял единорог, извергавший струи розовой воды и маль­вазии.

Таким образом, герцог Бургундский достиг вершины своего богатства и могущества, и, если бы у него был сын, этот сын мог бы именоваться герцогом Бургунд­ским, Лотарингским, Брабантским, Лимбургским и Гель- дернским, графом Фландрским и Артуа, пфальцграфом Эно, Голландии, Зеландии, Намюра и Зютфена, владете­лем Фрисландии, Салена и Мехелена.

Этот сын, как мы уже говорили, родился 10 ноября 1435 года и, вместо титула графа Неверского, который получали при рождении его отец и дед, получил титул графа де Шароле.

Рождение мальчика стало исполнением желаний гер­цога и довело до предела безумия гордыню того, кого иностранцы называли «великим герцогом Запада».

Дадим представление об этом безумии.

Поскольку из-за какой-то болезни доброму герцогу пришлось обрить голову, был издан указ, обязывавший всех дворян брить голову, как это сделал их герцог.

Пятьсот дворян повиновались; но так как Филипп Добрый справедливо рассудил, что кое-кто пожелает уклониться от исполнения указа, он уполномочил мес­сира Петера фон Хагенбаха осмотреть мятежные головы и срезать строптивые волосы.

Впрочем, после рождения наследника герцога случи­лось то, что случается со всяким достоянием, которое доводит меру богатства до крайности: с того момента, когда это богатство достигает своей вершины и не может больше увеличиваться, оно некоторое время остается на прежнем уровне, а затем мало-помалу уменьшается, пока внезапно не рушится.

Лишь на седьмом или восьмом году жизни юного графа появилась возможность судить о его дарованиях.

Учился он хорошо и довольно легко, если только эти занятия касались воинских подвигов и рыцарства. В те времена немногие дворяне умели читать и писать; по всей вероятности, его дед Иоанн Бесстрашный не мог даже поставить свою подпись; г-н де Барант, обнаружи­вший его печать, не смог, несмотря на все свои изыска­ния, обнаружить его роспись.

В десять лет Карл умел читать и писать, а в особен­ности читал или заставлял читать ему легенды о подвигах Ланселота Озерного и Гавейна.

В двенадцать лет он взял в руки лук и вскоре стал уме­лым стрелком.

В пятнадцать он стал предаваться радостям охоты и чрезвычайно к ней пристрастился; особенно увлекала его охота на кабана. Когда кабан начинал защищаться от окруживших его собак, Карл требовал подать ему копье, метал его в зверя и почти всегда убивал его с первого раза.

Он любил также охотиться с ловчими птицами, но для него это было всего лишь развлечением, а не страстью, как охота на кабана, нравившаяся ему, впрочем, лишь из-за опасностей, которым он на ней подвергался.

Кроме того, он занимался чисто телесными упражне­ниями, и в шестнадцать лет мог победить в борьбе всех юношей своего возраста, точно так же, как в беге напе­регонки был одним из самых быстрых бегунов.

Одновременно с этим возрастало его пристрастие к внешнему великолепию; впрочем, в этом отношении он прошел хорошую школу. Он стремился носить роскош­ные одежды и находил удовольствие в торжественных выездах в сопровождении блестящей свиты оруженосцев и пажей; ему нравилось также слушать пение, но сам он не пел, ибо голос у него был фальшивый.

Для того, чтобы воспитывать его в детстве и настав­лять его в юности, были избраны барон д'Окси и сир де Розембо.

Наконец, он достиг восемнадцатилетия.

И тогда герцог, его отец, рассудил, что для молодого человека пришло время получить боевое крещение, и с этой целью приказал устроить турнир в Брюсселе.

Молодой граф де Шароле должен был стать его глав­ным участником, сражающимся против любого против­ника.

Однако в дело вмешалась герцогиня: бедная мать опа­салась, как бы с ее любимым сыном не случилось несча­стья.

Герцог настаивал на своем.

Тогда Изабелла потребовала, чтобы молодой граф хотя бы попробовал свои силы, прежде чем выйти на риста­лище.

Герцог огляделся вокруг и из всех окружавших его рыцарей выбрал Жака де Лалена как наиболее достой­ного преподать урок владения оружием наследнику Бур­гундского герцогства; все приветствовали этот выбор, говоря, что никогда еще столь великая честь не доверя­лась такому превосходному рыцарю.

Было решено, что урок владения оружием будет пре­подан молодому принцу в Брюссельском парке, в при­сутствии всего лишь нескольких человек.

Герцогиня попросила разрешения быть свидетелем этого учения.

Оба участника схватки, сидя верхом, появились в раз­ных концах аллеи, которой предстояло послужить им ристалищем; каждому из них вложили в руки по копью; затем по приказу герцога противники помчались навстречу друг другу.

Граф де Шароле сломал копье о щит сира де Лалена, который, тем не менее, продолжал крепко держаться в стременах.

Что же касается сира де Лалена, то он даже не задел графа де Шароле: его копье прошло над шлемом юного принца.

Герцог прекрасно понял, что бывалый рыцарь щадит его сына; он рассвирепел и крикнул сиру де Лалену:

— Сир де Лален, друг мой, я избрал вас для того, чтобы вы нападали на моего сына, а не щадили его! Если вы хотите действовать так и дальше, то уступите место кому- нибудь другому!

В то же самое время герцогиня, напротив, взглядом поблагодарила рыцаря.

Однако Жак де Лален послушался герцога. Принесли новые копья. Рыцарь и его молодой ученик снова помча­лись навстречу друг другу, и оба сломали копья.

На этот раз рыцаря побранила герцогиня, заявив, что он действовал с чрезмерной силой.

Были предприняты еще два или три испытания, и граф де Шароле выдержал их великолепно.

Так что герцог и герцогиня вернулись к себе как нельзя более довольные, ибо и он, и она говорили себе, что в день турнира граф проявит себя достойным своего имени.

И в самом деле, когда настал день турнира, юный принц, которого сопровождали его кузен граф Этампский, его молодые друзья Филипп де Круа, Жан де Ла Тремуйль, Шарль де Тернан и за которым следовали его наставники барон д'Окси и сир де Розембо, вышел на ристалище, устроенное на площади перед Брюссельской ратушей, и сломал одно за другим восемнадцать копий! Он был единодушно провозглашен победителем и полу­чил награду из рук дам.

Эта военная игра послужила прелюдией к более серьез­ной игре: в это время шла подготовка к походу против гентцев, и, когда вначале отец отказался предоставить ему командование войском, молодой принц поклялся святым Георгием — такова была его клятва: этот фран­цузский принц клялся именем английского святого, — так вот, повторяем, молодой граф поклялся святым Геор­гием, что, если его оставят в Дижоне или Брюсселе, он сбежит даже в одном камзоле и присоединится к своему сеньору, чтобы помочь ему отомстить мятежным поддан­ным.

Теперь несколько слов о мятеже гентцев.

II. ФЛАНДРСКИЙ ЛЕВ

Причины битв между подданными и государями отно­сятся к числу тех, какие историки всегда должны пытаться осветить как можно ярче.

Распря между гентцами и их сеньором имела давнюю историю: Филипп Добрый затаил на них злобу за то, что они покинули его во время осады Кале.

Когда взбунтовался Брюгге, герцог привел его к покор­ности и установил в нем свою деспотическую власть, менее всего беспокоясь о вольностях и привилегиях этого города. Им владело огромное желание довести Гент до такого же состояния, что и Брюгге, и беспрепятственно осуществлять там свою абсолютную власть.

Однако добрый герцог полагал главнейшей добродете­лью политика — великой добродетелью! — умение выжи­дать.

И потому он выжидал, но, выжидая, делал пробные шаги.

Так, в 1440 году он по собственной воле перевел в Куртре совет Фландрии, до того заседавший в Генте.

В 1448 году ему вздумалось ввести новый налог на соль.

Ипр и Брюгге повиновались беспрекословно. Гент пла­тить отказался.

Город самоуправлялся, хотя и весьма часто менял форму управления. Это было его право.

Во главе его находились двадцать шесть магистратов; тринадцать из них занимались, в качестве городских советников, делами города и управлением финансами; остальные тринадцать, в качестве эшевенов, были судьями и отправляли правосудие.

Жители города подразделялись на три разряда: буржуа, ремесленников и суконщиков.

Буржуа избирали трех советников и трех эшевенов; ремесленники и суконщики назначали по пять советни­ков и по пять эшевенов.

Эта форма управления восходила к тем временам, когда Филипп Добрый подчинил себе фламандцев.

Кроме того, позднее город учредил еще один разряд магистратов: это были старшины.

Каждый из пятидесяти двух ремесленных цехов имел своего старшину. Старшина буржуа был по закону главой города и главным судьей: его называли главным старши­ной; именно ему герцог передавал свои полномочия. Каждый из старшин был хранителем знамени цеха, к которому он принадлежал, и обладал правом созывать всех членов своего цеха.

Так что достаточно было старшине взять знамя и водрузить его на Пятничном рынке, как в ту же минуту вокруг этого знамени собирались все члены данного цеха.

Крайне редко подобное собрание обходилось без вол­нений.

Герцог, недовольный отказом гентцев платить налог на соль и искавший повод сделать с Гентом то же самое, что он сделал с Брюгге, объявил гентцам, что он отделяет обязанности главного старшины от обязанностей глав­ного судьи и, соответственно, впредь не передает своих полномочий представителю города.

Наконец, в сентябре 1449 года добрый герцог разме­стил сильные гарнизоны в Термонде, Гавере и Рупель- монде, приказал перекрыть каналы, снова ввел пошлину на соль и прибавил к этому налог на зерно и на помол.

Гентцы, проявляя все то же упорство, отказались пла­тить.

Тогда герцог лишил всякой власти городских чиновни­ков, отстранил от должности эшевенов и судей и запре­тил всем жителям Фландрии подчиняться в чем-либо горожанам Гента.

Герцог давно бы уже покончил с упрямым городом, если бы ему не приходилось оглядываться на Запад. Фла­мандские города подлежали юрисдикции Франции и в крайних случаях нередко обращались к ней. Ведь в 1450 году Франция начала освобождаться от англичан, и Карл VII, король Буржа, мало-помалу становился коро­лем Франции. К 1453 году англичане не владели более во Франции ничем, кроме Кале.

Разумеется, герцог Бургундский способен был сильнее воздействовать на короля Франции, чем король Франции на него, особенно в случае объявления войны. Владея Осером и Перонной, герцог, по существу говоря, держал в руках Париж; вдобавок, Париж окружали владения рыцарей ордена Золотого Руна — Немур, Монфор, Ван­дом. Более того: герцог Орлеанский, который был взят в плен при Азенкуре и после двадцати пяти лет, проведен­ных в неволе, был выкуплен Филиппом за сумму, равную в наши дни трем миллионам, герцог Орлеанский, кото­рому он повесил на шею орден Золотого Руна и которого он женил на одной из своих родственниц, несомненно был готов предоставить ему проход по Луаре. Никто не проявляет большей нежности друг к другу, чем только что примирившиеся старые враги.

Ну, а король Франции, каким оружием против герцога Бургундского обладал он? Своей верховной юрисдикцией над французскими провинциями и своим влиянием на Гент и Льеж, эти два демократических ворота, служив­шие ему для того, чтобы оттаскивать герцога Бургунд­ского назад, когда у того возникали поползновения дви­нуться на Францию.

Для герцога Филиппа в обладании этими свободолю­бивыми городами заключались одновременно счастье и несчастье, сила и слабость. В те времена повсюду царило самовластие; короли Англии, Франции, Испании, импе­ратор Германии и даже сам папа, казалось, правили мерт­вецами; жизнь существовала лишь там, где была свобода. Один только герцог Бургундский правил живыми, и это стало заметно, когда эти живые отказались повино­ваться.

К счастью для герцога, внезапно стало известно, что англичане под водительством Тальбота только что выса­дились в Гиени.

Это событие добавило хлопот королю Карлу VII, так что у него не было больше времени заниматься гентцами.

Вот тогда и решено было начать кампанию, о которой мы уже говорили и в которой молодому графу де Шароле предстояло получить боевое крещение.

Гентцы начали действовать, пытаясь смягчить гнев своего сеньора, «жизнь, тело, руки, жену и детей» кото­рого они поклялись чтить.

Посредником в переговорах выступил сир де Ком- мин — тот самый, который оставил нам превосходные мемуары о Людовике XI, — сир де Коммин, сеньор де Ла Клит, верховный судья Фландрии.

Добрый герцог прежде всего потребовал, чтобы ему выдали трех главных противников налога на соль. Это были Даниель Серсандерс, Льевен Поттер и Льевен Сне- вут.

Горожане Гента ответили на это требование отказом.

Трое виновных — разумеется, виновных с точки зре­ния герцога, но героев с точки зрения народа — по соб­ственной воле решили довериться доброте своего сеньора.

Они направились в Термонде на встречу с герцогом, смиренно склонили перед ним колени и попросили у него прощения.

Герцог изгнал Серсандерса на двадцать льё от своих владений сроком на двадцать лет, Поттера — на пятна­дцать льё сроком на пятнадцать лет и Сневута на десять льё сроком на десять лет.

Такова была милость, оказанная им добрым герцо­гом!

Узнав об этом, жители Гента вознегодовали. Громад­ный набатный колокол дозорной башни загудел на одной ноте; за его зловещий гул этот колокол прозвали Ролан­дом, ибо казалось, будто он взывает: «Ро-ланд — ро-ланд — ро-ланд!»

Чудилось, будто страшный вестник беды говорит сам о себе:

Роланд мне имя. Когда звоню я — начался пожар, Когда я грохочу — во Фландрии бушует буря!

И вот в городе Генте поднялся мятеж — разумеется, это добрый герцог назвал мятежом возмущение славных горожан, доведенных до крайности его тиранией. И Роланд загрохотал!

Мы уже сказали несколько слов о политическом устройстве Гента; однако наш рассказ будет неполным, если мы не скажем несколько слов об общественном устройстве города.

Возможно, благодаря этому нам удастся понять, такими ли уж негодяями, как называли их историки Бур­гундии, были жители этого города.

Вспомним, как при Луи Филиппе правительственные газеты называли бунтовщиками братьев фламанд­ских лоллардов, несчастных лионских ткачей, писа­вших на знаменах своего восстания: «Жить работая или умереть сражаясь!»

Если вы желаете знать, откуда происходит слово «лол­лард», поясним: «лулла» по-шведски означает «убаюки­вать», на старом немецком языке «луллен» — «тихо напе­вать». Так что «лолларды» — это мученики труда, которые тихо напевали, чтобы усыпить свою нужду. Их называли также «бегарды», то есть «просящие».

Что же касается таких женщин, то они именовались «бегинками»; поезжайте в старые города Фландрии, и вы еще увидите там «бегинажи», где сообща жили женщины, не ставшие затворницами, монахини, не давшие обетов или, по крайней мере, не давшие чересчур строгих обе­тов; им позволялось замужество, и из своей маленькой кельи они шли в убогое жилище рабочего, неся туда веру и любовь — два великих утешения человеческой жизни.

Природа Фландрии грустна: это дождливый север, туманный север, слякотный север; в сравнении с этим ледяной север кажется раем.

Переместитесь немного дальше, и вы окажетесь в Гол­ландии, искусственно созданной стране, чья жизнь и смерть зависят от того, прорвет или не прорвет где- нибудь дамбу; в Голландии, куда однажды забрел Океан, накрыв своими волнами шестьдесят деревень, и на месте этих шестидесяти деревень разлил Гарлемское озеро.

Что ж, там, где природа грустна, веселье следует искать в домашних стенах; там, где недостает солнечных лучей, следует греться у пламени очага.

Посмотрите, как фламандцы жмутся друг к другу, словно желая согреться. Как и все люди на свете, фла­мандцы называют любовью союз мужчины и женщины; однако свои товарищества они называют «содруже­ствами». Они говорят не «товарищество Лилля», «товари­щество Эра», а «содружество Лилля», «содружество Эра».

Их девиз издавна был «Один за всех, все за одного!», а их речевым паролем (в Куртре) стали слова «Щит и друг».

Что такое перезвон их колоколов? Это голос Закона; и, когда их Жакмар выходит вместе со своей женой Жаклиной, чтобы отбивать часы, ударяя своим железным молотом по бронзовому гонгу, что они поют, делая это? Псалом «Quam bonum et quam jucundum habitare fratres in unum!» («Как хорошо и приятно братьям жить вместе!»)^[4]

Историки могут говорить все, что им вздумается, но люди, которые считают братство своим долгом, вовсе не являются негодяями.

Чем жила Фландрия? Индустрией. Что являла собой Фландрия? Плод индустрии; Западная Фландрия была отвоевана у морской воды, Восточная Фландрия — у пре­сной.

Индустрия поступила так, как поступают завоеватели: она стала царицей завоеванной страны.

По какому праву герцог Филипп явился сказать инду­стрии: «Я граф Фландрии вот уже десять, двадцать или тридцать лет!»?

Индустрия ответила ему: «Я была графиней Фландрии задолго до тебя, и ты не мог стать моим наследником, ведь я бессмертна».

Впрочем, бедный мастеровой, гордившийся своей при­надлежностью к господам из Гента, дорого платил за такую честь; для него это не было пустым званием, как для Карла V, который тоже являлся горожанином Гента. Мастеровому приходилось расплачиваться за потерю времени. «Times is money» («Время — деньги») говорят англичане, эти фламандцы Великобритании; так вот, во времена спокойствия колокол звал ремесленника на собрания и на выборы; в дни опасности Роланд при­зывал его к оружию, и, когда Роланд гудел, все как один отвечали: «Я здесь!»

Ибо Роланд был великой душой, воодушевлявшей весь этот народ, который состоял из торговцев, мастеровых и ремесленников; звучной душой, громким бронзовым голосом, раздававшимся во всех важных обстоятельствах, в ходе всех чрезвычайных событий в городе; когда он зазвонил, прозвучало его собственное мучительное бес­покойство, и тогда, под его мощный гул, толпу охватило ¹ Псалтирь, 132: 1.

помутнение рассудка, и ни у кого в ней не осталось более ни воли, ни разума.

Все горожане, от двадцати до шестидесяти лет, взялись за оружие; священники и монахи заняли место в строю.

Сорок пять тысяч человек вышли из города! Рабочего-каменщика назначили командиром.

Несомненно, это был один из тех каменщиков- архитекторов и одновременно инженеров, которые, подобно Микеланджело, возводили кафедральные соборы, а в случае необходимости, как и он, создавали боевые машины.

Военные действия начали гентцы. Они улучили момент, когда комендант Гента присутствовал на обедне, и появились у ворот цитадели, делая вид, что привели пленных; часовые, ничего не заподозрив, пропустили их. Как только они вошли, город оказался в их власти.

Несколько дней спустя в руках у них оказались замки Пуке и Шендельбеке.

Тем не менее один из сеньоров де Ладенов успел вме­сте с несколькими дворянами укрепиться в Ауденарде. Город не был обеспечен продовольствием, и де Лален прибегнул к чисто господской хитрости: он побудил кре­стьян укрыть за стенами города съестные припасы и скот, а затем, как только скот и съестные припасы оказались у него в руках, выставил крестьян за ворота.

Так он продержался с 14 по 30 апреля; после этого к нему подоспела помощь, и осада была снята.

Однако снятие осады сопровождалось ожесточенной схваткой. Рыцари неосмотрительно бросались на пики славных гентцев и все полегли бы там, если бы не луч­ники из Пикардии, которые взяли гентцев во фланг и изрешетили их стрелами.

Потерпевшие поражение горожане отступили, но, даже отступая, сражались вплоть до самых ворот Гента. Осо­бенно отличились в этом бою мясники; их знаменосец, раненный в обе ноги, продолжал сражаться, перемеща­ясь на коленях. Корпорация мясников полагала своим родоначальником одного из бастардов графов Фландр­ских и именовала себя «принсе-киндерен» («дети госу­даря»)! Знаменосца звали Корнелий Снейссан.

В числе рыцарей, которым удалось прорваться далеко вперед, в самую гущу горожан, был отважный Жак де Лален — тот, кто на наших глазах преподал в Брюссель­ском парке первый урок владения оружием молодому графу де Шароле. В какую-то минуту его атаковали столь яростно, что, хотя он и защищался как лев, ему грозила бы неминуемая гибель, если бы не оруженосец сира де Бувиньи: видя, в какой опасности оказался храбрый рыцарь, он вонзил шпоры в бока своего коня и, непо­крытый никакими доспехами, с одним только дротиком в руке, ринулся ему на помощь, грудью коня раздвинул пики и немного расчистил пространство вокруг рыцаря. Жак де Лален воспользовался этим, чтобы отбиться от врагов, но, отступая, заметил, что тот, кто пришел ему на помощь, не следует за ним; как ни спешил рыцарь, он обернулся, желая понять, что стало с его спасителем: как оказалось, оруженосца ударили по голове булавой с железными шипами и он упал с лошади.

Жак де Лален вернулся обратно, с мечом в руке бро­сился в самую гущу схватки и, воспользовавшись помо­щью нескольких рыцарей, раненых и ушибленных, как и он сам, вырвал беднягу из рук мясников, которые, оглу­шив его, словно быка, намеревались порубить его на куски!

О том, чтобы брать в осаду Гент, речь не шла; для такого рода предприятия требовалось значительное число людей и немало осадных машин, которых у герцога не было. Он поместил гарнизоны во всех соседних городах, а сам отправился в Термонде и приказал построить там наплавной мост, чтобы быть хозяином положения на обоих берегах Шельды и иметь возможность, перепра­вившись через реку, совершать набеги по другую сторону от Гента, к северу от города, в Васландию. Как и в наши дни, Васландия была в то время чрезвычайно богатым краем, перерезанным каналами, рвами и живыми изго­родями; некогда ее обитатели встали под знамена Гента, и гентцы именовали себя сеньорами Васландии, подобно тому, как добрый герцог называл себя графом Фландр­ским.

Трудность проникновения в этот фламандский Бокаж явилась причиной того, что во всех прежних войнах его жители страдали мало.

Однако, как только был сооружен мост, отряд тяжело­вооруженных конников вызвался провести рекогносци­ровку этой местности; его возглавляли сиры де Ланнуа и де Юмьер, бастард де Ранти и Жак де Лален; с ними отправилось также изрядное число лучников, шедших впереди в качестве разведчиков.

Отряд неожиданно напал на деревню Локерен. Там стоял небольшой гарнизон из гентцев, которые тотчас начали отступление, в то время как крестьяне укрылись в церкви и забаррикадировались в ней.

Рыцари стали преследовать гентцев, лучники занялись грабежом, а люди, укрывшиеся в церкви, ударили в набат.

Набат — это бронзовая птица: она взлетает с одной колокольни лишь для того, чтобы опуститься на другую; и вскоре все церкви, тревожно стеная, стали призывать местных жителей к оружию.

Они собрались в количестве трех тысяч, пробрались позади живых изгородей, проследовали по дамбам, пере­секли каналы и захватили мост в Термонде, тем самым перекрыв солдатам герцога дорогу назад.

В то же самое время к небу поднялся, крутясь, огром­ный столб огня и дыма. Это горела деревня Локерен: ее подожгли сами жители, чтобы выгнать оттуда лучников.

Сражаться предстояло без всякого прикрытия, и рыцари, видя с каким множеством врагов им приходится иметь дело, стали раскаиваться, что затеяли эту экспеди­цию. Однако с ними был сир де Лален, а он как никто другой подходил для экспедиций такого рода. Он бро­сился в гущу схватки, где бастард де Ранти только что был вынужден оставить герцогское знамя; со своей сто­роны, лучники воспрянули духом: чтобы поражать про­тивника, оставаясь при этом недостижимыми для него, они сбросили обременявшие их кольчуги и, рассредото­чившись по флангам, принялись осыпать стрелами непо­воротливых фламандских крестьян, которые не в состоя­нии были соперничать с ними в скорости.

Тем не менее отряду следовало выбраться из того поло­жения, в каком он оказался. Сир де Лален подал пример и, направив коня в канал, переправился через него вброд. Сам он был теперь вне опасности, но дело заключалось не в этом: речь шла о том, чтобы вывести остальных из угрожающего положения. Он десять раз пересекал канал, чтобы оказать помощь тем, кто оставался на другом берегу; под ним уже успели убить пять лошадей, когда, заметив, что его брат Филипп все еще находится в окру­жении врагов, он в одиннадцатый раз бросился в канал и вызволил безрассудного воина.

Во время обеда герцог посадил сира де Лалена между собой и сыном, чтобы оказать честь самому храброму в этом сражении воину, и, когда граф де Шароле, всегда с жадностью внимавший рассказам о ратных подвигах, спросил у сира де Лалена, кто из участвовавших в битве более всего помог ему, рыцарь ответил:

— Клянусь, ваше высочество, это был ваш шут Андре де Ла Плюм, который во время сражения не покидал меня ни на миг.

Тем не менее успех фламандцев был лишь частичным, и вскоре герцог не упустил случай взять над ними верх.

Граф Этампский, удерживавший Ауденарде, после оже­сточенного боя захватил Нивель. Двести человек укры­лись и забаррикадировались в церкви и изо всех сил стали бить там в набат; бургундцы подожгли церковь; колокольня рухнула, и колокол раздавил своей тяжестью звонарей; все погибли, ни один не подумал сдаться.

Затем по призыву явились со своим ополчением гол­ландцы. Между ними и фламандцами всегда шла смер­тельная война, в которой, вероятно, 1830 год не стал последней вспышкой. Они захватили Васландию, сплошь перерезанную каналами, и вообразили, что по-прежнему находятся у себя дома; чтобы в подобных краях сражаться с фламандцами, требовались именно голландцы.

На эти нападения и эти угрозы гентцы отвечали с небывалым старанием. Помимо отрядов Белых колпаков сформировался отряд, называвшийся Братством, или Содружеством Зеленого шатра и имевший командиром бастарда де Бланстрема.

Само название «Братство Зеленого шатра» означало, что вне пределов города члены содружества спали лишь под сенью деревьев. Узнаете старинное бахвальство гер­манцев, а именно бахвальство свебов в ходе их войны с Цезарем? Не догадываясь об этом, сыновья делали и говорили то же самое, что за пятнадцать столетий до них делали и говорили их отцы.

Часть этих добровольцев, принадлежавших к просто­народью, избрали своим предводителем ножовщика. Это был человек несгибаемого мужества, обладавший ростом и силой великана; он так нравился толпе этих людей, что они заявили:

— Если мы победим, то сделаем его графом Флан­дрии!

Поверив в ложные сообщения, предводитель добро­вольцев был захвачен врасплох в ту минуту, когда он намеревался захватить врасплох противника, и у него на глазах его отряд обратился возле Хюлста в беспорядоч­ное бегство. Взятый в плен вместе с двумя тысячами своих бойцов, он был препровожден к герцогу.

Герцог попытался спасти кого-нибудь из них, предло­жив оставить в живых тех, кто попросит пощады; но ни один из пленников не согласился на это, и все в один голос заявили, что для них лучше умереть, чем просить о помиловании.

Уже стоя под виселицей, с веревкой на шее, они кри­чали:

— Господь наш, прими тех, кто умирает за правое дело, ибо они умирают мучениками!

Еще не доведенные до крайности, но уже предвидя ее, гентцы предприняли два действия: они обратились за помощью к жителям Брюгге и попросили короля Фран­ции о посредничестве. Письмо к Карлу VII сохранилось; это прекрасное и благородное письмо: в нем гентцы ограничиваются тем, что излагают свои претензии к гер­цогу Бургундскому и жалуются, как дурно управляют его прислужники.

Посольство к жителям Брюгге обладало определенным величием: оно состояло из тысячи двухсот человек, обла­ченных в доспехи.

Когда эти тысяча двести человек прибыли к воротам Брюгге, они обнаружили их закрытыми.

Магистраты Брюгге, уведомленные о прибытии гентцев, ожидали их за стенами города.

— Господа гентцы, — спросили они, — чего вы хотите от нас?

— Мы прибыли просить помощи и защиты, как это полагается у братьев, — ответили послы.

В ответ на это магистраты заявили:

— Мы посоветовались с народом, и народ придержи­вается мнения, что ему не следует принимать чью-либо сторону в этой войне.

Тогда тысяча двести человек, которые могли бы ворваться в город силой, спросили, позволено ли им будет войти туда исключительно для того, чтобы за плату поесть и попить.

Однако жители Брюгге ответили:

— Дорогие друзья, поймите, что мы не хотим никого впускать в город, но мы вынесем вам хлеба и пива. Пейте, ешьте и уходите прочь.

Гентцы поели, попили и ушли прочь.

Вернувшись, тысяча двести послов рассказали о том, что призошло. И тогда было решено обратиться к гер­цогу и осведомиться о его условиях.

Однако герцог ответил, что он не намерен договари­ваться с бунтовщиками, так что гентцы должны признать себя побежденными, а иначе все они будут казнены.

Гент решил сражаться самостоятельно, ибо правда была на его стороне.

Колокол Роланд гудел жалобнее, чем когда-либо пре­жде, и, словно из-под земли, поднимались новые воины. Отвага росла вместе с опасностью; от многочисленности тех, кто встал на защиту города, кружилась голова; при виде того, как на его улицах собралось тридцать тысяч бойцов, Гент, не в силах их пересчитать, счел себя непо­бедимым, словно Океан, который тоже не знает, сколько в нем волн.

III. КАКОВ ОТЕЦ, ТАКОВ И СЫН

Гентцы вышли из города. Часть их войска, самая мощ­ная, встала лагерем в Базеле, вблизи Рупельмонде, и там укрепилась; гентцы приволокли с собою превосходную артиллерию. Каждая ремесленная гильдия заказала по кулеврине, на которой было выгравировано ее наимено­вание.

Герцог решил атаковать противника всеми имеющи­мися у него силами. Свое войско он разделил на три отряда.

Командование авангардом было доверено графу де Сен-Полю, под началом которого находились Корнелий, бастард Бургундский, Жак де Лален и сир де Савёз.

Герцог командовал главной частью войска; при нем находился его сын, граф де [Пароле.

Командирами арьергарда были граф Этампский и Иоганн, герцог Клевский; арьергард почти полностью состоял из немцев.

Как это было принято, герцог и граф посвятили в рыцари несколько воинов. Граф не сдерживал радости от того, что ему предстояло участвовать в своем первом сра­жении; это был один из тех людей, у кого всем правит кровь, у кого кровожадные инстинкты берут верх над инстинктами общественными и у кого приплюснутый лоб оставляет области затылка все выпуклости, связан­ные с рассудком.

План сражения отличался крайней простотой и был как раз таким, какой следовало использовать против бед­ных горожан, не имевших никакого представления о военном искусстве.

Филипп направил против войска мятежников часть своего авангарда; после первого удара она должна была отступить, чтобы побудить гентцев выйти из укрепления. И стоило бы им оттуда выйти, как они были бы обре­чены на гибель: герцог атаковал бы их всеми своими силами.

Можно было подумать, что с бедными горожанами обо всем договорились заранее, настолько точно они проде­лали то, что предвидел герцог.

Гентцы, действуя опрометчиво, бросились преследо­вать бургундский авангард, отступавший в сторону своей армии.

Когда же в разгар этого беспорядочного преследова­ния они оказались на расстоянии полета стрелы, зазву­чали трубы и все кулеврины открыли огонь.

В то же время без передышки начали стрелять луч­ники, испуская громкие крики: это были те лучники, чьи длинные стрелы издалека достигали мятежников и про­бивали их кожаные латы, самую мощную броню, какая была у этих славных людей.

И тут начался спор между графом де Сен-Полем и всеми только что произведенными в рыцари молодыми воинами, торопившимися прославиться; граф де Сен- Поль вынужден был сдерживать их, обращаясь к каждому из них по имени и поясняя им, что они поставят под угрозу исход сражения, если бросятся в атаку отдельно и без приказа.

Самым нетерпеливым из всех был Корнелий, бастард Бургундский; он хотел спешиться, чтобы вместе с лучни­ками напасть на врагов, как, по рассказам, это делалось некогда в великих битвах при Пуатье, Креси и Азенкуре. Его с трудом удержал Гильом де Сен-Сен, его воспита­тель.

Но стоило гентцам дрогнуть под обрушившимся на них градом стрел, как удержать всю эту молодежь было уже невозможно; бастард Бургундский одним из первых опустил древко копья на упор и вместе с воинами из своей свиты ринулся в самую гущу беглецов, но одним из первых и поплатился за свою отвагу.

На нем не было латного ошейника: без сомнения, он подумал, что эта дополнительная деталь доспехов бес­полезна, когда имеешь дело с подобным мужичьем.

Однако какой-то крестьянин, преследуемый им, обер­нулся и метнул пику ему в горло; острие прошло под челюстью и проникло в мозг.

Молодой человек свалился мертвый.

Но он был жестоко отомщен! Все, кого взяли в плен — а в плен взяли многих, — были зарезаны или пове­шены.

Герцог был в отчаянии.

— Даже если я повешу и зарежу сто тысяч, — восклик­нул он, — это не возместит потери, которую я понес!

Он обожал бастарда почти так же, как своего закон­ного сына.

Тело убитого было поднято и торжественно перенесено в Брюссель, где заботами герцогини ему были устроены пышные похороны.

После этого официальным бастардом стал другой вне­брачный сын герцога: это был сын благородной девицы Мари де Тьеффери. Он принял имя бастарда Бургунд­ского, которое и носил с тех пор.

Что же касается молодого графа де Шароле, то он был разочарован: ему не удалось ничего совершить во время этого достославного сражения при Рюпельмонде, и он был всего-навсего свидетелем битвы, в которой участво­вал один лишь авангард.

Чтобы утешить сына, герцог направил его в Васландию выяснить, возможно ли довершить там усмирение мятежников.

Карл обнаружил в Морбеке укрепившийся там отряд гентцев. Несомненно, с ними был какой-то инженер, ибо их оборонительные сооружения были выполнены великолепно.

Стояла ужасающая жара; несколько воинов, облачен­ных в латы, потеряли сознание, а двое умерли от уду­шья.

Однако граф де Шароле вопреки всему хотел атако­вать; ему объясняли, что люди разбиты усталостью и изнурены жарой, ему показывали оборонительные соору­жения, сделанные рукой мастера, но все было тщетно: он заявил, что ему безразличны число этих мужланов и мощь их позиции.

Тогда его воспитатель барон д’Окси, сир де Тернан и сир де Креки окружили его и стали порицать его за этот пыл, говоря ему, что по юношескому неразумению он намеревается погубить дело своего отца; но принц наста­ивал на своем тем больше, чем сильнее его хотели удер­жать.

Наконец он уступил.

— Однако, — произнес он, — давайте, по крайней мере, переночуем здесь, на виду у этих разбойников, а пока пошлем за артиллерией и подкреплением. Подкре­пление и артиллерия прибудут ночью, и завтра мы будем атаковать.

Военный совет не согласился с этим, и принцу при­шлось подчиниться. Он отступил, вырывая на себе волосы, рыдая от ярости и крича:

— Придет день, и хозяином буду я!

Он и в самом им стал — к несчастью для себя и для Бургундского дома.

Тем временем, в ответ на письмо гентцев, король Франции выступил посредником между ними и их гер­цогом; однако король Франции, атакованный, как уже было сказано, англичанами и обеспокоенный поведе­нием дофина, о котором мы вскоре поговорим, не имел возможности проявить должную настойчивость в этих переговорах. Так что после полуторамесячного перерыва военные действия возобновились.

Однако на этот раз гентцы укрепились уже в собствен­ном городе; речь шла о том, чтобы выманить их на открытое пространство. Сделать это попытались с помо­щью хитрости, а точнее — предательства.

Рассказывая о возобновлении военных действий, последуем вначале за герцогом. Затем дойдет очередь и до предательства.

Намереваясь начать новую кампанию, герцог покинул Лилль и направился по дороге на Куртре.

На его пути находилась крепость Шендельбеке; гентцы поставили там гарнизон из двухсот человек.

Подступы к крепости защищала небольшая башня, на­ходившаяся впереди нее; там укрылись двадцать чело­век.

Бургундская армия начала с того, что осадила башню.

Лучники расположились таким образом, чтобы пора­зить своими стрелами каждого, кто появится на крепост­ной стене.

Однако стена эта была чрезвычайно высокой, и фла­мандцы поднимались на нее скрытно, так что осада угро­жала затянуться сверх меры.

Всем известно, какое презрение питали рыцари к про­столюдинам; повсюду стали искать лестницы, но нашлась только одна, и ее принесли.

Едва эту лестницу установили, один из рыцарей, сир де Фаллеран, стал подниматься по ней.

К несчастью, у самых ворот находилось небольшое отверстие, нечто вроде бойницы, и у этого отверстия, держа в руках пику, стоял один из гентцев: когда рыцарь поднялся на необходимую высоту, этот человек взмахнул пикой и нанес ему столь сильный удар, что тот рухнул с лестницы.

Один из родственников сира де Фаллерана кинулся в свой черед к лестнице и стал взбираться по ее перекла­динам, восклицая, что он должен отомстить за кузена, и держа в руке меч, чтобы обрубить пику простолюдина, как только она появится из бойницы. Однако простолю­дин так умело рассчитал время, что пика с молниенос­ной быстротой поразила рыцаря через забрало, пробила ему щеку и полумертвым сбросила его в ров.

Еще пятеро или шестеро из осаждавших попытались подняться наверх, но их постигла та же участь.

И тогда сир де Монтегю, командовавший штурмом, приказал принести соломы и вязанки хвороста, обложить ими ворота и поджечь.

Тем временем принесли еще одну лестницу, и по ней поднялся оруженосец по имени Жан де Флоре, который принялся долбить стену мощными ударами топора и в конце концов пробил в ней отверстие.

По прошествии трех часов обороны сопротивление двадцати защитников башни было сломлено; в живых из них осталось семеро: все они были повешены.

Затем настал черед крепости. Она сопротивлялась пять дней, а затем была взята. Весь ее гарнизон, включая командира, который был дворянином, повесили на дере­вьях, окружавших цитадель.

После этого герцог двинулся на замок Пуке.

Замок обложили со всех сторон: были заняты все под­ступы, сожжены палисады, захвачены все подъездные мосты, кроме главного, подъемного, который осажден­ные подняли на цепях, а затем прикрыли им входные ворота.

Видя, что замок невозможно взять приступом, решили подтянуть артиллерию.

Когда артиллерия прибыла, было выбрано место в стене между двумя башнями, где, судя по оконным про­емам, толщина кладки составляла всего лишь несколько футов.

Среди привезенных артиллерийских орудий была вели­колепная бомбарда, носившая имя Пастушка. Несколько рыцарей подошли к ней, чтобы посмотреть ее в работе; злой рок привел туда сира Жака де Лалена, который, хотя и был ранен в ногу, не пожелал спокойно оставаться в лагере.

Батарею, которую установили осаждающие, защищал от пушки гентцев заслон из фашин и заполненных зем­лей бочек.

Жак де Лален подошел поближе, чтобы, как и другие, понаблюдать за работой бомбарды, однако с невероят­ным юношеским безрассудством выставил голову из-за бруствера.

Со своей стороны, осажденные установили на плат­форме одну из тех маленьких пушек, которые назывались пищалями и которые можно было перетаскивать по земле или переносить на руках туда, где в них была нужда.

Осажденные нацелили ее на батарею, и какой-то подро­сток произвел выстрел.

Как только раздался грохот выстрела, сир Жак де Лален скатился в ров.

Его попытались поднять, но он был мертв: обломок дерева, выбитый ядром, снес ему все темя.

Великая печаль охватила всю армию, и в особенности горевал герцог.

«Немного облегчало это всеобщее горе лишь то, — гово­рит хронист, — что славный рыцарь был чрезвычайно бла­гонравен и благочестив, и потому все верили, что рай ему обеспечен».

Когда крепость была взята, все, кто в ней находился, были повешены, за исключением двух священников, одного прокаженного и трех подростков. Как раз один из этих подростков и выстрелил из пищали, однако герцогу это стало известно, когда тот уже был слишком далеко, и он велел устроить погоню.

К счастью, понимая, что ему грозит, подросток бро­сился бежать со всех ног и уже успел укрыться в Генте.

Овладев Пуке, герцог предпринял осаду Гавере. Это была крепость, которую гентцы захватили с помощью хитрости.

Теперь настал черед предательства.

После шести дней орудийной пальбы командир гарни­зона Ван Спек, воспользовавшись предлогом, будто эта шестидневная пальба чуть было не заставила стены рух­нуть, убедил своих людей, что ему наверняка удастся добиться от герцога выгодных условий капитуляции.

Он запросил перемирия для ведения переговоров и получил его.

Затем он направился в лагерь осаждающих и имел дол­гую беседу с герцогом и новым бастардом Бургундским.

Однако по возвращении в замок он заявил своим людям, что, поскольку переговоры ни к чему не привели, остается приготовиться к смерти, если только кто-нибудь не отправится в Гент за подкреплением. Что же касается победы, то, само собой разумеется, об этом нельзя было и помыслить.

Такой итог переговоров настолько соответствовал прежнему поведению герцога, что у осажденных не воз­никло ни малейшего сомнения в подлинности этого сообщения, и, когда Ван Спек вызвался отправиться в Гент, они с признательностью приняли это предложе­ние.

И Ван Спек отправился в путь, взяв с собой своего заместителя Жана Дюбуа и четырех воинов.

Обнаружив в кольце блокады плохо охраняемое место, они убили часовых и прошли через него.

На пути у них была Шельда; они преодолели ее вплавь и прибыли в Гент.

Жители города обступили их, желая разузнать ново­сти.

И тогда предатель рассказал гентцам, будто армия гер­цога сильно сократилась вследствие повальной болезни; с другой стороны, значительное число ратников поки­нуло его из-за невыплаты жалованья. Короче, по его сло­вам, у герцога осталось лишь четыре тысячи воинов и только от гентцев зависело, не пожелают ли они выйти из городских стен и неожиданно напасть на него.

Хорошим новостям легко верят; к тому же у гентцев не было никаких оснований не доверять человеку, кото­рого они сами поставили начальником гарнизона и кото­рый до этих пор безупречно служил им.

Было решено атаковать; при этом атака должна была сочетаться с вылазкой гарнизона.

Ван Спек отправился назад, в Гавере, но, вместо того чтобы вернуться в Гавере, предстал перед герцогом и объявил, что за ним следуют гентцы. Так что доброму герцогу предстояло, наконец, встретиться в открытом поле со своими врагами! Поскольку битва обещала быть кровопролитной и герцогу была известна почти безрас­судная храбрость сына, он решил удалить его.

Никто не сомневался, что час битвы уже близок. Гер­цог послал за графом, высказал ему серьезное беспокой­ство по поводу состояния здоровья герцогини и попро­сил его отправиться в Лилль, чтобы справиться о ее самочувствии.

Не испытывая недоверия, юный принц отправился в путь, однако по прибытии в Лилль узнал, что мать не чувствовала никакого недомогания, и догадался, что его обманули.

— О! — воскликнул он. — Несомненно, предстоит битва и отец решил удалить меня; но, раз он там, я тоже хочу быть там. Ведь он сражается за то, чтобы сберечь причитающееся мне наследство, и с моей стороны будет трусостью не находиться там. Клянусь Господом, я приму участие в празднике, если это еще возможно.

И, не слушая уговоров матери, он вскочил на коня и не сходил с него, пока не прибыл в лагерь.

Он назвался передовому дозору утром 22 июля, неза­долго до рассвета.

В восемь часов утра, в то время, когда большинство рыцарей забавлялись, наблюдая, как вешают пленников, а герцог завтракал вместе с сыном, побранить которого за столь поспешное возвращение у него недостало духа, в шатер Филиппа вошел человек и доложил ему, что гентцы, числом около сорока пяти тысяч, вышли из города.

— Их ожидает радушный прием, — произнес герцог, — ибо они будут наголову разгромлены.

Тотчас же он приказал подать сигнал тревоги, надел белые доспехи, то есть те, что предназначались для тор­жественных случаев, и, как и граф де Шароле, сел на коня.

Затем, поскольку еще накануне герцог разместил свое войско, рати которой находились в состоянии полной боевой готовности и в которой каждому воину было известно, какое место ему следует занять в случае сраже­ния, он проехал вдоль фронта всех трех отрядов и ска­зал:

— Ну что, друзья мои, вот они и идут! Смело идите на этих подлых горожан, и этим вечером все вы будете богаты!

Затем несколько дворян попросили посвятить их в рыцари, и герцог даровал им эту милость.

Гентцы двигались правильным строем; они трижды останавливались, чтобы лучше выдерживать равнение рядов. Завидев Гавере и вражеский лагерь, они заняли боевые позиции в поле, оперев свой правый фланг о Шельду и составив фронт из своих лучших воинов, во­оруженных пиками.

На флангах гентского войска расположилась артилле­рия, грозную охрану которой составляли латники, воору­женные секирами, двулезвийными мечами и боевыми молотами с железными шипами. Конница, находившаяся под командованием знаменитого Жана де Нивеля, имя которого вошло в поговорку, составила два крыла.

Наконец, во второй линии находились мастеровые, мало привычные к оружию, а также пожилые люди, кре­стьяне и, главное, все те, что пришли из Васландии.

Обоз и телеги расположились позади.

Сражение начал авангард герцогской армии, которым командовал маршал Бургундии, однако он был реши­тельно отброшен. Впрочем, у него был приказ не риско­вать. Сиру де Бошану, знамя которого виднелось в гуще гентцев, было приказано отступить вместе со своим зна­менем, однако он ответил:

— Я здесь, и я остаюсь!

Но на самом деле ему не удалось там остаться, и, вопреки своему желанию, он был вынужден дать сигнал к отступлению.

Гентцы же неуклонно шли вперед; шаг за шагом, но они наступали. Огромная масса двигалась, словно один человек.

Герцог приказал двинуть против них легкую артилле­рию и тысячу лучников под командованием Жака де Люксембурга.

Однако и легкая артиллерия, и лучники старались напрасно.

Внезапно посреди сомкнутых рядов этого войска, про­рвать которые не смогли ни артиллерия, ни конница, ни лучники, вспыхнула телега с порохом. И тогда Матеус Керкховен, начальник фламандской артиллерии, опаса­ясь, что огонь перекинется на другие повозки, крикнул:

— Берегись!

Этот призыв, повторенный во всех рядах, заставил гентцев подумать, что на них напали с тыла; страшное замешательство, возникшее в центре гигантского войска, до некоторой степени сломало фланги этой громады. Увидев такую сумятицу, вторая рать, образованная из крестьян и стариков, решила, что фронт первой рати прорван, и обратилась в беспорядочное бегство. На пути у беглецов оказалась Шельда, и они ринулись в нее; но, испуганные шириной реки, чувствуя, что тяжелые доспехи тянут их на дно, и не имея надежды добраться до противоположного берега, они вернулись к оставлен­ному ими берегу.

Но там уже караулили солдаты, вооруженные дуби­нами, которыми они приканчивали этих несчастных, по мере того как те пытались выбраться из воды. Добрый герцог отдал приказ пленных не брать.

Видя смятение, охватившее ряды гентцев, Филипп решил, что настала минута ввести в бой основные силы войска и лично принять участие в атаке.

— Пресвятая Богоматерь Бургундская! — воскликнул герцог.

С этими словами он тотчас бросился вперед вместе с сыном и сотней рыцарей, оставив позади запыхавшихся лучников своей рати, не поспевавших за ними.

Две тысячи гентцев укрепились на лугу, окруженном с трех сторон излучиной Шельды, а с четвертой стороны защищенном глубоким рвом, по другую сторону которого высилась живая изгородь.

Бургундский авангард, бросившийся вдогонку за бегле­цами, пронесся мимо этого луга.

Герцог же, невзирая ни на что, бросился туда вместе с неотступно следовавшим за ним графом де Шароле. У обоих были прекрасные лошади; они перескочили через ров, прорвались сквозь живую изгородь и оказались посреди гентцев.

Те тотчас же бросились на двух одиноких всадников.

Но стоило им узнать в этом рыцаре в белых доспехах своего герцога, сеньора, чью жизнь и особу они клят­венно обещали чтить; стоило им узнать в сопровожда­вшем его рыцаре в позолоченных доспехах его сына, они остановились, охваченные чувством почтения и стра­хом.

Эти пять минут нерешительности оказались спаси­тельными для герцога и его сына: за это время к ним присоединились несколько рыцарей. Гентцы, видя, как герцог и его сын наносят удары, восклицая, один: «Пре­святая Богоматерь Бургундская!», а другой: «Святой Геор­гий!», осознали, что у них тоже есть жизнь, которая стоит того, чтобы ее защищать. И тогда с пиками наперевес они ринулись на своего сеньора, забыв о своей клятве; герцога окружили, а его лошадь ранили; граф де Шароле, хотя и был ранен в ногу, творил чудеса, защищая отца, и все время призывал: «На помощь!» Наконец, явившиеся пикардийские лучники в очередной раз спасли бургунд­ских рыцарей. Гентцы были разгромлены, но не отсту­пили. Каждый из них погиб на том месте, где он сра­жался; убиты были все.

Сами рыцари признавались, что среди этих простолю­динов и людей низшего сословия, даже имен которых никто не знал, были те, чьи подвиги могли бы просла­вить их имена, будь они известны.

Двадцать тысяч человек погибли в этом страшном сра­жении, и в числе павших было двести священников и монахов.

Магистраты, женщины и дети — а кроме них почти никто и не остался в несчастном городе Генте — узнали новости о сражении по первым трупам, которые при­несла им Шельда.

Затем трупов становилось мало-помалу все больше и больше.

Наконец, преследуемые воинами герцога, появились беглецы; однако, вместо того чтобы впустить их в город, перед ними заперли ворота, опасаясь, что вместе с бегле­цами в город войдут бургундцы.

На следующее утро разыгралась душераздирающая сцена, когда тридцать или сорок тысяч женщин — сестер, матерей и жен, — в свой черед вышедших из города, стали опознавать среди мертвых своих близких.

Герцог плакал вместе с ними.

Его поздравляли с победой.

— Увы! — отвечал он. — Кому от нее будет польза? Вам ведь понятно, что я потерпел от нее ущерб, ибо, в конце концов, это были мои подданные.

Он запретил тревожить несчастных женщин во время их скорбных поисков и пожелал, чтобы им дали спо­койно предать земле своих мертвых.

Герцог совершил въезд в город на той самой лошади, на которой он сражался и которую четыре раза ранили пикой.

У городских ворот, моля герцога о пощаде, навстречу ему вышли с босыми ногами и в одних рубахах маги­страты и старшины, за которыми следовали две тысячи горожан в черных одеждах.

Они остановились в ожидании помилования.

Помилованием стал приговор.

Город терял свою юрисдикцию; он становился обыч­ной коммуной, подобной другим, и не имел больше под­данных.

Двое ворот были замурованы, и вновь открывать их было навсегда запрещено.

Кроме того, суверенное знамя Гента, несшее изобра­жением льва Фландрии, и все знамена ремесленных гильдий были брошены к ногам лошади победителя.

Герцог подал знак: Золотое Руно, герольд Бургундии, подобрал все эти знамена, положил их в мешок и унес.

Так состоялось боевое крещение графа де Шароле, подавшего надежды стать тем, кем он и стал позднее, а именно Карлом Смелым.

IV. ЕЩЕ ОДИН ПОДАЮЩИЙ НАДЕЖДЫ НАСЛЕДНИК

Победа при Гавере, которая вызвала у доброго герцога слезы, окончательно утвердила его могущество: Гент был побежден, подобно Брюгге, причем побежден в собствен­ных стенах, и герцог Бургундский бесспорно стал графом Фландрским.

Но побежден был не только Гент: побеждена была Франция, в чьей юрисдикции находилась Фландрия, побеждена была Империя, которой Фландрия принесла клятву верности.

И как же добрый герцог намеревался воспользоваться этим великим могуществом?

Только что потерпели поражение греки; Константино­поль был взят Мехмедом 29 мая 1453 года, ровно за два месяца до битвы при Гавере. Говорили, будто турки идут на Рим; будто Мехмед поклялся накормить своего коня овсом в алтаре базилики святого Петра; вспоминали, что, когда каждый новый султан идет опоясаться саблей в казарме янычар, выпивая при этом поданный ему кубок, наполненный водой, а затем наполняя его золотом, он произносит:

— До встречи у Красного Яблока!

«Красное Яблоко» — это Рим.

Так вот, с захватом Константинополя было уничтожено главное препятствие, закрывавшее дорогу на Рим, и, точно так же, как за три столетия до этого крестоносцы проходили через Константинополь, направляясь в Иеру­салим, турки намеревались пройти через Константино­поль, идя в Рим.

Папа Николай V был охвачен великим страхом; он отчаянно взывал ко всему христианскому миру, а осо­бенно к великому герцогу Запада (вспомним, что именно так называли Филиппа Доброго).

Герцог же, со своей стороны, видел золотые сны. Почему бы ему, избраннику Всевышнего, не отразить турок? Почему бы ему не изгнать Мехмеда из Констан­тинополя? Почему бы ему, подобно Бодуэну Фландр­скому, не стать императором Востока?

Папа готов был короновать герцога, лишь бы он изба­вил его от турок.

И в самом деле, к кому еще было обращаться, как не к герцогу Бургундскому?

К Фридриху III, императору Германии? Занятный император, которого прозвали Миролюбивым, чтобы не называть Ленивым; который из бережливости перелицо­вывал свое старое платье; который учредил наводящий уныние орден Воздержания, никому не пришедшийся по нраву, в то время как Филипп Добрый учредил орден Золотого Руна, за право вступить куда спорили все знат­ные дворяне Европы; и, наконец, Фридрих III отказался помочь Матвею Корвину, королю Венгрии, отразить нашествие турок и, пока его отважный сосед сражался с ними один на один, позволил тому забрать у него Вену и всю Нижнюю Австрию.

К Карлу VII, королю Франции? Занятный король, которого прозвали «Карл Гонесский» и «король Буржа»; который в один прекрасный день на глазах у всех вынуж­ден был вернуть уже пошитый башмак, принесенный ему сапожником, ибо в королевской казне не хватило денег, чтобы оплатить пару башмаков; который, в отличие от доброго герцога, въехавшего в Гент на той прекрасной лошади, что была четырежды ранена пикой, обычно ездил верхом на плохонькой неторопливой лошадке, при звуке пушечного выстрела падавшей на спину, задрав копыта кверху; и, наконец, Карл VII клялся святым Иоанном, в то время как граф де Шароле, который был всего лишь подростком, клялся святым Георгием.

Таким образом, было почти решено, что будет пред­принят новый крестовый поход, чтобы отвоевать у турок Константинополь, и что главой этого крестового похода станет Филипп Добрый.

Местом встречи будущих крестоносцев был назначен бургундский двор.

В один прекрасный день там появился, чтобы встать в ряды крестоносцев, лично дофин Франции, будущий Людовик XI.

Но отчего вдруг этим неспокойным и неуравновешен­ным рассудком, этим черствым и холодным сердцем овладело воодушевление?

Да просто-напросто дофин был изгнан из королевства собственным отцом.

Бросим взгляд на Францию, которая оказалась ранена, в свой черед, трижды и раны которой зарубцовывалась с великим трудом: это были раны, полученные ею при Креси, Пуатье и Азенкуре.

Так вот, благодаря двойному чуду, сотворенному Госпо­дом, который ниспослал ей деву и куртизанку, Жанну д'Арк и Агнессу Сорель, Франции, несмотря на все ее раны, удалось в тот самый год, когда родился граф де Шароле, изгнать из своих пределов англичан.

Но в какой же чудовищной нищете оставили Францию солдаты Эдуарда III!

Северные провинции превратились в пустыню; в цен­тральной части не осталось ничего, кроме песчаных рав­нин: вместе с хлеборобами пропали и жатвы. Область Бос поросла густым кустарником, и мало-помалу этот кустарник разросся и превратился в настоящий лес: если бы две армии попытались отыскать там друг друга, это стоило бы им великого труда. Люди из деревень бежали в города, города же умирали от голода. Трупы вызывали чуму, мертвые заражали живых. Беднякам, которым не на что было купить дрова, брали, чтобы развести огонь, ставни и двери из богатых домов, где побывала зараза. Города сами сжигали себя, перед этим покончив с собой. Вероятно, еще хуже дело обстояло в Париже: большая часть домов была заброшена, и люди короля старательно наводили справки о мертвых и наследниках, пытаясь извлечь из этого какую-нибудь выгоду; они ходили по улицам и спрашивали:

— Почему закрыт этот дом?

— Ах, господа, — отвечали соседи, — все его жители умерли!

— А нет ли у них, часом, наследников, которые живут здесь?

— Нет; наследники бежали и живут в другом месте.

— И где же?

— Мы ничего об этом не знаем!

Королевским указом от 31 января 1432 года было запрещено ломать и сжигать покинутые дома.

Так что англичане сделали вид, что они покинули Париж, не желая в нем больше оставаться!

Вслед за уходом англичан туда пришел Карл VII: он огляделся и бежал прочь. Он тоже не желал там нахо­диться.