Карл Смелый. Жанна д’Арк

— Идите! Идите! Царь Небесный с нами, и он дарует нам победу!

Надежда была еще жива, но вера уже вознеслась на небо.

Что же касается герцога Бедфорда, то он оставался в своем удачно расположенном и хорошо укрепленном лагере, надеясь на то, что король Франции, охваченный гневом, которого не могло не вызвать у него полученное письмо, сам придет туда со своей армией, чтобы атако­вать англичан; но, когда стало понятно, что Карл огра­ничился тем, что прошел половину пути, а затем в свой черед настроился ждать за построенными им укрепле­ниями, регент не решился дать королю такое преимуще­ство и, поскольку он постоянно опасался, что в его отсутствие в столице произойдет какой-нибудь перево­рот, направился в сторону Парижа, к которому француз­ская армия, благодаря занятой ею позиции, находилась какое-то время ближе, чем английская.

И тогда король, видя, что его поход на столицу про­валился из-за поспешного возвращения туда герцога Бедфорда и подкрепления, которое тот с собой привел, собрал свой совет. Однако страх перед англичанами был еще настолько велик и собственные новые успехи настолько удивляли, не порождая еще уверенности в своих силах, что большинство высказалось за возвраще­ние к Луаре. Как обычно, обратились за советом к Жанне. В ответ Жанна сказала лишь, что на ее взгляд следует идти на Париж, ибо ей было достоверно известно, что король вступит туда, хотя она и не могла сказать, когда именно это произойдет; и поскольку после дня корона­ции она не брала больше на себя никакой ответствен­ности, у нее не было и должного влияния, чтобы настаи­вать на мнении, которое противоречило принятому решению.

Так что по окрестностям разослали разведчиков, кото­рые должны были изучить местность и выяснить, по какой дороге король может вернуться в Жьен. Несколько разведчиков вернулись уже на следующий день и расска­зали, что неподалеку находится небольшой городок под названием Бре-на-Сене, где есть прекрасный мост, по которому король и вся его армия смогут переправиться на другой берег, и что жители этого городка обещали повиноваться королю и обеспечить ему свободный про­ход. В итоге армия, хотя она и была победоносной, теперь отступала так, словно была побежденной, как вдруг при подходе к городу стало известно, что прошлой ночью он был захвачен большим отрядом англичан. Чтобы проверить эти сведения, туда было послано несколько латников, из которых одни оказались взяты в плен, а другие ограблены.

Таким образом, переправе было оказано противодей­ствие, причем чрезвычайно сильное, а поскольку в ту пору Бог явно был на стороне Франции, то эту помеху, которую в любое другое время сочли бы бедой, теперь, напротив, восприняли как чудесную милость. Герцоги Алансонский, Бурбонский и Барский, графы де Вандом и де Лаваль, Дюнуа и Ла Гир, то есть все военачальники, полагавшие, что нужно идти в поход на Париж, чрезвы­чайно обрадовались произошедшему событию и, благо­даря ему, вновь обрели влияние, на какое-то время утра­ченное из-за нерешительности Жанны; так что немедленно было принято решение, противоположное предыдущему: в тот же день армия двинулась по дороге, ведущей в Шато, оттуда направилась в Крепи-ан-Валуа, а потом — в Даммартен и прямо за ним, среди полей, встала лагерем.

До Парижа оставалось не больше десяти льё, и все по-прежнему складывалось в пользу короля Карла VII; всюду, где он появлялся, простой народ выходил к нему навстречу, крича «Ноэль!» и распевая «Те Deum laudamus»^[33]. Столь всеобщий восторг иногда возвращал Жанне ее былую силу, однако ее настроение всегда было окрашено легким оттенком уныния, указывавшим на то, что Господь больше ее не поддерживал.

— Клянусь Богом, — сказала она как-то раз Дюнуа и канцлеру, которые почти всегда шли рядом с ней, — вот добрый народ, очень преданный и набожный, и, когда мне доведется умереть, я хотела бы, чтобы это произошло в здешнем краю.

И тогда граф де Дюнуа спросил ее:

— Жанна, а знаете ли вы, когда и в каком месте вы должны умереть?

— Нет, — отвечала Жанна, — я не знаю, это в Божьей воле; но я знаю, что мой смертный час, возможно, уже близок, ибо я исполнила то, что повелел мне Господь: осада Орлеана снята и наш благородный король короно­ван. О, как бы мне хотелось теперь, — добавила девушка, печально покачав головой, — чтобы он соблаговолил перенести меня к моему отцу и моей матери и мне снова можно было бы пасти их овец, как я привыкла делать.

И те, кто слышал, как Жанна говорила подобные слова, более, чем когда-либо прежде, проникались убеж­дением, что она послана Богом и, как она сама утверж­дала, вскоре должна вернуться к Богу.

Однако новый маневр короля почти сразу же стал известен герцогу Бедфорду, и он со всеми войсками, какие ему удалось собрать, выступил из Парижа навстречу французам. Разбив свой лагерь под Даммартеном, Карл вскоре узнал о том, что герцог Бедфорд только что при­был в Митри и встал лагерем по другую сторону холма, на котором находился разделявший их город.

Король тотчас же вывел войско и стал готовиться к битве, в то время как среди воинов были отобраны раз­ведчики, которым предстояло под командованием Ла Гира произвести рекогносцировку противника. Ла Гир выполнил эту задачу с присущей ему смелостью: он подо­брался к английской армии на расстояние, равное полету стрелы, все внимательно осмотрел и возвратился в убеж­дении, что король совершил бы большую ошибку, начав в сложившихся обстоятельствах атаку. Король прислу­шался к этому совету и стал ждать, когда противник выйдет из своего лагеря, но ждал напрасно, и на следу­ющий день ему сообщили, что герцог Бедфорд вернулся в Париж, куда, как уверяли, только что прибыли еще четыре тысячи человек подкрепления.

Король немедленно двинулся в сторону Крепи-ан- Валуа и, прибыв в этот город, располагавший надежными оборонительными укреплениями, остановился в нем и предъявил Компьеню требование сдаться. Как это про­исходило и в других городах, такое требование произвело должное действие: горожане ответили Карлу, что они с огромным нетерпением ждали короля и примут его с великой радостью; узнав об этом, жители Бове поступили и того лучше: едва завидев герольдов со знаками гераль­дических лилий, они принялись кричать: «Да здравствует Карл! Да здравствует король Франции!» и, изгнав своего сеньора-епископа по имени Пьер Кошон, который был ярым сторонником англичан, хотя и французом по рож­дению, открыли ворота, не дожидаясь никаких требова­ний.

Оставался Санлис, который все еще находился в под­чинении у англичан и который Карл VII не хотел остав­лять у себя в тылу на тот случай, если бы был предпри­нят новый поход на столицу. Так что король продвинулся до деревни Барон, расположенной в двух льё от этого города, который он собирался штурмовать на следующий день, как вдруг ему донесли, что герцог Бедфорд вновь покинул Париж, имея под своим началом четыре тысячи солдат, о которых уже шла речь. Однако, как стало известно, эти солдаты, приведенные епископом Винче­стерским, были набраны на деньги папы, чтобы высту­пить против богемцев, и лишь вследствие необычайного злоупотребления властью оказались направлены против католиков. Впрочем, это доказывает, до какой степени ослабели англичане, если они пренебрегали святыми делами ради того, чтобы усилить свое войско столь незначительным отрядом.

Но, независимо от того, с кем они должны были вое­вать — с богемцами или с французами, эти солдаты, тем не менее, появились, и потому король приказал сеньо­рам Амбруазу де Лоре и Сентрайлю сесть на коней и отправиться в разведку, чтобы установить их численность и намерения. Оба названных рыцаря немедленно снаря­дились и, взяв с собой лишь двадцать человек, отобран­ных из числа тех, кто имел лучших лошадей, поскакали так быстро, что вскоре добрались до дороги на Санлис и увидели над ней огромное облако пыли, поднимавшейся, казалось, до самого неба. Разведчики тотчас же отпра­вили гонца к королю, чтобы предупредить его о том, что они увидели, и передать ему, что, по их мнению, это идет армия герцога Бедфорда; они заверили короля, что, как только наступит какая-нибудь ясность, к нему будет послан второй гонец, но посоветовали ему постоянно держаться настороже. И действительно, они продвину­лись еще дальше, причем так дерзко и так близко к про­тивнику, что им удалось определить, что перед ними вся английская армия, шедшая прямо на Санлис. Тогда, как и было обещано, они незамедлительно отправили вто­рого конного гонца, и король, получив предупреждение, тотчас вывел свои войска из Барона, где было слишком тесно, и, разместив их в поле между рекой, протекавшей через Барон, и башней Монтепийуа, приготовился к сра­жению. Со своей стороны, герцог Бедфорд прибыл около двух часов в Санлис и начал переправляться через небольшую реку, на берегу которой построилась фран­цузская армия. Тотчас же Амбруаз де Лоре и Сентрайль, оказавшиеся в непосредственной близости от врага, пустили своих лошадей в галоп и возвратились к королю, чтобы побудить его атаковать англичан в тот самый момент, когда они будут заняты переправой. Этот совет весьма понравился Карлу, и он приказал немедленно выступать. Но, как ни быстро продвигался король, регент проявил еще большую быстроту, так что подошедший авангард французской армии обнаружил, что переправа завершена и противник готов к сражению. Поскольку уже почти стемнело, стороны встали лагерем там, где они оказались: англичане — на берегу реки Нонетты, а французы — в Монтепийуа. В тот же вечер произошло несколько мелких стычек между разведчиками обеих сто­рон, но они не привели ни к каким существенным последствиям.

На рассвете следующего дня король построил свои войска к сражению; авангардом командовал герцог Алан- сонский и граф Вандомский; главным корпусом коман­довали герцоги Барский и Лотарингский; третий корпус, образовывавший фланг армии, находился под командо­ванием маршалов де Буссака и де Реца; лучников вели сир де Гравиль и лимузенский рыцарь по имени Жан Фуко; наконец, арьергардом, предназначенным для мел­ких стычек, если в них возникла бы необходимость, командовали бастард Орлеанский, сеньор д'Альбре, Жанна Дева и Ла Гир. Что же касается короля, то сам он держался в стороне, не взяв на себя никакого командо­вания; его охрану составляли герцог Бурбонский, сеньор де Ла Тремуйль и немалое число отважных рыцарей.

У короля было столь сильное желание атаковать, что, выдвинувшись вперед, он вместе с графом де Клермоном и сиром де Ла Тремуйлем проехал туда и обратно вдоль фронта французской армии, чтобы увидеть, с какой сто­роны враг наиболее уязвим; но обычное для англичан военное искусство не подвело их и на этот раз: герцог Бедфорд выбрал для своей армии почти неприступную позицию возле аббатства Богоматери Победы, основан­ного Филиппом Августом после битвы при Бувине; фланги английского войска были прикрыты живыми изгородями и рвами; река и большой пруд защищали его с тыла; наконец, вдоль всего его фронта торчали заос­тренные с двух концов колья, воткнутые столь плотно один к другому, что они образовывали нечто вроде пали­сада, а за ними прятались те грозные английские луч­ники, которые, показывая на дюжину стрел в своих кол­чанах, похвалялись, что каждый из них носит на боку смерть дюжины человек.

В прежние времена, в ту пору, когда Жанна была вдох­новлена свыше, в дни Орлеана, Жаржо и Пате, Деве достаточно было лишь развернуть свое знамя и двинуться вперед, чтобы каждый последовал за ней, нисколько не сомневаясь в победе; но уверенность, покинув девушку, покинула и всю армию, душою которой она была, а потому военачальники, собравшись на совет, решили, что позиции врага слишком сильны для того, чтобы ко­роль атаковал их, рискуя потерять за один день все, что было отвоевано им с таким трудом. Так что англичанам было предложено сражение, если они пожелают выйти со своих позиций; но, со своей стороны, англичане не были больше людьми Кревана, Вернёя и Рувре: они ответили, что готовы сражаться, но лишь в своем лагере и, следо­вательно, будут ждать, когда их там атакуют; в итоге, как и накануне, дело окончилось несколькими стычками между наиболее храбрыми воинами обеих армий.

Когда наступил вечер, англичане удалились в свой лагерь, а французы вернулись на свои прежние позиции; для французов ночь прошла в ожидании решительных действий на следующий день, ибо от одного из пленных стало известно о том, что сиры де Круа, де Креки, де Бетюн, де Фоссё, де Ланнуа, де Лален и бастард де Сен- Поль, бургундские сеньоры, стоявшие на стороне герцога Филиппа и служившие в английской армии, были посвя­щены в рыцари герцогом Бедфордом, а подобное обычно происходило только по случаю большого сражения; так что каждый француз стремился наилучшим образом под­готовиться к предстоящей битве, но, когда рассвело, стало понятно, что ночью англичане покинули свой лагерь и ушли по дороге, ведущей к столице.

И действительно, пришли печальные для герцога Бед­форда известия: коннетабль, присутствия которого ко­роль не желал переносить, продолжил, со своей стороны, военные действия и, войдя в Мен, занял Рамфор, Мали- корн и Гальранд. Более того, говорили, что он пошел на Эврё. Таким образом, уже не англичане угрожали Пуату, Сентонжу и Оверни, а напротив, их самих теснили повсюду, вплоть до сердца Нормандии. Так что возвра­щение герцога Бедфорда в Париж было своевременным, ибо, вернувшись в столицу, он узнал о потере еще пяти городов: Омаля и Торси близ Дьеппа, Этрепаньи возле Жизора, Бон-Мулена и Сен-Селерена около Алансона. Мало того, герцог Бургундский, взволнованный письмом Девы, согласился принять в Аррасе представителей короля, и в первых числах августа состоялись предвари­тельные переговоры.

Герцогу Бедфорду нельзя было терять время, если он хотел противостоять сразу всем угрожавшим ему опас­ностям, и потому, оставив две с половиной тысячи сол­дат в Париже, он отправил остальных в Нормандию, а сам прибыл в Руан, чтобы собрать там провинциальные штаты.

Видя, что и на этот раз враг ускользает от него, и не зная, что стало причиной его возвращения в Париж, ко­роль, вместо того чтобы преследовать герцога Бедфорда, что поставило бы того в крайне сложное положение, двинулся из Монтепийуа в Крепи, а оттуда, не останав­ливаясь, в Компьень, где с огромным восторгом был встречен горожанами. Карл оставил им в качестве упра­вителя и капитана пикардийского дворянина по имени Гильом де Флави и, узнав о том, что жители Санлиса, считая себя покинутыми герцогом Бедфордом, только что подчинились королевской власти, отправился в этот город и расположился там вечером того же дня, когда он оставил Компьень.

Тем не менее в течение тех нескольких дней, которые король провел в Компьене, там произошли важные собы­тия. В ответ на предложения, выдвинутые в Аррасе, гер­цог Бургундский направил в Компьень своих представи­телей — Жана Люксембургского, епископа Арраса, сира де Бримё и сира де Шарни, и при первом же обмене условиями перемирие было заключено. Одно из условий перемирия состояло в том, что англичанам разрешалось участвовать в переговорах; король согласился на это, но на условии, что принцам, вот уже пятнадцать лет нахо­дящимся в английском плену, будет разрешено выку­питься. Это перемирие, которому король снова был обя­зан Жанне и которое, как надеялись, могло стать подготовительным этапом перед подписанием настоя­щего мира, было лишь частичным; его действие распро­странялось на все области, расположенные на правом берегу Сены от Ножана и вплоть до Онфлера; таким образом Париж и города, имевшие переправы через реку, исключались из этого договора: король имел право ата­ковать их, а герцог сохранял за собой право оборонять их.

Но пока все эти условия обсуждались в Компьене, Ла Гир, не имевший ничего общего с политикой и быстро пресыщавшийся любым отдыхом, вместе с несколькими отважными соратниками отправился на поиски военных приключений; и вот однажды утром, проехав достаточно большое расстояние, он и его товарищи оказались прямо перед крепостью Шато-Гайар в семи льё от Руана. Поскольку еще только рассветало и комендант крепости, которого звали Кингстон, не опасался никакой атаки, зная о том, что французы находятся более чем в двадцати льё от него, Ла Гиру хватило времени овладеть воротами крепости, прежде чем англичане начали оказывать сопро­тивление, и, воспользовавшись этим первым успехом, он заставил коменданта сдаться. Захваченный врасплох и не осведомленный о численности тех, с кем он имел дело, комендант попросил сохранить ему жизнь, сильно опа­саясь, что в этой просьбе ему будет отказано. Но Ла Гир выполнил ее, и тогда, к своему великому изумлению, комендант увидел, как в крепость вступают победители: английский гарнизон был вдвое больше и сильнее тех, кому он сдался. Тем не менее Кингстон сдержал свое слово: как и было условлено, он сдал замок вместе со всем тем, что находилось в его стенах, и уехал. Ла Гир же немедленно занял освободившуюся должность.

Во время обеда ему доложили, что в одном из подзе­мелий обнаружен французский пленный, запертый в железную клетку; Ла Гир сразу же спустился вниз и не узнал пленника, настолько тот изменился, но заключен­ный сам узнал своего освободителя. Благородный и хра­брый сир де Барбазан, захваченный в плен в Мелёне, в течение девяти лет после этого был заперт в железной клетке, двери которой были заклепаны из опасения, что пленный сумеет открыть их. Ла Гир тут же велел сломать прутья клетки. Но, хотя и видя перед собой этот неожи­данно открывшийся выход, старый рыцарь лишь покачал головой в знак отказа и сел в углу, заявив, что он дал коменданту обещание быть его покорным пленником и, пока он не будет освобожден от этого обещания, ничто на свете не заставит его выйти из клетки. Тщетно Ла Гир уверял его и клялся своей честью, что Кингстон сдал замок со всем его содержимым, и, следовательно, плен­ный, находившийся там, совершенно естественно вклю­чался в условие капитуляции, — Барбазан отвечал, что это вполне возможно, но он, тем не менее, останется в клетке до тех пор, пока не будет свободен от своего слова. Ла Гиру пришлось посылать вдогонку за Кингсто­ном, который вернулся, чтобы освободить Барбазана, так и не покидавшего своей клетки до тех пор, пока его тюремщик не снял с него клятвы. Оставив в Шато-Гайаре гарнизон, Ла Гир вернулся к королю вместе со старым рыцарем, который спешил снова взяться за оружие и умирал от желания пустить его в ход; короля они нашли в Санлисе, и он, подобно всем, кто его окружал, был чрезвычайно рад вновь видеть отважного сира де Барба­зана, о котором никто ничего не слышал так давно, что все уже считали его умершим.

В это самое время король узнал об отъезде герцога Бедфорда в Руан и решил двинуться на столицу, восполь­зовавшись его отсутствием; подкрепление в лице двух славных рыцарей, прибывших к нему, еще более укре­пило Карла VII в этом решении; узнав, что авангард его армии достиг Сен-Дени и без всякого сопротивления вошел туда, он в свой черед отправился в путь и 29 авгу­ста прибыл в эту древнюю королевскую усыпальницу. Как только он там оказался, все окрестные города перешли на его сторону: Крей, Шантийи, Гурне-на- Аронде, Люзарш, Шуази и Ланьи изъявили ему покор­ность, а сеньоры Монморанси и Муи принесли ему клятву верности.

Так что все складывалось превосходно; и потому, при­быв в Сен-Дени, Дева вновь пришла к королю и, броси­вшись перед ним на колени, стала умолять его позволить ей уехать, поскольку он более не нуждался в ее помощи; со слезами на глазах она говорила королю, что чувствует себя неспособной впредь быть полезной ему и что ее голоса сказали ей, что если она и долее останется в армии, то с ней непременно случится несчастье. Король спросил ее, какое несчастье может с ней произойти, и Жанна ответила, что она будет ранена, а затем взята в плен. Но король не хотел ничего слушать, заявляя, что если она, не дай Бог, будет ранена, то, как это с ней уже было, она быстро поправится, а если она попадет в плен, то он продаст половину своего королевства, чтобы выку­пить ее. Жанна поднялась с колен, сокрушенно покачав головой, и, видя, что ей не удастся ничего добиться от короля, отправилась в церковь помолиться, чтобы если с ней и произойдет несчастье, то, по крайней мере, Господь смилостивился бы над ней.

На следующий день было принято решение прибли­зиться к Парижу и, покинув Сен-Дени, встать лагерем в Ла-Шапели. Жанна с печальным видом ехала верхом, в то время как ее младший брат следовал за ней, держа ее копье, а сир Долон — ее знамя, как вдруг она заметила, что по той же дороге идет солдат, рука об руку с какой-то гулящей девкой. Жанна уже давно строго-настрого запре­тила подобным особам сопровождать армию, и потому она тотчас попросила брата Пакереля передать женщине, чтобы та ушла прочь. Но, вместо того чтобы подчи­ниться, женщина ответила вызывающе нагло, а когда Жанна подъехала к парочке, чтобы самой прогнать рас­путницу, солдат с мечом в руке ринулся навстречу, крича, что уже слишком долго такие бравые воины, как он, под­чиняются бабе и что пришла пора это менять. Жанна, привыкшая к тому, что ее уважают как военачальника, не смогла вынести такой дерзости и обнажила свой меч; понимая, что ударом лезвием меча солдата можно убить, она ударила его плашмя по шлему и приказала ему уйти прочь; но, видимо, как ни слаб был этот удар, час ста­рого доброго оружия, не раз выдерживавшего куда более тяжелые удары, пробил: клинок разлетелся на куски, и лишь одна рукоять осталась в руке Жанны.

В эту минуту король, услышав какой-то шум, лично подъехал к Жанне, чтобы узнать, что происходит, и уви­дел, как она с печалью смотрит на обломки клинка и бесполезную отныне рукоять. Когда ему рассказали о случившемся, он произнес, обращаясь к девушке:

— Жанна, вам следовало нанести удар древком вашего копья, а не этим славным мечом, пришедшим к вам божественным путем.

— И тем же путем ушедшим, — промолвила в ответ Жанна, — ибо, поверьте мне, государь, это последнее предупреждение Господа, который велит мне уйти.

Король стал смеяться над этой упорной верой в несча­стье и, чтобы утешить Жанну в ее потере, предложил ей свой собственный меч, но она отказалась, заявив, что отобьет себе какой-нибудь другой меч у англичан.

И действительно, как можно было поверить в дурные предчувствия этой девушки, когда ее слава росла повсе­местно и когда все обращались к ней не иначе, как к пророчице или святой? В Труа несколько женщин умо­ляли ее стать крестной матерью их детей, и она трижды держала младенцев над купелью, давая девочкам имя Жанна, а мальчикам — Карл. В Ланьи за ней прибежали, чтобы просить прийти ее к колыбели больного ребенка, который в течение трех дней выглядел мертвым и кото­рого священник не хотел крестить, говоря, что малыш скончался; Жанна пришла к этой колыбели и, опусти­вшись перед ней на колени, стала молиться; и тогда ребенок открыл глаза, а священник, воспользовавшись этой минутой, совершил над ним крещение, громко воз­глашая, что Господь, благодаря молитве Жанны сотворил это чудо. Наконец, незадолго до этого, когда она была в Компьене, граф д’Арманьяк, являвшийся одним из пер­вых вельмож королевства, написал ей, бедной и невеже­ственной крестьянке, письмо, в котором он спрашивал, кому из трех пап, борющихся за престол святого Петра, ему стоит доверять, обещая ей признать того, кого при­знает она.

Все эти великие почести, несомненно, ослепили бы кого угодно, кроме Жанны; но Жанна, напротив, стала еще более смиренной и скромной, чем прежде, ибо она чувствовала, что Бог с каждым днем отдаляется от нее.

X. КОМПЬЕНЬ

В тот же вечер французы появились под Парижем, кото­рый защищали мессир Луи Люксембургский, епископ Теруанский, и английский рыцарь по имени Джон Рад­клифф, а также примерно три тысячи солдат, не считая тех горожан, что в свое время приняли участие в массо­вом убийстве арманьяков и теперь еще больше, чем англичане, были заинтересованы в том, чтобы король не овладел вновь своей столицей, ибо они прекрасно пони­мали, что если Париж захватят, то им не будет пощады за былые дела. Французы прошли у подножия Монмар­тра и, построившись в боевом порядке, расположились от ворот Сент-Оноре до Свиного холма, то есть на про­странстве, заключенном сегодня между церковью святой Магдалины и улицей Мучеников. На этом холме они установили батарею пушек и произвели несколько выстрелов, чтобы проверить их дальнобойность. Она оказалась хорошей: ядра долетали до самого города. Тот­час же англичане и горожане устремились на крепостные стены; среди защитников города был также отряд бур­гундцев, которых легко было узнать по алому кресту, изображенному на их знамени.

Но в тот вечер, помимо обмена несколькими пушеч­ными выстрелами, ничего не произошло. Увидев врага, услышав грохот бомбард, ощутив запах пороха, Жанна вновь обрела свое прежнее мужество и взяла на себя руководство штурмом, в то время как герцоги Алансон- ский и Бурбонский, полностью вооруженные, вместе со своими солдатами расположились за Свиным холмом, прикрывавшим их от огня крепостной артиллерии, и приготовились обрушиться на осажденных, если те пред­примут какую-нибудь вылазку.

Тем не менее, несмотря на все эти приготовления, парижане полагали, что весь следующий день им удастся провести спокойно, ибо это был день Рождества Богома­тери и они не верили, что французы осмелятся атаковать город во время такого великого праздника; так что их обуял великий ужас, когда около одиннадцати часов они услышали, как колокола, только что призывавшие к мессе, ударили в набат, и увидели множество людей, носившихся по городу и кричавших: «Тревога! Тревога! Арманьяки на крепостной стене! Париж взят! Все поте­ряно!» Но, вместо того, чтобы запугать городской гарни­зон, звон колоколов и крики паникеров придали ему отваги. Англичане, горожане и бургундцы устремились к крепостным стенам и увидели, что атака действительно началась, но развивается она далеко не так благоприятно для королевской армии, как о том кричали эти мнимые паникеры, которые на самом деле были сторонниками короля Карла VII и надеялись поднять с помощью таких криков восстание в городе.

И действительно, как ни велика была смелость осаж­дающих, задача, стоявшая перед ними, была трудной, если не сказать невозможной. Захватив первое загражде­ние, они подожгли его и, во главе с Девой и сиром де Сен-Валлье, проникли на внешний земляной вал; но, оказавшись там, они обнаружили, что им предстоит пре­одолеть еще два рва, чтобы достичь городской стены. Вместе с самыми храбрыми воинами Дева пересекла пер­вый из них под градом стрел лучников и арбалетчиков и картечи, выпущенной из пушек и бомбард. Но, преодолев первый ров, Жанна увидела, что второй глубок и полон воды. Тем не менее это препятствие, о котором она не была предупреждена, хотя кое-кто во французской армии знал о нем, но смолчал из зависти, явно не могло заста­вить девушку отказаться от штурма; сумев добраться до рва и размахивая своим знаменем, она призвала к себе тех рыцарей и латников, что были предназначены для атаки; они тотчас примчались к ней, ведомые маршалом де Рецем. Тогда Жанна приказала принести фашины, бревна и все, что могло найтись пригодного для того, чтобы проложить надежную дорогу через эту воду и эту грязь, а сама, приблизившись к краю рва, дабы измерить его глубину древком своего знамени, громко закричала: «Добрые парижане, сдавайтесь! Сдавайтесь во имя Иисуса! Ибо, если вы не сдадитесь до наступления ночи, мы силой вступим в город и вы все, без жалости и пощады, будете преданы смерти». Однако в этот самый миг в нее прицелился один из арбалетчиков и его вра­щающаяся в полете стрела с оперением попала девушке в бедро.

Жанна упала, ибо рана была серьезной, и, поскольку ее сочли убитой, все бросились бежать. Тогда она вру­чила свое знамя первому же оказавшемуся рядом с ней солдату, приказав ему подняться по откосу рва до самого верха и размахивать знаменем изо всех сил, чтобы было видно, что она только ранена. Солдат исполнил все, что ему было приказано, но, в то время как он размахивал знаменем и кричал: «На штурм! На штурм!», в ногу ему вонзилась стрела; тогда он наклонился, чтобы выдернуть из раны железный наконечник, и, желая получше рас­смотреть поврежденное место, приподнял забрало своего шлема; в тот же миг вторая стрела вонзилась ему в лицо, и он упал замертво.

В эту минуту появился сир де Долон: он увидел, что Жанна лежит на откосе рва, а земля вокруг нее утыкана стрелами, которыми враги хотели поразить девушку. Он хотел взять ее на руки и унести с места сражения, но Жанна, тем тоном, каким она умела говорить, желая, чтобы ей повиновались, приказала ему ничего с ней не делать, а напротив, поднять ее знамя и вновь собрать французов. И тогда сир де Долон, к которому присоеди­нился маршал де Рец, призвал солдат столь громко и властно, что все тотчас примчались к ним. Тем временем Жанна вырвала стрелу с оперением из раны, но, испы­тывая ужасные страдания, осталась лежать на том же месте, по-прежнему приказывая заваливать ров. Вооду­шевленные таким героизмом женщины, все принялись за работу. Но, как мы уже говорили, эта задача была почти невыполнима, настолько глубокой была вода. Целый день в ров бросали фашины, но завалить его так и не смогли; и хотя после ее ранения прошло уже более пяти часов, а полученная ею рана так и не была перевязана, Жанна все еще призывала идти в атаку и не желала пре­кращать штурм, как вдруг пришел приказ короля отсту­пать в Сен-Дени. Сколь ни категоричен был этот приказ, Жанна не желала ему подчиниться, уверяя, что если про­явить упорство и продолжить штурм, то не пройдет и двух часов, как Париж будет взят; герцог Алансонский дважды посылал за ней, а она все не соглашалась отсту­пить; наконец, поскольку герцог сильно любил ее, он пришел за ней сам. Лишь тогда Жанна согласилась уйти и, поднявшись на ноги, покинула, наконец, ров, прояв­ляя при этом такое небывалое мужество, что, несмотря на полученное ею ужасное ранение, едва было заметно, что она хромает.

Отступление французов было потревожено всего лишь несколькими пушечными залпами, но осажденные этим и ограничились, страшась попасть в засаду. Это позво­лило осаждающим забрать своих убитых, которых было немало; но, поскольку уже не было времени для того, чтобы рыть им могилы, их сложили в риге фермы монахов-тринитариев и сожгли.

В течение ночи французы добрались до Сен-Дени, где и остановились. Там королю доложили обо всем проис­шедшем, а герцог Алансонский и маршал де Рец расска­зали ему, как Жанна прилагала все усилия к тому, чтобы погибнуть.

И тогда король отправился навестить ее в доме, где она лежала, охваченная сильным жаром, и стал укорять ее за то, что она поддалась унынию. При виде короля Жанна расплакалась и призналась ему, что для нее лучше быть убитой, чем попасть в руки англичан, о чем ее предупреждали голоса и что непременно произойдет, если она не вернется в свою деревню. Король, желая ободрить девушку, сказал ей, что прежде всего она должна вылечиться, а потом он предоставит ей свободу делать все, что она пожелает. В тот же вечер она собрала трофей из своих доспехов и посвятила его святому Дионисию; когда же несколько дней спустя, благодаря ее молодости и крепкому организму, рана у нее закрылась, она зака­зала мессу в королевской базилике и, распростершись перед алтарем святого мученика, возблагодарила Господа, Богоматерь и святых за оказанные ей милости, а затем сама повесила свои доспехи на колонну, ближайшую к раке, в которой хранились мощи святого апостола. По окончании этого благочестивого обряда она отправилась к королю, чтобы просить его исполнить данное им обе­щание и отпустить ее.

Однако за это время Карлу разъяснили, какую ошибку он совершит, если сейчас, когда исход борьбы еще не­ясен, позволит уйти той, которую все вокруг, от первого капитана и до последнего солдата, считают своим добрым ангелом; и потому король ответил Жанне, что он обещал отпустить ее лишь для того, чтобы ободрить ее, и теперь, когда она выздоровела, он, напротив, умоляет ее не ухо­дить, и при этом ссылался на самых опытных своих советников, говоривших ему, что если она уйдет, то все будет потеряно. Жанна хотела было настаивать на своем, но, стоило ей произнести первые слова, как она, зная характер короля, поняла, что настояния ее бесполезны и он уже принял решение не отпускать ее. И тогда бедное дитя смирилось. Поскольку король предложил ей новые доспехи и новое оружие, девушка согласилась взять все это, за исключением меча, сказав, что, как и в прошлый раз, она при первой же возможности добудет его себе у англичан, что впоследствии и было сделано.

С этого времени, желая придать Жанне еще больший вес, король увеличил ее свиту, которая после этого под­нялась до уровня свиты его главных военачальников; он выдал ей дворянскую грамоту, обещанную ранее, разре­шил ей вызвать к себе второго брата, подарил ей двена­дцать заводных лошадей и предоставил в ее распоряже­ние отдельную денежную сумму для оплаты небольшого военного отряда, которым с этого часа она должна была командовать лично; однако все эти милости не могли отвлечь Жанну от печальной мысли о том, что вскоре ей предстоит попасть в руки англичан: она смирилась, но отнюдь не утешилась.

Королевский совет решил, что король отступит на другой берег Луары, и это решение было выполнено; Карл возвратился в Жьен, следуя по дороге через Ланьи, Бре и Санс и оставляя комендантов в захваченных им городах; так, Амбруаз де Лоре остался в Ланьи, Жак де Шабанн — в Крее, Гильом де Флави — в Компьене, а граф Вандомский — в Сен-Дени и Санлисе; что же каса­ется Жанны, то она вместе с другими военачальниками сопровождала короля.

Стоило королевской армии покинуть окрестности Парижа, как герцог Бедфорд вернулся в столицу, куда, имея охранную грамоту Карла, в свой черед прибыл и герцог Бургундский, чтобы обсудить условия перемирия с королем; но, когда шурин и зять оказались лицом друг к другу, герцог Бедфорд повел себя так ловко, что пре­красные намерения герцога Филиппа тут же улетучились и чувства, пробужденные в нем письмом Жанны, усту­пили место чувствам, порожденным честолюбием; правда, редкое сердце устояло бы перед предложениями того рода, что были сделаны тогда герцогу Бургундскому. Гер­цог Бедфорд уступил ему регентство в Париже, доволь­ствуясь лишь своим правлением в Нормандии, и обещал ему Бри и Шампань. В итоге, хотя известие о новом регентстве появилось в то самое время, когда было объ­явлено о подписании Компьенского перемирия, стало очевидным, что и на этот раз надежда на мир если и не исчезла окончательно, то, во всяком случае, очень сильно отдалилась.

После двухнедельных совещаний в Париже зять и шурин расстались: герцог Бедфорд удалился в свое наместничество в Руане, а герцог Филипп вернулся в Брюгге, чтобы жениться на госпоже Изабелле, дочери короля Жуана I Португальского, и основать там орден Золотого Руна.

Тем временем, понятное дело, заключенное перемирие не соблюдалось, и ни англичане, ни французы, ни бур­гундцы нисколько об этом не заботились. Герцог Алан- сонский послал своих солдат под командованием Амбру­аза де Лоре, коменданта Ланьи, в Нормандию, чтобы отвоевать там свой нормандский удел; королевский совет, со своей стороны, вернулся к старому замыслу закрепить за собой все города, контролировавшие течение Луары, и сир д'Альбре, которому доблестно содействовала Жанна, только что взял штурмом Сен-Пьер-ле-Мутье. Захват этого города, ставший одним из самых прекрас­ных военных подвигов Девы, придал французам такое мужество, что, вопреки мнению Жанны, маршал де Бус- сак и сир д'Альбре вознамерились без всякого промедле­ния осадить Ла-Шарите; в том, что Дева предвидела итог намеченной операции, все усмотрели еще один проблеск вдохновения, которое уже угасало в ней: французы были отброшены Перрине Грассе, который командовал горо­дом, и им пришлось отступить, бросив свои пушки; это поражение, предсказанное Жанной, еще больше усилило веру в правдивость ее предсказаний.

Однако новости, приходившие из столицы и ее окрест­ностей, были таковы, что взоры короля и членов его совета вновь и вновь устремлялись в ту сторону. Мало того, что почти все тамошние французские гарнизоны сумели удержаться, так к тому же еще жители Мелёна изгнали англичан и передали город командору де Жирему; со своей стороны, Сен-Дени был внезапно захвачен и снова стал французским; наконец, Ла Гир, не прекраща­вший партизанскую войну, овладел Лувье и довел свои набеги до ворот Руана, едва не взяв его с помощью заго­вора нескольких горожан; даже Париж, так упорно обо­ронявшийся в предыдущем году, а теперь явно оставлен­ный герцогом Берфордом и герцогом Филиппом на разграбление гарнизону, который состоял наполовину из пикардийцев, наполовину из бургундцев, наполнялся недовольными. Разумеется, все эти новости не могли не радовать сторонников короля Карла, и каждый из них считал, что нужно воспользоваться сложившимися обсто­ятельствами. И потому королевский совет решил, что с наступлением весны война будет перенесена в те края; в ожидании этого времени начали распространять воззва­ния, чтобы набрать войско, и обращаться с призывами к народу, чтобы собрать деньги.

Между тем в Париже созрел заговор, который, хотя он был раскрыт и подавлен, дал новые надежды сторонни­кам короля, ибо доказывал им, что у них имелись едино­мышленники в столице. Несколько парижских сеньоров, объединившись с господами из Парламента и Шатле и заполучив несколько помощников среди торговцев и ремесленников, решили ввести французов в столицу; кармелит по имени Пьер Делле служил им гонцом, раз­нося письма между теми, кто находился в Париже, и теми, кто был вне его; однако стражники ворот Сен- Дени, удивленные постоянными уходами и возвращени­ями кармелита, в одно прекрасное утро задержали его и препроводили в тюрьму; там, поскольку в ответ на все вопросы он лишь заявлял, что никоим образом не при­частен к политическим делам, его подвергли пытке, и сила страданий заставила его во всем признаться, после чего на городском рынке были отрублены шесть голов и на берегах Сены было обнаружено более пятидесяти тру­пов.

Таким образом, для возобновления военных действий был выбран благоприятный момент; Жанна со своим небольшим отрядом тронулась в путь и доехала до Ланьи, не встретив англичан. Там ей стало известно, что один храбрый, но безжалостный капитан по имени Франке д'Аррас, объединив под своим началом около четырехсот человек, совершал губительные набеги на добрых сто­ронников короля: он ни за кого, ни за мужчин, ни за женщин, не брал выкупа, грабя и убивая всех, кто не был англичанином или бургундцем; оказавшись так близко от подобного человека, Жанна не хотела оставлять его пре­ступления безнаказанными. Она выехала из Ланьи, взяв с собой примерно столько же солдат, сколько было у того, с кем ей предстояло сражаться, и на расстоянии одного льё от города встретила того, кого искала; устре­мившись прямо на противника, она тотчас атаковала его с той же энергией, какую проявляла в первые дни. Но четыреста человек из отряда Франке были отважными лучниками и стойко оборонялись; дважды своими стре­лами они заставляли отступать королевское войско, но оба раза Жанна вновь поднимала своих воинов на битву. В конце концов, Франке и его бойцы были вынуждены укрыться в маленькой крепости, почти неприступной для Девы и ее солдат, у которых не было пушек. В этот момент, к счастью для атакующих, к ним на помощь при­шел Жан де Фуко, командовавший в то время в Ланьи, вместе с частью своего гарнизона и артиллерией; так что были установлены батареи, и, как только в стене про­били брешь, начался штурм. Франке и его солдаты отча­янно сражались, но им пришлось иметь дело с еще более грозными воинами, чем они сами; кто-то из них был предан мечу, а кто-то сдался на милость победителя; капитан Франке д’Аррас оказался в числе этих послед­них.

И тогда прибыли судьи из Ланьи и бальи Санлиса, которые объявили Франке изменником, разбойником и убийцей. Со своей стороны, Жанна заявила, что это ее личный пленник и она не отдаст его никому, рассчиты­вая обменять его на сеньора де Лоре, недавно захвачен­ного врагом; на это ей ответили, что такой обмен стал невозможным, ибо сеньор де Лоре скончался в плену. Получив в этом заверения, девушка передала Франке бальи и сказала: «Делайте с ним то, что решит суд». Судебный процесс продлился две недели, и Франке, при­знавшемуся во всех своих преступлениях, отрубили голову.

Тем временем в Париже вспыхнул новый заговор; подавленный, как и первый, он, тем не менее, произвел на всех сильное впечатление, ибо чуть было не удался. Один из находившихся в Бастилии военнопленных, кото­рый заплатил свой выкуп и, будучи уже почти освобож­денным, свободно разгуливал по крепости, как-то раз обнаружил во дворе задремавшего на скамье тюремщика; он осторожно подкрался к нему и, похитив висевшую у него на поясе связку ключей, открыл камеры трех своих товарищей, после чего все четверо, вооружившись ножами и палками, напали на стражников, убив несколь­ких из них прежде, чем те успели опомниться, так что восставшие, вполне возможно, стали бы хозяевами Бастилии, как вдруг сир де л’Иль-Адан, губернатор Парижа, который в это время производил поверку постов, примчался на крики тех, кого убивали, и, верхом на коне и с секирой в руке въехав во двор, раскроил голову пред­водителю заговорщиков; другие были схвачены и, под­вергнутые пытке, признались, что хотели захватить кре­пость, чтобы передать ее сторонникам короля; приговоренные к смерти, заговорщики были обезглав­лены или брошены в реку.

Эта новость дошла до Жанны, когда та находилась в Ланьи, и девушка уже было решила идти на Париж, чтобы воспользоваться теми добрыми настроениями, какие, как она полагала, должны были вот-вот про-

явиться, как вдруг ей стала известна куда более важная новость: герцог Бургундский, в большей степени, чем когда-либо прежде, сделавшийся англичанином, прибыл с сильным войском и осадил Компьень, где комендан­том, как мы уже говорили, был сир де Флави.

И тогда Жанна решила сделать самое неотложное: она послала туда вперед себя Жака де Шабанна, Реньо де Фонтена и Сентрайля, велев им передать коменданту, чтобы гарнизон держался стойко и что она скоро при­будет. И в самом деле, отдав последние приказания, она на один день остановилась в Крепи, чтобы помолиться там, а затем, когда спустилась ночь, отправилась в Ком­пьень, куда благодаря темноте ей удалось беспрепят­ственно проникнуть, хотя город был окружен почти со всех сторон, а Жан Люксембургский, сир де Нуайель, сэр Джон Монтгомери и сам герцог охраняли главные под­ходы к крепости.

Утром Жанна отправилась в церковь святого Иакова, чтобы прослушать там мессу, как она это делала всякий раз, оказавшись в каком-либо городе. Как только стало известно, что она находится там, церковь тотчас запол­нилась людьми, особенно женщинами и детьми. Жанна стояла, опершись о колонну, опускаясь на колени в поло­женных местах службы, с благоговением молясь и все время плача. Пока длилась месса, люди лишь смотрели на Жанну, не отвлекая ее от молитвы, но, как только служба закончилась, толпа устремилась к девушке, умо­ляя разрешить поцеловать маленькое золотое колечко, которое она носила на пальце и на котором были выгра­вированы три креста и имя Иисуса; Жанна протянула свои руки этим добрым людям и, когда один из тех, кто стоял перед ней на коленях, спросил ее, почему она с такой печалью смотрит на них, ответила: «Увы! Мои добрые друзья и мои дорогие дети, я скажу вам с полной уверенностью: есть человек, который продал меня, мне изменили, и скоро я буду предана смерти. Так что моли­тесь за меня Богу, умоляю вас, ибо уже скоро я не смогу больше служить ни моему королю, ни славному Фран­цузскому королевству!» И тогда весь народ, услышав эти слова, принялся плакать и рыдать, умоляя ее назвать предателя, если он ей известен, и уверяя, что с ним тот­час расправятся. Но Жанна лишь печально покачала головой и, выйдя из церкви, возвратилась к себе, сопро­вождаемая толпой, которая еще долго оставалась стоять перед дверью ее дома, надеясь снова увидеть девушку.

Весь день Жанна провела в молитвах. Как Иисус на горе Елеонской, она, несомненно, испила из той чаши, которую ей принес некий ангел. Затем, поскольку еще накануне она приказала сопровождавшему ее отряду быть готовым к вылазке, в назначенное время, около четырех часов пополудни, к ней явился один из ее капитанов, Потон Ле Бургиньон, и доложил, что все латники готовы выступить и ждут только ее.

Жанна была одета как обычно, то есть на ней были мужские доспехи, поверх которых был наброшен корот­кий плащ из красного бархата, расшитый золотом и сере­бром; вооружена она была небольшой секирой и креп­ким мечом, отобранным ею в Ланьи у одного бургундца, ибо, как известно, с тех пор как у нее сломался меч из Фьербуа, она не желала пользоваться никаким иным мечом, кроме того, что был захвачен ею у врага. Она села на коня, взяла свое знамя из рук оруженосца, затем, перекрестившись пару раз и призвав тех, кто наблюдал за ее отъездом, молиться за нее, скомандовала Потону: «Вперед!» и, пустив коня рысью, направилась к воротам, у которых ее ждал отряд, находившийся под ее командо­ванием. В ту же минуту ворота распахнулись, и Жанна, которую сопровождали примерно пятьсот или шестьсот латников, стремительно выехала на равнину и бросилась в расположение частей сира де Нуайеля в то самое время, когда там вместе с несколькими своими конниками ока­зался Жан Люксембургский, приехавший туда осмотреть город вблизи.

Никто не мог предвидеть этой вылазки, так что вна­чале она произвела ужасающее действие: все воины сира де Нуайеля, захваченные врасплох, были безоружны, и лишь Жан Люксембургский и сопровождавшие его кон­ники попытались оказать сопротивление, в то время как отправленный ими гонец во весь опор помчался в рас­положение своей части, чтобы попросить там помощи. Тем временем французы рубили вовсю, опрокидывая на землю всех, кто сопротивлялся, и пробиваясь к палатке сэра Джона Монтгомери. И тогда все осаждающие поспешно вскочили на ноги, ибо крик: «Дева! Дева!» раз­носился с одного конца лагеря в другой, и вскоре огром­ные толпы солдат, в десять раз превосходившие по чис­ленности небольшой отряд Жанны, обрушились на него и заставили его отступить. Дева руководила отступле­нием так же, как она вела воинов в атаку, идя последней теперь, как первой тогда, и поворачивала назад каждый раз, когде ее слишком теснили, и каждый раз, поворачи­вая назал, она видела, как отступает перед ее знаменем вся эта толпа врагов. Но, добравшись до заставы земля­ного вала, она не смогла помешать возникшему в ее отряде беспорядку: каждый старался пройти первым, и там началась толчея. Жанна поняла, что если она не даст своим воинам немного времени, то половина из них погибнет в давке у ворот или будет сброшена с моста в ров. Она в последний раз повернула назад, чтобы атако­вать врага; это была ее третья атака: враг отступил. При­мерно с сотней человек, составлявших ее арьергард, Жанна стала преследовать противника, но, вернувшись назад, она обнаружила, что англичане проскользнули между ней и земляным валом; тогда она обнажила свой меч, чего еще ни разу не делала в течение всего дня, и пошла в наступление, чтобы проложить себе проход. Под этим натиском англичане были отброшены, ибо с ней, самой смелой, оставались самые отважные; но, прибли­зившись к заставе, Жанна обнаружила, что ворота заперты и что, несмотря на ее крики, никто не приходит их открывать. И тогда ей пришлось сделать попытку отступить напрямик через поле; она ринулась в тесное пространство между рекой и Компьенем, надеясь выбраться на открытое место или достичь каких-нибудь других ворот, которые ей откроют; но когда враги уви­дели, что она осталась лишь с сотней солдат, то даже самые трусливые ободрились и бросились на девушку. Атакуемая спереди и лишенная возможности отступить назад, Жанна была вынуждена остановиться и противо­стоять врагу; бой был долгим и страшным; Потон Ле Бургиньон проявлял величайшую доблесть, а Жанна совершала чудеса храбрости. Наконец, один пикардий­ский лучник, проскользнув между ногами лошадей, подо­брался к девушке, ухватил полу ее бархатного плаща и с такой силой потянул ее к себе, что всадница упала со своего коня. Тем не менее она в то же мгновение вско­чила на ноги и продолжала защищаться; но в конце кон­цов силы ее иссякли, и она опустилась на одно колено; девушка бросила последний взгляд на своих солдат: каж­дый сражался, пытаясь спасти ее, но никто не мог прийти ей на помощь; Жанна поняла, что для нее все потеряно, что роковой час, предсказанный ее голосами, настал, и отдала свой меч Лионелю, бастарду Вандомскому, пока­завшемуся ей наиболее значительной фигурой из тех, кто ее окружал.

Тотчас же по бургундскому лагерю пронесся громкий крик, которому предстояло прогреметь затем по всей Франции: «Жанна Дева взята в плен!»

Это событие произошло 23 мая 1430 года.

XI. СУД

Пленение Жанны стало, как нетрудно понять, великой радостью в лагере бургундцев и англичан; можно было подумать, что они выиграли какое-то сражение наподо­бие битв при Креси, Пуатье и Азенкуре или взяли в плен самого короля Франции. И в самом деле, эта бедная девушка, закованная теперь в цепи, была самым страш­ным противником из всех, какие встречались им на земле Франции: до ее появления они почти завоевали Фран­цузское королевство, тогда как после того, как она по­явилась, они, напротив, лишь вели счет своим пораже­ниям и потеряли две трети страны.

И потому все спешили прибежать в расположение отрядов сира де Люксембурга, чтобы увидеть пленницу, которую передал ему бастард Вандомский. Герцог Бур­гундский тоже прибыл туда, причем одним из первых, и, поскольку он заперся с ней наедине, никто не знал, о чем шел у них разговор; многие заметили, однако, что, когда герцог расставался с Жанной, именно он выглядел побежденным, в то время как она — победительницей.

И все же опасность, угрожавшая Жанне, была неот­вратима; к герцогу Бедфорду, к графу Уорику и к епи­скопу Винчестерскому были посланы гонцы, и не про­шло и трех дней, как пылавшие местью англичане направили герцогу Бургундскому через посредство брата Мартина, магистра теологии и генерального викария инквизитора Французского королевства, нижеследующее требование:

«Пользуясь правами нашей должности и властью, вве­ренной нам Святым Римским престолом, мы настоя­тельно требуем и предписываем, во имя католической веры и под страхом закона, направить и доставить к нам пленницу, именуемую Жанной, весьма подозреваемую в совершении ряда преступлений, отдающих ересью, дабы, согласно закону, при посредстве прокурора святой инквизиции мы провели судебное дело против нее».

Но ни герцог Бургундский, ни сир де Люксембург не были расположены подчиняться этому требованию: они знали, что выдать девушку англичанам означало предать ее смерти, а герцог Бургундский, получивший это письмо и около часа беседовавший с ней сразу после того, как ее взяли в плен, знал лучше, чем кто-либо, что это благо­родная героиня, а не, как утверждали ее враги, презрен­ная колдунья. И потому он договорился с Жаном Люк­сембургским не давать никакого ответа англичанам и, прежде чем решить судьбу пленницы, подождать изве­стий от французского короля.

Однако эти известия должны были прийти не позднее определенного срока, чтобы надлежащим образом воз­действовать на события. Между герцогом Бургундским и королем Англии существовало военное соглашение, в соответствии с которым английский король мог потребо­вать передать ему тех или иных пленников, выплачивая за каждого из них выкуп в десять тысяч ливров; необхо­димо было только, чтобы этими пленниками были ко­роль, принц королевской крови, коннетабль, маршал Франции или генерал. А поскольку Жанна не имела никакого определенного звания в армии, то герцог Бур­гундский мог бы выставить это в качестве оправдания в том случае, если бы за выкуп, равный тому, которого он ждал от английского короля, или больший, он передал бы пленницу королю Франции.

Но герцог Бургундский ждал напрасно: Карл VII, удер­жавший бедную девушку из Домреми в тот момент, когда она хотела уйти, пообещав ей продать половину своего королевства, чтобы выкупить ее, если она попадет в плен, не отправил своего гонца в Париж и не предложил за нее выкупа. Таким образом, едва только корона укре­пилась на его голове, он забыл ту, которая возложила на него эту корону. Правда, на это время пришелся самый разгар его нежных любовных отношений с Агнессой Сорель.

Прошло полтора месяца, в течение которых англичане, видя, что они не могут добиться никакого ответа от гер­цога Бургундского, несколько раз собирали совет, вслед за каждым из этих советов выдвигалось новое требова­ние, но все было бесполезно.

Тем временем пришел ответ от английского регента: он согласился считать Жанну генералом армии и пред­ложил выплатить за нее сумму, которая могла бы быть предложена за короля или за принца королевской крови, то есть десять тысяч ливров. Одновременно Пьеру Кошону, тому самому, кто был изгнан из своей епархии после того, как город Бове стал французским, было пред­ложено потребовать от своего имени и от имени короля Англии выдать Жанну, под тем предлогом, что, поскольку она была захвачена на территории, находящейся под его юрисдикцией, именно ему и следует устраивать суд над пленницей. Какое-то время Пьер Кошон сопротивлялся: согласившись взять на себя суд над Жанной, он должен был бы сделать выбор между местью англичан, если бы девушка была оправдана, и проклятием потомков, если бы она была провозглашена виновной. И тогда епископ нашел выход из этого затруднительного положения, отве­тив, что, прежде чем принять решение самому, ему сле­дует спросить совета у Парижского университета. Его стали торопить, чтобы он сделал это; Пьер Кошон затя­гивал дело, сколько мог, но, в конце концов, ему при­шлось написать нужное письмо. Университет состоял по большей части из докторов, продавшихся англичанам, а потому полученный ответ гласил, что, коль скоро Жанна была захвачена в епархии Пьера Кошона, ему следует потребовать ее выдачи и устроить над ней суд.

В это время пленница, препровожденная вначале в замок Больё, была переведена оттуда в замок Боревуар, расположенный в четырех льё от Камбре; там она застала жену и сестру Жана Люксембургского. Сначала обе бла­городные дамы были весьма предубеждены против Жанны, считая ее колдуньей или, по крайней мере, ере­тичкой; однако при первом же взгляде на свою пленницу, видя эту простоту, эту скромность, это целомудрие, печать которых нес весь ее облик, дамы поневоле стали испытывать к ней сочувствие, уступившее вскоре место подлинной и глубокой жалости. Через месяц Жанна стала их подругой.

Поэтому их главным и единственным желанием было спасение девушки. Несколько раз они добивались от сира де Люксембурга, терявшего терпение из-за молча­ния Франции и напуганного угрозами Англии, новых отсрочек. Так прошло пять месяцев.

В течение этих пяти месяцев, как нетрудно понять, англичане не прекращали своих домогательств. Епископ Бове, испытывая давление со стороны того самого уни­верситета, на мнение которого он ссылался, 13 июля выехал из Парижа, сопровождаемый апостолическим нотарием и представителем университета. 16 июля гер­цогу Бургундскому и Жану Люксембургскому было направлено от имени короля Англии второе требование; в этом требовании регент настоятельно просил выдать ему Жанну как одного из главных военачальников короля Франции и, соответственно, предлагал Жану Люксем­бургскому сумму, указанную в договоре, то есть десять тысяч ливров, что составляет примерно семьдесят тысяч франков на наши деньги; сверх того, пожизненная рента в триста ливров назначалась Лионелю, бастарду Вандом­скому, которому, как мы видели, Жанна отдала свой меч.

Предложения были настойчивы, и отказ становился опасен; каждый день сир де Люксембург рассказывал сестре и жене о развитии событий, и каждый день благо­родным женщинам удавалось добиться от него, чтобы он не принимал пока никакого решения. Все надежды по-прежнему возлагались на короля Франции, но король Франции оставался равнодушен и безмолвен, занятый, видимо, более важными делами, чем выкуп бедной кре­стьянки.

Между тем Жанна, ожидая решения своей участи, вела благочестивый образ жизни, поучительный и трогатель­ный для всех, кто находился рядом с девушкой: она про­водила время в молитвах и религиозных обрядах, а потом теми самыми руками, которые держали королевский меч и носили боевую хоругвь, шила и пряла, как во времена своей юности и безвестности. Ее видения возобновились, и, хотя голоса говорили ей теперь лишь о смирении и мученичестве, она каждый раз, слыша их, чувствовала себя если и не утешенной, то, по крайней мере, более сильной.

Наконец, в середине сентября сир де Люксембург объ­явил жене и сестре, что он не может больше откладывать и ему придется выдать Жанну англичанам. При этих сло­вах обе женщины бросились к его ногам, умоляя спасти несчастную девушку, ибо им было известно, что выдать ее англичанам означало обречь ее на мученичество. Жан Люксембургский обещал дать своей пленнице последний шанс на спасение, а именно, заявить, что он и правда согласен выдать ее, но она останется под его охраной до тех пор, пока не будут выплачены десять тысяч ливров, а пока эти десять тысяч ливров не выплачены, он будет волен вести переговоры о ее выкупе с королем Фран­ции.

Это условие, казавшееся на первый взгляд не слишком выгодным для пленницы, все же давало ей довольно дли­тельную отсрочку. Герцог Бедфорд не имел такой суммы, и Жан Люксембургский прекрасно знал об этом; но, поскольку рано или поздно ее можно было бы найти или во Франции, или в Англии, он поручил жене и сестре объявить Жанне, что ему пришлось вести переговоры с англичанами и что ей следует быть готовой к тому, что с минуты на минуту она будет выдана им. Обе женщины снова попытались смягчить своего повелителя, но на этот раз он был неумолим.

Так что пришлось объявить Жанне эту ужасную новость. Узнав о ней, бедная девушка забыла о том, что она была героиней Орлеана и победительницей при Жаржо, и не помнила больше ни о чем, кроме своей сла­бости и своего одиночества. В день своего пленения вои­тельница исчезла и осталась лишь женщина. Жанна залилась слезами, как ребенок, и принялась целовать руки обеих женщин, которых она сделала своими под­ругами, так, словно ей предстояло покинуть их в это самое мгновение и попрощаться с ними навсегда.

Тем не менее из уст ее не вырвалась никакая недостой­ная ее мольба, она не произнесла ни единого упрека в адрес короля; она лишь молитвенно сложила ладони и воскликнула: «Боже мой! Боже мой! Я знала, что все так и будет, ведь мои голоса предупреждали меня».

Вечером, когда Жанна поднялась в свою комнату, на­ходившуюся на четвертом этаже одной из башен замка, и принялась молиться, ей явились ее святые. И тогда, как это бывало обычно, ее слезы высохли и она впала в то благочестивое исступление, с каким всегда ожидала повелений Господа.

— Жанна, — сказали ей тогда голоса, — мы явились, чтобы поддержать тебя, ибо тебе предстоит много стра­дать; но Господь даст тебе мужество. А потому, не имея надежды, сохрани веру.

Эти слова указывали Жанне на то, что ей уготовано какое-то беспросветное и ужасное несчастье, а потому, вопреки своей привычке покорно следовать божествен­ным указаниям, она так и не смогла безропотно сми­риться с этим, несмотря на все свои попытки. Всю ночь она не могла уснуть ни на мгновение, непрестанно плача и вставая каждые пятнадцать минут, чтобы помолиться перед большим распятием из слоновой кости, которое по ее просьбе перенесли из часовни в ее комнату.

Следующий день прошел, как и ночь, в слезах и молит­вах; однако казалось, что в голове у Жанны зреет какой-то замысел. Напуганные этим, обе женщины несколько раз расспрашивали ее, но она в ответ говорила лишь одно: «Для меня лучше умереть, чем попасть в руки англи­чан».

Вечером девушка удалилась к себе в обычное время; и тогда, как и накануне, она заметила яркий свет, озари­вший ее комнату; она подняла голову и увидела своих святых: они выглядели опечаленными и чуть ли не рас­серженными; при виде их гнева Жанна опустила глаза.

— Жанна, — произнесли тогда голоса, — Господь, который видит самые глубины сердец, прочитал в твоем сердце преступные помыслы и повелевает тебе отказаться от них. Мученичество ведет на Небеса, а самоубийство — к вечному проклятию.

— О мои святые, мои святые! — вскричала Жанна, заламывая руки. — Для меня лучше умереть, чем быть выданной англичанам.

— Все будет так, как повелит Господь, — сказали голоса, — и не тебе распоряжаться своей судьбой.

— Ах, Боже мой! — рыдая, воскликнула Жанна. — Почему ты не оставил меня в бедности и безвестности в моей деревне?

На следующее утро, когда жена сира де Люксембурга, видя, что Жанна не спускается вниз, поднялась к ней в комнату, она обнаружила ее распростертой на каменном полу, холодной и бледной; всю ночь пленница провела в том положении, в каком ее оставили ее видения.

Госпожа де Люксембург стала настойчиво уговаривать Жанну спуститься и, как обычно, разделить с ними тра­пезу, но Жанна ответила, что ей нельзя есть, ибо она желает исповедоваться. Госпожа де Люксембург знала о глубочайшей набожности Жанны, а кроме того, ей было известно, какую могучую поддержку находят в вере несчастные души; так что она сошла вниз одна и послала за капелланом.

Около четырех часов пополудни Жанна, в свой черед, спустилась вниз; казалось, что ее признательность обеим женщинам, которые из ее тюремщиц превратились в ее подруг, стала еще больше; однако она покинула их задолго до того часа, когда обычно поднималась к себе.

Жена и сестра сира де Люксембурга были обеспокоены при виде этого бледного и холодного отчаяния Жанны, пришедшего на смену ее вчерашнему исступлению, и потому они засиделись допоздна вдвоем, беседуя о своей пленнице и о страхах, которые она им внушала. Впро­чем, все способствовало тому, чтобы увеличить у них ту безотчетную тревогу, какую в преддверии великих собы­тий нередко испытывают люди.

Стояло уже начало октября; небо было угрюмым и облачным, каким оно бывает в такое время года в север­ных областях Франции. Ветер бил в стены старых башен замка Боревуар, проникая в каминные трубы и протяж­ными стонами распространяясь по пустым комнатам и темным коридорам. Обе женщины находились одни в зале, располагавшемся прямо под комнатой Жанны, и прислушивались к этим таинственным и неизъяснимым ночным звукам, как вдруг им показалось, что в ту минуту, когда прозвонили полночь, раздался мучительный крик. Женщины вздрогнули и обратились в слух, но вслед за этим криком воцарилась глубокая тишина. Они решили, что им просто почудилось. Но вскоре, однако, до них донеслись стоны, раздававшиеся, как казалось, из рва, окружавшего замок. И тогда, полные смутного ужаса, женщины бросились к двери комнаты своей пленницы, но они тщетно звали ее и стучали: никто не отвечал. Подозревая, что только что произошло какое-то чрезвы­чайное событие, они приказали часовым выйти из замка и с факелами в руках совершить вокруг него обход. Подойдя под окна Жанны, ночной дозор обнаружил тело девушки; вначале часовые подумали, что перед ними уже труп, но вскоре догадались, что она всего лишь потеряла сознание. Ее тотчас перенесли в комнату самой г-жи де Люксембург, где, благодаря безоглядным заботам обеих женщин, она пришла в себя; как она и говорила, для нее было лучше умереть, чем быть выданной англичанам, и, несмотря на веление ее голосов, она прыгнула из окна четвертого этажа, надеясь убежать или погибнуть. Несо­мненно, Бог поддержал ее в этом падении, ибо она неиз­бежно должна была бы разбиться об откос рва, но, как мы уже говорили, ее нашли там всего лишь потерявшей сознание.

Придя в себя, Жанна, по всей видимости, чрезвычайно раскаивалась в том, что она сделала, но впечатление, которое это событие произвело на сира де Люксембурга, не могло быть сглажено этим раскаянием. Он опасался, что, совершив какую-нибудь другую подобную попытку, но с менее удачным исходом, Жанна убьет себя, и он потеряет из-за этого десять тысяч ливров, предложенных за ее выкуп. И потому он заявил английскому регенту, что готов передать пленницу в его распоряжение, но тре­бует при этом, что суд над ней не начинался ранее, чем будут уплачены обещанные деньги. Герцог Бедфорд пошел на все условия, какие сиру де Люксембургу было угодно выставить ему, настолько регент опасался, что в соперничество с ним вступит король Франции. Но гер­цог Бедфорд беспокоился напрасно. Казалось, король Франции совершенно забыл о существовании той, кото­рой он был обязан своей короной.

4 августа 1430 года регент созвал в Руане провинциаль­ные штаты Нормандии и потребовал от них единовре­менную подать в размере восьмидесяти тысяч ливров, что и было утверждено голосованием. Из этих восьмиде­сяти тысяч ливров десять тысяч предназначались для выкупа Девы; эта сумма была выплачена сиру де Люк­сембургу к 20 октября.

И тогда епископ Бове, проявляя расторопность, под­стегиваемую ненавистью англичан, стал созывать суд, которому предстояло судить Жанну. В ожидании начала суда Жанну перевезли из замка Боревуар в тюрьму Арраса, потом — в тюрьму Ле-Кротуа, а оттуда препро­водили в Руан, где в то время находился юный англий­ский король Генрих, бедный ребенок, которого намере­вались связать с готовившимся юридическим убийством, хотя он даже не догадывался о том преступлении, каким запятнали его невинность. По прибытии в Руан Жанну поместили в Толстую башню, где ее уже ожидала заранее выкованная железная клетка, запиравшаяся на два вися­чих замка и один коробчатый; в довершение всего ее удерживали в этой клетке цепями, которые с помощью своеобразного хомута опутывали ее ноги. Словно дикий зверь, девушка была выставлена там, подвергаясь оскор­блениям толпы. Солдаты осыпали ее бранью и кололи ее наконечниками своих копий, чтобы заставить ее встать, когда посмотреть на нее приходили какие-нибудь знат­ные особы. Даже самому сиру де Люксембургу, получи­вшему перед этим плату за ее кровь, достало жестокого любопытства прийти посмотреть на пленницу в послед­ний раз; его сопровождали граф Уорик и граф Стаффорд. «Жанна, — сказал он со смехом, — я пришел, чтобы выкупить тебя, но ты должна мне пообещать, что никогда больше не обнажишь меч против меня». «О Бог ты мой, — отвечала девушка, — я прекрасно знаю, что вы смеетесь надо мной, ибо вы продали меня и теперь не имеете ни возможности, ни желания меня выкупить. Более того, я знаю и то, что англичане убьют меня, пола­гая, что благодаря моей смерти им удастся завоевать Францию; но ничего этого не случится, ибо, будь их хоть на сто тысяч больше, чем сейчас, им не получить Фран­цузского королевства». При этих словах граф Стаффорд настолько вышел из себя, что стал осыпать девушку самыми грязными ругательствами и уже обнажил свой меч, чтобы ударить ее; но граф Уорик остановил его в ту минуту, когда Жанна, видя намерение графа Стаффорда, бросилась навстречу удару.

И тем не менее, даже став пленницей, даже заключен­ная в железную клетку, даже закованная в цепи и посто­янно охраняемая, Жанна все еще продолжала внушать своим врагам настолько сильный страх, что письмо, под­писанное именем короля Англии и датированное 12 дека­бря 1430 года, содержало приказ брать под стражу и пре­давать военному суду любого солдата, которого страх, внушенный ему Девой, заставит покинуть свои знамена. И действительно, в последнее время никакая армия не хотела выступать против нее и солдаты предпочитали с риском для жизни дезертировать, чем сражаться с Жан­ной.

Так что подготовка к суду шла с чрезвычайно большой поспешностью; наконец, 21 февраля 1431 года суд собрался в королевской капелле Руана, и там было зачи­тано письмо, в котором король приказывал передать Деву в руки церковного правосудия; при этом присутствовали монсеньоры и метры: Жиль, аббат Фекана, Жан Бопер, Жан де Шатильон, Жак Ле Тесье, Никола Миди, Жерар Фёйе, Уильям Хейтон, Тома де Курсель и метр Ричард Прати. После чего метр Жан д’Эстиве, выступавший обвинителем на суде, потребовал, чтобы Жанну доста­вили для проведения допроса, на что тотчас же было получено согласие епископа. Судебный пристав изложил ходатайство Жанны, просившую, чтобы перед открытием суда ей было позволено прослушать мессу. Посовеща­вшись, епископ и судьи решили, что ходатайство Жанны следует отклонить, учитывая характер преступлений, в которых она обвинялась. Вследствие этого был дан при­каз немедленно доставить обвиняемую в зал суда. Жанну тотчас привели, и в тот же день допрос начался.

Вот тогда Жанна и показала себя поистине великой и прекрасной. Бедная девушка, не умевшая ни читать, ни писать, наученная только шить и прясть и кроме этого, по ее собственным словам, знавшая лишь «Pater»^[34], «Ave Maria»^[35] и «Credo»^[36], бедная одинокая заключенная, не получая советов от людей и поддерживаемая лишь Богом и своей совестью, всегда выглядела спокойной, иногда решительной, порой блистательной; и потому, чтобы дать нашим читателям представление об этой величественной личности, мы ограничимся здесь тем, что приведем несколько вопросов и несколько ответов, выбранных нами почти наугад из протоколов ее допросов.

В ответ на требование поклясться на святом Еванге­лии, что она будет говорить правду обо всем, о чем ее будут спрашивать, Жанна заявила: «Я не буду клясться в этом, ибо есть касающиеся короля Франции дела, о кото­рых я не могу рассказывать его врагам».

«Что ж, — продолжал епископ, — поклянитесь, по крайней мере, говорить правду о том, что касается като­лической веры, и о тех делах, какие имеют отношение лишь к вам».

Жанна ответила, что на вопросы о своем отце и своей матери, равно как и обо всем, что она делала с тех пор, как, покинув Домреми, отправилась во Францию, она готова отвечать и охотно поклянется говорить правду; но что касается откровений, данных ей Богом и доверенных ею только королю Карлу, то пусть лучше ей отрубят голову, чем она расскажет о них, не имея на то позволе­ние короля Карла и Бога.

Улышав этот ответ, высказанный с простодушием юной девушки и твердостью героя, епископ призвал ее поклясться говорить правду о том, что касается веры. Тогда Жанна опустилась на колени, положила обе руки на молитвенник и поклялась, что она будет говорить правду о делах, касающихся веры; однако она добавила, что никому ничего не скажет о поведанных ей открове­ниях, если не получит на то разрешения от тех самых голосов, которые ей их поведали. Потом, обращаясь к епископу и глядя ему прямо в лицо, она сказала:

— Подумайте как следует, прежде чем становиться моим судьей, ибо именем Бога ручаюсь вам, что вы взва­ливаете на себя тяжкое бремя.

Ее спросили о месте ее рождения, о ее возрасте, а также о полученном ею образовании, и она ответила, что родилась в Домреми, что ей около девятнадцати лет и что она знает «Pater noster», «Ave Maria» и «Credo» наи­зусть.

Ее спросили, когда ей были даны первые откровения и через посредство кого, и она ответила, что это про­изошло, когда ей было тринадцать лет, и посредством того самого голоса, который с тех пор вседа наставлял ее, как правильно поступать, но, когда она в первый раз услышала этот голос, ее охватил сильный страх, а впер­вые раздался упомянутый голос в летнюю пору, ровно в полдень, когда она находилась в саду своего отца.

Ее спросили, что ей приказывал делать этот голос, и она ответила, что два или три раза в неделю этот голос приказывал ей отправиться во Францию, не ставя об этом в известность отца, и говорил, что ей следует поспе­шить с уходом и что она снимет английскую осаду Орле­ана и повезет дофина короноваться в Реймс.

Ее спросили, понимала ли она, покидая отца и мать, что совершает грех, и она ответила, что поскольку сам Господь повелел ей уйти, то, будь даже у нее сто отцов и сто матерей или будь она дочерью короля, она все равно ушла бы.

Ее спросили, встречала ли она какие-либо препятствия на своем пути, и она ответила, что без каких-либо затруд­нений добралась до короля.

Ее спросили, где находился тогда король, и она отве­тила, что король был в то время в Шиноне, куда она пришла около полудня, и что, поселившись на неболь­шом постоялом дворе, она после обеда отправилась к королю, пребывавшему в своем замке.

Ее спросили, указал ли ей кто-либо на короля, и она ответила, что ей никто на него не указывал и она узнала его по подсказке ее голоса.

Ее спросили, из какой материи было ее знамя, из полотна или из сукна, и она ответила, что оно было из белого атласа.

Ее спросили, каким колдовством она придавала муже­ство солдатам, шедшим за этим знаменем, и она отве­тила: «Я говорила им: "Смело идите на англичан, а я пойду на них первой"».

Ее спросили, как объяснить, что во время коронации ее знамя находилось к клиросу ближе всех других, и она ответила: «А как же иначе: оно больше других потруди­лось, ему и большая честь!»

Ее спросили, основывалась ли вера в победу на ней самой или на ее знамени, и она ответила, что эта вера основывалась на Боге и ни на чем больше.

Ее спросили, твердо ли верили ее сторонники в то, что она послана Богом, и она ответила, что если они верят в это, то не заблуждаются.

Ее спросили, являлся ли ей архангел Михаил нагим или одетым, и она ответила: «Неужели вы думаете, что Богу не во что было его одеть?»

Ее спросили, была ли вылазка из Компьеня предпри­нята по наущению ее голосов, и она ответила, что однажды, когда она была во рвах Мелёна, ее голоса ска­зали ей, что еще до дня Святого Иоанна Летнего ее возь­мут в плен англичане, но ей не следовало впадать из-за этого в уныние; напротив, она приняла это как нечто идущее от Господа и полагала, что Господь ей поможет.

Ее спросили, повторяли ли ей после того дня ее голоса это самое предупреждение, и она ответила, что получала его несколько раз, но на свой вопрос, когда и в каком месте это произойдет, никогда не получала ответа.

Ее спросили, совершила ли бы она эту вылазку, зная о том, что будет захвачена в плен, и она ответила, что по своей воле этого не сделала бы, но, если бы ей велели это ее голоса, она следовала бы их приказам до конца.

Ее спросили, почему она прыгнула с высоты башни замка Боревуар в ров, и она ответила, что для нее лучше было умереть, чем попасть в руки англичан.

Ее спросили, посоветовали ли ей ее голоса такой спо­соб побега, и она ответила, что, напротив, они ей это запрещали и что тогда она впервые ослушалась их.

Ее спросили, намеревалась ли она, совершая этот пры­жок, покончить с собой, и она ответила, что не думала об этом и, прыгая, препоручила себя Господу.

Ее спросили, подвергалась ли она после этой попытки бегства наказанию за то, что предприняла ее вопреки указаниям своих голосов, и она ответила, что ее наказа­нием была боль, причиненная ей падением.

Ее спросили, серьезны ли были полученные ею повреждения, и она ответила, что ничего об этом не знает, но ей известно, что в течение двух или трех дней она не могла ни пить, ни есть; однако в конце концов ее утешила святая Екатерина, велевшая ей исповедоваться и возблагодарить Бога за то, что не случилось самоубий­ства, и к тому же сказавшая ей, что жители Компьеня получат помощь еще до дня Святого Мартина Зимнего; после этого утешения она снова начала есть и вскоре поправилась.

Ее спросили, говорили ли ей голоса, что она будет освобождена из английского плена, и она ответила, что голоса сказали ей: «Наберись терпения и не тревожься из-за своего мученичества, ибо это дорога в рай».

Ее спросили, в самом ли деле, получив от своих голо­сов это обещание, она верит, что попадет в рай, а не будет осуждена на муки ада, и она ответила, что верит в это так же твердо, как если бы уже находилась в Цар­ствии Небесном; когда же ей сказали, что полученное ею обещание чрезвычайно весомо, она ответила, что и вправду расценивает его как свое великое сокровище.

Ее спросили, верит ли она после такого откровения в то, что пребывает в милости у Бога, и она ответила: «Если я не в милости у Бога, то молю Господа даровать мне ее; если же я в милости у Бога, то молю Господа сохранить ее для меня».

Так отвечала Жанна, так отвечала юная девушка, кото­рая, придя благодаря вере к героизму, пришла затем бла­годаря героизму к мученичеству, ибо, как бы благоче­стивы ни были ее ответы и какой бы очевидной ни была ее невиновность, пленница была приговорена заранее.

Тем не менее пока никто не осмеливался говорить о смертной казни, ибо все обвинения в колдовстве и без­божии были одно за другим разбиты в пух и прах юной девушкой. В самом начале суда в тюрьму к ней привели одного негодяя по имени Луазелёр, который выдавал себя за лотарингского священника, преследуемого и страдающего, как и она, и он несколько раз исповедовал ее, в то время как граф Уорик и герцог Бедфорд подслу­шивали их, спрятавшись за стенным ковром. Но испо­ведь Жанны была исповедью ангела, и добиться чего- либо от пленницы этим обманным путем было невозможно; от него пришлось отказаться, и однажды утром подлый шпион вышел из камеры Жанны, чтобы больше туда уже не вернуться.

В Домреми, на родину Жанны, были посланы люди собрать там о ней сведения, но вся деревня в один голос повторяла, что Жанна — святая.

Пригласили ученых докторов медицины и почтенных повивальных бабок, и все они единодушно заявили, что Жанна — девственница, а значит, невозможно было утверждать, что Жанна заключила договор с дьяволом, ибо поверье вполне определенно гласило, что дьявол не может вступать в сделку с девственницей.

Разрушенные одна за другой, все статьи обвинения свелись, таким образом, к нескольким жалким хитро­стям: Жанне вменялось в вину то, что «она отказывалась подчиняться Церкви и продолжала носить мужскую одежду».

Ее отказ подчиниться Церкви был ловушкой, в кото­рую завлекли ее судьи: ей предложили такое тонкое раз­личие между Церковью, торжествующей на небесах, и Церковью, воинствующей на земле, что она, несмотря на свой ясный и живой ум, ничего в этом не поняла. Вдо­бавок, тот презренный священник, которого она по-прежнему считала служителем Бога и потерю кото­рого ежедневно оплакивала, убеждал девушку, что под­чиниться Церкви значило признать состав суда, состоя­вший сплошь из ее врагов.

Что же касается упорства, с которым она оставалась в мужской одежде, то оно объяснялось вполне естествен­ными причинами: несколько раз Жанна, красивая и молодая, подвергалась насилию со стороны ее стражни­ков, которых, как говорили, даже поощрял к этому гер­цог Бедфорд, и девушка полагала, что ее целомудрие лучше защитит мужская одежда, чем женский наряд.

И все же некоторые судьи испытывали сожаления при виде того, как велся суд, и один из них, внемля голосу совести, прямо во время судебного заседания подал Жанне мысль подчиниться заседавшему в то время Все­ленскому собору в Базеле.

— А что такое Вселенский собор? — спросила Жанна.

— Это всеобщее собрание иерархов Вселенской церкви, — ответил ей брат Изамбар. — И вы найдете там столько же докторов из числа ваших сторонников, сколько и из числа сторонников англичан.

— О! В таком случае, господа, — воскликнула Жанна, — будьте свидетелями, что я не только готова подчиниться ему, но и требую этого!

— Да замолчите же, черт побери! — перебил ее епи­скоп и, повернувшись к апостолическому нотарию, про­изнес: — Я запрещаю вам включать эту просьбу в про­токол.

— Увы! — с оттенком того печального смирения, кото­рое не покидало ее ни на мгновение, промолвила девушка. — Вы пишете все, что говорит против меня, но не хотите писать ничего, что говорит в мою пользу.

У дверей суда брата Изамбара поджидал граф Уорик; заметив монаха, граф подошел к нему и замахнулся, чтобы ударить его, но, подумав об опасности, которой он подвергнется, если изобьет духовное лицо, опустил руку и произнес тоном, сохранившим всю угрозу его жеста:

— Зачем ты сегодня утром подучивал эту мерзавку так поступить? Клянусь, негодяй, если я замечу, что ты хочешь подсказать ей, как спастись, я велю бросить тебя в Сену.

После того как допросы закончились, 12 мая судьи собрались у епископа Бове; там, не решаясь взять на себя одних ответственность за столь несправедливый приговор, на который была обречена Жанна, они сфор­мулировали двенадцать статей, неточных и лживых, и в виде записки, предназначенной для обсуждения и даже не содержащей имени обвиняемой, направили их в Парижский университет, Руанскому капитулу, епископам Кутанса, Авранша и Лизьё, а также пятидесяти или шестидесяти докторам, которые были судебными заседа­телями на процессе. Ответ был таким:

«Обвиняемая, по легкомыслию или обуянная гордыней, поверила в видения и откровения, исходившие, несомненно, от злого духа; она хулила Бога, утверждая, что Бог пове­лел ей носить мужскую одежду, и выказала себя еретич­кой, отказавшись подчиниться Церкви».

Во время этого следствия Жанна заболела; тотчас же пришел приказ обеспечить ей самый хороший уход, и лечить ее были посланы лучшие парижские врачи. По словам графа Уорика, даже ради власти над целым миром король не хотел бы допустить, чтобы пленница умерла естественной смертью: он заплатил за нее достаточно дорого, чтобы сделать с ней все что угодно, и желал, чтобы она была сожжена заживо.

Жанна выздоровела, как того желал король Англии; но, поскольку при тех тяготах души и тела, которые ей приходилось терпеть, она могла заболеть снова и на этот раз перенести болезнь не столь благополучно, судей начали торопить с приговором, и приговор был вынесен. Согласно обычаям церковного правосудия, он представ­лял собой адресованное обвиняемой обращение, в кото­ром ей сообщалось, что она отсекается от Церкви, как поврежденный орган, и передается в руки светского пра­восудия. Тем не менее судьи добавляли, что в случае, если обвиняемая согласится отречься от своих заблужде­ний и откажется носить мужскую одежду, они склонят светских судей умерить наказание в том, что касается смерти или увечий.

Но не так-то легко было принудить вдохновенную свыше девушку признаться в том, что откровения, кото­рые она продолжала получать и которые одни только давали ей силы и поддерживали ее, исходили от дьявола, а не от Бога. То, что называли ее упрямством, вначале попытались сломить страхом перед пыткой. С этой целью епископ Бове явился в тюрьму вместе с палачом, кото­рый принес с собой орудия пыток. Жанне объявили, что, если она не пожелает отречься от своих заблуждений и признать свои ереси, ее подвергнут пытке; тем временем палач уже готовил дыбу. При виде этих приготовлений Жанна сильно побледнела, но ее стойкость ни на мгно­вение не поколебалась, и, повернувшись к епископу, девушка сказала: «Приступайте; но предупреждаю вас, что то зло, какое вы причините моему телу и моей душе, падет на вашу душу и ваше тело». Подобная угроза, как нетрудно понять, не была способна остановить ее гони­теля, но, так как Жанна была еще очень слаба после перенесенной болезни, врач заявил, что под пытками обвиняемая может умереть.

Поскольку подобная смерть стала бы несчастьем, кото­рого более всего страшились англичане, а Пьер Кошон отвечал за Жанну, как говорится, своей головой, было решено прибегнуть к помощи того презренного священ­ника по имени Луазелёр, которого уже приводили к ней в тюрьму, хотя тогда он не смог вытянуть из Жанны ничего, что можно было бы обернуть против нее. Он проник в камеру Жанны, утверждая, что подкупил тюремщика своими молитвами. Девушка приняла его как своего духовного избавителя, и негодяй дал ей совет под­чиниться всему, чего от нее требовали, поручившись ей, что, как только такое подчинение будет изъявлено, она из английских оков тотчас перейдет в руки Церкви. Всю ночь, со всей логикой своего ясного ума, Жанна боро­лась с ложными умозаключениями этого негодяя, но, в конце концов, поверив, что такой совет он дает ей из преданности, и признав свое невежество посрамленным перед мудростью того, кого она считала благочестивым служителем Бога, девушка пообещала сделать все, чего от нее хотели.

И потому через два дня после этого обещания, то есть 24 мая 1431 года, Жанну вывели из ее тюрьмы и препро­водили на площадь кладбища Сент-Уан, где она должна была выслушать свой приговор. Там были воздвигнуты два помоста: один предназначался для епископа Бове, вице-инквизитора, кардинала Винчестерского, епископа Нуайонского, епископа Булонского и тридцати трех судебных заседателей, другой — для Жанны и Гильома Эрара, которому было поручено наставлять ее; у подно­жия помоста находился палач с запряженной повозкой, готовый в случае отказа Жанны отвезти ее на площадь Старого Рынка, где ее уже ждал костер. Как видно, все было предусмотрено, и в случае необходимости никаких задержек опасаться не приходилось.

Казалось, все жители Руана разделились на две группы: одни ждали Жанну на площади кладбища Сент-Уан, дру­гие — у ворот тюрьмы и на улицах, по которым ее должны были провести; эти последние занимали место позади нее по мере ее продвижения вперед, так что, когда они яви­лись на площадь, и без того уже почти полностью забитую народом, там создалась такая давка, что дорогу к помосту пришлось пробивать с помощью ударов мечей и пик.

Как только Жанна поднялась на помост, Гильом Эрар взял слово и в своей речи попытался сокрушить ее тяже­стью речи, наполненной не только обвинениями, но и оскорблениями. Жанна с привычной покорностью выслу­шала всю эту обличительную речь, не говоря ни слова в ответ, и, казалось, была настолько погружена в какую-то мысленную молитву, что можно было сказать, будто она даже не слышала слов священника. Это внешнее спокой­ствие вывело из себя Гильома Эрара, и он, опустив руку на плечо Жанне и встряхнув ее, закричал ей в лицо:

— Это к тебе, к тебе, Жанна, я обращаюсь, и не только тебе, но и твоему королю я говорю, что твой король рас­кольник и еретик!

При этих словах Жанна поднялась, чтобы защитить словом того, кого она прежде защищала мечом и кто в благодарность за это столь трусливо бросил ее.

— Ей-Богу, — воскликнула она, — при всем уважении к вам осмелюсь сказать и поклясться своей жизнью, что тот король, которого вы оскорбляете, самый благород­ный христианин во всем христианском мире, что он пре­выше всего любит святую веру и Церковь, а значит, он совсем не такой, как вы о нем говорите!

— Заставьте ее замолчать, заставьте ее замолчать! — в один голос закричали одновременно епископ Бове и Гильом Эрар, обращаясь к судебному приставу Массьё.

Судебный пристав поднялся, заставил Жанну сесть и, взяв в руки бумагу с текстом отречения, громко зачитал его обвиняемой; окончив чтение, он протянул бумагу девушке и крикнул ей: «Отрекись!»

— Увы! — вздохнула Жанна. — Я не понимаю, что вы имеете в виду, приказывая мне отречься.

— Так объясните ей, что это означает, — крикнул епи­скоп, — и давайте поторопимся!

Судебный пристав приблизился к Жанне; это был человек, на которого возлагалась обязанность сопрово­ждать преступников в суд, в тюрьму и на эшафот, но даже он при виде чистосердечия и смирения девушки ощутил, что его охватило глубокое сочувствие к ней. Он посоветовал ей в вопросе об отречении положиться на Вселенскую церковь.

Жанна встала и произнесла негромко, но твердо:

— Я полагаюсь на Вселенскую церковь, чтобы знать, следует мне отречься или нет.

— Отрекайся без всяких условий, отрекайся немед­ленно, — воскликнул Гильом Эрар, — или, клянусь Царем Небесным, этот день станет твоим последним днем и еще до наступления ночи ты будешь сожжена!

При этой угрозе Жанна побледнела и вздрогнула, и все увидели, как две крупные слезы скатились по ее щекам: ее силы были на исходе, героиня уступала место жен­щине.

— Хорошо! — воскликнула она, разражаясь рыдани­ями. — Я заявляю, что во всем полагаюсь на моих судей и на нашу святую мать — святую Церковь.

— Тогда подписывай, — произнес Гильом Эрар, пока­зывая ей бумагу, которую он взял из рук Лорана Калло, секретаря английского короля.

— Что это? — спросила девушка.

— Это акт об отречении, который тебе только что зачитали и в котором ты обещаешь не носить больше оружия, отрастить волосы и не надевать мужскую одежду.

— Но, — нерешительно заметила Жанна, — текст, который мне только что зачитали, по-моему, был намного короче этого.

— Нет, это он же, — заявил Гильом Эрар и, вложив в руку Жанны перо и опустив ее руку на бумагу, прика­зал: — Подписывай, подписывай немедленно, а не то ...

И он подозвал палача, который, заставив свою лошадь податься назад, подогнал повозку к самому помосту.

— Увы! — промолвила Жанна д’Арк. — Бог свидетель, что я здесь одна против вас всех, и если вы меня обма­нываете, то это очень подло.

С этими словами она подняла глаза к небу, словно спрашивая последнего совета у Бога. Затем, опустив голову на грудь, она с глубоким вздохом поставила на бумаге крест. Как мы помним, это была единственная подпись, которую она умела ставить.

Однако это отречение, покрывавшее Жанну позором, так как она признавалась в том, что все, что она делала, было совершено вопреки наставлению и воле Бога и по наущению нечистой силы, ибо, как верно заметила девушка, на самом деле ей дали подписать бумагу, отли­чавшуюся от той, что была зачитана ей вслух, это отре­чение, повторяю, сохраняло ей жизнь, ведь в ответе на записку епископа Бове говорилось, что если обвиняемая отречется от своих заблуждений, отрастит волосы и вновь станет носить женские одежды, то в отношении нее надо будет возвать к милосердию судей. В ту минуту, когда Жанна подписала отречение, в толпе поднялся сильный шум: это были радостные крики французов, видевших Жанну спасенной, и угрожающие крики англичан, виде­вших, что она избежала смерти.

Тогда епископ Бове встал и заставил замолчать всю эту людскую массу, движимую столь противоречивыми чув­ствами, сделав жест, означавший, что он намеревается зачитать приговор. Мы приводим здесь его текст дословно.

«In nomine Domini, amen.^[37]

Все пастыри Церкви, имеющие заботу и желание руко­водить паствой Божьей, должны честно и старательно остерегаться того, чтобы дьявол своими хитрыми улов­ками не прельстил бы и не заманил бы в свои сети добрых христиан, над чем он трудится непрестанно; вот почему необходимо с великим старанием сопротивляться его улов­кам и нечестивым делам; и поскольку ты, Жанна, в просторечии именуемая Девой, была обманута и впала во мно­гие заблуждения в вере Христовой, за что и была призвана к суду, на коем нами были рассмотрены все вопросы и ста­тьи твоего дела, равно как и признания, ответы и утверж­дения, произнесенные тобой, и весь ход суда наблюдали и обсуждали пребывающие в сем городе Руане магистры и доктора Парижского факультета теологии, равно как и несколько прелатов и докторов права, как канонического, так и светского, каковые милосердно и долго увещевали тебя, тогда как ты, несмотря на эти духовные увещевания и внушения, дерзко грешила своими устами, мы с учетом вышесказанного, дабы ты в конце концов совершила спаси­тельное покаяние, приговариваем тебя окончательно и бес­поворотно к вечному заточению, на хлеб скорби и воду печали, чтобы ты оплакивала свои грехи и отныне их больше не совершала, если только ты не будешь впредь вести себя так, чтобы заслужить с нашей стороны милость и послабления».

После оглашения этого приговора Гильом Эрар под­нялся снова и трижды прокричал: «О Франция, Фран­ция! Ты была соблазнена женщиной, сделавшей тебя ере­тичкой!»

Но Жанна тоже встала и твердым голосом произ­несла:

— Это неправда, это неправда! Говорите эту ложь обо мне, если вам угодно, но не о Франции, которая явля­ется святым королевством.

— Замолчите, — крикнули ей, — замолчите, Жанна, ибо вам только что было оказано снисхождение, и не надо приниматься за старое.

— Что ж, — сказала Жанна, — тогда, как было услов­лено, пусть меня заберут из рук англичан и отведут в церковную тюрьму.

Но, не обращая внимания на это требование, основы­вавшееся, однако, на недвусмысленном обещании, девушка была снова водворена в Толстую башню. Вскоре вслед за ней туда пришли викарий инквизиции и несколько ее судей, явившихся для того, чтобы дать ей почувствовать цену той милости, какая была ей оказана, и заставить ее снять мужскую одежду. Жанна смиренно ответила, что она готова выполнить все, что содержится в приговоре. Тогда ей принесли тюк с женской одеждой. Жанна попросила оставить ее одну и переоделась. Затем вошли англичане и цепью, которая опоясывала ее талию, привязали ее к столбу, стоявшему в середине тюремной камеры; ночью удерживать девушку должны были две цепи, прикрепленные к ножкам ее кровати; кроме того, ее охраняли пять солдат, трое из которых не должны были отлучаться из ее камеры, а двое других дежурили у двери.

Тем не менее цель англичан не была достигнута. Муче­ний Жанны им было мало, они жаждали ее смерти, и потому, выйдя из ее камеры, граф Уорик излил весь свой гнев на Пьера Кошона и заявил ему, что король Англии, которому был нанесен огромный ущерб тем, что Жанну не подвергли казни, непременно упрекнет его за мяг­кость приговора.

— Ради Бога, будьте покойны, — отвечал епископ. — Она еще вовсе не спасена и скоро снова будет в наших руках.

И действительно, столь нетерпеливо ожидаемый случай не замедлил представиться. Жанне, запертой, как уже говорилось, в одной камере с тремя стражниками, в пер­вую же ночь после своего отречения пришлось защи­щаться от их насилия. Предвидя, что мужчины, которых, как она знала, ей следовало опасаться, совершат на нее покушение такого рода, девушка легла спать полностью одетой, чтобы лучше защищаться. Однако, поскольку ей казалось, что в том случае, если подобная борьба возоб­новится, мужская одежда лучше, чем женская, защитит ее целомудрие, она, пока ее стражники, утомленные отчаян­ной борьбой, которую ей удалось с честью выдержать, спали, встала с постели и снова переоделась в мужской наряд, скорее всего именно с этой целью оставленный у нее под рукой, и потому, когда утром в ее камеру вошли, первый, кто увидел узницу, радостно закричал и позвал остальных: Жанна нарушила данную ей клятву не снимать женской одежды и, следовательно, заслуживала смерти.

Тотчас же епископ Бове, извещенный об этом наруше­нии клятвы, к которому он был вполне готов, примчался в тюрьму и, несмотря на объяснение Жанны, доказыва­вшей, что один лишь страх перед несчастьем, которого она страшилась больше, чем смерти, мог побудить ее к этому возвышенному клятвопреступлению, и несмотря на следы борьбы, сохранившиеся на ее исцарапанном лице и ушибленных руках, составил протокол о ее неповинове­нии; закончив составлять этот протокол, епископ радостно вышел из ее камеры и, встретив на лестнице графа Уорика, воскликнул: «Ну же, граф, возрадуйтесь: все кончено!»

На следующий день Жанну вновь препроводили в суд: опрошенная о причинах, которые заставили ее не подчи­ниться Церкви, девушка все рассказала, но судьи не стали вносить ее объяснение в протокол допроса, поскольку простое изложение фактов перекладывало всю вину за происшедшее на ее врагов. И тогда Жанна, уверенная в своей невиновности, заявила судьям: «Если бы я находи­лась в церковной тюрьме и меня охраняли бы духовные лица, ничего подобного бы не произошло и я не была бы теперь так несчастна. О, я взываю к Богу, величайшему судье, умоляя его стать свидетелем того великого вреда и того великого насилия, какие мне учинили!»

Но что бы ни говорила Жанна, все было бесполезно: ее смерть была предрешена и ее так называемое непо­виновение было лишь предлогом, на который опирались ее убийцы; и потому во вторник, 29 мая, после обсужде­ния, в ходе которого было признано, «что Жанна, упор­ствующая в своих заблуждениях, с помощью хитрости и дьявольского упорства притворно выказала признаки рас­каяния и покаяния; что она употребляла во зло святое и божественное имя Господа, гнусно богохульствуя и выказы­вая себя неисправимой еретичкой, и что, наконец, она вновь впала в ересь и в заблуждения, что делает ее недостойной всякого милосердия, а потому ей выносится нижеследу­ющий приговор». Между приговором предварительным и приговором окончательным прошла всего неделя, так что, как видим, англичанам, благодаря Пьеру Кошону, не слишком долго пришлось испытывать свое терпение:

«In nomine Domini, amen.

Мы, Пьер, Божьей милостью епископ Бове, и мы, брат Жан Ле Метр, викарий инквизитора по делам веры, полно­мочные по этой части судьи, заявляем:

поскольку ты, Жанна, прозванная Девой, снова признана нами впавшей в различные заблуждения и совершившей такие преступления, как раскол, идолопоклонство и вызы­вание дьявола, а также многие другие проступки, и поскольку, по этим самым причинам и путем справедливого приговора мы уже объявляли тебя раскольницей и идолопо­клонницей, но все же, так как Церковь никогда не затво­ряет своего лона для тех, кто желает вернуться в него, мы сочли, что, исполнившись благомыслия и искренности, ты отошла от всех подобных заблуждений, каким ты была преданна, и поклялась и прилюдно пообещала никогда более не впадать ни в какую другую ересь, а напротив, пребы­вать в католическом единстве и общности с нашей Церко­вью и нашим святым отцом папой Римским, как это ука­зано в грамоте отречения, подписанной твоей собственной рукой, но, несмотря на все это, вновь вернулась к старому, как собака возвращается к своей блевотине, мы объявляем тебе, что ты приговорена к отлучению от Церкви, каковое ты заслужила еще прежде, а также тем, что вновь впала в свои прежние заблуждения. Посему мы объявляем тебя еретичкой и сим приговором, вынесенным на заседании суда, вершащего правосудие, и изложенным письменно, объ­являем, что отторгаем тебя, как гнилой член, от единства Церкви и передаем в руки светского правосудия, прося его обойтись с тобой мягко и человечно, как в отношении лишения тебя жизни, так и касательно повреждения каких-либо членов».

В тот же день, около одиннадцати часов утра, этот смертный приговор был зачитан Жанне.

XII. ЖЕРТВА

Жанна выслушала чтение приговора довольно спокойно. В течение тех семи месяцев, что пленница находилась в руках англичан, ее тюремщики заставили ее испытать такие ужасные мучения, что она часто призывала смерть, которая, наконец, пришла и которую, к тому же, ей не раз предсказывали ее голоса. Но в приговоре не уточня­лось, какого рода будет эта смерть; поэтому Жанна спро­сила, какая казнь ей уготована, и ей ответили, что это будет сожжение на костре.

При этом известии Жанна лишилась всех своих сил; она ничего так не страшилась, как той казни, к которой ее в конце концов приговорили, и именно в страхе перед ней она навлекла на себя гнев своих голосов, подписав отречение. Привыкнув быть на войне и видеть сверкание мечей в гуще кровавых схваток, она совсем не боялась железа, ибо ей казалось, что умереть от удара меча или топора — это все равно, что умереть на поле сражения. Но умирать от огня, во время столь долгой, столь жесто­кой, столь позорной казни — это было сверх того, что могло выдержать все ее смирение.

— О! — вскричала девушка. — Обратить в пепел мое чистое и ничем не оскверненное тело! Да для меня было бы стократ лучше, если бы мне отрубили голову. Ах! Если бы, как я просила, меня охраняли духовные лица, всего этого не случилось бы.

В эту минуту в ее камеру вошел Пьер Кошон, сопро­вождаемый несколькими судьями.

— Епископ! — вскричала Жанна. — Епископ, я уми­раю из-за вас; но поймите же, что вы взваливаете на себя тяжкое бремя, предавая меня столь мучительной смерти!

Затем, повернувшись к одному из судебных заседате­лей, она добавила:

— О метр Пьер, скажите, где я сегодня окажусь?

— Разве у вас нет доброй надежды на Бога? — спросил тот.

— О! Конечно, — отвечала девушка, — я надеюсь, что с Божьей помощью попаду в рай; но идти туда по этой огненной дороге ... Боже мой! Боже мой!

— Сохраняйте мужество, Жанна, — произнес тот же судебный заседатель, с которым она говорила.

— Мне кажется, что я сохраню его, — отвечала девушка, — если мне дадут доброго священника для исповеди. Боже мой, господа, неужели вы откажете мне в помощи священника?

Посовещавшись между собой, судьи решили прислать ей какого-нибудь священнослужителя. Жанна, услышав эту добрую весть, горячо поблагодарила их и спросила, не может ли это быть брат Луазелёр, ибо она по-прежнему не знала, что этот человек был предателем и немало способствовал ее казни. Но епископу было известно, что Луазелёр впал в раскаяние после посетившего его видения и что он уже не один раз пытался проникнуть в камеру Жанны, чтобы во всем ей признаться. Поэтому девушке ответили, что ее просьбу выполнить невоз­можно, и ей пришлют другого священника. Получив этот отказ, Жанна не стала настаивать на своем и попро­сила оставить ее одну, чтобы она могла предаться молитве.

Когда казнь была уже близка, судьи позволили себе проявить человеческие чувства, возможно, правда, из страха перед той чудовищной ответственностью, которую Жанна призывала на их головы, но, в конце концов, какой бы ни была причина, побудившая их совершить это доброе дело, к узнице направили трех человек, кото­рые во время судебных прений постоянно высказывались в ее пользу и теперь должны были помогать ей при последних минутах ее жизни: это были судебный пристав Массьё, судебный заседатель Ла Пьер и брат Мартин Ладвеню.

Увидев их, Жанна тотчас промолвила:

— Святые отцы, вам известно, что мои судьи сжали­лись надо мной и позволили мне исповедоваться.

— Более того, дочь моя, — ответил Мартин Ладвеню, подходя к ней ближе, — они позволили мне причастить вас.

— Да благословен будет Бог, — произнесла Жанна, — ибо вот уже семь месяцев я не причащалась бесценной плоти Господа нашего Иисуса Христа.

С этими словами она опустилась на колени прямо там, где стояла, ибо цепь, опоясывавшая ее тело, не позво­ляла ей отойти от столба. Мартин Ладвеню взял стул и сел рядом с ней; тогда, увидев, что двое других присут­ствующих удалились в угол камеры, она спросила, свя­щенники ли они, и, когда ей дали утвердительный ответ, попросила их вернуться, заявив при этом, что она настолько уверена в своей невиновности и в милосердии Бога, что готова исповедоваться перед всем светом.

И в самом деле, слушая эту возвышенную исповедь, в которой Жанне не нужно было рассказывать ни о чем, кроме полной чистоты, самоотверженности и мучений жизни, которая должна была вот-вот закончиться самой ужасной из казней, придуманных для самых страшных преступников, слезами обливались священники, в то время как жертва, по мере того как она приближалась к смерти, а значит, к Богу, казалось, получала, благодаря небесному милосердию, столь необходимую ей силу.

Когда исповедь закончилась, на дискосе, покрытом платком, без свечи, епитрахили и стихаря, были прине­сены Святые Дары, и во время всего обряда причащения звучала молитва для умирающих: «Orate pro еа» — «Моли­тесь за нее».

В два часа Жанна, продолжавшая молиться вместе с братом Мартином Ладвеню, услышала грохот повозки, крики сопровождавших ее англичан и тот медленный и глухой гул толпы, который непрерывно нарастает и ширится, словно шум морского прибоя. Девушка поняла, что час настал, и первой поднялась с колен. В эту минуту вошли стражники и сняли с нее цепь, опоясывавшую ее тело; тотчас же двое других принесли женскую одежду, в которую Жанна покорно и целомудренно переоделась, укрывшись в самом темном углу своей камеры; затем ей связали руки, а на обе ноги надели по железному кольцу, причем оба кольца были соединены цепью.

Жанна спустилась вниз, опираясь на руки судебного пристава Массьё и брата Мартина Ладвеню; судебный заседатель Ла Пьер шел впереди нее, чтобы, насколько это было в его силах, оградить ее от оскорблений англи­чан. Дойдя до ворот, Жанна услышала среди криков, проклятий и улюлюканья, встретивших ее на улице, один просящий и умоляющий голос: она повернулась в ту сто­рону, откуда он доносился, и увидела метра Луазелёра, отбивавшегося от стражников; побуждаемый угрызени­ями совести, он хотел взобраться на позорную повозку и любой ценой добиться прощения от Жанны; но англи­чане, зная о его намерениях и опасаясь, что подобная исповедь может вызвать у толпы сочувствие к осужден­ной и стать причиной какого-нибудь возмущения, силой удерживали священника. Но стоило повозке тронуться с места, как Луазелёр вырвался из их рук и пошел следом за ней, крича: «Пощади, Жанна! Смилуйся, Жанна! Господь дарует мне долгую жизнь, чтобы я мог искупить свои грехи наказанием, равным моему преступлению. Пощади, пощади меня!»

Жанна не понимала, что он хотел этим сказать, ибо, как мы уже говорили, она считала этого несчастного бла­гочестивым и достойным священником. И тогда брат Мартин рассказал ей, кем этот человек был на самом деле и как он предал ее. Жанна тотчас поднялась и гром­ким голосом произнесла: «Брат Луазелёр, я прощаю вас; молите Бога обо мне». Тогда священник упал лицом о землю: его настолько терзали угрызения совести, что он хотел, чтобы его растоптали лошади англичан, сопрово­ждавших Жанну, и пришлось оттаскивать его в сторону, поскольку его прозвучавшее при всех признание уже начало вызывать волнение в толпе.

Повозку сопровождали восемьсот вооруженных с головы до ног англичан, которым, при всей их много­численности, с трудом удавалось пробивать себе проход, настолько огромной и плотной была толпа, так что пона­добилось около полутора часов для того, чтобы перевезти Жанну от башни до площади Старого Рынка. Прибыв туда, девушка вскричала: «О Руан, Руан, здесь я должна умереть!»

На этой площади были установлены три помоста: один — для судей и судебных заседателей, другой — для Жанны и, наконец, третий — для приведения казни в исполнение. Увидев сложенный костер, Жанна поблед­нела и отвернулась, но, после того как ее исповедник дал ей поцеловать распятие, девушка вновь обрела уверен­ность, позволившую ей поднять голову и посмотреть в ту сторону.

Когда Жанну подвезли к подножию помоста, на кото­ром ей предстояло выслушать приговор, она сошла с повозки, с которой для этого сняли заднее ограждение, и, поддерживаемая Мартином Ладвеню, поднялась по ступенькам; Ла Пьер и Массьё остались внизу.

Едва она заняла предназначенное для нее место на помосте, как священник Миди начал произносить направленную против нее речь, содержавшую больше оскорблений, чем ей когда-либо наносили их англичане. Но Жанна, казалось, ничего не слышала, и все то время, пока священник говорил, она молилась и целовала рас­пятие. Наконец, проповедник окончил свою обличитель­ную речь словами: «Идите с миром. Церковь не может больше вас защищать и передает вас в руки светского правосудия». После этого в свой черед взял слово епи­скоп и во второй раз прочитал Жанне приговор, который уже читал ей секретарь суда.

Выслушав его, Жанна бросилась на колени, обращаясь к Господу, нашему искупителю, с самыми благочестивыми молитвами, смиренно прося пощады у всех присутству­ющих, к какому бы сословию они ни принадлежали и каково бы ни было их положение, как сторонников англи­чан, так и сторонников французов, простирая к ним свои связанные руки и со слезами на глазах призывая их молиться за нее. Между тем бальи приказал палачу взять осужденную и препроводить ее на костер; но даже палач, тронутый той великой верой, какую проявляла Жанна, затягивал свои приготовления, чтобы дать ей время помо­литься; и она молилась, как свидетельствует хроника, с таким жаром, что у судей, прелатов и других присутству­ющих невольно выступали слезы на глазах и они плакали, а некоторые англичане провозглашали и славили имя Божье, видя, что та, которую им представляли еретичкой, столь набожно заканчивает свою жизнь.

Но были и другие, нисколько не взволнованные этим зрелищем и не испытывавшие никаких других чувств, кроме великого нетерпения, с каким они ожидали его окончания, настолько все время была велика их тревога, что в городе вспыхнет какой-нибудь бунт. И тогда неко­торые солдаты и командиры стали кричать: «Почему с ней так долго возятся? Дайте ее нам, и мы быстро покон­чим с ней». Среди этих голосов прозвучали и возгласы трех нетерпеливых судей, кричавших: «Ну же, священ­ник, ну же, палач, поторапливайтесь! Или вы хотите заставить нас обедать здесь?»

Более медлить было нельзя: стражники схватили девушку, надели ей на голову колпак, на котором были написаны слова «-Еретичка, вероотступница, идолопо­клонница», и поволокли ее к третьему помосту. Подойдя к костру, они бросили ее в руки палача и крикнули ему: «Делай свое дело». Что же касается Жанны, то она повер­нулась к метру Мартину, протянула к нему руки и ска­зала: «Святой отец, умоляю вас, не покидайте меня».

Но этот достойный человек вовсе не нуждался в таком призыве, он сам шел вслед за Жанной, и, так как эшафот был очень высоким, чтобы все собравшиеся могли видеть, как она будет умирать, священник помог девушке под­няться наверх, что ей самой было трудно сделать из-за цепей, сковывавших ее ноги. В конце концов палач и священник приподняли Жанну на руках, в то время как помощник палача подтянул ее к себе, взяв под мышки. Метр Мартин поднялся следом за ней; последним под­нялся палач.

С помощью своего подручного он привязал девушку за пояс к столбу, стоявшему в центре костра. Жанна не ока­зывала никакого сопротивления, позволяя палачу делать с ней все, что ему было нужно, и лишь громко воскли­цая: «Вы все, кто присутствует здесь и кто верит в Бога, молитесь Господу за меня!» Наконец, покончив со своей работой, палач вместе со своим подручным спустился вниз, оставив девушку на помосте наедине с братом Мар­тином. Ла Пьер и Массьё, оставшиеся внизу, кричали девушке: «Мужайся, Жанна! Мужайся, и Бог поможет тебе!» А она отвечала им: «Спасибо, добрые люди, спа­сибо».