Карл Смелый. Жанна д’Арк

XXI. УРИЙСКИЙ БЫК И УНТЕРВАЛЬДЕНСКАЯ КОРОВА

Войска швейцарцев, начав военные действия, уже стали совершать набеги на приграничные области Бургундии и сожгли Бламон; кроме того, чтобы обезопасить себя со стороны ущелий Юры, бернцы захватили крепости Жунь, Орб и Грансон, принадлежавшие сиру де Шатель-Гийону, одному из главных вельмож бургундского двора.

Швейцария, которую Карл намеревался подчинить, значила для него больше, чем просто еще одна провин­ция, которую следовало присоединить к его владениям: это был очередной этап его жизненного пути, это была дорога, ведущая герцога к цели его честолюбивых пла­нов.

— Однако поберегитесь, ваше высочество, — говорили ему, — швейцарцы превосходные солдаты!

— Тем лучше! — отвечал он. — Я разгромлю их, а затем превращу в своих союзников, и они будут помогать мне осуществлять мои замыслы.

Нам уже известны эти замыслы. В лице доброго короля Рене герцог имел друга, протянувшего ему руку; Жак Савойский, маршал Бургундии, ручался ему за малолет­него герцога Савойского и его мать.

Став хозяином западных склонов Альп, он лавиной спустился бы в Италию; ведь именно там пролегала дорога Ганнибала. Однако Карлу посчастливилось больше, чем карфагенскому герою, на которого он без конца ссылался, ведь ему не приходилось опасаться никаких врагов по другую сторону Альп: напротив, он встретил бы там лишь друзей и союзников.

Стало быть, задача состояла лишь в том, чтобы опро­кинуть швейцарцев, преграждавших ему путь.

Тем не менее его сдерживало одно обстоятельство: это был страх, что король Франции будет вести с ним спор из-за меха Сен-Поля, не дововольствуясь его плотью.

Но Людовик XI не был настолько глуп! Остановить герцога в этой войне с швейцарцами означало бы удер­жать его, когда он устремился навстречу своей гибели.

По своей доброй воле, без всяких споров, король отдал ему Сен-Кантен.

И герцог отправился в поход против пастухов, как он презрительно называл жителей кантонов.

Людовик XI заявил швейцарцам, что, ввиду переми­рия, подписанного с герцогом Бургундским, Франция не может помочь им солдатами. Однако следует вспомнить, что в подобном случае, как это предусматривалось дого­вором, король должен был выплачивать швейцарцам два­дцать тысяч флоринов в год.

Он и в самом деле выплатил им эти деньги и даже предложил им аванс в счет следующего года. Швейцарцы вежливо отказались: они не испытывали нужды ни в сол­датах, ни в деньгах.

Под предлогом паломничества к образу Богоматери в Ле-Пюи-ан-Веле король расположился в Дижоне. Ему хотелось все видеть, все знать; предстоящее зрелище весьма его интересовало.

В разгар зимы, то есть 11 января 1476 года, Карл поки­нул Нанси, чтобы встать во главе своих войск.

Никогда еще он не собирал подобной мощи.

К тридцати тысячам человек, которых он привел с собой из Лотарингии, граф де Ромон присоединил еще четыре тысячи бойцов; кроме того, шесть тысяч человек прибыли к нему из Пьемонта и Миланского герцогства; его артиллерия, которая усилилась благодаря пушкам, захваченным в Лотарингии, была великолепна; его обоз был огромен: герцог возил с собой сокровища отца, отнятые у старых фламандских городов, походную часовню, раки, золотые скульптуры святых, серебряные изображения апостолов, доспехи из дамасской стали, сервизы из позолоченного серебра, знамена, палатки и шатры.

Такое великолепие заставляло вспомнить древние пре­дания о персидских войнах; то был средневековый Ксеркс со своим двором из герцогов и князей, своими маркитантами, продажными девками и слугами впере­мешку с военными; короче, вся эта толпа, следовавшая за армией, вдвое превышала ее по численности.

Швейцарцы являли собой совсем иное зрелище: одно лишь дерево и железо.

Когда герцог объявил войну кантонам, их послы отве­тили так:

— Вы ничего не выиграете, выступив против нас, ваша светлость: наша земля бедна и неплодородна; те из нас, кто попадет к вам в плен, не смогут заплатить богатый выкуп, ведь на шпорах ваших рыцарей и на сбруе ваших лошадей золота и серебра больше, чем вы найдете во всей Швейцарии.

Двум грубым силам, выступившим друг против друга, предстояло вот-вот столкнуться; бургундскому льву и бернскому медведю предстояло вот-вот сойтись лицом к лицу.

Граф де Ромон командовал авангардом: вступив в Жунь, он оказался бы в собственных владениях. Швей­царцы без сопротивления оставили Жунь и Орб.

Наконец, он подошел к Ивердону.

Швейцарцы были настроены оборонять его, однако обитатели города, сожалевшие о том, что они были лишены своего прежнего сеньора, сговорились сдать ему город.

План был чрезвычайно прост: два дома в городе при­легали к крепостному валу; горожане проделают брешь в стене, и под покровом ночи бургундцы проникнут в город.

Так и было сделано; солдаты герцога проникли в город, восклицая: «Бургундия! Бургундия! Город взят!»

Кое-как вооружившись, швейцарцы полуголыми выбе­гали из домов; но это были люди, которые с трудом под­давались испугу; кроме того, они говорили на языке, непонятном для бургундцев, а это многое значило в подобных обстоятельствах: они окликали друг друга, узнавали друг друга и под предводительством Ганса Шюрпфа из Люцерна отступили к замку. Ганс Мюллер из Берна занял позицию на подъемном мосту, чтобы при­крыть это отступление.

Храбрые горцы потеряли в общей сложности пять человек.

Едва не погиб и шестой: в ту минуту, когда все его товарищи вошли в замок и мост уже начал подниматься, все увидели, как этот человек стремглав бежит, воору­женный мечом и арбалетом. Преследуемый бургундцем, он обернулся, пустил в него стрелу, ранил его, затем бро­сился на него, добил его мечом, вытащил из его груди свою арбалетную стрелу с оперением и помчался в сто­рону крепости; его почти догнал второй вражеский воин, но он опять обернулся, убил его точно так же, как и пер­вого, опять, как и в первый раз, вытащил свою стрелу и пустил ее в грудь третьего бургундца, сочтя ненужным вытаскивать ее оттуда, так как в эту минуту ему опустили подъемный мост.

Когда граф де Ромон появился перед замком, швей­царцы, успев к этому времени разобрать свои печи, при­нялись бросать в него кирпичи.

Нападающие забросали ров соломой и фашинами и подожгли все это.

Но едва только пламя лизнуло ворота, как швейцарцы распахнули их и бросились на бургундцев, не ожидавших такой вылазки, обратили их в бегство, ранили графа и захватили в городе все что им было нужно для снабжения замка.

На следующий день прибыл отряд из Берна, предна­значавшийся для усиления гарнизона; бургундцы при­няли его за швейцарский авангард и, охваченные ужа­сом, тотчас же оставили город.

Швейцарцы предали его огню и, забрав с собой свою артиллерию, отступили в замок Грансон.

Что же касается этой крепости, то они рассчитывали оборонять ее до последней крайности.

Девятнадцатого февраля появился со всей своей армией герцог Бургундский. Он немедленно предпринял штурм, желая прощупать швейцарцев.

Во рвах крепости он оставил двести солдат.

Спустя пять дней состоялся новый приступ, который был отбит с тем же мужеством.

Тогда герцог изменил тактику. Он установил артилле­рию на окружающих высотах и подверг замок сокруши­тельному обстрелу.

К несчастью, командующий гарнизоном Георг фон Штайн заболел, а начальник артиллерии Иоганн Тиллер был убит возле кулеврины, которую он лично нацеливал; наконец, то ли вследствие неосторожности, то ли в результате предательства, загорелся и взорвался порохо­вой склад.

Но это было еще не все: в крепости не хватало про­визии. Два человека, отличные пловцы, проявили само­пожертвование и вплавь, среди вражеских лодок, пере­брались через озеро и примчались в Берн, чтобы рассказать там об отчаянном положении, в каком ока­зался гарнизон Грансона.

К сожалению, члены старых лиг еще не откликнулись на призыв своих братьев, а помощь от Империи еще не пришла; Берн располагал лишь небольшим ядром армии, командовать которым назначили Никлауса фон Шарнах- таля, и швейцарцы решили не рисковать, пока в их рас­поряжении не будет достаточно войск.

Власти Берна ограничились тем, что отправили под командованием Генриха Диттлингера несколько лодок, нагруженных продовольствием и боеприпасами; однако Грансон был плотно блокирован не только со стороны суши, но и со стороны озера: бернцы издалека увидели почти разрушенную крепость, заметили сигналы бед­ствия, которые с высоты наполовину обвалившихся стен подавал им гарнизон, но не смогли оказать осажденным никакой помощи.

Тем временем в крепость явился какой-то немецкий дворянин по имени Рамшваг и попросил у осажденных разрешения вести с ними переговоры; по его утвержде­нию, он явился от имени маркграфа Филиппа Баден­ского; дворянин этот говорил по-немецки и предложил гарнизону почетные условия капитуляции.

По его словам, все кругом было предано огню и мечу и уцелел один лишь Берн, сдавшийся на милость побе­дителя.

И тогда среди осажденных началось сильное броже­ние: Ганс Мюллер заявлял о своей готовности погибнуть под развалинами крепости; Иоганн Вилер предлагал сдаться.

Победил Иоганн Вилер. Парламентеру дали сто экю в надежде на его поддержку, и под его предводительством гарнизон, оставив оружие, направился в бургундский лагерь, чтобы сдаться герцогу.

Карл услышал громкий шум и поинтересовался, чем он вызван. Ему ответили, что это гарнизон крепости явился сдаваться на милость победителя. Герцог не мог поверить своим ушам и вышел на порог шатра: перед ним действительно стояли восемьсот швейцарцев!

— Ваше высочество, — произнес парламентер, — вот гарнизон Грансона, явившийся для того, чтобы сдаться на вашу волю и вашу милость.

— Так это правда? — все еще не веря, спросил герцог.

— Вы же видите, — промолвил немец Рамшваг.

— Что ж, — заявил герцог, — воля моя состоит в том, что их повесят или утопят, а милость — в том, что им дадут время испросить прощения у Господа за их грехи.

— Браво! — воскликнули граф де Ромон и сир де Шатель-Гийон. — Если никого не щадить, войны быстро кончаются.

При этих словах и по знаку герцога пленников окру­жили и разделили на две группы: гарнизон Грансона ожидала веревка, а гарнизон Ивердона должны были уто­пить.

Швейцарцам объявили приговор; они выслушали его спокойно и, казалось, без какой бы то ни было тревоги; однако Вилер встал на колени перед Мюллером, прося у него прощения за то, что обрек его на гибель. Мюллер поднял товарища, обнял его и простил.

Между тем появились жители Эставайе, с которыми швейцарцы очень плохо обошлись за три года до этого, и жители Ивердона, чей город они недавно сожгли.

Они пришли просить, чтобы им разрешили исполнить работу палачей: их просьба показалась герцогу справед­ливой, и он ее удовлетворил.

Через час после этого начались казни.

На то, чтобы повесить гарнизон Грансона, ушло восемь часов! Виселицами послужили деревья, окружавшие кре­пость; некоторые из них были отягощены десятью- двенадцатью трупами!

Когда расправа закончилась, герцог сказал:

— Топить будем завтра: нельзя получать все удоволь­ствия в один день.

На следующий день, в самом деле, приступили к уто­плению.

Карл сел в богато оснащенное судно, украшенное ков­рами, бархатными подушками, расшитыми парусами и разноцветными флажками; на его грот-мачте развевался стяг Бургундии.

Герцогское судно находилось в центре круга, образо­ванного сотней других лодок, которые были заполнены лучниками.

В этот круг привозили пленников и одного за другим сбрасывали в озеро, а когда они всплывали на поверх­ность, лучники добивали их ударами весел или осыпали их стрелами.

Все они погибли мученической смертью, и ни один из них не попросил пощады.

Однако души их вознеслись к Господу, взывая к мести!

К началу осады Грансона Никлаус фон Шарнахталь сумел собрать всего лишь восемь тысяч человек. С этими восьмью тысячами он направился к Муртену и там стал ждать прихода подкреплений.

Вскоре к нему присоединились Петерман де Фосиньи из Фрибура с пятью сотнями воинов, Петер фон Рёмер- шталь с двумя сотнями солдат из Бьена, а также Конрад Фогт и восемьсот человек из Золотурна.

Получив, таким образом, подкрепление в тысячу пять­сот — тысячу шестьсот человек, Никлаус фон Шарнах­таль отважился перейти к действиям и направился к Нёвшателю.

Едва он там оказался, как к нему присоединились Ген­рих Гёльдли с полуторатысячным отрядом из Цюриха, Бадена и Ааргау и окрестных земель; затем Петер Рот и восемьсот человек из Базеля, Хасфуртер и восемьсот человек из Люцерна, Рудольф Рединг и четыре тысячи человек из старых немецких лиг, то есть из Швица, Ури, Унтервальдена, Цуга и Гларуса; затем солдаты из общин Санкт-Галлена, Шаффхаузена и Аппенцелля; затем воин­ский отряд из общины Страсбурга: шестьсот конников, в том числе двести, снаряженных епископом, и тысяча двести аркебузиров; и, наконец, Герман фон Эптинген с вассалами и тяжеловооруженными солдатами эрцгерцога Сигизмунда. Кроме того, Базель отправил на покрытие военных издержек сорок тысяч флоринов, которые эрц­герцог поместил в казну этого города, чтобы выкупить Ферретт, и к которым герцог, как известно, не пожелал прикасаться.

К концу февраля численность швейцарской армии составляла около двадцати тысяч бойцов.

Герцог знал о таком увеличении армии конфедератов, но это его не слишком тревожило.

Что эти неиспытанные в бою крестьяне могут сделать против лучших в мире солдат?

Вначале удалось убедить его, чтобы он поджидал их в своем лагере у Грансона; но, когда ему стало известно об их приближении, он не смог соблюдать это решение и двинулся им навстречу.

На его пути стоял старый замок Во-Маркус, который господствовал над дорогой из Грансона в Нёвшатель, чрезвычайно узкой в этом месте, и оставлял лишь тесный проход между горами и озером.

При виде столь мощного войска комендант Во-Маркуса даже и не помыслил обороняться: он открыл ворота кре­пости, вышел навстречу герцогу и попросил у него чести служить в его армии.

Герцог поставил на его место сира Жоржа де Розембо, придав ему сто лучников для охраны замка и прилега­ющих высот.

Швейцарцы, со своей стороны, продвигались вперед, следуя вдоль берегов Ройса, медленно и осторожно, ибо им не было известно, где они столкнутся с неприяте­лем.

Что же касается бургундцев, то их это беспокоило мало: где бы им ни пришлось столкнуться со швейцар­цами, те будут разгромлены.

Первого марта швейцарцы перешли Ройс. Второго, по окончании мессы, которую отслужили в лагере ополче­ния из Люцерна, солдаты из Швица и Туна, составля­вшие в тот день авангард, двинулись по дороге в горы, оставив замок Во-Маркус слева, и, поднявшись на вер­шину холма, обнаружили, что она занята сиром де Розембо и его шестьюдесятью лучниками.

Завязался бой, и бургундцы были отброшены.

Таким образом, швейцарцы достигли самой высокой точки здешних холмов и оттуда увидели всю бургундскую армию в походном порядке: она протянулась по берегу озера перед Консизом, а ее левое крыло огибало гору, напоминая рог полумесяца.

Но и герцог, со своей стороны, заметил швейцарцев.

Он сошел с небольшого парадного коня, велел при­вести ему крупного скакуна серой масти, полностью покрытого железной броней, и, тотчас взобравшись на него, воскликнул:

— Вперед! Опрокинем этих мерзавцев, хотя подобные деревенщины недостойны сражаться с такими рыцарями, как мы!

Увидев бургундцев, швейцарцы отрядили четверых вестников, чтобы передать Никлаусу фон Шарнахталю известие о том, что они видят бургундскую армию и что сражение вот-вот неминуемо начнется, поскольку сол­даты из Швица и Туна, как бы слабы они ни были, полны решимости не отступать ни на шаг.

И действительно, этот авангард, численность которого едва достигала полутора тысяч человек, явно не желал казаться напуганным предстоящим столкновением: в прекрасном боевом порядке, быстрым шагом, но сохра­няя строй, он спустился на небольшую равнину, посреди которой возвышался картезианский монастырь Ланс.

Движимые военным чутьем, швейцарцы решили опе­реться о монастырь.

Затем, услышав пение рейтаров, которым в это время служили мессу, конфедераты воткнули свои пики в землю, опустились на колени и приняли участие в бого­служении, проводившемся во вражеском лагере.

Герцог, увидев коленопреклоненных швейцарцев, неправильно понял их намерения и, встав перед распо­ложением своего войска, воскликнул:

— Клянусь святым Георгием! Эти канальи просят пощады!.. Канониры, огонь по ним, чтобы они поняли, что от меня никакой пощады им ждать нечего!

Канониры повиновались, и в ряды коленопреклонен­ных швейцарцев врезались ядра. Несколько набожных солдат рухнули, окровавленные и покалеченные, а другие продолжали молиться, не вставая с колен.

Герцог приказал дать второй залп; канониры вновь повиновались.

Однако, когда ветер разогнал дым от пушечных выстре­лов, Карл увидел, что швейцарцы уже стоят на ногах и готовы к бою.

По окончании мессы к авангарду присоединился отряд из трех тысяч человек под командованием Никлауса фон Шарнахталя.

Швейцарцы не только стояли на ногах, но и быстрым шагом приближались к герцогу. Они образовали три батальона, построившихся в каре и ощетинившихся пиками; в середине каждого из них баннереты вздымали свои стяги, развевавшиеся столь же гордо, как и герцог­ские знамена.

В промежутках между батальонами, с той же скоро­стью, что и весь отряд, двигались артиллерийские ору­дия, стрелявшие прямо на ходу.

Крылья этого огромного дракона состояли из легко­вооруженных солдат Феликса Шварцмурера из Цюриха и Германа фон Мюлинена и с одной стороны касались горы, а с другой простирались до озера.

Герцог призвал своего знаменосца и поставил его перед собой; затем, надев на голову золотой шлем с бриллиан­товой короной, он поручил сиру де Шатель-Гийону ата­ковать левый батальон, а сиру д'Эмери — правый. Себе он оставил центр.

Однако Карл Смелый так неосмотрительно выдви­нулся вперед, что с ним остался один лишь его авангард; правда, этот авангард состоял из его лучших рыцарей.

Сир де Шатель-Гийон бросился в бой с невероятной яростью, ведь эти швейцарцы отняли у него все его вла­дения; будучи человеком огромной силы и огромной отваги, он в отчаянном порыве ринулся в самую гущу пик, в одно мгновение вклинился в батальон и проник чуть ли не в самый его центр; он находился всего в двух шагах от стяга Швица и уже протянул руку, чтобы схва­тить его, но в это мгновение бернец по имени Ганс фон дер Груб свалил его ударом двуручного меча.

Одновременно Генрих Эльзенер, воин из Люцерна, завладел штандартом сира де Шатель-Гийона.

С правой стороны положение бургундцев складыва­лось еще хуже: Луи д'Эмери был убит при первом же столкновении; его заменил Жан де Лален и в свой черед был убит; тогда сир де Пуатье взял командование на себя и тоже был убит, как и два его предшественника.

Герцог сражался в центре, однако он увидел, как в первом же столкновении двух или трех лучших его рыца­рей сбросили с лошадей, а его знаменосца убили, и, если бы герцог не выхватил знамя из его рук, оно попало бы в руки врага. Карлу пришлось столкнуться не с людьми, а с настоящей железной стеной.

К тому же эта железная стена, остановившаяся на мгновение, вновь пришла в движение, тесня перед собой все.

Герцог вынужден был отступить: оба его фланга оказа­лись охвачены противником, а самого его отбросило назад неодолимой силой.

Он отступал шаг за шагом, рыча от ярости, без конца нанося и принимая удары, но отступал.

Он отступал до тех пор, пока не вернулся в лагерь и не соединился с остатками своей армии.

Там, передохнув мгновение, он спрыгнул на землю и сменил шлем и коня. Его шлем был разбит ударом палицы, корона разломана на куски, а раненый конь, весь в крови, едва держался на ногах.

Сев на свежую лошадь и надев на голову новый шлем, герцог приказал снова дать сигнал к атаке.

Однако в эту минуту он заметил, что на вершинах хол­мов Шампиньи и Бонвиллара появился новый отряд противника, по меньшей мере вдвое превышавший по численности войско, которое так жестоко потеснило его авангард; солдаты спускались быстро и шумно, на ходу стреляя из артиллерийских орудий и выкрикивая: «Гран- сон! Грансон!»

Карл тотчас же приказал повернуться лицом к этим новым врагам, но, едва только этот маневр был испол­нен, как с противоположной стороны послышался ужа­сающий шум.

Это зазвучали трубы солдат из Ури и Унтервальдена — два огромных рога, которые, согласно преданию, были подарены их предкам Пипином и Карлом Великим и получили названия Урийский бык и Унтерваль- денская корова.

При этих звуках, тем более страшных, что они были незнакомы герцогу и напоминали рев какого-то гигант­ского зверя, он остановился и спросил:

— Клянусь святым Георгием, это еще что такое?

— Это наши браться из старых швейцарских лиг, живу­щие высоко в горах и не раз обращавшие в бегство австрийцев, — ответил пленный из числа солдат гарни­зона Во-Маркус. — Вот люди из Гларуса: я узнаю их ландмана Чуди. А вот люди из Шаффхаузена, вот бурго­мистр Цюриха со своим отрядом. Горе вам, ваше высо­чество, ведь это потомки тех, кто сражался при Моргар- тене и Земпахе!

— Да, горе мне! — прошептал герцог. — Ведь если один их авангард нанес мне такой урон, то что же произойдет, когда я буду вынужден иметь дело со всей их армией?

И действительно, вся швейцарская армия атаковала лагерь с трех сторон, а в лагере находилось огромное количество маркитантов, скоморохов и продажных жен­щин, которые кочевали следом за герцогской армией.

Всех их охватил ужас, и посреди этой толпы раздался крик: «Спасайся, кто может!»

Итальянцы испугались первыми и обратились в бег­ство.

Карл, тем не менее, не потерял присутствие духа; он собрал своих людей и попытался восстановить боевой порядок, но в эту минуту одновременно с трех сторон послышалась пушечная пальба.

С этого мгновения началась ужасающая сумятица, неописуемая неразбериха; каждый думал лишь о том, чтобы позаботиться о своей собственной безопасности. Герцог носился посреди этой испуганной толпы, громко крича и избивая беглецов мечом, но лишь ускорял этим их бегство.

Никто и никогда не видел более сокрушительного раз­грома.

«Швейцарцы, — сообщает хронист, — бросались на бла­городных рыцарей, кромсая их на куски, и привели несчаст­ных бургундцев в такое замешательство, что те стали казаться всего лишь дымом, подгоняемым северным ветром».

Видя, что все пропало, герцог в свой черед обратился в бегство; вместе с ним бежал и его шут по прозвищу Бахвал, который, по своему обыкновению, находился при нем во время битвы.

— Ах, монсеньор, — жалобным и в то же время потеш­ным голосом воскликнул он, — вот до чего довел нас Ганнибал!

Тем не менее во всей этой неразберихе погибло, если верить «Страсбургской хронике», всего лишь шестьсот бургундцев и двадцать пять швейцарцев.

Но поражение стало от этого лишь еще более очевид­ным. Секретарь Парижской ратуши Жан де Труа испу­стил по этому поводу крик ликования, который можно считать эхом победы, донесшимся до Франции.

«И тогда, — говорит он, — герцог обратился в безоста­новочное бегство, часто оборачиваясь назад и глядя на то место, где он подвергся упомянутому разгрому, и мчался так до самого Жуня, проделав восемь больших льё, что рав­няется шестнадцати льё нашей славной Франции, да спа­сет и сохранит ее Господь!»

И в самом деле, вместе со своими шестьюстами бур­гундцами герцог потерял больше, чем Филипп Валуа при Креси, Иоанн Добрый при Пуатье и Карл VI при Азен­куре: он потерял окружавший его ореол непобедимости, он перестал быть Карлом Грозным.

Деревенщины, мерзавцы, пастухи, как он их называл, заставили его показать спину, преследовали его и нанесли ему поражение; они бродили по его лагерю, шарили у него в палатке, завладели его оружием, его сокровищами и его пушками.

Швейцарцы, правда, не отдавали себе отчета в ценно­сти своей добычи, если не считать доставшихся им воен­ных орудий: они принимали бриллианты за стекло, золото — за медь, а серебро — за олово. Бархатные шатры, тканные золотом и серебром сукна, дамасские ткани, английские и мехельнские кружева распределили между собой солдаты: они разрезали их на локти, как простое полотно, и каждый забрал свой кусок. Казна герцога была точно так же поделена между союзниками: все имевшееся там серебро отмеряли шлемами, а все золото — горстями.

Четыреста мушкетов, восемьсот аркебуз, пятьсот зна­мен и двадцать семь стягов были распределены между городами, которые предоставили Конфедерации солдат; Берн получил сверх того хрустальную раку, серебряных апостолов и священные сосуды, поскольку этот город внес самый большой вклад в победу.

Какой-то человек из кантона Ури, войдя в герцогскую палатку, поднял с пола шапку итальянского покроя, украшенную драгоценными камнями; эта шапка стоила восемь тысяч золотых экю; горец надел ее на себя, но она оказалась ему то ли велика, то ли тесна, и через минуту он отбросил ее, сказав:

— Я предпочитаю получить на свою долю хороший ратный доспех.

Во время торжественных церемоний герцог носил на шее крупный бриллиант, подобного которому не было во всем христианском мире; шкатулка с этим бриллиантом, украшенная мелкими драгоценными камнями, попала в руки швейцарца, который, увидев в этом камне лишь осколок хрусталя, с презрением отбросил его. Однако, пройдя сотню шагов, он спохватился и вернулся, чтобы отыскать бриллиант; за это время по нему проехало колесо повозки; швейцарец подобрал бриллиант и про­дал его за одно экю приходскому священнику из Монта­ньи! Позднее этот бриллиант был куплен купцом по имени Бартоломеус Май, продавшим его, в свою очередь, Генуэзской республике, которая перепродала его Лодо­вико Сфорца по прозвищу Моро; наконец, после смерти этого миланского герцога бриллиант был приобретен за двадцать тысяч дукатов Юлием II. Некогда украшавший корону Великих Моголов, он сияет сегодня в папской тиаре и стоит два миллиона.

В том месте, где произошло первое столкновение между герцогом Бургундским и Никлаусом фон Шарнах- талем, на песке были найдены еще два бриллианта, уда­ром меча выбитые из герцогской короны. Один из этих бриллиантов стал собственностью богатого купца из Аугсбурга Якоба Фуггера, который отказался продать его вначале Карлу V, поскольку император уже должен был купцу огромную сумму, но не в состоянии был ее выпла­тить, а затем Сулейману, поскольку ему не хотелось, чтобы столь драгоценный камень ушел из христианского мира. Этот камень был приобретен за пять тысяч фунтов стерлингов Генрихом VIII, дочь которого, Мария, при­несла его вместе с другими драгоценностями в качестве приданого Филиппу II Испанскому; с того времени он остается в сокровищнице Австрийского дома.

Второй бриллиант, поменьше, через шестнадцать лет после битвы был продан в Люцерне за пять тысяч дука­тов; купец, который его приобрел, имел торговые сноше­ния с Португалией; он продал его Мануэлу Великому. В конце XVI века дон Антонио, приор Крату, последний потомок династии Браганца, приехал в Париж и там умер; Никола де Арле, сеньор де Санси, купил этот камень, и тот под именем Санси стал одним из брилли­антов короны Франции, проданных во время первых войн Революции. Он принадлежал супруге Павла Деми­дова, но нам неизвестно, продолжает ли он оставаться собственностью этой семьи.

XXII. БИТВА ПРИ МУРТЕНЕ

Как, несомненно, помнит читатель, король Людовик доехал до Лиона, выставив предлогом, что он совершает паломничество к образу Богоматери в Ле-Пюи-ан-Веле. Этот набожный монарх питал совершенно особое благо­говение к образам Богоматери: в числе его лучших под­руг уже были Богоматерь Амбрёнская, Богоматерь Кле- рийская и Богоматерь Побед, и теперь он хотел привлечь на свою сторону Богоматерь Пюийскую, чей святой образ был вырезан из дерева самим пророком Иеремией.

Образ этот был чудотворным. И потому Людовик XI, узнав о поражении бургундцев под Грансоном, счел своим долгом отправиться к прославленной мадонне и поблагодарить ее. Седьмого марта он остановился на ночлег на небольшом постоялом дворе в нескольких льё от Ле-Пюи. Навстречу ему туда приехали трое посланцев от капитула; они хотели встать на колени, чтобы пере­говорить с королем, но он не позволил им принять такую смиренную позу.

— Встаньте, — сказал он, — и, если вы хотите обра­титься ко мне с какой-нибудь просьбой, изложите ее письменно в форме прошения и вручите мне; я всегда исполню все, что в моих силах, во имя почитания пре­славнейшей Богоматери, святой Девы, вашей и моей заступницы. Возвращайтесь к себе в церковь, куда я скоро приду. Не надо выходить навстречу мне с крест­ным ходом: я иду к вам не для того, чтобы принимать от вас поклоны и знаки почитания, я иду как смиренный паломник, дабы просить благословение. Ждите меня у дверей собора, а когда я прибуду, запевайте «Salve Regina».^[23]

Так и было сделано. Прежде чем войти в церковь, ко­роль надел мантию и стихарь каноника; затем он попро­сил разрешения пройти босыми ногами внутрь святи­лища, но из-за сильной усталости, одолевавшей его, ограничился в тот день краткой молитвой и оставил на алтаре триста экю.

По возвращении в Лион он встретился с приехавшим туда королем Рене.

Король Рене, вошедший в союз с герцогом Бургунд­ским, явился просить прощения у Людовика XI. Несчаст­ный государь догадывался, что Прованское королевство не достанется ни Карлу Менскому, его племяннику, ни Рене II, его внуку, и разъяснил это им посредством притчи. Как-то раз он бросил баранью лопатку двум бор­зым, и они принялись драться друг с другом за этот кусок. Но пока они отчаянно грызлись между собой, Рене приказал спустить бульдога. Бульдог, который был намного сильнее обеих борзых, кинулся на баранью лопатку, схватил ее и уволок; возможно, ему не удалось бы сделать этого, если бы борзые объединились против него.

Добрый король Рене был стар, а Карл Менский болен; Людовик XI рассудил, что жить тому и другому осталось недолго. Он был очень любезен со своим старым дядей и принял его с бесконечными ласками; каждый день он устраивал в его честь все новые празднества и старался порадовать его, предлагая ему в качестве подарка драго­ценности, самоцветные камни, книги, старинные монеты и картины — словом, все, к чему старый государь про­являл сильный интерес.

Развлекая своего дядю купеческими товарами, сам он обзавелся купчихами: в Париж король вернулся с двумя любовницами — Пасс-Филон и Жигонь. Это было при­знаком величайшего удовлетворения!

Но не только добрый король Рене перешел на сторону Людовика XI: герцог Галеаццо тоже принес ему извине­ния за союзничество с герцогом Бургундским, приписы­вая страху подобную измену своему старому другу, королю Франции, и предложил сто тысяч дукатов для того, чтобы его величество забыл об этой глупой выходке. Король нуждался в Галеаццо и написал ему, что он забу­дет об этом безвозмездно.

Наконец, герцогиня Савойская по собственной воле отправила послание в Лион, чтобы помириться с братом. Но что до нее, то Людовик XI знал, как ему к этому относиться: они были из одной семьи, и у герцогини было много общих с ним черт. В то самое время, когда принцесса писала королю, она отправлялась на встречу с герцогом Бургундским в Лозанну.

Мы уже говорили, что Карл Смелый бежал вместе со своим шутом до Жуня. В Жуне ему с трудом удалось оты­скать себе комнату для ночлега, поскольку здешний замок был сожжен и еще дымился. И потому герцог сде­лал там лишь короткую остановку и, по существу говоря, не останавливался до самой Лозанны, где он попытался вновь собрать свою армию.

Так что Карл находился в Лозанне, но не в самом городе, а в своем лагере, на холме, с которого откры­вался вид на Альпы; герцог был там один, охваченный бешенством, поклявшись не бриться до тех пор, пока он снова не встретится со швейцарцами в решительном сра­жении, рассылая повсюду приказы, чтобы заставить вер­нуться разбежавшихся солдат и набрать новые отряды, и предаваясь упоению мрачным и одиноким отчаянием.

Силы его не выдержали, и он заболел. Его лекарь, ита­льянец Анджело Катто, весьма искусный в своем ремесле, решил излечить его одновременно от душевного и телес­ного недугов; он ставил ему кровососные банки и застав­лял его пить вино: обычно герцог пил лишь особый настой из трав.

Через две недели такой режим подействовал, Карл обрел прежнюю энергию и вернулся к своей привычной жизни воина.

Он получил четыре тысячи итальянцев от папы, попол­нил свой отряд англичан, распорядился прислать из Фландрии шесть тысяч валлонцев, а из Нидерландов — две тысячи рыцарей, которые вместе с их сопровожда­ющими составили кавалерию численностью в пять или шесть тысяч человек. Никогда еще он не был так грозен в проявлениях своей воли и никогда еще не командовал с такой жестокостью; все его приказы исполнялись под страхом смерти. Он устроил смотр: в его распоряжении оказалось двадцать три тысячи человек, не считая обозной и артиллерийской прислуги. Но этого было недостаточно; он стал ждать новых пополнений и доба­вил к своему войску еще девять тысяч человек, собран­ных в разных местах. Наконец, граф де Ромон прислал ему четыре тысячи савояров; в итоге, численность его армии достигла тридцати шести или тридцати восьми тысяч человек.

Таким образом, герцог обладал теперь большей мощью, чем накануне битвы при Грансоне, и вместе с мощью к нему вернулась и вся его прежняя гордыня.

Теперь уже не Иоанну Калабрийскому и не Максими­лиану предстояло жениться на его дочери Марии, а юному герцогу Савойскому; раздел земель Берна произ­вели заранее. Начать намеревались с нападения на Мур- тен: кампания должна была завершиться за один день!

Карл заявил:

— Я позавтракаю в Муртене, пообедаю во Фрибуре, а поужинаю в Берне!

Итак, свой первый удар он собирался нанести по Мур- тену: Муртен был передовым часовым Берна, его сторо­жевой заставой.

Со своей стороны, не бездействовали и швейцарцы. Власти кантонов отправляли письмо за письмом во Францию и в Германию. Страсбург послал отряд из вось­мисот солдат в красных мундирах, Кольмар — отряд сол­дат в красно-голубых мундирах, Линдау — в бело­зеленых, Вальдсхут — в черных.

Король не послал ни одного человека, но предложил сколько угодно денег, чтобы набрать войска. Мы, однако, ошиблись, сказав, что король не послал ни одного чело­века: он послал Рене Лотарингского, этого молодого, красивого принца, который был лишен своих владений и являл собой живой пример жестокости и несправедливо­сти герцога Бургундского. Рене отправился сражаться лично и, будучи слишком беден, чтобы оплатить издержки на снаряжение, вынужден был обратиться за помощью к своей бабушке. Все его любили и относились к нему бла­гожелательно. Когда он проезжал через Лион, горожане и купцы поинтересовались у него, каких цветов одежда у людей его свиты; он ответил: «Белого, красного и серого», и уже на следующий день у всех купцов и горожан на шляпах были перья этих трех цветов. Проезжая инког­нито, переодетым, через свою дорогую Лотарингию, он отправился на мессу в церковь святого Николая вблизи Нанси. По окончании мессы к нему подошла какая-то женщина и, не подавая виду, положила ему в карман кошелек, в котором было не менее четырехсот флоринов. Молодой принц поблагодарил женщину и спросил, как ее зовут; она не пожелала ответить, но позднее ему стало известно, что это была вдова одного из его прежних слуг, Валлетера.

И на этот раз предсказание герцога Карла оказалось пустым звуком: он не только не позавтракал в Муртене, не пообедал во Фрибуре и не поужинал в Берне, но к тому же еще даже десятая попытка взять штурмом обо­ронительный вал швейцарцев оказалась не более успеш­ной, чем первая.

«Пока в наших жилах останется хоть капля крови, мы будем обороняться», — написал Бубенберг, героический защитник Муртена.

Тем временем в Берн прибывали люди из Ури, Унтер- вальдена, Энтлибуха, Туна, Оберланда, Ааргау, Бьена, от коммуны Базеля и от базельского епископа, а также из всех земель герцога Сигизмунда.

Ждали только жителей Цюриха.

Наконец, вечером 21 июня, когда весь Берн находился в церквах и молился Господу, стало известно о прибытии цюрихцев; вместе с ними прибыли жители Тургау, Бадена и вольных земель.

В одно мгновение Берн оказался иллюминирован, а у дверей каждого дома был выставлен накрытый стол; однако новоприбывшие лишь выпивали мимоходом по стакану вина: они и так опасались, что пришли слишком поздно. Их обнимали, им желали удачи.

В десять часов вечера ополченцы покинули Берн, рас­певая военные песни; всю ночь они шли под проливным дождем и на рассвете прибыли к Муртену.

В распоряжении герцога, как мы уже говорили, нахо­дилось тридцать шесть или тридцать восемь тысяч сол­дат; у конфедератов — примерно тридцать тысяч.

Карл не мог поверить, что швейцарцы осмелятся напасть на него; напрасно ему говорили, что сражение произойдет на следующий день: в ответ он лишь сме­ялся.

Без сомнения, если бы он поверил в возможность нападения, он изменил бы расположение своей армии: к примеру, он не оставил бы графа де Ромона с его савоя­рами по другую сторону Муртена; без сомнения, он выставил бы свои пушки на огневую позицию, так что они смогли бы ему послужить, а коннице приказал бы расположиться в таком месте, что она смогла бы пойти в наступление.

Но герцог не сделал ничего подобного.

Вот почему его медик-астролог Анджело Катто, уже предсказавший поражение при Грансоне, предсказал теперь и поражение при Муртене.

Накануне битвы герцога покинул принц Тарантский. Он тоже рассчитывал жениться на Марии Бургундской, но понял, что Карл насмехается над ним точно так же, как он насмехался над Иоанном Калабрийским, герцо­гом Савойским и Максимилианом. Он храбро сражался при Грансоне, но счел для себя бесполезным сражаться при Муртене.

Когда бургундцам стало известно о приближении швейцарских отрядов, была сделана попытка уговорить герцога снять осаду и встретить противника на равнине, но он проявил упрямство и отказался.

Левое крыло армии, которым командовали великий бастард Бургундский и сир Равенштейнский, растянулось до стен Муртена и прилегало к берегу озера.

Основной корпус армии, находившийся под командо­ванием Гуго де Шатель-Гийона и Филиппа де Крев-Кёра, занял пространство между деревнями Гренг и Куржво.

Карл находился на правом крыле вместе с конными лучниками, англичанами и лучшей кавалерией армии. Однако вся эта новая армия, плохо обученная, состоя­вшая из наемников и находившаяся под началом коман­диров, которых заботило прежде всего собственное буду­щее, в высшей степени оправдала провидческие страхи Анджело Катто.

Да и сам герцог уже не был человеком, которому сопутствует удача и слава: казалось, он лишился того присущего полководцу взгляда, что парит над полем битвы; упрямый, склонный к гневу и припадкам эпилеп­сии, сменявшимся оцепенением, он являл собой вопло­щение безумия, которым Провидение поражает тех, кого оно хочет ниспровергнуть.

На рассвете военачальники швейцарской армии собра­лись на совет, чтобы выработать план сражения.

Было решено, что отряд конфедератов, усиленный местными жителями, отрежет корпус графа де Ромона и, парализовав его девять тысяч солдат, помешает им при­нять участие в битве, тогда как основные силы армии нападут на герцога.

Авангард был отдан под командование Ханса фон Хальвиля, горожанина Берна и одновременно рыцаря, происходившего из древнего и благородного рода из Аар- гау. Будучи еще довольно молодым, он был, тем не менее, ветераном войн в Богемии и помогал знаменитому Хуньяди изгонять турок из Венгрии. Под его командова­нием находились люди из Фрибура, Оберланда, Энтли- буха и старых лиг.

Освальд фон Тирштейн вместе с герцогом Рене встал во главе конницы; кроме того, он имел под своим коман­дованием большое число копейщиков, алебардщиков и кулевринщиков.

Основными силами командовал Ханс Вальдман из Цюриха, а помощником ему был назначен Вильгельм Хертер, капитан отряда из Страсбурга. Там же находи­лись все знамена, охранявшиеся тысячей солдат, которые были вооружены пиками, алебардами и секирами и кото­рых отобрали из числа самых храбрых.

Арьергардом руководил Каспар Хертенштейн из Люцерна.

Тысяче солдат было поручено освещать факелами дви­жение этой армии.

Бургундцы не могли видеть ни движение, ни располо­жение швейцарцев, ибо они были скрыты грядой холмов, протянувшейся между Муртеном и рекой Зане и идущей параллельно ей; кроме того, оба склона этих холмов покрывал лес. Позади этой непроницаемой для взглядов завесы швейцарцы и развернули свои боевые порядки.

В ту минуту, когда конфедераты уже собирались дви­нуться на врага, Вильгельм Хертер, капитан из Страс­бурга, спросил, не стоит ли устроить заграждения из повозок или в виде палисада, чтобы остановить натиск герцогской конницы; однако Феликс Келлер из Цюриха ответил ему так:

— Если наши верные союзники готовы идти в бой вместе с нами, то момент для этого настал. На врага мы пойдем по обычаю наших предков и будем сражаться врукопашную; искусство фортификации не наше дело.

Рано утром, под проливным дождем, герцог приказал своим содатам вооружиться и выдвинулся вперед; но, видя, что порох отсырел, а тетива луков ослабла, он велел всем вернуться в лагерь.

Именно этот момент и выбрали швейцарцы.

Ханс фон Хальвиль, командовавший авангардом, подал сигнал.

— Храбрые воины, конфедераты и союзники, — про­изнес он, — перед вами те, кого вы разбили под Грансо- ном! Они пришли сюда, чтобы взять реванш. Их много, но число врагов нас не страшит. Вспомните славные битвы, выигранные нашими предками. Сто тридцать семь лет назад, в такой же день, в этих же самых местах, у Лаупена, они одержали великую победу. Вы столь же храбры, как они; да пребудет с вами Господь! А чтобы он ниспослал нам свою милость, друзья, встанем на колени и вознесем ему нашу молитву.

Все преклонили колени и молитвенно сложили ладони.

В эту минуту дождь перестал, порыв ветра разогнал облака, небо прояснилось и засияло солнце.

И тогда швейцарцы увидели равнину, на равнине — врага, а позади врага — озеро.

При виде этого Ханс фон Хальвиль обнажил меч и воскликнул:

— Храбрецы! Господь посылает нам свет своего солнца; вспомните о своих женах и детях! А вы, молодые люди, неужели вы позволите итальянцам отнять у вас ваших возлюбленных?

После этого оставалось лишь умерять боевой пыл швейцарцев; они двинулись вперед, держа строй и вос­клицая: «Грансон! Грансон!»

Бежавшая перед ними стая горных пастушеских собак наскочила на стаю собак из вражеского лагеря; сильные и храбрые пастушеские собаки погнались за собаками противника.

Это стало предзнаменованием.

Герцогу сообщили, что швейцарцы наступают на его укрепления, но он не поверил в подобную дерзость и с бранью бросился на дворянина, утверждавшего, что видел это собственными глазами.

Однако повторявшиеся пушечные залпы заставили его выйти из шатра; он охватил взглядом поле битвы и уви­дел авангард Хальвиля и главный корпус Вальдмана, которые атаковали бургундские укрепления.

Одновременно двинулась вперед лотарингская кон­ница.

Герцог вскочил на коня и кинулся навстречу этой кон­нице, которая уже дрогнула под огнем пушек, стоявших за укреплениями. Бургундская конница, вероятно, обра­тила бы ее в бегство, но на помощь ей пришли швейцар­ские пехотинцы со своими грозными пиками.

Тем не менее у герцога была крепкая надежда на победу, как вдруг по правую руку от себя он услышал страшный шум.

Это Хальвиль со своими людьми, захватив батарею и повернув ее на врага, стал вести огонь по бургундцам, в то время как Бубенберг, выйдя из Муртена, с неудержи­мостью быка врезался во фланг герцога.

Почти в ту же минуту швейцарский арьергард зашел в тыл бургундцев, отрезав им путь к отступлению.

Карл оказался окружен с трех сторон; с четвертой сто­роны находилось озеро.

Бегства, как при Грансоне, здесь быть не могло; напро­тив, здесь началось отчаянное сопротивление: англичане, гвардия герцога и его свита — все погибли, сражаясь до последнего, но, сражаясь до последнего, армия отсту­пала, и вскоре стало понятно, что отступает она в озеро.

И лишь тогда разгром стал реальностью. «Многие, — говорится в "Песне о Муртене", — прыгали в озеро, хотя и не испытывали жажды!» Пехотинцы тонули в озере, всадники погружались в него вместе с лошадьми, но, поскольку оно не было очень глубоким, на его поверх­ности виднелось еще немало тел, по которым можно было стрелять, как по мишени; вдобавок, на воду спу­стили лодки с лучниками и арбалетчиками, которые забавлялись этой игрой часть дня.

Согласно преданию, одному всаднику все же удалось спастись, но произошло это лишь благодаря тому, что он попросил о заступничестве святого Урса, небесного покровителя Золотурна.

Еще и сегодня рыбаки из Муртена порой обнаружи­вают в своих сетях доспехи и скелеты.

На этот раз герцог потерял десять тысяч человек, и среди них цвет своего рыцарства. Жак де Мас, несший герцогское знамя, погиб, защищая его.

Впрочем, сдаваться было бесполезно: швейцарцы никому не давали пощады. Поговорка «Жестокий, как при Муртене» долгое время бытовала в Швейцарии и в Бургундии.

По прошествии трех дней, поступая в соответствии с древним обычаем, швейцарцы, дабы никто не мог оспо­рить их победу, вырыли огромную яму, побросали туда мертвых и засыпали их негашеной известью. Через четыре года яму вскрыли и обнаружили там лишь ске­леты; из этих скелетов был сооружен оссуарий, пользо­вавшийся широкой известностью: швейцарцы показы­вали путешественникам оставшиеся на костях врагов следы страшных ударов мечом, которые нанесли их предки.

На оссуарии была начертана латинская надпись, пере­вод которой мы приводим:

«Во славу Господа, всемогущего и всемилостивого. Войско прославленного и доблестного герцога Бургундского, осаж­давшее Муртен и разгромленное швейцарцами, оставило здесь этот памятник своего поражения».

Позднее (в 1751 году) поэт Халлер добавил к ней сле­дующие стихи, которое мы переводим с немецкого:

«Гельветы, живите в мире! Здесь покоится дерзостное войско, заставлявшее дрожать даже трон Франции. Не число, не губительное оружие, а единство дало вашим пред­кам силу остановить эти закаленные легионы. Знайте же, братья, что сила пребывает в единстве и верности».

В 1798 году армия под командованием генерала Брюна, заняв Муртен, усмотрела в этих надписях оскорбление французской славы и уничтожила их вместе с оссуа­рием.

Позднее об этом поступке французских солдат расска­зали Бонапарту, посетившему поле битвы при Муртене.

— Они совершили ошибку, — произнес он, — в те вре­мена бургундцы не были французами.

Герцога едва не взяли в плен: все пути отступления ему были отрезаны. В сопровождении всего лишь двенадцати человек он пробился сквозь ряды швейцарцев и, проде­лав двенадцать льё, сумел добраться до Моржа.

Еще раз ему довелось увидеть, как четырнадцать тысяч человек исчезли, словно дым; еще раз его лагерь, его артиллерия и его обоз попали в руки неприятеля.

И — грозное назидание свыше! — самый надменный государь христианского мира оказался разбит в схватке с обездоленными пастухами, с бедными крестьянами.

Правда, эти крестьяне защищали принадлежавшие им очаги; правда, эти крестьяне были свободны!

XXIII. ПОСЛЕДНЕЕ БЕЗРАССУДСТВО

Сделав в Морже лишь короткий привал, Карл проследо­вал из Моржа в Жекс, находившийся во владениях гер­цогини Савойской, и там остановился.

Понимая, как велика его ярость, герцогиня направи­лась к нему, чтобы успокоить его и немного утешить, как она это сделала в свое время в Лозанне. При ней были ее дети.

Карл полагал, что она уже ведет переговоры с королем Франции. Чтобы обезопасить себя с этой стороны, он пригласил ее последовать за ним во Франш-Конте. Гер­цогиня, которую ничто в этом краю не привлекало, отка­залась, сославшись на необходимость своего присутствия в Савойе и Пьемонте, куда она собиралась вернуться на следующий день.

Герцог не настаивал, однако он приказал Оливье де Ла Маршу устроить засаду в двух или трех льё от Жекса и захватить герцогиню и ее детей, в особенности юного герцога, наследника престола.

Оливье де Ла Марш хотел что-то возразить, однако герцог перебил его своей привычной фразой:

— Отвечаете головой!

Оливье де Ла Марш повиновался. Он устроил засаду на дороге из Жекса в Женеву и захватил герцогиню вме­сте с двумя ее дочерьми и юным принцем, которого он принял за Луи Жака, наследника престола Савойи. Но, к счастью, наследного принца бросил в хлеба граф ди Ривароло, гувернер его брата, и на самом деле Оливье де Ла Марш захватил принца Филиберта.

Можно представить себе, какой гнев охватил герцога, когда ему стало известно об этой ошибке: он совершил отвратительное и подлое преступление, а оно оказалось напрасным! Наследник престола Савойи находился в Шамбери, и у его преследователя уже не было возмож­ности отправиться за ним туда.

По истечении нескольких месяцев, оправившись от ужасного удара, каким стало для него это поражение, Карл собрал в Салене штаты провинции Франш-Конте и выступил перед депутатами так, как будто позади у него не было ни Грансона, ни Муртена.

Он намеревался набрать армию из сорока тысяч чело­век, разбить швейцарцев, перейти через Альпы, спу­ститься в Италию и основать Бургундское королевство!

Его сочли безумным, а им и в самом деле владело без­умие: он всегда был безумным от спеси, безумным от жестокости.

Депутаты ответили, что в их силах предоставить ему лишь три тысячи человек.

— Ну что ж, — ответил герцог, — я отправлюсь во Фландрию; там меня поймут, ведь там у меня более пре­данные подданные.

Он лгал и прекрасно знал, что лжет: после Грансона фламандцы не пустили к нему его дочь, эту наследницу престола, руки которой добивались четыре принца и у которой теперь не было ни одного воздыхателя, настолько непрочным казалось счастье герцога!

Он не поехал во Фландрию и правильно сделал: веро­ятно, разоренный им Гент, разрушенный им Льеж и сожженный им Динан не выпустили бы его оттуда! Он обосновался неподалеку от Жу, будущей тюрьмы Мирабо, в одном из мрачных замков Юры, и устроил там свой лагерь, куда никто не приходил и где он каждый день узнавал о новой невзгоде, новом бегстве, новой измене.

Дерево лишилось соков, и у него стали опадать то ветки, то листья.

На все эти бесконечные удары, зловещие и гнетущие, он отвечал лишь кивком, словно говоря: «Посмотрим, кому наскучу я или наскучит судьба».

«Тем не менее, — пишет Коммин, — большим благом для него было бы поговорить с каким-нибудь другом и поведать ему о своих печалях».^[24]

Другом! Коммин забывает об одном: герцог обладал тремя самыми красивыми бриллиантами на свете, но он не смог обрести ни одного друга; быть может, один у него и был, Сен-Поль, но он продал его королю Фран­ции!

Нет ничего удивительного в том, что он обезумел от горя: вся его семья была семьей безумцев: Карл VI, Ген­рих VI, Вильгельм Безумный. Однако сам переизбыток отчаяния все же помогал ему сохранять рассудок.

Тем временем на сцене вновь появился король Фран­ции.

Вначале он в свой черед приказал похитить герцогиню Савойскую, свою сестру, свою давнюю врагиню, которая была вынуждена обратиться к нему за помощью, чтобы вернуть себе свободу.

Затем он стал энергично подталкивать швейцарцев к тому, чтобы они захватили Бургундию, рассчитывая затем выкупить ее у швейцарцев; он снабжал деньгами герцога Рене, чтобы помочь ему отвоевать Лотарингию; более того, он занялся подготовкой мятежа во Фландрии. На беду фламандцев, Людовик XI уже не в первый раз дей­ствовал на их землях!

Как только Карлу удалось собрать несколько тысяч солдат, он отправился в Нанси.

Но было уже слишком поздно: к этому времени герцог Рене успел совершить торжественный въезд в свою сто­лицу и закрыл ее ворота.

Однако, хотя Нанси и удалось отвоевать, город не был обеспечен провиантом, и Рене, чтобы иметь возможность охранять его, тоже следовало заново создать армию.

Так что Рене оставил Нанси на попечение храбрых лотарингцев и нескольких рыцарей, своих товарищей по несчастью, а сам отправился набирать войско в Швейца­рии.

Его лучший и постоянный друг, король Франции, дол­жен был облегчить ему эту задачу.

После Муртена швейцарцы направили послов к Людо­вику XI; старый лис находился в это время в своем логове Плесси-ле-Тур и, держа нос по ветру, ждал новостей.

Новости были хорошими — даже лучше, чем после Грансона, хотя в это невозможно было поверить; король был любезен с посланцами кантонов, и эти суровые победители оказались побеждены им. Адриан фон Бубен- берг, доблестный защитник Муртена, получил сто марок серебра, остальные послы — по двадцать марок каждый. Кроме того, Людовик XI заключил с ними сделку: он завербовал их под знамена молодого герцога Лотаринг­ского. В этой войне король нисколько не был заинтере­сован, но он поддерживал ее по причине своего добро­нравия ... И обеспечивал им жалованье.

Швейцарцы переставали сражаться ради себя самих, они начали сдавать внаем силу своих рук, торговать своей кровью.

Эти бесстрашные бойцы, которые, потеряв двадцать пять человек при Грансоне и, возможно, двести при Мур- тене и заработав на этом миллионы, сочли войну заня­тием прибыльным и ничуть не более опасным, чем охота на серну.

Кроме того, они полюбили молодого Рене, который умел биться и не был спесив. Перед битвой при Муртене, когда несколько дворян отказались от посвящения в рыцари, поскольку в тот день многим горожанам вешали на шею цепь и прикрепляли шпоры, Рене, не проявляя никакого высокомерия, встал на колени бок о бок со своими верными друзьями и вместе с ними принял посвящение.

Как раз в это время он разъезжал по Швейцарии, убеждая и упрашивая своих боевых товарищей, и возил с собой — чтобы польстить господам из Берна — ручного медведя, который упрашивал на свой лад, царапаясь в те двери, какие хозяин хотел увидеть отворенными перед собой. Тем не менее города были не особенно тронуты его мольбами и слезами, но, когда послы доложили, что король Франции берет на себя выплату жалованья наем­никам, это сразу все изменило! Получать четыре флорина в месяц! Да за такую цену герцог Рене мог бы заполучить всю Швейцарию, и ему пришлось сказать: «Довольно!»

Он набрал десять тысяч человек.

Но это было не все: этих десять тысяч человек еще надо было привести в Лотарингию, а дороги, поскольку был конец декабря, завалило снегом. И потом, король, конечно, давал деньги, но в его щедротах всегда было нечто от Гарпагона: он давал ровно столько, сколько сле­довало, но ведь на войне этого недостаточно, в особен­ности, когда имеешь дело с немцами, самым пьющим народом в Европе!

В Базеле, в день отправления, уже получив плату, швейцарцы потребовали надбавку к жалованью. Эта над­бавка должна была составить около тысячи пятисот фло­ринов, а Рене уже отдал свое последнее экю. Один пре­данный герцогу сеньор отдал своих детей в залог и под этот залог взял взаймы тысячу пятьсот флоринов.

Вы полагаете, что на этом дело закончилось? Ничего подобного: после надбавки настал черед t г ingeld, то есть денег на выпивку. Tringeld — это первое слово, которое вы слышите по приезде в Швейцарию, и послед­нее, которое вы слышите при отъезде оттуда. Рене уда­лось изыскать деньги на выпивку, и, наконец, он дви­нулся в путь.

Он шел пешком, одетый, как и его солдаты, и неся, как и они, алебарду на плече.

Однако, пройдя пять или шесть льё, наемники ощу­тили себя уставшими. Зачем идти пешком, когда рядом есть Рейн, который может везти их, да еще с такими удобствами?

В полном беспорядке они набились в суда, прихватив с собой продажных девок — получив деньги, эти горцы пустились в разгул, словно знатные сеньоры! Но Рейн покрылся льдинами, суда перевернулись, триста или четыреста человек утонули, а остальные, не зная, кого винить в случившемся, стали обвинять несчастного Рене.

У герцога Бургундского были в Нёвшателе люди, с которыми он поддерживал письменные сношения; они написали ему:

«Будьте покойны, швейцарцы никогда не прибудут».

Тем не менее они прибывали — медленно, с трудом, но прибывали. Зима, суровая для них, была столь же сурова и для герцога Бургундского. Страшная зима! Четыреста человек замерзли насмерть за одну только рождественскую ночь, многие отморозили руки и ноги. При этом жалованья солдатам не платили: дисциплина держалась лишь на брани и суровых наказаниях.

Один дворянин, устав от всех этих тягот, имел несча­стье сказать однажды:

— Если герцог так жаждет попасть в Нанси, его сле­дует засунуть в пушку и запустить туда.

Эти пересуды дошли до Карла, и он приказал повесить несчастного шутника.

Тем не менее герцог уже начал терять присутствие духа, как вдруг какой-то гасконец, бежавший из Нанси, сообщил ему, что там уже съели лошадей и принялись за кошек и собак.

Это побудило его продолжать ждать.

Пока длилось это ожидание, он совершил еще одну казнь, которая дорого ему обошлась.

Несколько дворян из военной свиты герцога Рене, попытавшихся проникнуть в осажденный город, были захвачены бургундцами.

Карл приказал повесить их.

Один из них, Сиффрен де Баски, попросил, чтобы его отвели к герцогу, поскольку, по его словам, он должен был раскрыть ему секрет особой важности.

Секрет заключался в том, что фаворит Карла, италья­нец по имени Кампобассо, предводитель отряда наемни­ков, предал его.

На самом деле, Кампобассо предал его дважды: во-первых, он предложил королю Франции взять на себя убийство герцога Бургундского. Бог мой, да король Франции охотно принял бы это предложение: в подоб­ных щекотливых случаях король не испытывал больших угрызений совести; однако он не мог вообразить, что итальянец настолько подл, и подумал, что герцог хочет вытянуть из него с помощью Кампобассо какое-нибудь письмо, которое опорочило бы его в глазах всего христи­анского мира. И потому, вместо того чтобы ответить Кампобассо, король написал непосредственно герцогу, уведомив его о полученном предложении и призвав его к бдительности.

Герцог, не допускавший мысли, что короля так заботит его здоровье, отказался поверить этому разоблачению.

Однако Кампобассо пришлось оставить всякую надежду получить поддержку с этой стороны.

Тогда он обратился к герцогу Рене и предложил ему — разумеется, за плату — помочь одержать верх над про­тивником.

Рене не стал связывать себя никакими обязательствами и ответил достаточно уклончиво, что судить обо всем можно будет по результатам.

Именно эту измену и хотел раскрыть герцогу Сиффрен де Баски; однако граф де Кампобассо, бодрствовавший в палатке своего господина, ответил от его имени, что Сиффрен должен быть повешен незамедлительно.

Приказ был исполнен.

В распоряжении Рене находились сто двадцать плен­ников под охраной бастарда Водемонского; узнав о казни Сиффрена де Баски, он приказал повесить этих сто два­дцать бургундцев, что и было тотчас исполнено.

Над головой каждого из них прикрепили следующую надпись:

«Вследствие величайшей бесчеловечности и омерзитель­ного убийства достойного Сиффрена де Баски и его това­рищей, взятых в плен, когда они верой и правдой служили своему господину, герцогом Бургундским, который в своей жестокости неспособен воздержаться от пролития чело­веческой крови, мне приходится окончить здесь свои дни!»

«Игра мужиков — игра кулаков», — гласит старинная пословица; что же сказать об играх принцев, оценива­ющих свои очки числом повешенных!

Двадцать шестого декабря Карл пошел на приступ, но штурм был отражен. В тот же день Рене вышел из Базеля со своей армией, чтобы, наконец-то, прийти на помощь своему славному городу Нанси.

Четвертого января 1477 года он переправился через Мёрту и оказался не более чем в двух льё от осажда­ющих.

Через два дня после того, как стало известно о при­ближении лотарингской армии, Кампобассо покинул герцога Бургундского; правда, перед этим предатель получил заверение, что город Коммерси, который ему сначала подарили, а потом у него отняли, перейдет к нему окончательно.

Уезжая, он оставил в лагере людей, которым было поручено кричать «Спасайся, кто может!», и другие, на которых было возложено еще более неблаговидное пору­чение.

В том положении, в какое он себя поставил, для него было крайне необходимо, чтобы Карл Смелый умер. Тем людям, которых Кампобассо оставил в лагере, и было поручено позаботиться об этом.

Кампобассо отошел на два льё от города, к мосту у Буксьера: через этот мост должна была отступать бур­гундская армия; итальянец устроил там засаду со своими ломбардцами и неаполитанцами и стал ждать развязки.

Рене привел с собой двадцать тысяч человек! У герцога едва насчитывалось четыре тысячи.

Карл потерпел поражение при Грансоне и Муртене, имея численное превосходство над противником; что же должно было произойти при Нанси?

У него еще оставалась возможность избежать сражения, но никто не осмеливался предложить герцогу снять осаду: это было все равно что потревожить льва в его пещере.

И все же граф де Шиме рискнул.

Войдя к Карлу, он увидел его, по обыкновению, хмурым и полностью облаченным в доспехи, лишь голова у него была непокрыта; герцог теперь почти никогда не выпу­скал из рук оружия.

— Ваше высочество, я пришел сказать вам то, что никто не осмеливается вам сказать..., следует ли мне говорить? — спросил граф.

Герцог поднял голову и кивнул в знак согласия.

— Ваше высочество, мы уведомлены, что герцог Рене приближается с двадцатью тысячами человек; у нас же едва наберется четыре тысячи ...

— И что дальше? — произнес герцог.

— Мое мнение, как и мнение самых мудрых ваших советников, состоит в том, что вашему высочеству сле­дует снять осаду и отойти к Люксембургу, чтобы немного восстановить там силы и найти подкрепление для армии. Тем временем у герцога Рене кончатся деньги, наемники его покинут, и тогда мы вновь выступим против него.

Карл нахмурил брови.

— Ясно, — проговорил он, — что вы полностью на стороне Водемона. Так вот, знайте, что, если даже вы и ваши друзья оставят меня одного, я буду сражаться и в одиночестве. Мой враг слишком молод, чтобы я отсту­пил перед ним.

— Ваше высочество, — отвечал граф, — я исполнил свой долг, высказав вам свое мнение. Однако близится час сражения, и скоро станет ясно, честен ли я и предан и происхожу ли я из благородной семьи.

Единственным ответом герцога стал запрет пускать к нему впредь в палатку кого бы то ни было без вызова.

Тем не менее перед битвой Карл собрал совет.

— Итак, — сказал он, — раз уж эти мерзавцы идут к нам, раз уж эти пьяницы идут сюда в поисках выпивки и закуски, что нам надлежит делать?

По общему мнению следовало, как и говорил граф де Шиме, отступить к Люксембургу.

Однако герцог собрал совет для того, чтобы отдавать ему приказы, а не для того, чтобы прислушиваться к нему.

— Клянусь святым Георгием, мой отец и я умели одер­живать победы над лотарингцами, и мы заставим их вспомнить об этом! Сегодня вечером мы пойдем на при­ступ города, а завтра дадим сражение.

Карл поклялся встретить праздник Царей-волхвов уже в Нанси.

Осажденные не знали, что Рене уже так близко, однако он велел разжечь большой костер на колокольне в деревне Сен-Никола. В городе поняли, что огонь преду­преждает о прибытии их герцога, и стали с удвоенной силой оказывать сопротивление штурму.

Приступ оказался безуспешным, и более того, войска гарнизона стали преследовать нападавших вплоть до их палаток.

Ночью герцог Бургундский распорядился вырыть новые окопы и установить новые артиллерийские ору­дия.

Лотарингцы прибыли по новой дороге из Страсбурга и заняли деревню Ла-Нёввиль.

Когда наступило утро, герцог, спавший в доспехах, пожелал надеть шлем, однако в это мгновение само по себе отвалилось и упало изображение льва, образовы­вавшее гребень шлема.

— Hoc est signum Dei («Это знак Божий»)! — произнес он.

Ему подвели рослого вороного коня по кличке Мавр; он в задумчивости сел на него и двинулся на врага.

На пути бургундцев вначале оказался ручей, который нужно было перейти: он вздулся от талого снега. Замерз­шие в ледяной воде, герцог и его солдаты бросились в битву.

Йост де Лален — чем больше погибало сыновей этого героического семейства, тем больше оно их выставляло, обрекая на гибель! — Йост де Лален, великий бальи Фландрии, командовал левым крылом; герцог и великий бастард находились в центре вместе с артиллерией; лом­бардцы под командованием Джакомо Галеотто состав­ляли правое крыло.

Кампобассо прибыл в Сен-Никола через два часа после герцога Лотарингского; он явился с предложением сражаться в рядах его войска.

Однако, повернувшись к сопровождавшим его швей­царцам, Рене спросил:

— Хотите ли вы, чтобы этот человек был среди нас?

Все они покачали головой в знак отрицания:

— Нет, мы не хотим, чтобы этот предатель-итальянец сражался бок о бок с нами. Наши отцы никогда не поль­зовались услугами подобных людей и подобными прие­мами, чтобы достичь победы.

Кампобассо удалился, терзаемый стыдом. Как мы уже говорили, он охранял мост у селения Буксьер-ле-Дам на Мёрте; кроме того, он взял под охрану мост у селения Конде на Мозеле, чтобы в случае поражения его бывшего хозяина — а поражение это представлялось весьма веро­ятным — тот не смог бы ускользнуть от него.

Безграничность ненависти мерзавцев к тем, кто делал им добро, сопоставима лишь с безмерностью божествен­ной любви.

Снег валил крупными хлопьями, когда швейцарцы узнали от своих разведчиков, что герцог находится в чет­верти льё от них.

Все швейцарцы весело ринулись вперед. Перед этим они хорошо позавтракали в Сен-Никола: каждый из них поел супа и выпил по два стакана вина, тогда как бур­гундцы, напротив, удовольствовались лишь холодным купанием.

Из войска был выделен отряд в количестве трех или четырех тысяч человек, который должен был обогнуть фланг врага и захватить высоты, господствовавшие над его позициями.

То же самое происходило в битве при Муртене, и швейцарцы успешно справились с этой задачей.

Главные силы лотарингцев находились под командова­нием герцога Рене и не подчинялись никакому другому военачальнику или капитану. Герцог ехал верхом на серой лошади по кличке Дама, на которой он уже сражался в битве при Муртене. Поверх доспехов на нем было платье избранных им цветов — красного, белого и серого, а также парчовый плащ с разрезом на правом рукаве, что позволяло герцогу свободно действовать рукой.

Вокруг него, верхом на восьми сотнях лошадей, тол­пилась вся лотарингская знать.

У бургундской артиллерии едва хватило времени сде­лать один залп; как только он прогремел, послышались звуки труб кантонов Ури и Унтервальдена. Для герцога они прозвучали страшнее, чем трубный глас Страшного суда.

Тем не менее он ничем не выдал охватившего его страха и приказал совершить маневр, давший лучникам возможность противостоять швейцарцам, о приближении которых возвещали завывания их жутких рогов.

Схватка была непродолжительной: беспорядочное бег­ство началось на правом крыле; сигналом к нему стала смерть Галеотто, командовавшего этим крылом.

В свою очередь, левое крыло не смогло выдержать натиск Рене и его восьмисот рыцарей: выбитое со своих позиций, оно обратилось в бегство вдоль берега Мёрты, надеясь перейти реку через мост у селения Буксьер-ле- Дам.

Но его охранял Кампобассо.

Что же касается герцога, то он по-прежнему продол­жал сражаться: на этот раз он дал зарок не отступать. На глазах у Карла пламя охватило его лагерь, но он не сдви­нулся с места; потом снова повалил снег, герцог скрылся среди снежных хлопьев, и никто его больше не видел.

В это время на поле битвы в свой черед вышел гарни­зон Нанси и стал добивать беглецов и раненых.

Побоище продолжалось до полуночи.

Герцог Лотарингский преследовал беглецов вплоть до Буксьера, а затем вернулся обратно.

Нанси ждал его, ярко освещенный.

Герцог вступил в город через ворота Богоматери и начал с того, что явился в церковь святого Георгия воз­благодарить Господа, а затем направился в свой дворец, сопровождаемый всеми жителями города, которые вос­клицали: «Да здравствует герцог Рене!»

Перед входом во дворец он обнаружил удивительный памятник: там были сложены в груду головы всех лоша­дей, собак, мулов, ослов и кошек, которыми в течение месяца кормились осажденные.

Рене бодрствовал всю ночь. У каждого из прибыва­вших он спрашивал, что известно о герцоге Бургунд­ском.

Многие видели, как сражался Карл Смелый — то мечом, то секирой, однако никто не мог сказать, что с ним стало после определенного момента.

Последние, кто его видел, говорили, что он находился у слияния двух ручьев, возле замерзшего пруда.

Один человек утверждал, что в тот миг, когда армия обратилась в бегство, он слышал, как герцог воскликнул: «На Люксембург!»

По рассказу другого, в разгар схватки Карл получил настолько сильный удар пикой, что был полностью оглу­шен и чуть было не упал с лошади, но сир де Сите под­держал его и вновь посадил в седло, а герцог, придя в себя, тотчас же снова бросился в гущу сражения.

Рене, полагая, что его враг бежал, направил гонцов по всем дорогам, не прекращая, однако, поисков на поле битвы.

По прошествии двух дней еще не было известно, жив Карл или мертв; герцог Рене чрезвычайно опасался его возвращения, как вдруг ему доложили о приходе графа Кампобассо. Герцог рассудил, что тот лучше, чем кто- либо другой, может сообщить о судьбе Карла, и разре­шил графу войти.

И в самом деле, итальянец привел с собой пажа, при­надлежавшего к семье Колонна: он находился на службе у герцога Бургундского и, по его словам, видел, как пал в бою его господин.

По утверждению мальчика, какой-то булочник из Нанси нанес герцогу первый удар в голову, а затем какой-то латник, не зная, с кем имеет дело, добил его ударами пики.

На следующий день, во вторник, 7 января, паж повел за собой людей на поиски тела герцога. Юный прово­жатый направился к пруду святого Иоанна; там, возле часовни святого Иоанна-Кладбищенского, лежало около дюжины трупов: с них уже содрали одежду, и они мокли в илистой воде.

Прачка из дома герцога заметила, как на пальце одного из трупов сверкнул перстень, и закричала. Она узнала этот перстень, который прежде видела на герцоге Бур­гундском; труп лежал лицом вниз, и, когда его перевер­нули, несчастная женщина воскликнула:

— Ах! Мой государь!

Тем не менее опознать его оказалось трудно: голова наполовину вмерзла в лед; щека, выступавшая изо льда, была объедена собаками и волками; кожа второй щеки, пристав ко льду, на нем и осталась.

Однако некоторые особые приметы все же позволили опознать герцога: прежде всего, по рубцу, оставшемуся у него на шее после ранения в битве при Монлери; затем, по двум отсутствующим зубам, которые он когда-то сло­мал себе при падении; по двум гнойным нарывам — одному на плече, а другому в нижней части живота, — которые лечил ему Матеус Луп, его португальский лекарь; и, наконец, по вросшему в кожу ногтю большого пальца левой ноги, на что, по словам камердинера герцога и Оливье де Ла Марша, его камергера, он нередко жало­вался.

Что же касается новых ран, то голова его была рассе­чена ударом меча или секиры, а тело было в двух местах проколото пикой.

Герцогу Лотарингскому поспешили сообщить, что труп его врага обнаружен. Это доставило ему великую радость, ибо он был убежден, что мертвые не возвращаются.

По приказу Рене тело герцога Бургундского доставили в Нанси на носилках, которые несли четыре человека, и положили в доме, принадлежавшем некоему Жоржу Марке.

Там его обмыли теплой водой и вином.

Герцог был среднего роста, имел прекрасное телосло­жение и белоснежную кожу; его положили на стол, под голову ему подсунули шелковую подушку, сложили ему ладони, а рядом поместили крест и поставили святую воду.

После этого всем желающим было позволено войти, чтобы каждый мог убедиться в том, что герцог действи­тельно умер.

Тело находилось там три дня и три ночи, причем «одни молились Богу за него, — сообщает хронист, — а другие — нет».

Наконец несчастного покойника обрядили: на него надели рубаху из белого атласа, обули его в алые сапоги с золочеными шпорами, покрыли его мантией из темно­красного атласа, а на его рассеченный лоб и изуродован­ное лицо положили герцогскую корону; затем его уло­жили на катафалк, затянутый черным бархатом, под балдахин из черного атласа.

И тогда, в сопровождении слуг, окропить в свой черед мертвое тело святой водой пришел герцог Лотарингский. Он вошел первым, обнажил голову и встал на колени.

— Увы! — произнес он. — Вот каков теперь наш добрый повелитель и сеньор!

И, взяв его руку, лежавшую под погребальным покро­вом, он добавил:

— Ах, кузен, Господь соблаговолил взять вашу душу, хотя вы причинили нам много бед и несчастий!

Затем герцог приказал провозгласить по всему городу, что все городские чиновники должны будут следовать за гробом, держа в руке восковую свечу.

Наконец, тело было поднято и торжественно перене­сено в церковь святого Георгия.

Все рыцари и приближенные герцога Бургундского, которых взяли в плен, шли в похоронной процессии сво­его повелителя.

Это было все, что осталось от той надменной силы, какая заставляла трепетать Европу.

Погребен герцог был все в той же церкви святого Геор­гия.

Через семьдесят три года после смерти Карла Смелого, то есть в 1550 году, его внук Карл V перенес его останки из Нанси в Брюгге. Там герцога дожидалась в своей гроб­нице его дочь Мария. Выйдя замуж за Максимилиана Австрийского, несчастная принцесса скончалась в воз­расте двадцати пяти лет, вследствие падения с лошади, оставив двух детей: Филиппа Австрийского, трех лет и девяти месяцев от роду, и Маргариту, четырнадцати меся­цев и пяти дней от роду.

Филипп II, унаследовавший престол Карла V, прика­зал, чтобы для Карла Смелого было воздвигнуто надгро­бие, подобное тому, под которым уже покоилось тело Марии Бургундской. В одном из счетов, датируемым 1568 годом, указано, что расходы на изготовление этого надгробия составили двадцать четыре тысячи пятьсот девяносто пять флоринов.

Именно там отец и дочь еще и сегодня покоятся бок о бок, в третьей часовне справа от входа. Карл лежит в боевых латах, с монаршьей короной на голове и орденом Золотого Руна на груди; у ног его — лев, по правую руку от него — шлем, по левую — латные рукавицы; тут же начертан девиз:

«Я дерзнул, и будь что будет!»

Эта гробница, одна из самых великолепных на свете, целиком сделана из меди, и одна лишь ее позолота обо­шлась в двадцать четыре тысячи брабантских крон; укра­шения на ней выполнены из серебра и эмали, а на всех ее четырех сторонах изображены гербы европейских династий, с которыми был породнен герцог.

На гробнице начертана следующая надпись (подобно тому, как позолотили гробницу, явно понадобилось покрыть позолотой и покойного):

«ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

высокородный, могущественный и великодушный

государь Карл, герцог Бургундии, Лотарингии, Брабанта,

Лимбурга, Люксембурга и Гельдерна,

граф Фландрии, Артуа и Бургундии,

пфальцграф Эно, Голландии, Зеландии, Намюра

и Зютфена, маркиз Священной Римской империи,

владетель Фрисландии, Салена и Мехелена,

который, будучи щедро наделен силой,

стойкостью и величием души,

долгие годы преуспевал в высоких начинаниях

и битвах, одержал победы

как при Монлери, в Нормандии, в Артуа, в Льеже,

так и в других местах,

пока фортуна не отвернулась от него

и не отняла у него жизнь в Ночь царей-волхвов

в 1477 году близ Нанси.

Тело его, погребенное в упомянутом Нанси,

высокородный, могущественный и победоносный

государь КАРЛ,

император римлян, пятый по счету из тех, кто носил

это имя,

его внучатый племянник и наследник его имени, побед и

владений,

позднее перенес в Брюгге,

где король ФИЛИПП Кастильский, Леонский, Арагонский

и Наваррский,

сын вышеназванного императора Карла,

повелел положить его в сей гробнице,

подле его дочери и единственной наследницы

МАРИИ, жены и супруги высокородного и могущественного

государя МАКСИМИЛИАНА, эрцгерцога Австрийского,

а затем короля и императора римлян.

Помолимся Господу за упокой его души.

Аминь».

Если вы будете проезжать через Нанси и история Карла Смелого придет вам на память, попросите, чтобы вам показали лежащую у порога одного из домов боль­шую плиту черного мрамора. Это место, где было выстав­лено тело герцога Карла, прежде чем его внесли в дом Жоржа Марке.

Плита эта, судя по ее размерам, вполне могла бы послужить Карлу Великому, но послужила она всего лишь Карлу Грозному.

Здесь нам следовало бы прекратить наше повествова­ние, однако, на наш взгляд, оно будет неполным, если мы не увидим, как, в свой черед, умирал король Людо­вик, который почувствовал столь великую радость, узнав о печальном конце герцога Бургундского, что дал обет установить серебряную решетку вокруг раки святого Мартина Турского!

ЭПИЛОГ. ХИТРЫЙ ЛИС НЕ ИЗМЕНЯЕТ СЕБЕ ДО САМОЙ СМЕРТИ

В тот самый час, когда происходила битва при Нанси, Анджело Катто, медик-астролог, покинувший герцога Бургундского и перешедший на сторону короля Фран­ции, служил обедню — ибо он был священником и позд­нее стал архиепископом Вьеннским — так вот, в присут­ствии своего нового господина он служил обедню в церкви святого Мартина Турского.

— Государь, — внезапно воскликнул он, — consummatum est!^[25] Ваш враг мертв!

Точно так же за тысячу пятьсот лет до этого некий авгур произнес в присутствии Тита Ливия: «В этот час Помпей разбит при Фарсале и Цезарь стал победите­лем».

Только через день Людовик XI получил достоверные новости, но в них было лишь известие о поражении Карла Смелого, и только спустя еще два дня королю стало известно о смерти герцога.

Какое-то время он пребывал в оцепенении, ошелом­ленный случившимся.

Что ему следовало предпринять? Прежде всего, эта смерть открывала для Франции возможность вернуть себе те провинции, какие были отторгнуты от нее в пользу Бургундской династии, ветви французского коро­левского дома, принесшей ему больше вреда, чем Ген­рих V, Генрих VI и все Эдуарды, вместе взятые!

Первое, о чем подумал Людовик XI, могло бы прийти в голову обычному человеку, такому, как Эдуард IV или Фридрих III: женить дофина на наследнице престола Бургундии, невзирая на разницу в возрасте (дофину было восемь лет, а Марии двадцать), и, благодаря этому браку, вступить одной ногой в Германию и осуществить давнюю мечту Франции — проложить ее границу по Рейну.

Однако, по всей вероятности, это означало бы войну с Англией и войну с империей.

Людовик XI терпеть не мог войну, и у него не было желания разжигать ее вновь.

Нет, ему следовало попытаться сделать иное, а именно, вернуть, не обнажая меча, если это будет возможно, Артуа и Бургундию, города на Сомме и в Пикардии.

Задача была трудной, почти безумной, но для такого человека, как Людовик XI, в ней не было ничего невоз­можного.

В его глазах это было прежде всего денежное дело; при помощи денег будет обеспечено невмешательство Эду­арда: он засыплет его деньгами.

Кроме того, во всем этом участвовали две женщины, то есть две соперницы: королева Англии и вдовствующая герцогиня Бургундская.

Королева Англии хотела выдать племянницу замуж за лорда Риверса, своего брата; герцогиня Бургундская тоже хотела выдать дочь замуж за своего брата — герцога Кла­ренса.

Лорд Риверс был слишком незначительным дворяни­ном для такой богатой наследницы; герцог Кларенс, ста­рик и пьяница, подходил ей ничуть не больше.

Людовика XI оба эти жениха ничуть не беспокоили, ибо ему было понятно, что они уничтожат друг друга: смотри Шекспира.

Однако Людовику XI было понятно и то, что в этот век рыцарства, когда рыцарство уже находится при смерти, но еще существует по названию, на него, короля- тирана, ополчатся все и обвинят его в том, что он огра­бил вдову и сироту.

Правда, он ограбил бы их в пользу матери, растерзан­ной за сто пятьдесят лет до этого дочерью-матереубийцей, неблагодарной Бургундской династией.

Король вступил в Пикардию и в Бургундию.

У него был предлог для захвата каждой провинции и почти каждого города: для Арраса — безвозмездное изъ­ятие, для Абвиля — возврат.

Что же касается Бургундии, то тут предлог был получше.

Людовик XI являлся естественным опекуном юной Марии и выступал в роли так называемого благородного попечителя: он забирал имущество своей подопечной, чтобы его не присвоили другие. Оставалось узнать, вер­нет ли он его.

Понаблюдаем за ним в деле.

Более всего он хотел заполучить Аррас; Аррас был ему нужен, и с Арраса он начал.

Аррас, и в самом деле, являлся для Франции заграж­дением сразу от трех врагов: от Кале, от Англии и от Фландрии.

Фламандцы считали Аррас древней вотчиной своего графа, и их боевым кличем был: «Аррас! Аррас!»

Но как забрать Аррас, принадлежащий графам Артуа?

Людовик XI решил, что он предъявит требования вовсе не на город. Город! На него у короля не было никаких прав; нет, речь должна была идти о старой части города, епископском квартале, который даже не имел стен и всегда находился в зависимости от короля.

Людовик XI сумел взять Аррас силой: он добился от посла Эмбер кура и канцлера Югоне, что сир де Крев- Кёр займет от его имени старую часть города, и 4 марта 1477 года вступил туда.

За эту уступку королю Эмберкур и Югоне поплатились головой.

Несомненно, Людовик XI весьма скорбел о них, однако Аррас был таким славным и прекрасным городом, что вполне стоил двух голов! Нойс, который с трудом можно было назвать крепостью, обошелся герцогу Бургундскому в три тысячи человеческих жизней, и это при том, что он так его и не захватил.

Впрочем, эта старая часть города находилась в руках сира де Крев-Кёра, а по правде говоря, если и был на свете сеньор, на которого Мария Бургундская могла рас­считывать, то это был сир де Крев-Кёр, губернатор Пикардии и городов на Сомме, сенешаль Понтьё, упра­витель Булони, рыцарь ордена Золотого Руна.

Мать сира де Крев-Кёра воспитывала Марию Бургунд­скую, и та, когда была маленькой, часто называла его своим братом. После смерти герцога она сохранила за сиром де Крев-Кёром все его должности, а также отдала ему в управление Эден и сделала его своим придворным кавалером.

Бесспорно, сам по себе сир де Крев-Кёр никогда не отдал бы старую часть города Людовику XI, но, получив разрешение канцлера и посла поступить так и имея пору­чение короля охранять эту жемчужину, сир де Крев-Кёр не мог ни нарушить приказ, отданный одними, ни отка­заться от чести, оказанной ему другим.

К тому же, отдавая королю старую часть города, Югоне отдавал ее, но с определенными оговорками.

Для начала Людовик XI вступил туда; позднее станет видно, что следовало понимать под этими оговорками.

Разумеется, обладать Аррасом было очень хорошо, но иметь Булонь — самый драгоценный аванпост христиан­ского мира, как выразился Шатлен, — было бы еще лучше!

К несчастью, Булонь принадлежала графам Оверн­ским, и король Франции не имел на нее никаких прав.

Ну, это как знать! А если хорошенько поискать?

Булонь обладала чудотворным образом Богоматери, а Людовик XI, как известно, чрезвычайно почитал образы Богоматери, что могли засвидетельствовать Богоматерь Амбрёнская, Богоматерь Клерийская, Богоматерь Победы и Богоматерь в Ле-Пюи-ан-Веле.

Ему недоставало теперь Богоматери Булонской, при­чем до такой степени, что у него пропал сон.

Как же превратить Богоматерь Булонскую в Богома­терь французскую?

Богоматерь Булонская была предметом паломничества: она была осыпана дарами, освященными знаменами, доспехами и памятными приношениями по обету.

Людовику XI пришла в голову мысль подарить Богома­тери город, имя которого она носила: вопрос, таким обра­зом, переставал быть политическим и становился религи­озным. Король вверил город в руки Пресвятой Девы и посвятил его ей, заявив при этом, что отныне и навсегда Булонь будет принадлежать лишь Богоматери, и одновре­менно даровав ей титул графини Булонской. Однако, как только Богоматерь стала графиней Булонской, он, король Франции, получил от нее этот город как ее ленник.

Без шпор, без пояса, разутый, Людовик XI в ходе пыш­ной церемонии принес Богоматери клятву верности и в знак признания своей вассальной зависимости вручил ей большое золотое сердце, поклявшись надежно оберегать город.

Таким образом, он оказался покровителем старой части города Арраса как король Франции и защитником города Булони как ленник Богоматери.

Что же касается Перонны и Абвиля, то он оберегал их, как мы уже сказали, в качестве опекуна Марии Бургунд­ской.

Тем временем ему стало известно о свадьбе Марии Бургундской с сыном императора Фридриха III, Макси­милианом. Напомним, что император и герцог Бургунд­ский обменялись в свое время обещаниями по этому поводу.

Мария Бургундская опасалась, как бы королева Англии не выдала ее замуж за своего брата Риверса, как бы вдов­ствующая герцогиня Бургундская не выдала ее замуж за своего брата Кларенса и как бы штаты Фландрии не выдали ее замуж за Адольфа Клевского. И она по соб­ственной воле вышла замуж за Максимилиана.

Впрочем, Фридрих III до конца остался верен своей славе скряги: у его сына не было ни ленных владений, ни денег, и враги называли Максимилиана безземель­ным принцем.

С таким же успехом они могли бы назвать его без- рубашечным принцем, ибо приданое ему подарила невеста, и она же оплатила его расходы на дорогу.

Но, правда, жених был молодым немцем приятной наружности, прекрасно сложенным, стройным и ловким, отважным тирольским охотником; этого было вполне достаточно, чтобы покорить юную принцессу двадцати лет от роду. Свадьба состоялась 18 августа 1477 года.

Понимая, что помешать браку не удастся, Людовик XI решил извлечь из него какую-нибудь пользу; он не знал пока, какую именно, но рассчитывал действовать по вдохновению.

Рядом с ним был человек, к которому король все больше проникался доверием, по мере того как он все меньше доверял Коммину.

Отчего же он все меньше доверял Коммину?

Разумеется, мне известно, что, когда занимаешься ремеслом, которым я занялся, нужно говорить все и быть готовым к любому вопросу.

Так вот почему это произошло.

Коммин был связан узами родства со всей знатью Фландрии; кроме того, г-жа де Коммин, придворная дама Марии Бургундской, руководила всеми делами, свя­занными с устройством брачного союза принцессы и Максимилиана.

Что же касается человека, приобретавшего все боль­шее благоволение короля, то это был фламандец- простолюдин, брадобрей и хирург, которому Людовик XI вполне мог доверить дипломатическое поручение, коль скоро он доверял ему свое горло.

Человек этот был исполнен злобы и хитрости; звался он Оливье Ле Ден, однако все охотно переделывали его фами­лию: одни называли его Оливье Дьявол, другие — Оливье Лукавый; эти прозвища подходили ему как нельзя лучше.

Король, вначале сделавший его своим хирургом, затем камердинером, потом брадобреем — обратите внимание на последовательность! — в итоге сделал его графом, гра­фом Мёланским.

Владея этим титулом, Оливье Ле Ден держал в своих руках Мёланский мост, то есть продовольственное снаб-

жение Парижа, которое велось с нижнего течения Сены.

По случаю брака Марии Бургундской король возвел его в ранг посла, рассчитывая узнать с помощью этого человека, фламандца и простолюдина, как уже было ска­зано, до какой степени можно оказать воздействие на славных жителей Гента, Брюгге и Льежа.

В этом состояла подлинная миссия Оливье Ле Дена, которая, как и всякая подлинная миссия, была тайной. Показная же миссия состояла в том, чтобы вручить Марии Бургундской верительные грамоты и высказать ей упрек, поскольку, находясь в вассальной зависимости от короля, она не имела права выходить замуж без согласия своего сюзерена.

При бургундском дворе над послом изо всех сил насме­хались, поскольку он требовал, чтобы его именовали гра­фом, и одевался, как вельможа.

Помимо всего прочего, он происходил из маленького городка, небольшого местечка Тилт! У фламандских горожан тоже была своя аристократия: для них человек из маленького города был маленьким человеком.

Но все это не помешало Оливье заметить нечто важ­ное: гентцы, раздраженные захватом Арраса, Булони, Абвиля и Перонны, вооружаются, чтобы захватить Турне — королевский город, случайно оказавшийся вну­три их Фландрии.

Возвращаясь из Гента, Оливье сделал вид, будто у него есть письмо от короля, которое следует передать властям Турне; он собрал находившиеся поблизости воинские отряды и с двумя сотнями копейщиков вступил в город, а уехал оттуда уже один.

Подобное соседство обеспокоило гентцев, и они решили от него избавиться. Избрав в качестве командира Адольфа Гельдернского — того, кто упрятал своего отца в темницу, кого называли не иначе, как отцеубийцей, и кого, наконец, они задумали женить на Марии Бургунд­ской, — гентцы выступили в поход, чтобы захватить Турне.

Фламандцы не были великими завоевателями; они хорошо сражались, но лишь pro aris et focis^[26]: уводить этих солдат слишком далеко от их домов не следовало.

В трех льё от Турне жители Брюгге решили, что с них довольно, и пожелали выйти из игры.

Гентцы же, проявляя настойчивость, продолжили идти вперед, дошли до предместий города и сожгли их, а затем, на следующее утро, довольные этим подвигом, спокойно двинулись назад.

Но в это время гарнизон города совершил вылазку и ударил их с тыла. Адольф Гельдернский развернулся, оказал сопротивление французам и был убит.

Фламандцы обратились в бегство, побросав свои обозы, то есть весь запас хлеба, масла, пива, мяса и соле­ной рыбы — короче, все виды продовольствия. Гарнизон и город пировали целую неделю.

Знамя города Гента и тело герцога Гельдернского составили соответственно благородную и кровавую часть трофеев этой победы.

Если на этот раз Людовик XI ничего и не приобрел, то, по крайней мере, кое-что сохранил.

Кроме того, попытка захвата Турне ясно обрисовала положение: налицо была война.

Король перешел из Артуа в Эно. Его охватила жажда завоеваний, придавшая ему храбрости.

Камбре отворил перед ним ворота, однако Ле-Кенуа, Бушей и Авен ему пришлось осаждать. Последний из этих городов был взят приступом, и все там были убиты.

Галеотто, бывший герцогский капитан, находился в Валансьене; он сжег предместья, чтобы иметь возмож­ность защищать подступы к крепости. Король решил уморить город голодом. Жнецы, которых он привез из Бри, скосили в середине июня еще зелеными хлеба, которые обычно убирали в августе.

Во всем этом Людовик XI проявил себя таким, каким он никогда не был прежде: веселым до безумия, отваж­ным до безрассудства.

Фортуна наконец воздала должное его гению: гению ограниченному, двуличному, подлому, страшному, но от этого не перестающему быть гением. Он один, когда впа­дали в уныние самые сильные, оставался сильным, даже после Перонны, где он подвергся такому унижению, какому, как говорили, «не подвергался ни один король вот уже тысячу лет!»

И вот он, старый король, пишет своему старому воена­чальнику Даммартену: «Мы, молодые!», и он в самом деле молод, ибо в нем пребывает душа новой Франции, нового народа.

И, называя себя молодым, он не испытывает более никаких сомнений, подходя к проломам в стенах осаж­денных им городов, подвергаясь опасности обстрела из аркебуз: его узнают, в него целятся и промахиваются. Однажды, когда его задело, но легко, Людовик XI оперся на Танги дю Шателя, крепкого бретонца, всю свою жизнь занимавшегося ремеслом разведчика, которым король занялся в силу обстоятельств; однако он ощутил, что дю Шатель оседает под тяжестью его руки.

— Что с тобой? — спросил Людовик.

Дю Шатель не отвечал: он был мертв.

В итоге, свадьба Марии Бургундской все же состоя­лась. Это была неудача.

Людовик XI утешил себя тем, что отрубил голову гер­цогу Немурскому.

Король держал его в качестве пленника уже более двух лет и, несомненно, приберегал для подобного случая, когда требовалось отвлечься от глубокой досады.

Герцог Немурский был одним из Арманьяков и как таковой получил по заслугам. Его звучное имя, чисто французское, а также легенда о его детях, которых поме­стили под эшафот, чтобы на них пролилась кровь их отца, — факт, не упомянутый ни одним из современных ему авторов, — обеспечили предателю бессмертие в лице его мягкосердечных доброхотов, которые вводят обще­ственное мнение в полнейшее заблуждение относительно этого человека.

Мы противники смертной казни, но, раз уж она суще­ствует, никто не заслужил ее в большей степени, чем гер­цог Немурский.

Король, ненавидевший герцога как никого другого, никого прежде не любил так, как он любил его.

Он был другом детства короля. Людовик XI совершал ради него безумные и беззаконные поступки, вплоть до того, что вынуждал судей решать сомнительные тяжбы, основывавшиеся на ложных обвинениях, в его пользу.

Во время войны Общественного блага герцог не сделал ничего, зависящего от него, чтобы его господин и благо­детель не попал в руки врагов: король сумел ускользнуть от них, словно лис, преследуемый стаей гончих, лишь благодаря своей хитрости.

Герцог Немурский вернулся к королю, а скорее, ко­роль вернулся к нему: похоже, предатель его околдовал; он принес ему новую клятву на реликвиях Святой капеллы, стал после этого губернатором Парижа и Иль- де-Франса и тотчас же забыл о данной им клятве.

Людовик XI решил свалить одним ударом Арманьяка и герцога Немурского: Арманьяк пал с кинжалом в груди, а герцог Немурский, стоя на коленях под нависшим над ним мечом, дал новую клятву.

На этот раз клятва была страшной. Именно она его и убила.

Восьмого июля 1470 года герцог поклялся, что если впредь он не будет верен королю и не будет предупре­ждать его о всех замышляемых против него кознях, то он отказывается представать перед судом пэров и заранее соглашается на конфискацию своих владений.

Король в очередной раз попал в беду: такова была его жизнь. Он призвал на помощь герцога Немурского; тот не послал ему ни единого солдата, вступил в переписку с Сен-Полем, предлагал выдать свою дочь замуж за сына коннетабля и изъявлял желание принять участие во всех заговорах, затеваемых против короля. В определенный момент он захватил денежные средства Лангедока.

Людовик XI тоже кое-что захватил: он завладел пере­пиской герцога Немурского с Сен-Полем!

И тогда король решил, что с него довольно преда­тельств со стороны этого человека: он выпустил свои крепкие когти, подтащил его к себе и бросил в темницы Пьер-Ансиза, страшные темницы, откуда герцога пре­проводили в Бастилию совершенно седым.

С ним надо было покончить, но нельзя было позво­лить ему увиливать, как это произошло с Сен-Полем, когда Людовик XI, завладев телом коннетабля, не завла­дел всеми его секретами.

«Заставьте его сказать мне все, — писал король тюремщику, пытавшему заключенного, — заставьте его сказать мне все ясно и определенно».

И он сказал все даже слишком ясно и определенно: Людовик XI был потрясен этими признаниями; он уви­дел дно той пропасти, которая окружает королевскую власть и именуется предательством.

Из признаний герцога Немурского стало очевидно, что обо всех замыслах Сен-Поля знал не только герцог Бур- бонский, но и старый друг короля Даммартен, приня­вший все меры предосторожности, чтобы, если ката­строфа разразится, выйти из нее целым и невредимым.

Герцогу Немурскому отрубили голову на Рыночной площади, но его признания оказались той самой парфян­ской стрелой, о которой говорит Гораций: зазубренная, отравленная желчью и ядом, она вонзилась прямо в сердце короля и послужила ему доказательством того, что слово добродетель — пустой звук, а верность — вол­шебный философский камень, который невозможно найти.

Среди тех, кого он простил, среди тех, кого он осыпал почестями и богатствами, и, наконец, среди тех, кого он любил, не было ни одного, кто не предал бы его или не готовился бы его предать!

Говорили, однако, что и он предал многих.

Да, но совесть — понятие сугубо личное; она не идет на сделки и делает то, что ей следует делать. Так вот, никто не исполнил свой долг по отношению к королю и, что еще хуже, по отношению к Франции.

Затем последовал ряд страшных событий, которые повергли Людовика XI в мрачное состояние духа.

В декабре 1476 года в соборе святого Амвросия средь бела дня был убит герцог Миланский; через десять дней произошла смерть герцога Бургундского, которая, по всей вероятности, тоже была убийством.

Наконец, спустя еще один год, в соборе Санта Мария дель Фьоре был заколот кинжалом Джулиано Медичи, причем самими священниками этого собора.

«Когда же было решено, что убийство произойдет в церкви, нанести удар избрали священников, — говорит Гвиччардини, — да бы величие места не устра­шило убийц».

Крайне напуганный, Людовик XI бесился от ненави­сти.

Именно в это время он пишет Ла Тремуйлю по поводу принца Оранжского, который, слава Богу, предавал его больше, чем кто-либо другой:

«Если вы сумеете его захватить, надо будет сжечь его живьем».

Как раз в это самое время в Аррасе произошло вос­стание и город направил депутацию к Марии Бургунд­ской, однако Людовик XI перехватил депутацию и при­казал немедленно обезглавить и закопать в землю всех, из кого эта депутация состояла. Но затем он изменил свое решение в отношении одного из них, по имени Удар, советника парламента. Он распорядился выкопать из земли его голову. С какой целью? Король объяснил это сам следующим образом:

— Чтобы всем было ясно, что голова принадлежит названному советнику, я велел украсить ее красивой меховой шапкой; теперь она выставлена на рынке в Эдене, и он там председательствует.

И он рассмеялся при мысли о том, как ему удалось превратить этого предателя-советника в председателя.

О! Дело в том, что в вопросах, связанных с Аррасом, он был непоколебим: Аррас должен был любой ценой оставаться французской землей.

Еще один гражданин Арраса, Жан Бон, осмелился зло­умышлять против короля; Национальная библиотека хранит (том 171 «Государственных актов» из собрания Клерамбо) ужасающий след вынесенного ему приго­вора:

«Приговор вышеуказанному Жану Бону, приговоренному к смерти в апреле 1477 года за великие злодеяния и престу­пления, каковые он совершил по отношению к особе короля, был по приказу вышеупомянутого сеньора, исполненного доброты и милосердия, смягчен, и вышеуказанному Жану Бону надлежало лишь выбить глаза и лишить его зрения».

Однако, когда Людовика XI известили, что казнь была проведена небрежно и Жан Бон все еще видит одним глазом, король послал двоих лучников, которые имели приказ убедиться в истинности этого сообщения и, если осужденный действительно все еще видел, «окончательно выбить ему глаза и лишить его зрения».

Мы не станем говорить, а точнее, скажем лишь пару слов о несчастном брате герцога Бретонского, содержа­вшемся в железной клетке, — заморенном голодом, взбе­сившемся от ярости, рычавшем, подобно дикому зверю, и сотрясавшем прутья своей клетки.

И тем не менее некоторые авторы — из числа самых враждебных по отношению к Людовику XI и даже самых бесстрастных — утверждают, что Людовик XI вовсе не был злым человеком.

Легран несколько раз говорит о его доброте.

Коммин, хотя и находясь уже отчасти в немилости, рассказывает, что «король питал отвращение к предатель­ству Кампобассо», а чуть ниже упоминает, что, когда Ричард III направил своему французскому соседу посла­ние, в котором искал его дружбы, тот «не пожелал ни отвечать на его письмо, ни принимать посланца, считая упомянутого Ричарда чрезвычайно жестоким злодеем».^[27]

Не проявилась ли в этом давняя ненависть Людо­вика XI к злобному горбуну, который один высказался против мира в Пикиньи?

Во всяком случае, весьма странно видеть, что Глостер был неприятен Людовику XI и приятен Людовику XVI. Как известно, Людовик XVI перевел с английского апологию Ричарда III, написанную сэром Робертом Уолпо­лом.

Но это еще не все. «Скандальная хроника», сочине­ние, враждебное великому косцу благородных голов, утверждает, что даже во время войны он старался избе­жать пролития крови.

Молине, его величайший недруг, так отзывается о нем:

«Он скорее предпочел бы потерять десять тысяч экю, чем наихудшего лучника из своего войска».

Однако мы подошли к тому времени, когда старый ко­роль, разум которого все более и более мутился от страха, удалился в свой замок Плесси-ле-Тур, расставив у его зубцов часовых, а на дорогах к нему — ловушки. Про­чтите по этому поводу «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта, и, оставляя в стороне допущенный автором ана­хронизм в десять лет, вы найдете там великолепное опи­сание событий.

В это же самое время, опасаясь, несомненно, отодви­гать дальше границы своих завоеваний, Людовик XI дал обещание рейнским князьям, вступившим в союз против него, уйти с имперских земель и оставить Эно и Кам­бре.

Ему следовало позаботиться о себе самом и прописать, по его выражению, слабительное Франции.

Первое такое лекарство было использовано в отноше­нии Даммартена. Король сообщил ему, что освобож­дает его от бремени командования армией, однако добавил, что ни в коем случае не желает снижать обще­ственное положение своего доброго друга, а напротив, скорее намерен поднять его.

Вспомнил ли король об этом обещании? Да, ибо в сле­дующем году Даммартен был назначен наместником Парижа и Иль-де-Франса.

Человек, которому король стал оказывать в это время полное доверие, был не кто иной, как Крев-Кёр, — фла­мандец, чья семья была обязана герцогу Бургундскому всем, тот, кто оберегал для Людовика XI старую часть города Арраса.

Он оберегал его так хорошо, что Аррас дважды под­нимал восстание. Когда произошло второе восстание, Людовик XI заявил, что Арраса больше не будет.

И в самом деле, он выгнал оттуда всех жителей, кото­рым пришлось покинуть город, оставив там все свои пожитки.

Затем пришлось посылать за целыми семьями даже в Лангедок и искать ремесленников, которыми заново заселили город. Долгое время церкви в Аррасе остава­лись закрытыми, ибо ни один священник не соглашался служить там.

Именно г-н де Крев-Кёр командовал войсками в сра­жении при Гинегате — в знаменитой битве шпор, о которой читатель осведомлен.

Фламандцы решили вернуть себе Теруан, несчастный город, разграблению которого предстояло позднее войти в поговорку: «Разграблен, как Теруан». Вместе с ними в поход двинулись три тысячи немецких аркебузиров, пятьсот английских лучников, Ромон со своими савоя­рами — им удалось целыми и невредимыми выбраться из-под Муртена, найдя дорогу между двух озер, — и вся знать Фландрии и Эно под предводительством молодого эрцгерцога Максимилиана: в общей сложности двадцать семь или двадцать восемь тысяч человек.

Крев-Кёр был послан Людовиком XI на выручку Теру- ану; он имел приказ не вступать в бой, чтобы дать фла­мандцам время потерять боевой дух и разойтись по домам; все хорошо знали этих славных фламандцев и были убеж­дены (по крайней мере, в этом был убежден Людовик XI), что понадобятся всего две или три недели, чтобы тоска по дому заставила фламандцев обратиться в бегство.

Однако в данном случае военачальник был выбран неудачно: вероятно, кто-нибудь другой и смог бы сыграть роль Фабия, противостоящего Ганнибалу, но это нельзя было доверять человеку, выведенному из себя оскорбле­ниями со стороны фламандской знати и угрозой Макси­милиана вычеркнуть его имя из списка рыцарей ордена Золотого Руна.

Армии сошлись в тот момент, когда Крев-Кёр со сво­ими солдатами спускался с холма Гинегаты.

Крев-Кёр располагал всего лишь четырнадцатью тыся­чами пехотинцев, но тяжеловооруженных воинов у него было вдвое больше, чем у Максимилиана.

Это была необычная битва.

Крев-Кёр со всей своей тяжелой кавалерией ринулся на фламандских и имперских дворян; те не могли выдер­жать подобного натиска, и Крев-Кёр отрезал их от остальной части армии. Они обратились в бегство, а Крев-Кёр стал преследовать их; тогда они пришпорили коней и увлекли его за собой.

А вот что происходило на самом поле боя, пока Крев- Кёр, исполняя роль солдата, оставил свою армию без военачальника.

Наши лучники, оказавшись под ударом трех тысяч немецких аркебузиров, по большей части тирольцев, охотников на серн, как и их принц Максимилиан, кину­лись на фламандцев, которые встретили их ударами пик.

Лучники отступили.

Тем временем гарнизон Теруана — французский гар­низон — совершил вылазку и ударил фламандцам в тыл, но, к несчастью, по дороге он наткнулся на вражеский лагерь и принялся грабить его.

Фламандцы развернулись и бросились на грабителей.

Лучники, со своей стороны, увидев, что фламандцы повернули назад, воспрянули духом и пошли в атаку.

Но в эту минуту они сообразили, что для них есть занятие получше, чем атаковать фламандцев, а именно, помогать французскому гарнизону грабить лагерь: согласно пословице, тем, кто приходит последним, доста­ются лишь кости.

Распалившись, они занялись грабежом, а затем, когда на пути у них оказалась артиллерия, они захватили ее и повернули против врага.

Однако в этот момент Максимилиан и Ромон вместе со всей армией, располагая меньшим количеством лат­ников, чем их было в том отряде, который по-прежнему продолжал преследовать Крев-Кёр, набросились на рас­хитителей лагеря.

Молодой эрцгерцог, для которого эта битва стала бое­вым крещением, совершал чудеса: он собственной рукой убил четверых или пятерых солдат, отбил свою артилле­рию и обратил в бегство всех этих гнусных грабителей.

Крев-Кёр прекратил преследование и вернулся, однако он несколько поздно вспомнил о том, что оставил позади собственную армию.

Вернувшись, он не обнаружил ее!

Теперь ему и сопровожавшим его дворянам пришлось, в свой черед, всадить шпоры в бока коней.

Отсюда и название, которое получила битва.

Что оно означает? А то, что стрекача с поля боя дали прежде всего дворяне, ведь шпоры носили только рыцари.

Однако сражение это имело две стадии: утром убегали фламандские рыцари, а вечером это делали французские рыцари.

Короче, поле боя осталось за Максимилианом, однако он положил в сражении на семьсот или восемьсот чело­век больше, чем мы.

Теруан остался французским, а эрцгерцог вернулся во Фландрию, одержав одну из самых бесплодных побед, когда-либо одержанных военачальником.

Поражение вбитве шпор ровным счетом ничего не значило в глазах Людовика XI: его коммерция шла пре­красно; это была крупная коммерция — торговля людьми, торговля городами. Он покупал англичан, чтобы они вели себя спокойно, и швейцарцев, чтобы они не сидели на месте.

Но это еще не все: он стал гражданином Берна.

С этого времени он мог позволить себе во Франш- Конте и в Люксембурге все что угодно: как можно было выступать против одного из своих сограждан? С этого же самого времени ему стало принадлежать герцогство Бур­гундское. Он посетил Дижон и, увидев, что там недостает парламента, даровал его городу. То, что в Провансе счита­лось бедой — Прованс, согласно поговорке, имел три беды: Дюрансу, мистраль и парламент, — так вот, то, что в Провансе считалось бедой, для Бургундии было удачей.

Король поклялся святым Венигном, небесным покро­вителем Дижона, сохранять вольности города, и самые строптивые из горожан покорились ему.

Оставалась брюзжащая знать; однако король познако­мил ее с теми красивыми экю с изображением солнца, какие он чеканил для англичан и какими платил пенсион Гастингсу — знаменитому шекспировскому Гастингсу; затем, чтобы полностью подкупить эту сварливую знать, он взял себе в любовницы вдову дворянина.