Карл Смелый. Жанна д’Арк

Желали там находиться одни лишь волки; волки вхо­дили туда по ночам, отыскивая человеческую мертвечину, и, если им не удавалось ее найти, они, взбесившись от голода, поскольку в полях не было скота, бросались на детей и взрослых людей.

«Они задушили на равнине, —- сообщает «Парижский горожанин», газета того времени (во Франции всегда были газеты), — от шестидесяти до восьмидесяти чело­век, растерзали четырнадцать человек между Монмартром и воротами Сент-Антуан и к тому же сожрали ребенка на Кошачьей площади позади церкви Избиенных младенцев».

Еще прежде, в то время, когда был взят Руан и в этом городе находился Генрих V, английскому королю сооб­щили, что волки опустошают Нижнюю Нормандию, и он не нашел иного средства, кроме как назначить началь­ника волчьей ловли.

И тем не менее, при всем этом, Франция вступила в период выздоровления, а Англия, напротив, тяжело забо­лела.

Несомненно, во время наших гражданских войн англи­чан покусали и бургиньоны, и арманьяки, ибо они вер­нулись к себе, охваченные бешенством гражданской войны.

Итогом этого стала политическая эпилепсия, назван­ная войной Алой и Белой Розы.

Кто же излечил Францию?

Следует признать, что ее врачевателями не были ни король, ни дворянство, ни священники: ими были те, кого называют простолюдинами.

Кто такая Жанна д’Арк? Бедная крестьянка из Вокулёра.

Кто такая Агнесса? Дочь Жана Соро, бедного судей­ского чиновника из Турени; возведенная в дворянское достоинство, она стала называться Агнессой ла Сорель, или ла Сюрель и в качестве герба избрала золотую ветку бузины.

Вслед за двумя этими благословенными женщинами приходят Жак Кёр и Жан Бюро.

Кто такой Жак Кёр? Богатый купец, наполовину фран­цуз, наполовину турок, наверняка отчасти язычник; ско­лотив состояние в Бейруте, в Сирии, он верил во Фран­цию, пусть даже завоеванную англичанами, разоренную принцами, пожираемую волками; он стал казначеем короля, умиравшего от голода и ходившего в туфлях из-за отсутствия башмаков; позднее, когда этот король возвел Жака Кёра в дворянство, тот взял себе в качестве герба изображение трех сердец, окруженных героическим девизом: «Для отважных сердец нет ничего невозмож­ного».

Кто такой Жан Бюро? Судейский, чиновник Счетной палаты; он занялся артиллерией; когда, почему и зачем? Про это я ничего не знаю, однако вот на что обратил внимание, сидя в своем кабинете, этот человек, привык­ший работать за письменным столом.

Он обратил внимание на то, что при Креси, Пуатье и Азенкуре битву выиграли лучники, ибо если рыцари, вооруженные копьями, мечами, боевыми топорами и палицами, вынуждены были наносить удары на близком расстоянии, то лучники, вооруженные стрелами, нано­сили удары издалека.

Мы уже видели, какую помощь оказали доброму гер­цогу в его войне с гентцами лучники из Пикардии.

И Жан Бюро подумал, что если лучники истребляли войска, пуская стрелы, каждая из которых способна была убить или ранить человека на расстоянии не более ста шагов, то сам он нанесет куда больший ущерб, используя ядра или картечь, которые на расстоянии пятисот, а то и тысячи шагов могут убить или ранить одним выстрелом пять-шесть человек. В случае осады дело обстояло еще лучше: если стрелы лучников тупились о стены, то пушечные ядра их разрушали.

Достойный человек поделился этими размышлениями с королем Карлом VII, который назначил его главным начальником артиллерии и возвел в дворянское достоин­ство.

Жан Бюро избрал в качестве герба три бюретки, то есть склянки, точно так же, как Жак Кёр изобразил на своем гербе три сердца. Он не взял себе девиза, однако народ придумал для него такой: «Бюро стоит багря­ницы».

Так что Франция начала переводить дух.

Однако знать подняла крик.

Против Жанны д’Арк — она колдунья!

Против Агнессы — она куртизанка!

Против Жака Кёра — он торговец из сарацинских краев!

Против Жана Бюро — он чернильная душа!

Дюнуа в ярости покинул королевский совет.

Всех этих низкорожденных, которые спасли Францию, злобно ненавидели вельможи, которые грабили Фран­цию. И потому знать решила не отходить в сторону, не попытавшись вернуть себе свои старинные права.

Вельможи создали лигу, направленную против короля.

Герцог Алансонский кинулся в это дело от всей души и без раздумий; Бурбоны, Вандомы, Ла Тремуйль, Шабанн, Вепрь и бастард Бурбонский, этот давний пред­водитель разбойников, которому, несмотря на его коро­левское имя, предстояло быть повешенным, как просто­людину, — слепо последовали его примеру.

Однако лиге недоставало вождя.

Герцог Орлеанский все еще находился в Англии; гер­цог Бургундский вел переговоры о его выкупе, тянувши­еся долго, ибо, как мы уже говорили, речь шла о сумме, равной нынешним трем миллионам, а три миллиона, признаться, это чересчур много, даже для того, чтобы выкупить сына человека, которого отец Филиппа при­казал убить; и в предположении, что этот сын будет таить злобу, три миллиона оказались бы выброшены на ветер!

Так почему бы тогда главой лиги не стать дофину Франции?

И в самом деле, дофин как нельзя лучше годился для этой роли: сын против отца, разве такое не случалось неоднократно в королевских домах?

Дофин же был не кто иной, как будущий король Людо­вик XI.

Мы уже говорили о том, каким был будущий Карл Смелый; скажем теперь о том, каким был будущий Людо­вик XI. Дофин Людовик XI представлял собой странную смесь ума, хитрости, коварства, дерзости, трусости, здра­вомыслия, нетерпения, скрытности и жестокости. Вме­сто того чтобы называть его «ваше высочество», его можно было бы называть «ваше беспокойство», как Сен- Мар называл де Ту.

«Он только и делал, что днем и ночью вынашивал раз­личные хитроумные замыслы, — говорит Шатлен, — вне­запно усматривая множество поразительных решений».

Однако главной чертой его характера было нетерпе­ние; ему не терпелось стать кем-нибудь, но стать исклю­чительно для того, чтобы действовать. И, одновременно с тем, что в сердце у него не было ни дружеских привя­занностей, ни родственных чувств, ни веры, ни сдержи­вающего начала, он обладал умом, заставлявшим других трепетать, невероятными способностями, особенно к коварным ухищрениям, неодолимым чутьем к новизне, желанием всегда быть в движении, неудержимой жаждой идти; куда — для него не имело значения, и, для того только, чтобы идти, он, подобно нечестивой дочери Сер­вия Туллия, мог бы переехать колесницей тело своего отца!

Он ничего не унаследовал от отца, кроме любви про­стого народа. Не зная, что делать с таким страшным чадом, Карл VII направил его на усмирение пограничных областей Пуату и Бретани, где сеньоры взбунтовались против королевской власти.

Вначале все шло хорошо.

Первым бунтовщиком, которого задержал юный принц, был помощник маршала де Реца; да, известного всем ужасного Жиля де Лаваля, маршала де Реца, кото­рый позднее, в свой черед, будет задержан по приказу короля и сожжен, а скорее, задушен — ибо король раз­решил вынуть его тело из пламени — и во дворе которого обнаружили обожженные скелеты сорока детей! Так вот, именно к Жилю де Лавалю, ужасу Бретани, Людовик прежде всего и обратился.

Это встревожило сеньоров, и они стали вести перего­воры, чтобы привлечь на свою сторону того, кто был направлен против них.

Дофин принял их предложения, не заставив долго себя упрашивать.

Так разразился знаменитый мятеж, в истории извест­ный под названием Прагерия.

Проведя в Пуатье пасхальные праздники, король Карл VII сидел за столом и обедал. Входит гонец, прямо в сапогах, при шпорах, покрытый дорожной пылью, и докладывает, что Сен-Мексан вот-вот будет взят.

— Кем? — спрашивает король. — Ведь англичан там больше нет.

— Герцогом Алансонским и сиром де Ла Рошем.

Король призывает Ришмона; Ришмон призывает своих солдат; четыреста копейщиков отправляются в путь; они галопом добираются до Сен-Мексана и обнаруживают, что горожане вот уже сутки сражаются, чтобы сохранить для короля свой город.

Победа была бесспорной. Герцога Алансонского и его солдат отпустили. Герцог Алансонский был принцем крови, и ссориться с ним совершенно не хотелось. Зато солдат сира де Ла Роша вешали, топили и обезглавли­вали; самому же ему посчастливилось бежать.

Дюнуа находился там лично; но Дюнуа был человек здравомыслящий: он видел, что горожане и бедняки защищали Сен-Мексан от сеньоров, он понимал, что горожане и бедняки стоят за короля, стремящегося обе­спечить безопасность дорог, а следовательно, снабжение городов дешевой провизией.

И он одним из первых поспешил принести свою покорность королю.

Дюнуа застал короля с войском из четырех тысяч вось­мисот конников и двух тысяч лучников, состоящих на жалованье. Это была первая наемная армия — зачаток всех нынешних армий.

Король знал цену Дюнуа и принял его так, будто ничего не случилось.

Вслед за Дюнуа явился герцог Алансонский, затем гер­цог Бурбонский, а затем и дофин. Что же касается Ла Тремуйля и Вепря, то король не пожелал разговаривать с ними.

Но как же дофин согласился принять дарованное ему прощение, если не были прощены некоторые из его това­рищей?

— Ваше величество, — обратился он к отцу, — я обе­щал, что король дарует прощение всем, так что мне при­дется вернуться, если вы сделаете исключения.

На это король, уже знавший своего достойного сына, ответил:

— Людовик, ворота для вас открыты, а если, по вашему мнению, они недостаточно широки, я велю снести шест­надцать или двадцать туаз стены.

Эта война имела два положительных последствия.

Герцог Бурбонский владел в центре Франции Корбеем и Венсеном: их у него отобрали; кроме того, дофина оттеснили к границе, в его удельное владение Дофине. Это было дарение доли будущего наследства: дофин получил небольшое королевство.

В ответе короля и в решении, принятом им насчет сына, не было ничего удивительного для тех, кто знал молодого Людовика. Добродушный Карл VII любил жен­щин; Людовик любил их куда меньше и в особенности ненавидел любовницу отца. Предание гласит, что однажды он дал пощечину Агнессе Сорель; это была гру­бая выходка, недостойная принца и рыцаря, но всего лишь мелкий проступок со стороны дофина, который мало чем напоминал принца и вовсе не был рыцарем; однако другое предание обвиняет его в гораздо более тяжком деянии. Когда Агнесса умирала во время родов, многие говорили, что умирает она не от родов, а от яда.

Впрочем, при всей молодости его высочества дофина, быть ему неугодным означало навлечь на себя беду, ибо любой, кто был ему неугоден, жил недолго; в этом отно­шении он напоминал герцога Глостера, историком кото­рого стал Шекспир: ненависть отравляла его дыхание, и, если он ненавидел каких-либо людей, ему было доста­точно дохнуть на них, и они умирали.

Он терпеть не мог свою первую жену Маргариту Шот­ландскую, и она прожила недолго; возможно, эта краси­вая и умная принцесса оказалась бы навсегда забытой, если бы однажды ей не пришла в голову мысль поцело­вать в губы поэта Алена Шартье, пока он спал.

В момент отъезда в свои владения Людовик нуждался в деньгах и обратился к Жаку Кёру. Жак Кёр был банки­ром; без сомнения, он рассуждал, что, коль скоро ему позволено ссужать деньги отцу, можно ссудить их и сыну; к тому же Жак Кёр обладал достаточно проницательным взглядом, чтобы предвидеть, каким благом для Франции окажется то, что этот дурной сын станет королем ...

Так что Жак Кёр ссудил деньги дофину; наш великий историк Мишле полагает, что это послужило причиной опалы банкира; Господь предостерегает нас от ошибки придерживаться иного мнения, чем Мишле.

Прибыв в Дофине и располагая деньгами, дофин, есте­ственно, вновь занялся интригами; он переписывался с герцогом Алансонским, который только что был прощен; он переписывался с королем Кастилии; он переписы­вался с герцогом Бургундским; он переписывался с папой, являясь его вассалом, ибо владел герцогством Валантинуа.

Затем, когда деньги, полученные от Жака Кёра, в конце концов иссякли, у Людовика возникла необходи­мость изыскать новые источники денежных средств, а так как его владения приносили немного, ему пришла в голову мысль торговать дворянскими званиями. Торгует же папа индульгенциями! Ежедневно дофин возводит в дворянское достоинство купцов и земледельцев, которые возвращаются к себе взвешивать перец или обрабатывать землю, имея в кармане грамоту о даровании дворян­ства.

Поговаривают, что кое-кто из них ничего не платил за эту грамоту; однако они служили Людовику, и он возна­граждал их как верных слуг. Например, они сопрово­ждали по ночам своего господина и, не спрашивая его, куда он направляется, раздвигали перед ним живую изго­родь и приставляли к балкону лестницу.

Изгородь эта окружала парк; балкон же находился на стене замка Сассенаж.

Что намеревался делать дофин Людовик в замке Сас­сенаж? Это тайна, принадлежавшая ему и жившей там даме; прелестная тайна, которую потомица феи Меду­зины могла бы доверить кому угодно, кроме своего мужа.

Знать нисколько не протестовала по поводу того, что будущий король Франции берет деньги у тех, кто их имел, столь недостойным путем; что же касается всех этих новоиспеченных дворян, которых, спекулируя на людском самолюбии, присоединял к ней дофин, то она именовала их «знатью дофина», и эта мелкая месть слу­жила ей утешением.

Однако действия Людовика стали тревожить Церковь; он посягнул на права епископов Дофине, и поднялся крик против него и его наперсника герцога Алансон- ского.

Опять герцог Алансонский! На этот раз король опре­деленно решился предать его суду. Дюнуа, сообщник гер­цога по первому заговору, взялся арестовать его за уча­стие во втором.

Двадцать седьмого мая 1456 года Дюнуа схватил гер­цога и более не выпускал его из рук. Уж если Дюнуа что- нибудь держал, он держал крепко. Бывший разбойник Шабанн взялся арестовать дофина: он не простил Людо­вику, что тот в свое время пожертвовал им, чтобы полу­чить прощение.

Дофин же рассчитывал на своего дядю, герцога Бур­гундского, и тестя, герцога Савойского.

Он знал, что отец идет на него через Лион, и, пытаясь сопротивляться, объявил общий призыв для всех в воз­расте от восемнадцати до шестидесяти лет. Никто этому призыву не подчинился.

Дофину оставалось только бежать.

Но бежать было не так-то легко: Шабанн устроил ему засаду, обязавшись вернуть королю Дофине вместе с дофином, то есть клетку вместе с птичкой.

Однако Людовик был хитрым лисом, способным сбить со следа бывшего главаря разбойников. Выставив пред­логом охоту, он направил ловчих в одну сторону, а сам уехал в другую.

И, пока Шабанн ловил ловчих, дофин ускользнул, галопом пересек Бюже и Вальроме и, проделав во весь опор тридцать льё, оказался во Франш-Конте.

Лишь прибыв туда, он смог перевести дух: Франш- Конте было владением герцога Бургундского.

Когда Карлу VII стало известно о прибытии сына ко двору доброго герцога, он поинтересовался, как тот при­нял дофина.

— Очень хорошо, — ответили ему.

— Превосходно! — заметил Карл VII. — Герцог будет наказан там, где он грешил, ибо он дал у себя приют лису, который съест его кур!

Это и в самом деле был настоящий лис.

Он написал отцу — одновременно приказав своим солдатам сопротивляться ему, если у них это полу­чится, — что, будучи гонфалоньером Святой Римской церкви, он не счел возможным ослушаться просьбы папы и не присоединиться к своему дяде, герцогу Бургунд­скому, который намеревается отправиться в крестовый поход против турок, дабы защитить католическую веру.

Притворщик предвидел возможность того, что герцог сделает вид, будто он готов выдать его отцу, и отдал себя под покровительство папы.

Но нет, опасаться было нечего: добрый герцог и его жена принимали его и обращались с ним так, словно в гостях у них был король; он же, напротив, старался тем менее обращать на себя внимание, чем более грандиоз­ные замыслы в отношении себя у него были. Но стре­мился он вовсе не к тому, чтобы привести славную армию герцога в Константинополь или в Иерусалим, дабы отво­евать святые места или сделать дядю императором Вос­тока: он намеревался привести ее в Париж, чтобы взять отца под опеку и провозгласить себя королем Франции.

Стать королем Франции означало обладать столь вели­колепным титулом, что дофину было крайне трудно этого ждать.

Но герцог желал совсем иного.

Он, чей внимательный взгляд тоже был обращен на Францию, знал, до какой степени она сильна. Король только что завершил реабилитацию Орлеанской девы (7 июля 1456 года); это означало судебное осуждение тех, кто ее сжег, и, как следствие, тех, кто ее выдал.

Кроме того, испытав силу своей власти, Филипп не чувствовал себя столь сильным, каким он старался выгля­деть: у него еще были неприятности со стороны Флан­дрии и уже начались беды в Голландии.

Вдобавок, его беспокоила одна новость: шли разго­воры, что дочь короля Карла VII выходит замуж за Лади­слава, короля Чехии и Венгрии. А так как Ладислав при­надлежал к Люксембургскому дому, то у короля Франции могли появиться притязания на Люксембург, наслед­ственное владение своего зятя. Смерть взяла на себя труд уладить это дело, но кто мог догадаться, что Ладислав умрет в девятнадцать лет?

Так что при всем своем могуществе добрый герцог ощущал неподдельную тревогу, в которой он не отдавал себя отчета, которую никто в те времена не мог бы объ­яснить и которую способен подметить лишь глаз совре­менного историка.

Мы уже говорили о попытках королей XIV века вос­становить феодализм. Так вот, выражаясь современным языком, они восстановили феодальную политику, но не феодальные общественные отношения.

Первочальный феодализм был феодализмом в чистом виде: это была власть сеньора над землей, где родился он сам, где родились его дед и отец, где пустила корни его семья.

Напротив, в XIV и XV веках удельные владения, браки и наследования все перевернули вверх дном. То, что Филипп Смелый, француз, являлся герцогом Бургундии, было правильно, ведь Бургундия — французская земля; но француз — граф Фландрии?! Герцог Люксембурга?! Пфальцграф Голландии?!

Так что в державе герцога Бургундского говорили по-фламандски, по-валлонски, по-голландски, по-не­мецки и по-французски — на пяти языках и, возможно, двадцати наречиях, то был настоящий Вавилон! При этом все там друг друга терпеть не могли, друг другу завидовали, друг друга ненавидели.

Странное дело! Похожие земли: Льеж и Люксембург, Голландия и Фландрия, а нравы прямо противополож­ные!

Ну а кроме того, Франция, уже влиятельная в это время, воздействовала на все эти народы: благодаря оби­тателям берегов Мааса, говорившим по-французски; бла­годаря обитателям Льежа, говорившим по-французски; благодаря обитателям Марка, немцам по рождению, французам по интересам и по сердцу.

Даже сам герцог Бургундский — под влиянием одной пикардийской семьи, Круа, — принимал у себя, подпу­скал к своему сердцу и насаждал у себя Францию в лице того, что было у нее самым опасным, самым беспокой­ным, самым разрушительным, в лице демона тогдашней политики — Людовика XI.

О! Этот смиренный, тихий, скрытный дофин, подъе­давший крошки с герцогского стола, прекрасно видел все слабые места блистательной постройки, на вершине которой восседал добрый герцог.

Дофин жил в Женапе, небольшом городке на дороге из Парижа в Брюссель; там он вел чрезвычайно скромный образ жизни, обходился без двора, существовал на пен­сион от доброго герцога, на приданое жены и на подая­ния, которые смиренный сеньор вымаливал повсюду, пряча свои когти.

Чем же он занимался в Женапе? Внешне — ничем. Страстный читатель, он перевез туда свою библиотеку и читал с утра до вечера. Ему было известно об изобрете­нии книгопечатания, он следил за его развитием и, взойдя на трон, призвал печатников из Страсбурга в Париж.

Однако, предаваясь чтению, он ухитряется доводить отца до отчаяния; став вдали опаснее, чем вблизи, он воздействует на короля, пользуясь дьявольскими сред­ствами, средствами Франца Моора (смотри «Разбойни­ков» Шиллера); он внушает ему страх перед всеми, кто его окружает; кратковременные галлюцинации старого короля превращаются в постоянный ужас: ему кажется, будто все, что он ест, все, что он пьет, имеет странный привкус, привкус яда! И, опасаясь умереть от отравле­ния, он умирает от жажды и голода.

В то самое время, когда Карл VII умирал, граф де Шароле, которого часто посещал их царственный гость, чуть было не поссорился с отцом, требуя узнать у

Карла VII, не может ли тот принять дофина назад, во Францию.

Но все сложилось намного лучше: Людовик XI стал королем.

Еще никогда, впрочем, смерть отца не вызывала ни у кого такой радости, какую выказывал дофин; он, кто порой таил чувство удовольствия, теперь не делал ни малейших усилий, чтобы скрыть то удовлетворение, какое доставило ему это событие, вдохновившее его на чрезвычайно философические рассуждения.

— Ах! Что такое этот мир и какое разнообразие неожи­данностей ниспосылает Господь каждому! — говорил он каждому встречному. — Вот, к примеру, я, самый несчаст­ный королевский сын, который когда-либо был на свете; я, с самого детства знавший одни лишь страдания, горе­сти и нищету, невзгоды и нужду, лишенный наследства и любви отца; я, кто жил на занятые деньги и на подаяния, равно как и моя жена, не имея ни пяди земли, ни места, где преклонить голову, ни гроша за душой, кого из мило­сти кормил дядя, — и вот сегодня Господь вдруг ни­спослал мне величайшее счастье! Теперь я самый богатый и самый могущественный король христианского мира, даже более могущественный, чем был король, мой отец, ибо у меня есть дядя, дружбы с которым он так и не сумел добиться!

Дофин был так обрадован свалившимся на него сча­стьем и так спешил им насладиться, что, получив изве­стие о смерти отца, он тотчас уехал, не тратя время на то, чтобы попрощаться со своим дорогим дядей, дружбу с которым он ценил столь высоко, и со своим кузеном, которого он едва не сделал бунтовщиком. Он уехал, не оставив королеве ни повозки, ни лошади, чтобы отпра­виться в путь, и лишь крикнул ей, чтобы она позаим­ствовала экипажи у своей кузины, графини де Шароле!

V. КОРОЛЬ УМЕР, ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

Король Карл VII умер 22 июля 1461 года. Герцог Бур­гундский приказал всем дворянам своей державы собраться в полном боевом вооружении вместе с их людьми 1 августа в Сен-Кантене.

Он еще не знал, как будет принят во Франции новый король.

Людовик знал это ничуть не больше, и потому он задержался в Авене. Сир де Брезе, сенешаль Нормандии, один из главных советников покойного короля, поспе­шил навстречу своему новому властелину; однако из осторожности сам он остановился в Баве и отправил за приказами к Людовику XI сира д'Арси.

Распоряжения были краткими и точными.

— Передайте сиру де Брезе, — сказал король по­сланцу, — что он должен считать себя пленником и оста­ваться там, где он находится, в ожидании моего волеизъ­явления.

Такое не слишком ободрило других!

Людовик имел сильное желание лично арестовать сенешаля, но не осмелился сделать это, ибо тот нахо­дился во владениях доброго герцога.

Наконец, убедившись, что он не встретит противодей­ствия во Франции, король поспешил устроить заупокой­ную мессу и присутствовал на ней вместе с дядей, кото­рый к нему присоединился; затем, как только месса была отслужена, он отдал приказ всем быть готовыми отпра­виться в Реймс, ибо намеревался немедленно короно­ваться.

Во Франции все оплакивали покойного короля, однако искренне оплакивал его лишь простой народ; что же касается знати, то она оплакивала самое себя: похороны короля были ее собственными похоронами; и потому Танги дю Шатель, племянник знаменитого Танги, нанес­шего удар топором в Монтро, выделил на совершение этой церемонии тридцать тысяч экю из собственных средств, находя ее недостаточно пышной для королев­ской особы. Все эти дворяне прекрасно понимали, что от нового монарха, грубые замашки которого они знали, ничего хорошего ожидать не приходилось.

После того как под сводами базилики Сен-Дени гро­могласно прозвучали слова «Король умер, да здравствует король!», Дюнуа вполголоса добавил:

— Да позаботится каждый о своей участи!

Брезе уже позаботился; читателю известно, насколько ему это удалось.

Затем настал черед герцога Бурбонского; это был дав­ний сообщник дофина, один из самых могущественных принцев королевства, губернатор Гиени, герцог Оверни, граф де Форе, сеньор Домба, Божоле и т.д., так что он мог ехать из Бордо в Савойю, следуя исключительно по собственным землям. Некогда дофин обещал ему меч коннетабля, и герцог был уверен, что этот меч ожидает его в Авене, но, приехав туда, он, напротив, лишился должности губернатора Гиени.

Король был не прочь лично наблюдать за этим вре­менным пристанищем англичан.

По сходной причине король отнял у бастарда Орлеан­ского должность губернатора Нормандии, а у Даммар- тена — должность губернатора Пуату.

Король-таможенник не желал, чтобы на его морских рубежах занимались политической контрабандой.

К тому же для Людовика XI чрезвычайно важно было ясно видеть оттуда побережье Англии. Белая Роза только что взяла верх над Алой Розой, Йорки восторжествовали над Ланкастерами. Лучшее средство сделать популярным нового английского короля состояло в том, чтобы произ­вести высадку во Франции: юный Эдуард и делатель королей Уорик могли им воспользоваться; добрый герцог издавна был другом англичан, а другом короля Франции стал только вчера, и потому самое большее, на что можно было надеяться в отношении него, это то, что он оста­нется нейтральным. И правда, узнав о смерти короля Карла VII, англичане первым делом направили послание герцогу Бургундскому; однако Людовик XI, предупре­жденный об этом, послал одного из своих приближен­ных, Жана де Рейака, который перехватил гонца и забрал письмо.

Для доброго герцога это стало первым предупрежде­нием, что в лице племянника ему предстоит иметь дело с человеком, который будет чрезвычайно печься о соб­ственных делах.

Он получил второе предупреждение, когда новый ко­роль, видя те грандиозные приготовления, какие пред­принимает герцог, чтобы сопровождать его в Реймс, где должна была состояться коронация, сказал г-ну де Круа:

— Зачем дядя хочет взять с собой так много людей? Разве я не король и разве дороги не стали теперь более безопасными по сравнению с теми временами, когда бедная Орлеанская дева делала для моего отца то, что герцог делает сейчас для меня?

И действительно, ничто не преграждало ему путь, кроме старых придворных и новых льстецов. Каждый город, каждое село, каждая деревня направили навстречу ему свою депутацию и своего оратора; но, менее покла­дистый, чем правивший позднее Генрих IV, утвержда­вший, что волосы у него поседели от речей ораторов, Людовик XI, едва завидев вдали очередную депутацию, передавал ей приказ не приближаться, а если его засти­гали врасплох, он со свойственным лишь ему тоном обращался к оратору:

— Будьте кратки!

Зачастую он даже поворачивался спиной к краснобаю и его спутникам. Никогда еще никто не видел манер, столь мало напоминавших королевские.

Тем не менее были и такие ораторы, которых король выслушивал от начала до конца. Почему? Никто об этом ничего не знает. Одним из них был епископ Лизьё, по имени Тома Базен, весьма недоброжелательный по отно­шению к Людовику XI, написавший хронику Амельгарда; он прочел молодому королю длинное поучение по поводу необходимости сократить налоги, и король не только терпеливо его выслушал, но и весьма настоятельно попросил изложить эту прекрасные рассуждения на бумаге, чтобы обдумать их на досуге. В итоге этого обду­мывания епископ-экономист вынужден был оставить службу в своей епархии.

Так, выслушивая нудные речи и поворачиваясь спиной к краснобаям, он прибыл в Реймс. Любой, кто был там и не знал короля Франции, мог бы поклясться, что коро­новаться намереваются добрый герцог и его сын граф де Шароле. Они были облачены в великолепные одежды, ехали на рослых лошадях, покрытых бархатом, и возвы­шались над толпой. Смиренный, бедный и тщедушный, наряженный куда хуже, чем лошади герцога, король ехал хоть и впереди, но как слуга, который едет впереди сво­его господина. В кортеже находились все бургундские сеньоры: граф Неверский, граф Этампский, сеньор Равенштейнский; французских сеньоров почти не было вовсе. Позади бургундских сеньоров шли лошади и мулы с серебряными колокольчиками на шее, груженные поклажей и покрытые бархатными попонами с герцог­ским гербом; двести сорок роскошных повозок под гер­цогскими знаменами везли золотую посуду, столовое серебро, деньги и даже бонское вино, которое должны были выпить на праздничном пиру; за ними следовали фландрские быки и арденнские бараны, которых на этом же пиру должны были съесть.

Можно было подумать, будто добрый герцог, напра­вившись во Францию, полагал, что ему предстоит совер­шить переход через пустыню, и соответствующим обра­зом запасся провизией.

В итоге вся эта помпезность подобала скорее ярмарке, чем коронации.

Что же касается короля, то его совершенно не забо­тила материальная сторона празднества; казалось, его занимает одно лишь небо, с которого он не сводил взора, беспрерывно осеняя себя крестным знамением; он молился днем, молился ночью, молился в церквах, а на привалах молился перед своей шапкой, положенной на стол. Начиная с того времени эта шапка стала служить чем-то вроде раки, несшей на себе три или четыре иконки Богоматери, которые особо чтились им.

В полночь накануне коронации он находился в церкви, причащаясь, молясь, слушая заутреню и дожидаясь свя­щенного сосуда с миром, который должны были прине­сти из аббатства святого Ремигия. Как только ему дали знать, что священный сосуд прибыл, король поспешил к дверям и на коленях, со сложенными ладонями, принял его, поклоняясь елею, поклоняясь стекляннице, покло­няясь всей этой драгоценной реликвии!

Среди ритуалов коронации был обряд, заключавшийся в том, что короля полностью раздевали и, в наряде Адама до грехопадения, ставили перед алтарем; обряд этот, по понятным причинам, вышел из употребления.

Людовик XI восстановил обряд во всей его строгости; со стороны короля это было проявлением величайшего смирения, ибо, весьма уродливый даже в одеждах, он ничего не выигрывал, оказавшись на виду у всех разде­тым.

Стоя между двумя занавесями, пэры-прелаты и пэры- князья сняли с него одежды, и из-за драпировок вне­запно показался тощий человек с кожей землистого цвета: он на коленях бросился к алтарю и дал архиепи­скопу возможность помазать ему елеем лоб, глаз, губы, сгибы рук, крестец и пупок.

Тем не менее Людовик опасался, что церемония не доведена до конца.

— Всюду ли меня помазали? — спросил он.

Стоило огромного труда убедить его, что все сделано правильно.

После этого он позволил снова облачить его в одежды; пэры надели на него все от рубашки до мантии и усадили его на трон, возвышавшийся на двадцать семь футов.

Затем первый пэр, герцог Бургундский, стоявший ближе всех к нему, взял корону, поднял ее над головой короля и прочно возложил ему на голову, воскликнув при этом:

— Да здравствует король! Монжуа! Сен-Дени!

Вслед за тем он подвел короля к дискосу со Святыми Дарами, указывая ему, когда следует снять корону, когда вновь надеть ее, когда подняться к алтарю, когда спу­ститься вниз; затем, когда церемония завершилась,

Людовик преклонил колени перед герцогом: чтобы воз­водить в рыцарское достоинство других, он должен был прежде стать рыцарем сам. Герцог ударил его по спине плоской стороной клинка своего меча, и король мог теперь, в свой черед, совершать то же с другими.

После этого был устроен роскошный пир. Во время него король восседал на своем троне; однако, сидя там, он позаботился о том, чтобы этот трон не возвышался на двадцать семь футов, а находился на одном уровне с его тарелкой; более того, поскольку королю мешала корона, съехавшая ему на уши, он без всяких церемоний снял ее, положил на стол и, став менее стесненным в движениях, принялся беседовать ... С принцами? Вовсе нет ... с Филиппом По, который, не будучи знатным сеньором, не имел права сидеть за столом и стоял позади кресла короля.

Церемония завершилась подношением богатых даров, которые герцог сделал королю, а затем клятвенным обе­щанием верности, которое вассал принес своему сюзе­рену. Кстати, в этом отношении герцог проявил избыточ­ную щедрость, принеся клятву верности не только за принадлежащие ему земли во Франции, но и за свои вла­дения на территории Империи: Брабанта, Люксембурга, Эно, Зеландии, Намюра и т.д., и т.д.

Было вполне очевидно, что в этот момент герцог Бур­гундский полагал себя подлинным королем Франции и ему казалось, будто он приносит клятву верности самому себе.

Герцог мог полагать то же самое и по прибытии в Париж, ибо ему достались все почести во время торже­ственного въезда в столицу, которым он руководил цели­ком и полностью.

Как мы уже говорили, у герцога Бургундского был собственный дворец в Париже; герцог заранее распоря­дился приготовить его к своему приезду, и эта предосто­рожность была нелишней, ибо Филипп не приезжал в Париж вот уже двадцать шесть лет.

Он прибыл туда 20 августа, оставив Людовика XI в Сен-Дени, где должна была быть отслужена панихида по усопшему королю. Задержавшись поэтому в пути, Людо­вик XI прибыл на следующее утро и остановился во дворце, которым Жан Бюро владел в Поршероне.

Герцог выехал навстречу ему, взяв с собой двести сорок дворян.

Магистраты и представители гильдий столицы ожи­дали короля, стоя у ворот Сен-Дени вместе с Преданным Сердцем, герольдом города Парижа. Магистраты вручили королю ключи, а Преданное Сердце представил ему пять дам, богато одетых, сидевших верхом на великолепных лошадях и символизировавших пять букв, которые обра­зуют название города Парижа.

Король вступил в город, сопровождаемый двенадцатью тысячами конников. Короля убедили надеть для этого торжественного въезда нечто вроде парадного наряда: на нем был темно-красный камзол, белая атласная мантия и капюшон с фестонами; лошадь у него была белая — в знак его верховной власти. Эшевены держали над его головой балдахин.

Почти сразу же за королем следовал герцог Бургунд­ский, богато одетый и сидевший верхом на великолеп­ной лошади; седло и наглазник этой лошади были вышиты алмазами; ими было усыпано и одеяние всад­ника; кошелек, висевший у него на поясе, тоже был украшен ими; всего на герцоге было драгоценных камней более чем на миллион.

Король направился прямо в собор Парижской Богома­тери, чтобы вознести молитву Господу. На всех улицах, по которым он должен был проследовать, разыгрывались мистерии; но одним из самых прелестных зрелищ, кото­рые ему удалось увидеть во время этого торжественного въезда, были сирены с улицы Понсо, то есть три юные девушки, которые играли на лютнях или лирах и пели, погруженные в воду по пояс. Верхнюю часть их тел ничего не скрывало, а нижняя часть была прикрыта лишь водой. Для того, чтобы изобразить неотразимых оболь­стительниц, были выбраны три самые красивые девушки, каких только удалось найти.

Когда процессия подъехала к рынку, какой-то мясник воскликнул:

— О честный и благородный герцог Бургундский! Добро пожаловать в Париж! Уже давно вы не приезжали сюда, хотя вы всегда здесь желанны!

В соборе Парижской Богоматери король помолился святым мощам и принес присягу, вложив свои руки в ладони епископа; затем он посвятил в рыцари несколько человек и отправился обедать во дворец.

Новым рыцарям предстояло участвовать в турнире, который собирались устроить возле дворца Турнель. Там, где оказывались герцог Бургундский и его сын, всегда происходили празднества, и эти празднества не могли обойтись без турнира.

Участниками боя на копьях были граф де Шароле, Адольф Клевский, бастард Бургундский, сир де Грютхюзе, сир д'Эскерд и сир де Миромон.

Король не сражался на копьях; он был слишком благо­разумен, чтобы находить удовольствие в упражнении, где раздают и получают удары; возможно, если бы удары там лишь раздавали, он участвовал бы в таком сражении, но получать их он не желал! Однако в конце турнира по­явился боец, которого никто не знал, но который, дока­зав свое умение, был допущен к участию в поединке «и, — говорит Шатлен, — как вихрь, кидался на против­ников, так что никто не мог перед ним устоять».

Именно король отыскал и нанял этого опасного вояку, чтобы тот поквитался со всеми участниками турнира; сам же он в это время прятался за решетчатыми став­нями и от души смеялся, радуясь страшным тумакам, которые получали благородные рыцари.

Король не показывался на этих празднествах; да и в самом деле, какую роль, даже как зритель, он мог бы там играть? Он поспешил снять с себя великолепные одежды, которые были на нем по случаю его торжественного въезда в Париж, и снова облачился в наряд, формирова­вший тот его облик, под каким мы теперь его представ­ляем: плащ из грубого серого сукна, войлочная шапка и дорожные гетры. Затворившись в своем унылом дворце, словно сова, на которую он походил характером, король покидал его лишь по вечерам, подобно ночной птице, и, вместо того чтобы выходить оттуда шумно, в сопрово­ждении нескольких блестящих дворян, с эскортом из пажей и оруженосцев, как это делали его двоюродный дед герцог Орлеанский или его отец, король Карл VII, он выходил тихо и незаметно, в сопровождении своего неразлучного спутника по имени Биш, который в преж­ние времена был приставлен им в качестве шпиона к королю-отцу и которому теперь было поручено всячески обхаживать графа де Шароле и разузнавать, согласится ли он на то, что король Франции выкупит города, рас­положенные по реке Сомме.

Людовик XI твердо надеялся добиться от старого гер­цога чего угодно, ибо полагал, что дух его уже ослаб и им можно управлять по своему желанию, однако с молодым человеком все обстояло совсем иначе! Так что король водил его по ночам в гости к прекрасным дамам, всегда в сопровождении своего приятеля Биша, оказывал ему всякого рода знаки внимания, называл его дорогим кузеном, даровал ему дворец в Париже, титул губерна­тора Нормандии и пенсион в тридцать шесть тысяч лив­ров; все это делалось, по словам короля, в знак его при­знательности старому герцогу и неоплатного долга перед ним.

И потому, когда граф де Шароле уехал, несмотря на просьбы Людовика, уговаривавшего его остаться, король собрал свой совет, профессоров университета, духовен­ство Парижской епархии, церковников и мирян и, ука­зывая им всем на герцога, заявил:

— Господа, вот мой дядя, единственный человек на свете, которому я должен быть признательным: ведь это ему я обязан своей жизнью и короной. Он собирается вернуться к себе домой, тогда как я намерен поехать в Турень; он настолько велик, что я не могу предложить ему ничего, достойного его; однако я приказываю вам устроить в его честь всеобщий крестный ход, во время которого вы будете молиться за него, за меня и за благо­получие королевства. Он мой отец и спаситель, и, хотя Господу это ведомо, я хочу, чтобы вы еще раз напомнили ему об этом в ваших молитвах; вы не можете сделать для герцога больше, чем должны ему, я же обязан ему столь­ким, что никогда не смогу воздать ему должное в полной мере!

Добрый герцог был приведен в полное замешательство подобным выражением признательности.

Крестный ход действительно был устроен и состоялся 23 и 24 сентября, а затем король отправился в путь. Добрый герцог провожал своего воспитанника вплоть до пределов города; короля, казалось, настолько глубоко печалила предстоящая разлука, что в эту минуту он готов был отложить свой отъезд; наконец он решился попро­щаться с герцогом, но при этом из глаз его лились потоки слез.

Через шесть дней в свой черед отбыл герцог Бургунд­ский — заласканный, задаренный, измученный, а глав­ное, обманутый, хотя никаких доказательств этому у него не было, если не считать собственной убежденности, однако король проделывал все это столь ловко, что при­драться было не к чему.

Отъехав на три льё от Парижа, Филипп увидел, что его поспешно догоняет какой-то крайне взволнованный человек: это был комендант Бастилии, внезапно вспом­нивший о приказе, который за шесть дней до того дал ему король, а именно вручить герцогу Бургундскому ключи от крепости, дабы он мог разместить в ней такой гарнизон, какой ему потребуется; бедняга умолял доброго герцога не говорить королю о том, что отданный им при­каз исполнен с таким опозданием, ибо, если король узнает об этом упущении, для него, коменданта, это обернется страшной бедой.

Что на это скажешь? Филипп успокоил коменданта, ободрил его, щедро одарил и отправил назад вместе с ключами.

Что же касается графа де Шароле, то он вознамерился совершить паломничество в Бургундию, в которой он родился, герцогом которой ему предстояло стать и кото­рую он с самого детства ни разу не посещал. После этого путешествия он снова присоединился к королю, находи­вшемуся в Туре.

Там его обласкали еще больше, чем это случилось со старым герцогом!

Однажды, когда граф де Шароле отправился на охоту, устроенную герцогом Менским, тот вернулся в замок один:граф пропал.

И тогда король впал в необычайный гнев; никогда прежде его не видели столь беспокойным и столь воз­бужденным; он велел бить в колокола во всех деревнях, зажечь фонари на всех колокольнях, отправил во все сто­роны разведывателей; каждая минута, которая протекала без известий, усиливала его тревогу; он изгрыз набал­дашник трости, которая была у него в руках, и поклялся ни пить, ни есть до тех пор, пока не узнает, что случи­лось с его кузеном.

Наконец, в одиннадцать часов вечера его вывел из тревожного ожидания граф де Крев-Кёр, доставивший ему письмо от графа де Шароле.

Граф действительно заблудился, но ему удалось найти хорошее пристанище, и он извещал в своем письме, что вернется лишь на следующий день.

Эти сцены были настолько прекрасно сыграны королем-актером, что невозможно было понять: при­творство это или правда.

Наконец, представилась возможность внести охлажде­ние между графом и его отцом; король, как нетрудно понять, не собирался ее упустить.

VI. ЛИС НАЧИНАЕТ ПОЕДАТЬ КУР

Мы уже говорили, что в Англии Белая Роза Йорков взяла верх над Алой Розой Ланкастеров. Это случилось в ходе битвы при Таутоне.

Англичане тогда как следует отомстили за нас, поуби­вав друг друга! Никогда — ни после Креси, ни после Пуатье, ни после Азенкура — на обагренной кровью земле не оставалось столько французов, сколько осталось англичан на поле битвы при Таутоне! Когда подсчитали мертвых, их оказалось тридцать шесть тысяч семьсот семьдесят шесть.

Вечером после битвы Эдуард IV стал королем.

Мать графа де Шароле принадлежала к дому Ланкасте­ров, то есть к побежденной стороне. Герцог же, вопреки этому, выступил в поддержку дома Йорков, пожертвовав родственными узами в пользу политики, союзом — в пользу выгоды.

Король, казалось, уступил настояниям графа де Шароле и обещал предоставить убежище Маргарите («Алой Розе»), если она приедет во Францию.

Она приехала, и король принял ее превосходно; он даже крестил вместе с ней только что родившегося у гер­цогини Орлеанской сына, который позднее стал Людо­виком XII. Однако что касается помощи, которую она надеялась получить от него, то король попросил ее обо­ждать благоприятного момента.

Предлог для отказа в немедленной помощи был тем более благовидным, что в это время герцог Бургундский вел переговоры о заключении перемирия с Эдуардом IV. В связи с этим Людовик XI направил к дяде посольство, которому, помимо прочего, было поручено потребовать у него, как нечто незначительное, согласие установить в Бургундии налог на соль, взимаемый в пользу короля; герцог, естественно, ответил отказом.

Тогда Людовик XI запретил своим подданным оказы­вать какую бы то ни было помощь англичанам и даже торговать с ними. Разумеется, этот запрет распростра­нялся и на тех подданных герцога, что были французами; и потому герцог, желая выразить свое неудовольствие по поводу того, как обошелся с ним король Франции, в свой черед направил к нему в качестве посла Жана де Круа, сира де Шиме.

Однако король даже не принял посла герцога; он лишь позволил, чтобы тот якобы случайно встретился с ним в одной из галерей дворца.

Вынужденный подчиниться этому требованию, сир де Шиме объяснил королю причину своего посольства, однако Людовик, не дав ему договорить до конца, про­молвил:

— Э! Что за человек ваш герцог Бургундский? Разве он сделан из более драгоценного металла, чем другие принцы?

— Да, государь, — храбро отвечал посол. — Ибо он защитил и уберег вас от гнева короля Карла, вашего отца, когда ни один другой принц или сеньор не осмелился оказать вам гостеприимство.

Король натянул шапку на глаза и вернулся к себе в комнату.

Правда состояла в том, что под своей явной неблаго­дарностью по отношению к герцогу Бургундскому и своим мнимым великодушием по отношению к Марга­рите Анжуйской король Людовик XI прятал важную политическую цель: он хотел заманить к себе Маргариту, морить ее голодом и, когда она будет всерьез голодна, выкупить у нее за кусок хлеба Кале. Как мы уже гово­рили, Кале оставался единственным городом, который англичане еще удерживали во Французском королев­стве.

Людовик не терял надежды.

Он напоминал тех людей, кому посчастливилось обла­дать косоглазием: наблюдая за Англией, он увидел, что запылала Испания.

Он поспешил заключить договор с горожанами Льежа, то есть с самыми ожесточенными врагами герцога Бур­гундского; он называл их своими кумовьями — это слово служило у него знаком дружеского расположе­ния — и обязался защищать их против всех и вся.

Возникает вопрос, какую выгоду мог извлечь Людо­вик XI от своих льежских кумовьев.

Мятеж в нужное время! Впрочем, мы еще увидим, как он это проделает.

А вот что привлекло взор Людовика XI к Испании.

Дон Хуан Арагонский, желая угодить своей второй жене, избавился — история недостаточно ясно рассказы­вает о том, как это произошло: то ли притворно добро­детельная, то ли продажная, она нередко зажмуривает глаза — так вот, дон Хуан Арагонский избавился от сво­его сына дона Карлоса Вианского, наследника престола Наварры.

Каталонцев привела в отчаяние смерть принца, кото­рый, не желая покидать их, отказался от неаполитан­ского трона и согласен был забыть обо всем на свете, читая Гомера и Платона; поговаривали, будто тень несчастного принца появляется по ночам на улицах Бар­селоны, рыдая, стеная и вопия о преступлении своего отца.

Граф де Фуа, зять дона Хуана Арагонского, имел соб­ственные виды на наследство в Испании; находясь в зависимости от короля Франции, он призвал Людо­вика XI отомстить за эту смерть. Людовик XI уже видел себя впереди владетелем Руссильона и с набожным видом заявил, что он берет дело усопшего в свои руки.

Людовик XI очень любил подобные дела.

Правда, Уорик готовил флот, чтобы высадить войска во Франции, но, непонятно почему, Людовик XI ничуть не опасался Уорика.

Вместе с тем у него не было ни единого су на войну с Испанией.

Куда же ушли деньги короля? Возможно, это знал Уорик, том самый, кого король ничуть не опасался.

Людовик XI ввел пошлину на вино, отменил прагма­тическую санкцию и стал самостоятельно назначать епи­скопов, обогащаясь за счет их бенефиций; затем, чтобы привлечь на свою сторону святых угодников, прежде чем предпринимать что-либо в Испании, он объявил, что отправляется на богомолье в Сен-Мишель-ан-Грев и в аббатство Святого Спасителя в Редоне.

Это было средством изучить положение дел в Бретани вблизи; король, вполне естественно, не доверял ее гер­цогу и, прежде чем направиться к Пиренеям, был не прочь узнать, что остается у него за спиной.

Герцог Бретонский весь обратился в зрение и в слух, чтобы увидеть и услышать, что будет происходить во время этого богомолья.

Но он лишь напрасно потерял время: король, не желавший, чтобы его что-либо отвлекало от благочести­вых размышлений, накануне своего отъезда приказал возвестить повсюду, что любой, кто последует за ним, будет наказан смертью.

Так что он странствовал не как король, а как настоя­щий богомолец; ему было известно, насколько затрудни­тельно королям все видеть и слышать, ведь корона — а особенно его собственная, которая, как нам известно, была ему чересчур велика, — так вот, корона закрывает им одновременно глаза и уши!

Он странствовал в сопровождении всего лишь пяти скромных слуг, одетых столь же бедно, как и он сам, и несших на груди, как и он, деревянные четки; охрана, вместе с Жаном Бюро и его артиллерией, следовала за ним в отдалении. Людовик XI называл Жана Бюро своим счетоводом, несомненно, по тому самому принципу, какой заставлял позднее называть пушки ultima ratio regum.^[5]

Завершив религиозные обряды, король стал мало- помалу перемещаться с запада на юг, посетил по дороге Нант, а затем пожелал взглянуть на Ла-Рошель: ему было любопытно посмотреть на эту маленькую республику; попав в Ла-Рошель, он оказался так близко от Бордо, что добраться туда было совсем нетрудно; и потому он воз­намерился взглянуть на Бордо. Однако в один прекрас­ный день, когда он смотрел со стороны моря на этот город, его самого заметило английское судно. Разуме­ется, Людовику, находившемуся на борту лодки, не при­шло в голову захватывать английский корабль, однако английский корабль решил захватить его лодку и пустился за ней в погоню.

Тогда король сам схватил весло и принялся грести: в ту минуту скипетр был менее полезен, чем весло! Англий­ский корабль не смог преследовать королевскую лодку на мелководье, и король был спасен.

Вне всякого сомнения, именно в ознаменование столь чудесного спасения от врага он даровал городу Бордо всяческие вольности. Бордо вел все судебные тяжбы в Тулузе, что было нелепостью; король не только пожелал, чтобы Бордо имел собственный суд, но и решил, что в этот суд будут обращаться из всех соседних земель.

И наконец, он превратил Байонну в порт, имевший право беспошлинно ввозить и вывозить товары.

Король был совершенно уверен, что ничто из всего этого не пожелает более вернуться в руки англичан.

Дон Хуан со страхом наблюдал за приближением короля; он отправил письмо Людовику, желая напугать его угрозой, исходящей для него от англичан, и устра­шающими приготовлениями Уорика; однако мы уже говорили, что Людовик знал, как ему следовало отно­ситься к этой высадке английским войск.

И потому он ответил так:

— Берегитесь! Даже если англичане здесь появятся, рано или поздно они отсюда уйдут, но вот я отсюда не уйду и всегда буду здесь, чтобы покарать вас.

И он продолжил двигаться вперед.

Чтобы вопрос о смерти дона Карлоса Вианского более не поднимался, дону Хуану пришлось уступить француз­скому королю Руссильон; благодаря этой уступке Людо­вик XI признал, что единственная вина дона Хуана заключается в том, что он поместил своего сына в черес­чур сырую камеру, но ведь в тюрьмах все камеры имеют подобный недостаток ... Что поделаешь?

Госпожа де Рамбуйе говорила, будто в Венсенском замке была камера, которая ценилась на вес мышьяка.

После этого Людовик XI повернул на север; путеше­ствие завершилось. Теперь он мог побеспокоиться по поводу англичан.

Вообще-то он всегда был из-за них обеспокоен.

Несчастная Маргарита Анжуйская неотступно следо­вала за ним, выпрашивая у него помощь людьми и день­гами. Наконец, в один прекрасный день он согласился предоставить ей двадцать тысяч ливров, но при условии, что, если ей удастся взойти на трон, она уступит Фран­ции Кале.

Возможно, Шекспир был осведомлен об этом дого­воре, когда он сочинял своего «Венецианского купца».

Правда, в это же самое время Людовик XI позаимство­вал у Бретани еще шестьдесят тысяч ливров для наслед­ницы Ланкастеров.

Однако, если бы Уорик выразил по этому поводу недо­вольство, у Людовика XI были наготове два объяснения.

Прежде всего, он племянник Маргариты Анжуйской и потому не имеет никаких разумных оснований отказать ей в подаянии. Двадцать тысяч ливров! Да что такое два­дцать тысяч ливров?! А кроме того, эти двадцать тысяч ливров он даже не подарил ей, а дал взаймы, да еще под проценты.

Ну, а шестьдесят тысяч ливров из Бретани к нему вообще никакого отношения не имеют. Это деньги гер­цога, и король никак не мог помешать ему делать со своими деньгами все что угодно.

Что же касается помощи людьми, которую требовала у него Маргарита, то это совсем другое дело: Людовик не дал ей ни одного солдата; если же она сама наберет вой­ско, тем лучше для нее! Он отправил ее попытать счастья в Нормандии, губернатором которой им был назначен г-н де Шароле, возможно, в предвидении подобного раз­вития событий. Уверенный в дружбе кузена, он ничуть не беспокоится о том, что происходит в его губернатор­стве; если же однажды Карл вспомнит, что, будучи Лан­кастером по матери, он должен, дабы вернуть Алой Розе ее яркие краски, оросить ее нормандской кровью, — что ж, Людовик отделается тогда тем, что выразит неодобре­ние кузену.

Несомненно, Уорик понимал, что у него нет никаких оснований предъявлять упреки королю Франции, ибо, выйдя в море со своим флотом, причем флотом превос­ходным, он довольствовался тем, что плыл вдоль побере­жья Нормандии и Пуату; правда, вдоль этого побережья, сплошь ощетинившегося артиллерией счетовода Жана Бюро, маневрировала армия, двигаясь по морскому берегу и не теряя из виду английские корабли.

В итоге Уорик, рассудив, что во Франции его ничего хорошего не ждет, высадил войска в Бретани, неподалеку от Бреста.

Людовик XI был в восторге: это должно было поссо­рить бретонцев с англичанами. Казалось, кто-то подска­зал Уорику место для высадки, ибо невозможно было выбрать его лучше.

Но внезапно король словно потерял голову, настолько вся его политика стала запутанной.

Он освободил Дофине от ограничений на охоту.

Он освободил Тулузу, наполовину сгоревшую, от пода­тей на сто лет вперед.

Он отдал графу де Фуа стоивший ему стольких хлопот Руссильон.

Наконец, Сфорце, изгнавшему из Италии Анжуйский дом и отказавшему Орлеанскому дому в праве на достоя­ние Валентины Висконти, этому тирану и узурпатору, он отдал Геную и Савону, разрешив ему, вдобавок, выкупить Асти у старого герцога Орлеанского, которого самого только что выкупил герцог Бургундский.

С какой целью все это было сделано? Погодите, сей­час узнаете.

Людовик XI чрезвычайно дорожил Руссильоном и чрезвычайно дорожил Асти, но еще большее значение он придавал городам на Сомме и намеревался так или иначе забрать их у Филиппа Доброго. Прежде всего ему нужна была Франция — Франция единая, однородная, фран­цузская.

Он был твердо уверен, что рано или поздно заберет Руссильон у графа де Фуа, который тем временем будет беречь эту землю.

Он полагал, что, возможно, ему удастся отобрать Геную, Савону и Асти у Сфорцы, который, ведя жизнь разбойника, в любую минуту мог быть убит в бою, зако­лот или отравлен.

Но, если граф де Фуа и герцог Миланский станут его друзьями, один из них одолжит ему своих превосходных баскских пехотинцев, а другой — своих великолепных ломбардских конников. У него будет пехота и конница, небольшая армия, которой он сможет без сожалений пожертвовать: баски и ломбардцы отчасти были его вра­гами. И, когда убивали басков и ломбардцев, не убивали его добрых крестьян, которые обрабатывали несчастную французскую землю, так долго остававшуюся под зале­жью в годы царствования Карла VII.

Вот так! И теперь, когда в распоряжении Людовика XI были баскские пехотинцы и ломбардские конники, что же он намеревался делать в отношении старого герцога Бургундского, за которого он в свое время приказал молиться членам своего совета, профессорам универси­тета и духовенству Парижской епархии?

Французские молитвы не пошли на пользу доброму герцогу, и он тяжело заболел. Чтобы ухаживать за боль­ным, герцогиня покинула монастырь бегинок, а граф де Шароле примчался из своего губернаторства.

Людовик XI тоже готов был поспешить к больному; никто не потерял бы больше, чем он, в случае смерти герцога: он потерял бы свои города на Сомме! Пока ста­рый герцог был жив, у короля оставалась надежда вер­нуться в эти злосчастные города, которые вместе с Кале не давали ему спокойно спать; если же герцог умрет, от графа де Шароле никаких уступок ждать не приходилось: судя по его высказываниям, в отношении этих городов он был настроен крайне жестко.

Три города висели на той истершейся нити, которая называлась жизнью старика.

Семья Круа принялась за дело. За исключением сира де Шиме, все в ней стояли на стороне короля Франции. Они уговорили герцога, что в его интересах позволить Людовику XI вернуть себе Сомму.

Старый герцог не поверил в это, но уступил: ему хоте­лось, подобно Людовику XIV, умереть спокойно. Он под­писал договор уступки, а точнее переуступки, назначив цену в размере четырехсот тысяч экю; у него была надежда, что Людовик XI не сможет выплатить их.

Королю была предоставлена лишь четырехмесячная отсрочка для осуществления этого платежа: его следо­вало произвести в два срока: 12 сентября и 8 октября.

Двенадцатого сентября прибыли первые двести тысяч экю, 8 октября — остальные двести тысяч.

Все это происходило в присутствии представителей семьи Круа.

— Круа, Круа, — промолвил герцог, с печалью отсылая эти деньги в свою сокровищницу. — Круа, Круа, нельзя служить двум господам сразу!

Это было произнесено голосом более горестным, чем восклицание Августа: «Вар, верни мне мои легионы!»

Кстати, во всех совершаемых им сделках король тре­бовал предоставить ему заложников; у него не было соб­ственных сыновей, но он заменял их сыновьями других. Пародируя слова Христа, он говорил, подобно кроткому Иисусу: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне!»^[6] Затем, когда дети приходили, он не позволял им вернуться домой. Таким образом ему удалось запо­лучить наследника рода Альбре, детей герцога Алансонского, малолетнего графа де Фуа и малолетнего герцога Орлеанского, в роли крестного отца которого он неза­долго до этого выступил.

Он женил графа де Фуа на своей сестре и собирался женить герцога Орлеанского на своей дочери: жениху было тогда два года!

Со стороны Людовика XI, отдавшего в этот момент Геную, Савону и Асти, то есть лучшую часть наследства малолетнего герцога, удерживать при себе ребенка было разумной мерой предосторожности: разве в обмен на это наследство Сфорца не мог помочь королю захватить Савойю?

А в ожидании того времени, когда он захватит Савойю, Людовик захватывал принцев.

В один прекрасный день, когда старый герцог Филипп Бресский, преследуемый собственным сыном, рискнул оказаться в Лионе, его зять, король Франции, задержал беглеца и поместил в замок Лош.

Замок Лош напоминал магнитную гору из «Тысячи и одной ночи»: стоило ступить туда ногами, как их уже невозможно было оттуда оторвать.

В Савойском доме, откуда Людовик взял себе жену, была еще одна дочь на выданье, и он предложил ее королю Англии.

Граф де Шароле усмотрел в этом выпад против себя и парировал удар, устроив брак английского короля с Эли­забет Риверс, хотя этому противились Уорик, желавший, чтобы Эдуард IV получил супругу из рук Людовика XI, и лорд-мэр, заявивший: «Прежде чем король Англии женится на этой женщине, это будет стоить жизни более чем десяти тысячам человек!»

Так что на этот раз Людовик XI оказался побежден графом де Шароле: то был реванш за города на Сомме: граф и король играли партию за партией.

Добрый герцог находился в это время в Эдене. Король отправил к нему королеву и принцесс, а затем отпра­вился туда сам, стараясь выглядеть в глазах старика любезным, добрым и предупредительным. Герцог ничего более не говорил о злосчастных городах на Сомме, ибо слишком горевал об их утрате, и Людовик решил, что тот о них забыл. Так что он завел разговор о выкупе Булони, а также Лилля. Старый герцог не осмелился произнести «нет».

— Шароле не согласится, — промолвил он.

В глазах Людовика XI промелькнула молния.

— Что ж! — ответил он. — Поручите мне образумить этого непослушного сына, и я верну его вам шелковым!

Филипп вспомнил, как Людовик XI образумил своего отца Карла VII Король разоткровенничился с ним в лесу; добрый герцог испугался этого лиса, выпускавшего из-под своей шкуры тигриные когти, и предпочел спа­стись бегством.

Король не хотел уезжать ни с чем и воспользовался этой поездкой, чтобы посетить пограничные области Фландрии и Пикардии, Абвиль, Аррас и Турне, причем в соответствии со своими привычными правилами: с небольшой свитой, без помпы, как простое частное лицо; он всегда питал отвращение к пышным приемам, празд­нествам и торжественным речам.

В Абвиле все жители вышли встречать короля на глав­ную площадь и прилегающие улицы; однако король оста­вил свой кортеж в четверти льё от города, сошел с лошади и пешком один вошел в город, как если бы был обычным горожанином.

Тем не менее, признав в нем чужого, жители предме­стья остановили его и спросили:

— Вам не встречался король?

— Король, — ответил он, — это я.

Однако славные горожане, видя на нем старую шляпу и поношенное платье, приняли его за сумасшедшего или за шута и начали насмехаться над ним; но тут они на­ткнулись на серьезного противника, ибо он был величай­шим насмешником на свете. Так что он принялся отве­чать им тем же, но, поскольку насмешки его были убийственными, дело стало принимать для него дурной оборот. К счастью, в этот момент прибыл кортеж, и горо­жане поняли, наконец, что перед ними король; если бы не это, он рисковал быть побитым камнями.

И потому начиная с этого дня он стал выбирать при въезде в город настолько дальние пути, что в конечном счете ему удавалось добраться до своего пристанища незамеченным, а иногда даже он покидал город прежде, чем становилось известно, что он туда въехал.

Из этого воспоследовало вот что: когда где-либо ожи­дали короля, эшевены закрывали все городские ворота, кроме одних; если в городе не было ворот, то горожане перегораживали все улицы, кроме главной. И тогда странствующему королю приходилось проезжать через ворота, оставленные открытыми, или по неперегорожен- ной улице.

Однажды, когда он инкогнито проезжал через какую-то деревню, ему понадобилось написать письмо; однако все его секретари были заняты в это время разными делами, и рядом с ним не оказалось никого, кто умел бы писать. Славный король Людовик, хотя и был великим грамо­теем, не очень любил писать собственноручно. Заметив среди тех, кто его окружил, человека с письменным при­бором на поясе, он подозвал его.

Человек этот поспешил подчиниться приказу короля и раскрыл свой чернильный прибор, чтобы достать перо, но в этот момент оттуда выпали две игральные кости.

— О-о! — промолвил король. — Это еще что за пилюли?

— Remedium contra pestem^[7], — нисколько не смути­вшись, ответил писец.

— Да ты, как я посмотрю, славный пройдоха, — сказал король, довольный ответом. — Ты мне подходишь.

И в самом деле, прямо в тот же день этот человек поступил к нему на службу.

VII. ДВОЕ КУЗЕНОВ

Пока король Франции совершал все эти прогулки, граф де Шароле находился в Горкуме, в Голландии.

В один прекрасный день Оливье де Ла Марш, оруже­носец графа, прибыл к герцогу Бургундскому; он явился к нему по поручению его сына, чтобы сообщить о доста­точно серьезном происшествии.

Некий головорез по имени бастард де Рюбампре, пре­жде долгое время служивший герцогу, но уже более года состоявший на службе у короля, был задержан в Горкуме в тот момент, когда он наводил справки об образе жизни графа, о часах его прогулок и о том, кто его обычно сопровождает. Арестованный в церкви, где он пытался укрыться, упомянутый бастард отвечал на вопросы крайне невразумительно, и у графа не осталось сомнений в том, что этот человек имел от короля Франции поруче­ние похитить его, как двумя годами раньше был похищен Филипп Бресский; подозрения графа подкреплялись еще и тем, что при получении известия об аресте бастарда его спутники бежали, бросив свое судно в порту Эрмю. Было их около сорока.

Все, независимо от того, убеждали их эти доводы или нет, делали вид, будто придерживаются мнения графа.

Стало быть, Людовик XI сбросил маску и стал откры­тым врагом графа, как и следовало его с этого времени называть.

Граф де Шароле воспользовался моментом. Уже давно мир, в котором ему приходилось жить, тяготил его. Пре­дательство Круа было очевидно для всех; подталкивае­мые незримым дыханием, Круа обрели могущество, почти равное королевскому: они заняли Люксембург — область, пограничную с Германией; Булонь и Гин — область, пограничную с Англией; города на Сомме — область, пограничную с Францией; им доставляли в Валансьен королевское и княжеское вино; всего этого им удалось добиться раз за разом всего за два года. Когда за спиной честолюбивых людей стоит король Франции, такие люди идут быстро!

Граф обратил на это внимание герцога, которому и так уже давно все было понятно, и распространил манифест, в котором он объявил Круа смертельную войну. Самые боязливые из фаворитов обратились в бегство; один из них, желая воспользоваться последней возможностью, решил искать убежище у доброго герцога. Пообещав ему защиту, Филипп взял в руки рогатину, шаткой походкой вышел из покоев и позвал на помощь. Однако никто не явился; напротив, все предпочли разбежаться. Все пола­гали, что старый герцог уже умер и погребен, и прини­мали его за привидение.

Начиная с этого момента молодой герцог круто меняет свой облик; он перестает быть графом де Шароле и ста­новится Карлом Грозным, как его называли сначала.

Первым делом он предал смерти казначея отца; за этим стояла старая злоба блудного сына!.. Возможно, когда-то этот казначей отказал ему в деньгах. Затем, 24 апреля 1465 года, он ввел подать, которую следовало уплатить в мае; одновременно он приказал всем дворя­нам Бургундии и Нидерландов собраться под его знаме­нами 7 мая.

Все явились.

Седьмого мая Карл устроил смотр войску, состоявшему из тысячи четырехсот латников и восьми тысяч лучни­ков, не считая пушкарей, арбалетчиков, копейщиков и обозников.

Против кого же велись все эти приготовления? Оче­видно, они были направлены против всемирного паука, по выражению Шатлена.

Карл, столь мало искушенный в политике и столь нетерпеливый, выбрал удачный момент: принцы были сильно настроены против короля.

Какой же новый акт тирании совершил Людовик XI?

Он пожелал упорядочить правила охоты.

«Сеньор, — говорит Мишле, — как бы держал своих крестьян за воротами и запорами, всюду от земли и до неба. Все принадлежало ему: вековечные леса, птица в воз­духе, рыба в воде, зверь в кустах, бегущая волна, звон даль­него колокола ...»^[8]

Там, где права были у сеньора, зверь тоже имел права: олень, вепрь, косуля, заяц, кролик — объедать и выво­рачивать с корнем зеленые хлеба; голубь — выклевывать зерна из колосьев.

Тем не менее, если олень, вепрь или косуля наносили чересчур большой ущерб, сеньор являлся с собачьей сво­рой, лошадьми и слугами; он охотился на оленя, на вепря или на косулю, и все, что еще оставалось нетронутым зубами оленя или клыками вепря, гибло под лапами собак и копытами лошадей.

В Дофине, в то самое время, когда Людовик XI при­нижал дворянство, возвышая простонародье, ему впер­вые пришла в голову мысль изменить правила охоты; однажды он попытался сделать это, находясь в гостях у сеньора де Монморанси. Имея честь принимать у себя короля, благородный сир решил почтить его грандиоз­ной охотой; для этого он собрал и сложил во дворе поме­стья сети, тенета, рогатины и массу других орудий истре­бления.

Король, ничего не говоря хозяину, приказал одному старому слуге поджечь эти снасти, так что все они сго­рели, и потому охота не могла состояться.

Как рассказывают летописцы, вскоре был издан коро­левский указ, предписывавший сдать королевским судьям все имеющиеся сети, тенета и ловушки в течение четы­рех дней с даты его обнародования.

Этим же указом, под страхом телесного наказания и денежного штрафа, принцам и сеньорам любого звания было запрещено охотиться.

Один нормандский дворянин, невзирая на королев­ский запрет, отправился на охоту и поймал зайца, заявив при этом, что на своих землях король он сам; Людо­вик XI, желая доказать строптивцу, что он не прав, при­казал отрезать ему ухо.

И дело было не в том, что Людовик XI терпеть не мог охоты: напротив, он ее настолько любил, что уверяют, будто все эти запреты имели единственной целью закре­пить право на охоту за одним лишь им.

Кроме того, король делал нечто куда более странное и куда более предосудительное: он оплачивал крестьянам ущерб, нанесенный им зверями!

В книге записей его расходов читаем:

«Одно экю бедной женщине, у которой королевские бор­зые удушили овцу».

«Одно экю другой, у которой королевская собака по кличке Ландыш загрызла гуся неподалеку от Блуа».

«Одно экю другой, у которой гончие и борзые задрали кошку неподалеку от Мон-Луи, на дороге из Тура в Амбуаз».

И, наконец:

«Одно экю бедному человеку, у которого лучники, пройдя через его поле, чтобы спрямить путь и выйти на главную дорогу, попортили хлеба».

Стало быть, не было более сеньоров, не было более простолюдинов, коль скоро король, сеньор сеньоров, вел денежные расчеты с крестьянами.

В итоге сеньоры возмутились.

Король уже лишил их права вести войну, а теперь он забирает у них право охотиться; что же тогда им оста­нется?

Наиболее озлобленным из принцев был герцог Бре­тонский, который и сам являлся чуть ли не королем и больше всех терял из-за изворотливости этой завистли­вой руки, проникавшей всюду и присваивавшей себе все.

Тем не менее герцог решил вести с королем игру по всем правилам. Он направил к нему большое посольство. Людовик прекрасно принял его и забавлялся тем, что пытался привлечь на свою сторону главу посольства; но в один прекрасный день, когда король решил, что тот уже подкуплен им, он узнал, что послы отбыли, прихва­тив с собой его брата, герцога Беррийского.

В те времена было принято воевать со старшим бра­том, пользуясь помощью его младшего брата; к тому же, это был наилучший вариант, когда нельзя было вести войну с отцом, прибегая к помощи его сына.

И вот 22 марта герцог Бретонский объявил себя вра­гом всякого, кто будет врагом герцога Бургундского, «не исключая и его величество короля».

Против Людовика XI выступили три армии:

бургундская и фламандская армии под командованием Карла;

бретонская армия под командованием герцога Бретон­ского;

армия недовольных под командованием герцога Бурбонского.

Это вполне могло бы устрашить даже более великого воина, чем Людовик XI, но, возможно как раз потому, что он не был великим воином, его это вовсе не устра­шило.

Заметьте, что из двадцати семи провинций королев­ства он владел лишь четырнадцатью.

Однако в его распоряжении было значительное коли­чество вольных лучников, несколько надежных ордонан­совых рот и прекрасная, сильная артиллерия.

Быть может, у него недоставало денег?

Ба! У такого гениального человека, как Людовик XI, деньги были всегда! У Людовика XI могло не хватить денег на покупку новой шапки, но он нашел двести тысяч экю, чтобы выкупить города на Сомме.

Разве не мог он рассчитывать на своих добрых друзей за границей, на купцов из Венеции и банкиров из Фло­ренции? Или вы полагаете, что он безвозмездно позво­лил Пьеро деи Медичи, своему другу и преданному советчику, добавить к его гербу три геральдические лилии Франции?

Кроме того, добрый король Людовик уже давно вына­шивал в голове идею, которую ему хотелось осуще­ствить.

И вот представился подходящий момент.

Идея заключалась в учреждении почтовой службы, которая основывалась на использовании сменных лоша­дей и, естественно, позволяла доставлять письма. Это было подражание древней почте, существовавшей в Рим­ской империи; однако Людовик XI, подобно Мольеру, брал свое добро там, где он его находил.

Через каждые четыре льё были устроены почтовые станции, где предоставлялись лошади для королевских курьеров — и ни для кого другого, под стра­хом смерти.

Король платил огромную по тем временам сумму в десять су за лошадь за каждый перегон, то есть за каж­дый отрезок пути длиной в четыре льё.

На этот раз, Людовик XI действительно стал настоя­щим пауком в центре своей паутины: новости шли от периферии к центру, а приказы лучами расходились к периферии.

Помимо этого, он заключил союз с Богемией и Вене­цией.

Венеция предоставила ему галеры, а Богемия напала на Люксембург.

Прочие его союзники, которые на удивление у него были, тоже не изменили ему.

Сфорца направил своего собственного сына Галеаццо в Дофине с восьмьюстами тяжеловооруженными конни­ками и тремя или четырьмя тысячами пехотинцев. Бастард Фердинанд, крейсируя на своих судах вдоль мор­ского побережья, держал в тревоге провансальцев. Граф де Фуа предоставил басков.

Король выступил в поход. Его намерение состояло в том, чтобы быстро перебросить войска из одного конца Франции в другой и разбить врагов поодиночке.

Позднее эта тактика была применена Наполеоном.

Французская армия была немногочисленной, однако хорошо организованной, настолько хорошо, что никто, кроме противника, не боялся ее увидеть; оказавшись рядом с ней, землепашцы, духовные лица и купцы чув­ствовали себя в такой же безопасности, как если бы они находились в Париже.

«Никогда и никто, — пишет современник, — не видел столь вежливой войны».

Людовик двинулся прямо в Бурбонне. Он оставил позади Бурж, не потревожив ни город, ни его гарни­зон, — то была тактика, которой также придерживался современный гений. В течение трех дней он захватил Сент-Аман, Монрон, Монлюсон. Сансер, видя, как мягко обращаются с пленными, сдался сам.

По прошествии месяца все было бы кончено в Берри, если бы войско герцога Бурбонского не удерживало Бурж, а также в Бурбонне, если бы маршал Бургундский не удерживал Мулен.

Помимо прочего, Людовик рассчитывал на семью, для которой он сделал необычайно много: речь идет об Арма­ньяках.

Он написал графу, что ждет его и его сыновей, и д'Арманьяк ответил, что их семья всегда верно служила французскому королевскому дому и никогда не подведет короля, которому она стольким обязана.

И в самом деле, в течение пятнадцати лет, непонятно по какой причине, Людовик осыпал милостями бастарда

д'Арманьяка: он даровал ему Комменж, а также губерна­торства Гиень и Дофине, прикрепив, если можно так выразиться, к перевязи его меча ключи от Альп и Пире­неев.

Этот бастард д'Арманьяк был презренным негодяем, осужденным за убийство и подлог и женатым на своей собственной сестре!

Наконец, король сделал его герцогом Немурским, дал ему огромные поместья около Парижа, в епархиях Мо, Шалона и Санса. Более того, он возвел дарованное им владение в достоинство герцогства-пэрства и предоста­вил носителю титула герцога Немурского почетное место между герцогом Бургундским и герцогом Бретонским.

И вот однажды утром Людовика XI известили, что гер­цог Немурский наконец-то прибыл, но остановился в отдалении, и, к великому удивлению короля, просит для себя охранную грамоту.

На самом деле, у посланца герцога было еще одно поручение: связаться с епископом Байё, который нахо­дился при королевской армии, имея целью выдать Людо­вика XI принцам; как только коронованный борец за нововведения оказался бы в руках принцев, он был бы принужден согласиться на создание опекунского совета над ним, в составе двух епископов, одним из которых стал бы епископ Байё, восьми государственных советни­ков и двенадцати рыцарей.

Людовик XI раскрыл заговор. Немур перешел на сто­рону принцев, а граф д'Арманьяк привел им шесть тысяч гасконцев, которых он обещал предоставить королю Франции.

Все полагали, что Людовик погиб или, по меньшей мере, пал духом.

Но не тут-то было! Король превосходно знал свою страну: это была та самая страна, где он некогда воевал с собственным отцом; необходимо было ошеломить принцев быстротой маневров: он двинулся на Вернёй, взял его и стер с лица земли, а затем приказал маршалу де Комменжу, Салазару, Жирему и Гильому Кузино ата­ковать на глазах у него город Ганна. За четыре часа город был взят приступом; пока захватывали замок, король проглотил яйцо, которое он велел принести ему вместо обеда, а затем отправился ночевать в Эгперс. Наутро его армия заняла деревни Мозак и Марса и вызвала на бой войско принцев.

Принцы не рискнули принять вызов. Герцог Бургунд­ский укрылся в Мулене. Герцог Немурский бросился к королю, и тот по странной слабости, которую он питал к нему, выслушал его уверения и заключил с ним переми­рие, распространявшееся на Овернь, Бурбонне, Берри и даже пограничные области Бургундии, при условии, что бургундцы воздержатся от враждебных действий.

Со своей стороны, принцы поклялись служить королю и защищать его от всех и вся как своего верховного пове­лителя.

Эта кампания была выиграна исключительно благо­даря блистательной стратегии. Впрочем, завершилась эта кампания вовремя: граф де Шароле был всего лишь в десяти льё от Парижа, тогда как король находился при­мерно в ста льё от него; потеряв свою столицу, король рисковал потерять все королевство, и он это прекрасно понимал.

Однако он предусмотрел все, чтобы Париж был долж­ным образом подготовлен к обороне: он оставил там Шарля де Мелёна, одного из самых опытных и, как ему казалось, одного из самых верных его военачальников, которому оказывал содействие метр Жан Ла Балю, неза­долго до этого назначенный епископом Эврё и надея­вшийся получить вскоре с помощью короля кардиналь­скую шапку.

Шарль де Мелён обнародовал старые королевские указы, касающиеся охраны города; был восстановлен ночной дозор; уличные цепи, которых горожане лиши­лись при Карле VI, были починены и приведены в исправное состояние.

Людовик XI направил послание жителям столицы: он благодарил их за верность, хотя они еще не доказали ее на деле; он заявил им, что Париж — это город, который он любит более всего на свете, и известил их, что именно туда он пошлет рожать королеву.

В то же самое время все проповедники прославляли короля.

Блестящая кампания, только что проделанная им, и артиллерия Жана Бюро, которой ничто не могло проти­востоять, занимали главное место в молитвах проповед­ников. Духовенство не очень-то жаловало Людовика XI.

Граф де Шароле и граф де Сен-Поль находились в Сен-Дени.

Как-то раз они решили вступить в переговоры с метром Жаном де Попенкуром, сеньором де Сарселем, и метром Пьером л’Орфевром, которые командовали стражей у ворот Сен-Дени, и попросить провизию для бургундцев, однако оба командира отказались вести разговор с ними и при первых же враждебных действиях бургундцев открыли по ним огонь.

Граф ждал принцев: ему не было известно, что они потерпели поражение и покорились королю.

Он называл себя наместником герцога Беррийского, брата короля, и от имени герцога Беррийского всюду на своем пути отменял подати и пошлины, а в Ланьи открыл соляные амбары и сжег записи налоговых сборов.

Внезапно граф де Шароле узнал, что король вновь одержал победу и намерен дать ему бой. Он тотчас пере­шел Сену по мосту Сен-Клу и двинулся навстречу своему противнику, чтобы помешать ему войти в Париж.

Затем он стал поджидать герцога Бретонского и гер­цога Беррийского, шедших через Анжу, и, направившись в сторону Фонтенбло, приблизился к ним на несколько переходов.

Людовик двинул вперед герцога Менского, приказав ему помешать проходу двух союзников; однако герцог Менский счел, что он недостаточно силен, чтобы пере­резать им дорогу: он пропустил их в сторону Шартра, а сам решил идти на соединение с королем в Божанси.

Что было делать королю? Идти на герцога Бретон­ского? Идти на графа де Шароле?

Его мнение заключалось в том, чтобы войти в Париж, не вступая в бой ни с тем, ни с другим, но, каким бы хорошим стратегом он ни был, казалось маловероятным, что ему удастся выполнить этот маневр.

Сир де Брезе полагал, что бретонцев разбить легче, чем солдат герцога Бургундского, и потому он придержи­вался мнения, что королю следует атаковать бретонцев. К этому он добавил, что в их рядах находятся сир де Лоэак, сир де Бюэй и граф де Дюнуа, которые прежде верно служили королю Карлу VII и теперь, без сомне­ния, не осмелятся сражаться с его сыном.

— Но вы-то, — рассмеялся король, — вы-то, сенешаль, прежде подписали договор об учреждении Лиги Обще­ственного блага!

— Ба! — рассмеялся тот в свою очередь. — Они рас­полагают моей подписью, это правда, государь, но вы ведь располагаете моей особой.

— Послушайте, сенешаль, — обратился к нему ко­роль, — стало быть, вы боитесь, раз вы советуете мне избежать сражения с графом де Шароле?

— Вовсе нет, государь, — ответил Брезе, — и я докажу это при первой же возможности.

— Что ж, — произнес король, — тогда смело идем на Париж!

Так что Людовик XI проявил себя более решительным, чем военные!

Напротив, граф де Шароле, оказавшись в одиночестве и видя, что бретонцы не торопятся прийти, был вовсе не прочь избежать сражения; однако не так обстояло дело с графом де Сен-Полем, который жаждал стать коннета­блем.

Четырнадцатого июля король пишет в Париж, что он прибудет туда 16-го, и приказывает Шарлю де Мелену, своему главному наместнику, направить ему с маршалом де Руо двести копейщиков. Затем он продолжает путь.

Утром 16-го король был уже в Шартре: он ехал всю ночь.

Прибыв туда, он узнал, что армия графа де Шароле находится в Монлери.

VIII. СРАЖЕНИЕ ПРИ МОНЛЕРИ

Людовик XI доверил свой авангард сиру де Брезе, кото­рому следовало лишь разведать силы противника.

То ли упрек короля раззадорил его, то ли этот преда­тель решился предать еще раз, но он заявил:

— Я приближусь к ним настолько близко, что вряд ли кто-нибудь окажется способен разнять французов и бур­гундцев.

Когда об этом высказывании донесли Людовику XI, он нахмурил брови и вполголоса отдал несколько распоря­жений.

Людовик не хотел ввязываться в бой, пока не подойдет ожидавшееся подкрепление.

Однако обстоятельства ему уже не подчинялись. Вопреки его приказу, Брезе со своим авангардом бро­сился в атаку и в первом же столкновении пал мерт­вым.

— Это суд Божий! — промолвил Людовик XI.

Авангард оказался смят.

Король встал во главе своего отряда и храбро ринулся вперед.

Столкнувшись с Сен-Полем, он опрокинул его, но, на счастье Сен-Поля, в пределах его досягаемости оказался лес, куда он и углубился.

В это время лучники укрылись позади острого часто­кола и обозных телег и, откупорив две бочки бургунд­ского вина, которое им подвезли, подкрепились для хра­брости.

Узнав, как складывается бой, граф де Шароле какое-то время пребывал в нерешительности и для начала послал на помощь графу де Сен-Полю бастарда Бургундского.

Но идти ли в наступление ему самому? Ведь вводить в бой сразу все силы было опасно: сир де Руо, вышедший из Парижа, вполне мог взять его армию в клещи.

Однако в эту минуту появился сир де Конте.

— Тревога, ваша светлость! — воскликнул он. — Тре­вога! Если вы хотите выиграть сражение, вам надо пото­ропиться: французы прибывают один за другим, число их растет на глазах, время не терпит!

Граф де Шароле более не колебался; однако, придер­живаясь крайностей во всем, он, вместо того чтобы дать своим рыцарям возможность перевести на полпути дух, без остановки повел их на французов; продвигаясь через зеленые хлеба и поля, засеянные бобами, его воины при­были на место крайне усталыми.

Подъехав к деревне Монлери, они подожгли ее. Ветер гнал огонь и дым в сторону французов, и те дрогнули; король и его люди вынуждены были отступить.

Людовик XI остановился на возвышенности, но граф, увлеченный преследованием беглецов, пронесся мимо.

Тогда король попытался отыскать свой арьергард, на­ходившийся под командованием герцога Менского, но тот увел его.

Все кругом так или иначе предавали короля.

А ведь герцогу Менскому было заплачено вперед: ко­роль подарил ему владения Дюнуа.

Скажем попутно, что большинство этих людей весьма дурно выглядели в глазах современников, которые плохо судят о великих умах, видя их с чересчур близкого рас­стояния.

Граф де Шароле, продолжая гнать перед собою бегле­цов, отдалился от Монлери на пол-льё.

Заметив, как опрометчиво поступил граф, король попытался перерезать ему дорогу.

Еще пятьсот шагов, и граф оказался бы на краю гибели.

Он попытался галопом вернуться назад, но ему нужно было пробиться сквозь ряды врагов; его узнали, и кон­ные латники нападали на него со всех сторон. Какой-то пеший воин колом ударил его в грудь, погнув ему кирасу.

Оказавшись перед замком, где он рассчитывал укрыться, граф увидел, что здание охраняется лучниками короля. Он повернул налево, чтобы выехать на равнину, но человек двадцать конников бросились в погоню за ним; ему нанесли удар мечом, попавший в стык кирасы и шлема, который был плохо пристегнут оруженосцами. Один из латников уже протянул к нему руку и восклик­нул:

— Ваша светлость, я вас узнал! Сдавайтесь, не вынуж­дайте вас убивать!

К счастью, сын графского лекаря, звавшийся, по сло­вам одних, Жаном Каде, а по словам других, Робером Коттеро, бросился между Карлом и теми, кто его пре­следовал, и спас его.

В эту минуту, опять-таки к счастью, появился бастард Бургундский со своими людьми и тридцатью лучниками, собравшимися под его знаменем. Древко этого знамени столько раз рубили мечом, что оно стало не длиннее фута.

Граф ощутил себя на мгновение в такой великой опас­ности, что послышался его крик:

— Друзья мои, защищайте вашего принца! Не остав­ляйте его в опасности! Что же касается меня, то я покину вас лишь в случае смерти: я здесь для того, чтобы жить и умереть вместе с вами!

Оруженосец графа, Филипп д'Уаньи, несший его стяг, был убит подле него.

Тем временем среди французов пошел слух, будто ко­роль убит. Людовик понимал, что нельзя давать этому слуху распространяться.

Он снял шлем и объехал поле боя, восклицая:

— Нет, друзья мои, я не мертв; перед вами ваш король, искренне защищайте его!

Мы уже рассказывали, что бургундские лучники спря­тались за частоколом и обозом и, продолжая пускать стрелы из этого укрытия, опустошали две бочки бургунд­ского вина, которые граф де Сен-Поль велел откупорить для них; однако французские рыцари, вместо того чтобы атаковать их в лоб, обогнули изгородь с той и другой стороны и обрушились на них сзади.

Увидев этот маневр, латники сира Равенштейнского и графа де Сен-Поля тотчас ринулись через строй соб­ственных лучников, опрокинули их и повалили друг на друга. Латников было около тысячи двухсот, однако это были исключительно молодые люди, выросшие за время долгого мира и лишь на турнирах упиравшие древко копья в свои латные доспехи; в итоге их в одно мгнове­ние смяли, и, поскольку они сами только что внесли бес­порядок в ряды собственных лучников, им не удалось снова сплотиться позади них. Они обратились в бегство, преследуемые воинами из Савойи и Дофине.

Филипп де Лален оказался в числе убитых: он проис­ходил из славного дома Лаленов, никто из сыновей кото­рого никогда не спасался бегством.

Король наблюдал за сражением с высоты холма Мон- лери, окруженный лишь своей личной стражей.

Граф находился на равнине, однако его сопровождало так мало людей, что, будь у короля сотня воинов, чтобы его атаковать, он смог бы разгромить его.

Тем временем граф де Сен-Поль, которому удалось уберечься, выехал к концу сражения из леса, собрал отряд из сорока конников и шагом, в образцовом порядке, направился на соединение с графом де Шароле; мало-помалу численность отряда возрастала за счет тех, кто встречался ему по пути, и в конце концов в нем ока­залось восемьсот латников.

Граф де Шароле пожелал возобновить наступление, однако у него уже не было лучников, а как без лучников атаковать французов, расположившихся на возвышенно­сти, да еще в тех самых укреплениях, которые бургундцы соорудили перед сражением?

Тем не менее момент был благоприятный: французы были сильно потрепаны, Брезе с авангардом и герцог Менский с арьергардом предали короля, и на самом деле вступить в бой могли только король и те, кем он коман­довал.

Не будь короля, который сражался, как Генрих IV в лучшие его дни, битва была бы проиграна.

Наступил вечер.

В бургундском лагере царил беспорядок; армия, распа­вшаяся на группы по двадцать—тридцать человек, была разгромлена; лучники, смятые своими собственными рыцарями, вернулись побитыми и изувеченными. Однако высота хлебов мешала увидеть истинные размеры потерь.

Два принца уцелели, но две армии, похоже, рассея­лись.

Граф де Сен-Поль и сир де Обурден приказали сдви­нуть телеги и составить из них круговое заграждение. Никто не знал, в каком состоянии находится армия короля Франции; видя огни, все полагали, что она наме­ревается провести ночь на прежних позициях.

Граф де Шароле страдал от раны; сняв с него доспехи, его перевязали. Он велел принести пару охапок соломы, сел на нее и поел. Вокруг валялись мертвые, уже обо­бранные и раздетые; невероятно, до чего быстро была совершена эта операция! Внезапно один из этих непо­движно лежавших людей очнулся и попросил пить; граф дал ему глоток своего отвара — он никогда не пил вина; затем, позвав своего личного лекаря, он препоручил ему пришедшего в себя беднягу.

Так кто же взял верх в сражении? Тот, кто сказал бы это, проявил бы недюжинный ум.

Граф остался сидеть на соломе, его военачальники сели на поваленный ствол дерева, и все стали держать совет, что делать дальше.

Граф де Сен-Поль высказал мнение, что следует бро­сить обоз, не брать с собой ничего, кроме артиллерии, и выступить в сторону Бургундии. Оставаясь между коро­лем и Парижем, бургундская армия подвергалась слиш­ком большой опасности: Шарль де Мелён мог спохва­титься и совершить вылазку, а тогда они были бы разгромлены и уничтожены.

Такого же мнения придерживался и сир де Обурден.

Однако сир де Конте полагал иначе.

Отступить, по его словам, означало погибнуть: отсту­пление графа стало бы не отступлением, а бегством; не отойдя и на двадцать льё, все разбегутся в разные сто­роны, и граф останется один. В итоге сир де Конте высказал пожелание воспользоваться ночью, чтобы собрать всех, подкрепиться и вновь построиться в бое­вом порядке.

— Раз Господь спас его светлость от опасности, кото­рой он подвергался сегодня, — сказал сир де Конте, — значит, таков промысел Божий.

Граф де Шароле принял этот совет, отдал соответству­ющие приказы, подбодрил своих солдат, велел раздать им вина и уснул, готовый пробудиться при первых звуках трубы.

Пока он спал, граф де Сен-Поль направил людей на разведку.

Один из его дозоров встретил возчика, который нес из деревни кувшин с вином, а другой — монаха-францис­канца.

Оба они сообщили одни и те же сведения, а именно: король снялся с лагеря, оставив лишь небольшое охране­ние возле замка.

Кроме того, францисканец рассказал, что он видел, как королевская армия отступала к Корбею, а точнее, делала то, что она все это время хотела сделать, — воз­вращалась в Париж.

«И тогда, — говорит Коммин, — нашлось немало людей, которые стали кричать: "Надо идти вслед за ними!", хотя за час до того они весьма скудно поели»^[9]

И в самом деле, отступление короля вывело графа из величайшего затруднения.

Людовик XI остановился в Корбее, ожидая новостей из Парижа.

Он тоже далеко не был спокоен.

По счастью, вместо того чтобы преследовать короля, граф де Шароле тратил время на то, чтобы, в соответ­ствии со старинным обычаем, возвестить о своей победе. По его приказу принялись трубить в трубы и выкрики­вать во всех концах лагеря, что он готов вступить в бой со всяким, кто осмелится бросить ему вызов, будь то ко­роль, принц или военачальник.

Естественно, не ответил никто, и граф де Шароле про­возгласил себя победителем.

«Именно с этого дня, — говорит Коммин, — у него стало зарождаться то великое самомнение, какое привело к тому, что из всех государей он стал наиболее неспособ­ным выслушивать советы и подчиняться чему-нибудь, кроме собственной воли»^[10]

Со своей стороны, король, видя, что в Париже все спокойно, вступил в город. Там были не очень хорошо осведомлены о том, что произошло; король воспользо­вался этим, чтобы изложить новости так, как он их пони­мал. О своей победе граф де Шароле возвещал во всех концах лагеря; король же о своей победе возвестил во всех концах Парижа.

Затем он спокойно сел за стол.

И с кем же? Да со своим верным слугой Шарлем де Мелёном.

Именно в его доме король остановился, прекрасно зная, что его главный наместник его предал; однако, полагая, что в данный момент нельзя позволить себе пуститься в упреки, выслушал убедительнейшие доводы, которые тот высказал в оправдание того, почему он не явился на помощь к нему, согласился с ними и всячески обласкал его, равно как и горожан и горожанок, которых губернатор Парижа созвал, чтобы отужинать вместе с его величеством.

Как только король объявил, что сражение выиграно и бургундцы обратились в бегство, около трех десятков мародеров покинули столицу, намереваясь добраться до Монлери, чтобы ограбить беглецов, подобрать брошен­ное оружие и пошарить в оставленных телегах.

В Монлери они обнаружили графа де Шароле, кото­рый продолжал сотрясать воздух звуками фанфар и пыжился, словно раздуваясь от ветра, вылетавшего из всех этих труб ...

IX. МОЛЕНИЯ БОГОМАТЕРИ КЛЕРИЙСКОЙ

Пока граф терял подобным образом время, король про­водил его с пользой, возвращая себе Париж — дом за домом, улицу за улицей, площадь за площадью, и если вначале у него было двести копейщиков, то затем их стало четыреста, а потом — тысяча.

И тогда Людовик XI назначил графа д'Э на место Шарля де Мелёна, которого он при этом всячески обла­скивал, называл «дорогим другом» и одаривал деньгами, беря их неизвестно откуда.

Впрочем, по возвращении в столицу Людовик XI вел себя весьма разумно. Все полагали, что им предстоит увидеть возвращение Мария или Суллы, но явился Август. Епископ Парижский обратился к нему с упреками; ко­роль не только выслушал его с удивительным терпением, но и, когда прелат закончил, попросил у него благосло­вения.

Он сократил несколько налогов, в том числе и тот, которым облагалась розничная продажа вина, и вернул право беспошлинной его торговли лицам духовного зва­ния, членам Парижского университета и королевским чиновникам. Он ходил пешком по всему городу, а следом за ним шел народ, славя Господа. Во время одной из таких прогулок ему повстречался письмоводитель из Шатле, который в день, когда бургундцы подошли к воротам Сен-Дени, бегал по улицам и кричал: «Париж взят! Да здравствуют бургундцы!» Этот писец был с весьма странной для судей снисходительностью пригово­рен всего лишь к месяцу тюрьмы на хлебе и воде и к наказанию розгами; по городу его возили в грязной мусорной тачке. Король поинтересовался, кто этот чело­век и какое преступление он совершил. Все ожидали, что Людовик XI прикажет повесить его, и эти ожидания лишь укрепились, когда он подозвал к себе палача и вполголоса заговорил с ним, но король ограничился тем, что сказал:

— Бей сильнее и не щади этого негодяя, ибо, на мой взгляд, он вполне это заслужил.

Король вызвал из Нормандии вольных лучников, однако нормандское дворянство, призванное им, не яви­лось. Бросив взгляд на происходящее вокруг Парижа, он увидел, что принцы собрались в Этампе, но единствен­ным итогом этого собрания стало то, что оно показало им материальную и политическую невозможность суще­ствования такой лиги, какую они создали.

С материальной точки зрения, здешний край не мог прокормить находившихся в их распоряжении пятиде­сяти тысяч солдат, из которых десять тысяч были конни­ками; стало быть, войска пришлось рассредоточить на пространстве от Монлери до Санса.

Каждое войско состояло из народа, враждовавшего с другими народами; каждый военачальник был принцем, враждовавшим с другими принцами: прежде всего, арма­ньяки и бургиньоны, эти старые силачи, которые уже так долго боролись на улицах Парижа, выступая под крас­ным и белым крестами; затем немцы и итальянцы, гибел­лины и гвельфы, бретонцы и провансальцы, Восток и Запад; герцог Беррийский, тщедушный и болезненный, испытывал отвращение при виде поля битвы у Монлери, тогда как победивший в ней граф де Шароле, этот ново­явленный Александр Македонский, этот новоявленный Цезарь, важничал, едва соизволял говорить, а смеялся, лишь насмехаясь над теми, кто прибыл, когда все уже было кончено.

— Верно, много людей ранено, — говорил герцог Бер­рийский. — Какая жалость! Я предпочел бы не начинать, лишь бы не стать причиной стольких людских несчастий; да вы ведь и сами ранены, кузен де Шароле?

— Что поделаешь, кузен де Берри! — надуваясь спе­сью, произнес граф. — Это доказывает, что я-то прибыл вовремя, чтобы дать сражение.

Затем он обратился к бургундцам:

— Слышите, как выражается мой дорогой родствен­ник? Его поразило зрелище семи или восьми сотен ране­ных солдат, которые тащились через город, чужих для него людей, с которыми он даже незнаком. Но куда больше поражает то, что такое вообще его тронуло; ведь это человек, способный легко заключить отдельную сделку, а всех нас оставить в дерьме. Возможно, ему вспомнились прежние войны между его отцом, королем Карлом, и герцогом Бургундским, моим отцом, и он задумал повернуть против нас французов и бретонцев.

Пока принцы спорили друг с другом, король, которому не нужно было, как им, приводить к согласию три или четыре мнения, молча отбыл, чтобы поторопить нор­мандское дворянство. Оставить в подобную минуту Париж было довольно смелым шагом, но король всегда достаточно легко шел на такого рода рискованные реше­ния, опиравшиеся у него на определенные расчеты. И если такие решения приводили к успеху, это вызывало у него неописуемую радость и доставляло ему невероятное самоудовлетворение.

Ну а кроме того, Людовик XI был вполне уверен в своем новом наместнике, графе д'Э, а еще больше — в парижском простонародье.

Что же касается буржуа, то они не слишком любили короля, ибо находили его чересчур похожим на них самих, чересчур буржуазным.

Так что кое-кто из состоятельных горожан уведомил принцев об отъезде короля в Нормандию, и те, получив это известие, продвинулись вплоть до Ланьи.

Как только чиновники Парламента и представители городской верхушки узнали, что принцы находятся всего лишь в пяти или шести льё от ворот Парижа, они отпра­вились к графу д'Э и стали просить его направить послов к их высочествам, чтобы договориться о благоприятных условиях мира.

Граф д'Э ответил, что это входит в его намерения и, как только такая возможность представится, он постара­ется не упустить ее.

Ждать такой возможности долго не пришлось: герцог Беррийский направил четырех вестников с четырьмя письмами: одно из них было адресовано горожанам, дру­гое — Парламенту, третье — Церкви, четвертое — Уни­верситету.

Принцы попросили направить к ним шестерых имени­тых горожан, чтобы обсудить условия мира.

Город направил их двенадцать.

Это были: Гильом Шартье, епископ и благочестивый глупец; Тома Курсель, один из судей Жанны д'Арк; л'Олив, проповедник; трое Люилье — богослов, адвокат и меняла, а также шесть каноников из имеющихся две­надцати.

Депутация встретилась с принцами в замке Боте. Гер­цог Беррийский принимал ее сидя. Герой Монлери стоял возле принца, вооруженный с головы до ног. На ногах стоял и Дюнуа, несмотря на свои шестьдесят шесть лет и подагру.

Герцог Беррийский не произнес ничего; граф де Шароле обронил несколько угроз, сказав при этом пару слов насчет Монлери; зато Дюнуа объявил депутатам, что если Париж не отворит к воскресенью ворота, то в понедельник начнется генеральный приступ.

Поскольку разговор происходил в пятницу, депутаты не могли терять время.

В субботу в Париже собрался большой совет, и, как нетрудно понять, город пребывал в великом волнении.

Под окнами ратуши стояли городские арбалетчики и стражники, дабы обеспечить тем, кто принимал реше­ние, возможность свободно высказать свое мнение.

Однако в двухстах шагах от ратуши, на набережных, граф д’Э устроил смотр войск, в котором участвовали три тысячи кавалеристов, полторы тысячи пехотинцев, кон­ные лучники и пешие нормандские лучники.

Это означало: «Господа горожане, поостерегитесь делать то, что вы намерены сделать».

Тем временем горожане совещались. Одни заявляли, что было бы крайне невежливо отказать принцам в праве войти в город и что следует их впустить, разрешив каж­дому из них иметь при себе охрану в четыреста человек, то есть всего тысячу шестьсот человек на четверых.

Это предложение, имевшее то преимущество, что оно предлагало компромиссное решение, которое устраивало горожан, ибо оно не вынуждало их бесповоротно встать на какую-нибудь одну сторону, могло бы пройти, как вдруг послышались крики на улице и тот отдаленный грозный гул, какой производят людские толпы.

Это было парижское простонародье, которое искало, чтобы повесить их и перерезать им горло, разбойников- депутатов, намеревавшихся впустить в город грабите­лей.

Демонстрация удалась, и демонстранты были много­численны.

К великому ужасу горожан граф д’Э позволил народу вопить под окнами ратуши; затем он вошел в зал заседа­ний и призвал депутатов отправиться к господам прин­цам и дать им отчет об итогах состоявшегося обсужде­ния.

Депутаты вняли мнению большинства именитых горо­жан и отбыли.

Было воскресенье.

Ответ заключался в том, что нельзя принять никакого решения прежде, чем станет известна воля короля.

— Что ж, — громким голосом произнес Дюнуа, — тогда завтра приступ!

— Как вам будет угодно, монсеньор, — ответили горо­жане.

В течение следующего дня к городу никто не подошел: напротив, из города сделали вылазку солдаты короля и привели с собой шестьдесят лошадей.

Двадцать восьмого августа король вернулся в Париж с войском из двенадцати тысяч человек, с пятьюдесятью телегами с порохом и семьюстами мюидами муки. Людо­вик XI знал парижан, преданных до тех пор, пока они ни в чем не испытывают недостатка, и считал важным сде­лать так, чтобы они жили в довольстве; и в самом деле, Париж был переполнен хлебом и вином. Принцы удер­живали верховья Сены, но в руках короля были ее низо­вья. Припасы же доставляли, поднимаясь вверх по тече­нию, а не спускаясь по нему вниз.

Король распорядился доставлять по реке все, вплоть до пирогов с угрями из Манта, по его приказу продава­вшихся за полцены на рынке в Шатле.

Тем временем осаждающие умирали с голоду; проис­ходило прямо противоположное тому, что случается при обычных осадах.

Герцог Менский сжалился над своим племянником, герцогом Беррийским, и послал ему яблок, капусты и репы.

Уже во второй раз горожане видели возвращение исполненного силы короля, которого они пытались перед этим предать; уже во второй раз они страшились его мщения. И король отомстил, но мягко: он ограничился тем, что удалил из города трех или четырех депутатов, призывавших принять принцев; что же касается епи­скопа Гильома Шартье, то король отомстил ему лишь тем, что не разговаривал с ним до самой его кончины и сочинил на его смерть оскорбительную эпитафию.

При всем том королю нужно было делать вид, что у него есть желание сражаться. Он заявил, что намерен идти на врага, и отправился в аббатство Сен-Дени, чтобы принять из рук его настоятеля орифламму; однако, опа­саясь, как бы со святым знаменем не случилось беды, он заботливо упрятал его в своем дворце Турнель.

Король рассчитывал на голод и переговоры.

Чтобы знать, каково положение армии принцев в отношении продовольствия, он разрешил парижанам продавать этим изголодавшимся бедолагам съестные припасы.

Парижанам это разрешение принесло выгоду.

Жан де Труа рассказывает нам, как выглядели осаж­дающие при встрече с осажденными:

«Заросшие щетиной, осунувшиеся от недоедания, без штанов и башмаков, покрытые вшами и грязью, они испы­тывали такой бешеный голод, что хватали сыр нечищен­ным и прямо так и вгрызались в него зубами».

Торговцы докладывали о том, что они увидели. А только это и хотел узнать король. Он приказал затворить ворота города и покончил с вывозом съестных припа­сов.

Единственным пропитанием осаждающих стал незре­лый виноград.

Тем временем Людовик XI вел переговоры: диплома­тия была его сильной стороной.

Первыми, кто пришел к королю, были Арманьяки. Ко­роль, не будучи слишком злопамятным, заключил с ними мир; правда, позднее он был вынужден все это им при­помнить.

Затем явился граф де Сен-Поль: ему очень хотелось стать коннетаблем. Он долго беседовал с Людовиком XI и, вне всякого сомнения, на этот раз мог рассчитывать если еще и не на меч, то хотя бы на ножны.

Потом начались переговоры с Иоанном Калабрий­ским — тем самым, кому Антуан де Ла Саль посвятил свой роман «Маленький Жан де Сантре и дама де Бель- Кузин», — однако с ним договориться не удалось.

Возможно, он был чересчур требовательным или в нем более не нуждались.

Король и в самом деле смотрел поверх голов всех этих людей.

Двадцать шестого августа он послал деньги льежцам.

Тридцатого августа льежцы восстали и бросили вызов герцогу Бургундскому огнем и кровью.

Четвертого сентября принцы запросили перемирия, и оно было им предоставлено.

Перемирие было установлено с обеих сторон для того, чтобы обсудить условия мира.

Что же это были за условия?

Когда Людовик XI их впервые услышал, он рассме­ялся.

Герцог Беррийский рассчитывал получить Нормандию и Гиень; граф де Шароле — Пикардию; герцог Бретон­ский — Сентонж, правда, не для себя, а для шотландцев; герцог Лотарингский — надзор за Тульским и Верден­ским епископствами, а также сто тысяч золотых экю наличными для завоевания Неаполя и Меца.

Людовик XI всячески затягивал переговоры.

То, что должно было спасти короля, погубило его.

На его стороне было простонародье, однако ему про­тивостояло духовенство, сеньоры и зажиточные горо­жане.

В каждом городе стоял гарнизон королевских солдат, но каждый город имел также своего сеньора и своих име­нитых горожан.

Эти сеньоры и эти именитые горожане принесли много зла бедному Людовику XI за время его царствования! Вся его жизнь была вечной азартной игрой, схваткой за схваткой! Правда, перед тем, как умереть, он выиграл решающую партию, но для этого ему понадобилось зако­лоть д’Арманьяка и обезглавить Сен-Поля и Немура.

В тот момент, когда королю казалось, что он уже все держит в руках, все ему изменили.

Во-первых герцог Менский, который на всякий случай добился подтверждения своих должностей герцогом Бер- рийским.

Затем генеральный контролер финансов Дориоль, который, полагая, без сомнения, что финансы короля находятся в плохом состоянии, намеревался позаботиться о финансах его брата.

Затем комендант Понтуаза, отправивший маршалу де Руо письмо, в котором он просил маршала оправдать его перед королем, ибо, к его великому сожалению, ему при­шлось сдать крепость принцам.

Затем г-жа де Брезе, вдова Брезе, убитого при Мон- лери: хорошо осведомленная, по всей видимости, об обстоятельствах гибели мужа, она в сговоре с епископом Байё сдала Руан.

Затем граф Неверский: запертый в Перонне, он города не сдал, зато позволил захватить себя врасплох и увести в качестве пленника.

Король понял, что ему, как говорят игроки, не везет и если не заключить в ближайший день договор, то какой-нибудь Перрине Леклер сдаст Париж, а заодно и его самого.

Однажды утром выяснилось, что ворота Бастилии рас­пахнуты, а ее пушки заклепаны; следует сказать, что командиром крепости был отец Шарля де Мелёна, преж­него губернатора Парижа.

Король заключил договор: он был человеком, способ­ным на великие жертвы; безжалостный хирург, он, как никто другой, способен был отрезать собственные конеч­ности.

Правда, у него, словно у рака, вместо отрезанных конечностей вырастали новые, а своей покалеченной рукой он почти всегда хватал какую-нибудь новую про­винцию и больше ее уже не выпускал.

Король явился на встречу с графом де Шароле.

— Мир заключен, — сказал он ему. — Нормандцы хотят герцога — что ж, они его получат!

Королю пришлось провести беспокойную ночь, ночь, предшествовавшую дню, когда он принял это решение.