Карл Смелый. Жанна д’Арк

Нормандия! Уступить Нормандию, провинцию, кото­рая одна давала королевству треть налоговых поступле­ний, превосходную дойную корову, кормившую всю Францию! Дать Нормандии герцога означало вручить предателю — ибо герцог Нормандии, кто бы он ни был, неизбежно становился предателем — так вот, это озна­чало вручить предателю ключи от Франции, позволить англичанам войти в Сену, эту большую дорогу, которая ведет из Гавра в Париж!

Уступить Сентонж шотландцам! Признать этот давний дар Карла VII, в минуту отчаяния отдавшего в качестве платы за войско целую провинцию, означало ослабить Ла-Рошель, которая имела бы врага в тылу!

Уступить пограничную провинцию Шампань герцогу Лотарингскому? Предать Туль и Верден, союзников Франции в течение нескольких веков, да еще не получив от герцога Лотарингского клятву верности?

И все же на это следовало пойти; главное было осво­бодить Париж и его окрестности от всех этих пожирате­лей провинций. И если для этого нужно было всего лишь заключить договоры — что ж, договоры ведь пишутся на бумаге! Sc ript a man ent?!^[11] Да, написанное остается, это верно, но лишь до тех пор, пока его не сожгут или не разорвут.

Король полагал, что ему удалось отделаться от всех этих людей. 3 ноября он явился в Вилье-ле-Бель, чтобы самым нежным образом распрощаться с графом де Шароле.

И тут граф объявил королю совершенно неожиданную новость: он объявил ему, что женится на принцессе Жанне, дочери французского короля!

— Но, кузен, — произнес король, — вам тридцать лет, а моей дочери всего два года!

— Я подожду тринадцать лет, — ответил граф де Шароле. — Это не слишком большая плата за союз с дочерью моего верховного сеньора, особенно если она принесет мне Шампань.

— Ах так! — воскликнул Людовик. — Значит, она при­несет вам Шампань?

— А как же! — произнес граф. — Вместе со всем, что к Шампани относится: с Лангром и Сансом, Ланом и Вермандуа.

— Чем больше она вам принесет, дорогой кузен, — сказал король, — тем труднее вам будет ждать.

— Нет, ибо покамест вы дадите мне Понтьё.

— Хорошо, пусть так, брак и Шампань ... через три­надцать лет.

— А Понтьё сейчас.

— Да, конечно, Понтьё сейчас.

И Людовик поставил свою подпись.

Наконец, граф де Шароле отбыл.

— Клянусь Пасхой Христовой! — воскликнул ко­роль. — Полагаю, что я поступил верно, иначе он потре­бовал бы у меня Иль-де-Франс для своего сына, а пока­мест Париж для самого себя!

Затем, опустившись на колени, он произнес:

— Преблагая Богоматерь Клерийская, клянусь, что я прикажу нашему серебряных дел мастеру Андре Манго изготовить для тебя серебряное изображение нашей, Людовика Одиннадцатого особы, если ты позволишь мне мало-помалу вернуть все, что мой дорогой брат и мои дорогие кузены вынудили меня разом им отдать.

Двадцать пятого ноября того же года король отпра­вился в паломничество к Богоматери Клерийской, чтобы повторить свою клятву.

По пути он получил письмо от герцога Беррийского, который извещал его, что он находится в ссоре с герцо­гом Бретонским по поводу герцогства Нормандского.

Людовик XI показал это письмо герцогу Бурбон- скому.

— Видите, — сказал он, — мой брат не может поладить с моим кузеном, герцогом Бретонским. Мне не хочется, чтобы ссорились столь добрые друзья, поэтому я лучше заберу назад у моего брата герцогство Нормандское.

Вот с этого шага и начался настоящий Людовик XI.

Однако не будем забывать, что мы пытаемся описать жизнь Карла Смелого, и потому последуем за этим достойным принцем на бастионы Льежа и Динана.

X. ЛЬЕЖСКИЕ КУМОВЬЯ

Следуя вдоль восхитительных берегов Мааса, вы можете заметить, что у Седана и Мезьера река делает большую

ПО

излучину, словно для того, чтобы отдалиться от Люксем­бурга и остаться французской, даже ценой того, что ей приходится повернуть обратно; однако она вынуждена подчиняться уклону, устроенному рукой могуществен­ного труженика, который придал форму земному шару, течь по Нидерландам и смешивать свои воды с немец­кими; но там она на мгновение снова становится фран­цузской, в последнем объятии ласково стискивая стены богатого и людного города Льежа.

Льеж — это Франция в Нидерландах, это затерянная провинция, это выдвинутый вперед часовой; кровь, кото­рую проливают в Льеже, течет, на самом деле, из фран­цузских жил.

Напрасно говорили Льежу, что он немецкий город, что он составляет часть Вестфальского округа, что его инте­ресы находятся на севере и востоке, — он не желал ничему этому верить, упрямо продолжая поддерживать теплые отношения, торговать и вести общие дела с запа­дом и югом.

Неподалеку от Льежа высится Динан.

Основной промысел Динана, знаменитый в средние века, назывался динандерией. Динандерия — это медные котлы, кастрюли, горшки и подсвечники.

Почему этот промысел Динана был так знаменит? Об этом вам расскажет Мишле — человек, который видит все и которому сердце подсказывает то, чего он не видит глазами.

Когда Франция перешла от гражданских войн к вой­нам внешним; когда крепостной крестьянин, раб в труде и в бою, одновременно отбросил, став свободным, мотыгу, которой его принуждали обрабатывать господ­скую землю, и копье, которым его принуждали убивать на войне; когда на клочке земли, купленном ценою про­литого им пота, он отважился построить хижину, в этой хижине устраивают священный уголок — очаг.

Именно там собирается семья, именно там принимают гостя.

Центром очага служит крюк для подвешивания котла над огнем.

Крюк для котла — это олицетворение дома; кошка привяжется к дому, лишь когда ее лапы потрут об этот крюк; дом, на самом деле, не живет и не существует, пока в нем не повесят такой крюк.

Но повесить крюк — это еще далеко не все; надо, чтобы на повешенном крюке кое-что висело, а именно: котелок.

Так вот, этот котелок, этот котел или этот горшок, как его называли, — усвоенное, кстати, нами слово, которое мы еще употребляем, говоря о горшке тушеного мяса, — так вот, этот горшок, изготовленный медниками из Динана, становился божеством очага, пенатами нового дома. Родственниками считались те, кто преломляли один хлеб и ели из одного горшка.

Франция настолько хорошо понимала, что все эти жители Льежа и Динана — французы, что всегда именно в Динане и Льеже укрывались те, кто бежал от наших гражданских войн.

И вот под грохот кузниц, под гром ударяющих по наковальням молотов, под скрежет вгрызающихся в железо напильников в Льеже появляется на свет Гретри, а в Живе — Меюль.

Крепостная зависимость с давних пор исчезла на зна­чительной части Арденн, а в особенности в герцогстве Буйонском. Законом Бомона жителям было представлено право свободно пользоваться водами и лесами и возмож­ность самим избирать городское управление.

Вспомним восстание в Генте, о котором мы уже рас­сказывали и которое вспыхнуло потому, что герцог Бур­гундский отказался признать это право за горожанами.

Что же касается жителей Льежа, то для них крепостная зависимость была смягчена еще в незапамятные времена; кроме того, они обладали широчайшей свободой пользо­вания пастбищами и огромными общинными землями, на которые коммуна даже не могла порой предъявить никаких документов, настолько в легендарной древности возникло у нее это право собственности.

В те славные времена Церковь была не только охрани­тельницей, но и основоположницей вольностей Льежа. Позднее епископы станут оспаривать у него эти свободы и отнимать их, однако епископы — это ведь не Цер­ковь.

Двенадцать аббатов, ставших канониками, основали убежище при церкви святого Ламберта Льежского и учре­дили суд, чтобы поддерживать в городе мир Божий. Епи­скоп этого капитула носил звание верховного судьи пограничных земель. Правосудие кольца было широко известно в средние века. Тот, кто требовал справедливо­сти, подходил к одной из дверей епископского дворца, называвшейся Красной дверью; он приподнимал укре­пленное на ней кольцо и трижды ударял им о дверь, после чего епископ обязан был тотчас выйти и выслу­шать его. Свой приговор епископ выносил у столба пра­восудия.

Столб правосудия представлял собой колонну, увен­чанную крестом и сосновой шишкой, символом едине­ния.

Даже самый жестокий рыцарь, призванный явиться на суд к этому столбу, повиновался.

Город Льеж с его свободами на земле и под землей, с его привилегиями, дарованными кузнецам и рудокопам, являлся, таким образом, олицетворением свободы.

Правда, эта свобода, которую оспаривали, отнимали и вновь завоевывали, несла в себе возбуждение; но кто говорит свобода, говорит жизнь, а кто говорит жизнь, говорит буря. Ведь только мертвые всем довольны, и их ничто более не волнует. Но потому ли так происходит, что они на самом деле всем довольны, или потому, что они мертвы?

Льеж, после истребления своей знати, после войны между Аванами и Вару, объявил, что впредь членов городского управления будут избирать только из числа ремесленников и что, для того чтобы стать консулом, нужно быть либо кузнецом, либо тележником, либо рудо­копом.

Это напоминало Рим, где народный трибун не мог быть ни всадником, ни патрицием.

Но что происходило в Риме? Там знатные люди усы­новлялись плебейскими семьями и становились консу­лами.

То же самое случилось и в Льеже: дворяне — подобно Мирабо, который сделался торговцем сукном, — превра­щались в суконщиков, портных, виноторговцев и уголь­щиков.

Тем не менее Льеж не дал себя обмануть. В 1384 году дворянство обладало в городе таким незначительным влиянием, а буржуазия до такой степени лишилась силы, что дворяне и буржуазия отказались от власти. Мелкие ремесленники голосовали наравне с крупными, рабо­чие — наравне с мастерами, а подмастерья — наравне с рабочими.

Однако Льеж окружен холмами; на этих холмах стояли замки и башни сеньоров, а это было равносильно тому, что сеньоры располагали ключами от города, ибо они могли открывать или перекрывать доступ туда съестных припасов.

Это так, но Льеж обладал грозной армией. Стоило Льежу пожаловаться на одного из таких могущественных сеньоров, как ремесленники забастовали, то есть заявили, что они не желают более работать. Утром все в городе, казалось, затихло, и нигде не было видно ни огня, ни дыма; двадцать тысяч мастеровых вооружились, двинулись на замок и одним махом снесли его стены до самого основания.

Однажды рыцарь по имени Радю отправился в путеше­ствие вместе с епископом; на обратном пути, добравшись до места, откуда всегда был хорошо виден принадлежа­вший ему замок, он стал искать его глазами, но все его усилия были тщетны.

— Клянусь, сир епископ, — воскликнул он, — мне неясно, сплю я или бодрствую, ведь у меня есть при­вычка смотреть отсюда на мой замок Сильвестр, а сегодня я никак не могу его разглядеть.

— О мой славный Радю! — тихим голосом произнес епископ, который был причастен к разрушению феодаль­ного поместья, — не гневайтесь: из камней вашего замка я велел построить монастырь, но вы ничего на этом не потеряете.

Пока же славный Радю, как называл его епископ, потерял свой замок.

У Льежа была лишь одна беда: он являлся владением Церкви и потому посредством папской буллы мог быть отдан первому встречному, которому для этого вовсе не нужно было быть епископом — он просто носил этот титул, вот и все.

Не на эту ли привилегию намекает герб Ставело: волк, держащий в лапе крест?

Так вот, епархия передавала епископу права на город, и там, как и в Генте, выборы городского управления ста­новились законными лишь после утверждения их епи­скопом.

Стоило епископу рассердиться, и он удалялся в Юи или Маастрихт, находившиеся под общей юрисдикцией епископа и герцога Брабантского, и закрывал церкви и суды. Бедный отлученный город оставался без богослу­жений и без правосудия.

В возрасте десяти лет Филипп Добрый оказался вла­дыкой Брабанта, Лимбурга и Намюра. Две эти провин­ции и этот город занимались тем же промыслом, что и Льеж: ковкой и изготовлением медной посуды; отсюда проистекала их неприязнь к Льежу.

В течение полувека герцогский дом трудился над тем, чтобы ослабить епископский город.

В продолжение тридцати лет епископом Льежским был подхалим и лизоблюд, беззаветно преданный Филиппу Доброму; звали его Иоганн фон Гейнсберг.

Будучи хозяином епископа, герцог возомнил себя хозяином города.

Льеж восстал.

Епископ попросил выступить третейским судьей в этом споре своего архиепископа.

Архиепископ вынес решение в пользу герцога Бур­гундского и приговорил Льеж к штрафу в размере двух­сот тысяч флоринов.

Льеж попросил рассрочить выплату штрафа и добился этого; мало того, что вынесенный приговор был разори­тельным для города, он одновременно еще и обогащал бы его противника.

Тем временем герцог Бургундский, полагая, видимо, что он еще недостаточно главенствует над Льежем, выну­дил епископа отречься от власти, вознамерившись сде­лать так, чтобы на его место был избран молодой Людо­вик Бурбонский.

Чтобы это избрание было законным, его должен был совершить капитул, являвшийся владыкой города уже в те времена, когда Бургундский дом еще не был основан, но капитул ответил отказом; и тогда герцог обратился к папе.

Папа выпустил буллу, в которой Людовик Бурбонский назначался епископом Льежским.

Новому епископу, которого Вальтер Скотт сделал в «Квентине Дорварде» почтенным старцем, было всего лишь восемнадцать лет; это был школяр из Лёвена. Он совершил свой торжественный въезд верхом; на нем был ярко-красный камзол, а голову его покрывала маленькая шапочка, сдвинутая на ухо. «Indu tus veste rubea, habens unum parvum pileum»^[12]. За ним следовали двести дворян; по правую руку его ехал один бургундец, по левую — другой.

Въезд получился безрадостным. Недовольный тем, что его появление вызвало столь малый восторг, Людовик Бурбонский удалился в Юи.

При этом он потребовал, чтобы именно туда ему посы­лали деньги.

Льеж, полагая, что назначение подобного епископа было шуткой, не только не посылал ему денег, но еще и взял на себя сбор налогов, которые епископ получал с пивоваров.

Епископ закрыл суды.

Как раз в это время Людовик XI решил произвести отвлекающий маневр. Никогда еще угнетенный, ограбленный и разоренный народ не был в большей степени расположен к бунту.

Примерно в это самое время некий человек, облада­вший несомненным благородством происхождения, но сомнительной храбростью, записался в гильдию кузне­цов: это была важнейшая в городе гильдия.

Кузнецы, особенно в тот момент, когда им безусловно предстояло обменяться серьезными ударами с противни­ком, были в восторге от того, что во главе их гильдии встал дворянин, в гербе которого были три французские геральдические лилии.

Рес собрал и привлек на свою сторону несколько свя­щенников, добившись от них, что они будут проводить богослужения под открытым небом: ведь церкви, как мы уже говорили, были закрыты.

С богослужениями вопрос был решен; оставалось наладить правосудие.

Однажды утром кузнецы забастовали.

— Почему вы бастуете? — спросили у них эшевены.

— Мы бастуем и будем бастовать, — отвечали куз­нецы, — пока эшевены не восстановят суды.

— Пусть гильдии поручатся за нашу безнаказан­ность, — заявили эшевены, — и мы восстановим суды.

Из тридцати двух гильдий тридцать поручились за их безнаказанность.

Рес предложил также наложить секвестр на собствен­ность епископа.

Пример тому подал король Франции: как раз в 1465 году Людовик XI присвоил себе собственность духо­венства.

Четвертого августа король известил своих добрых дру­зей из Льежа, что по милости Божьей он наголову разбил графа де Шароле в сражении при Монлери.

Новость привез некий Ренар, которого ради этого ко­роль посвятил в рыцари, и метр Петрус Жодии, профес­сор гражданского права.

Всеобщий восторг, охвативший льежцев, был настолько велик, что они вооружились и вышли из стен города, вознамерившись сжечь какую-то из деревень в Лим­бурге.

Затем, полагая себя непобедимыми, поскольку победу одержал король, они отправили в Брюссель вызов ста­рому герцогу.

Это было объявление войны, которую предстояло вести огнем и мечом.

— Спасибо, храбрецы, — сказали им посланцы Людо­вика XI. — Вернувшись к королю, мы скажем ему, что вы из тех, кто обещает мало, зато делает много.

Людовик XI добился своей цели: льежцы восстали, однако это случилось в то время, когда он не мог оказать им помощь.

Обычно Динан следовал примеру Льежа; на этот раз он его опередил.

У Динана был враг по ту сторону Мааса; оба города- соперника смотрели друг на друга бешеным взором, словно Белград и Землин по обе стороны Дуная.

Городом-врагом был Бувинь, настоящий бургундский город, беззастенчиво копировавший промысел Динана, то есть делавший в отношении медной посуды то же самое, что бельгийские книгоиздатели уже столь давно делают в отношении нашей литературы.

В 1321 году, горя желанием видеть, что происходит у соседа, Бувинь построил свою башню Крев-Кёр.

Динан не пожелал оставаться в долгу и возвел свою башню Монторгей.

При виде того, что Динан взбунтовался, Бувинь при­нялся устанавливать в Маасе сваи, чтобы облегчить пере­ход через реку графу де Шароле, когда он там появится.

Жители Динана, получив известие о разгроме Людови­ком XI графа де Шароле при Монлери — а именно так, напомним, была преподнесена эта новость, — вышли из города, имея во главе одного из тех балагуров, какие всегда найдутся в любом трудовом городе; этот человек, которого звали Конар Певец, притащил чучело с гербом графа де Шароле и приготовился повесить его на крест святого Андрея, то есть крест Бургундии; затем, дергая коровий колокольчик, привязанный к шее чучела, он принялся кричать:

— Эй, разбойники! Разве вы не слышите, что ваш граф де Шароле вас зовет? Что же вы не идете? Как видите, король приказал его повесить. Правда, вам-то это должно быть безразлично, ведь это не ваш герцог, а всего лишь сын священника, несчастный бастард нашего епископа Гейнсберга.

Со своей стороны жители Бувиня изготовили чучело Людовика XI с веревкой на шее и запустили его из боль­шой бомбарды в сторону Динана.

Между тем выяснилась правда относительно битвы при Монлери; стало известно, что ее никто не выиграл, что король находится в Париже и что граф вместе с принцами осаждает этот город.

Льеж и Динан были охвачены великим страхом; все громко призывали к миру; чтобы просить его у герцога, оба города направили депутатов в Брюссель.

Тринадцатого ноября до Динана дошла весть, что граф де Шароле погрузил свою артиллерию на суда в Мезьере, чтобы спустить ее вниз по Маасу. И тогда Динан призвал на помощь Льеж.

Злые слова были произнесены: графа назвали б а с т а р - дом и сыном священника; эти слова обдали гря­зью лицо его матери; суровая и благочестивая португалка, в чьих жилах текла кровь Ланкастеров, поклялась, что, даже если ей придется ради этого отдать все, что у нее есть, она разрушит дерзкий город. Граф не был бастар­дом, но был внуком бастарда: граф, сын основателя ордена Золотого Руна и сам в будущем его великий магистр, не мог быть даже простым мальтийским рыца­рем.

Старый Филипп, со своей стороны, распаляемый гер­цогиней, направил Карлу письмо с требованием вер­нуться из Франции, угрожая сыну отцовским гневом, если тот не поспешит сделать это как можно скорее.

Однако слово «бастард» разнеслось далеко: под сте­нами Парижа граф был уязвлен им в самое сердце и при­шел в такую ярость, что ни отцу, ни матери не надо было побуждать его действовать.

Молодой принц желал тотчас же обрушиться на Динан, однако его советники — а они у него еще были, и, пока отец был жив, он к ним прислушивался — так вот, его советники разъяснили ему, что сначала надо покончить с Льежем. Когда Льеж окажется взят, уничтожен или усми­рен, можно будет вволю позабавиться с Динаном, как кошка с мышью.

Переговоры с Льежем уже шли, однако одно обстоя­тельство мешало их завершению: Льеж не хотел бросать Динан на произвол судьбы, тогда как граф, напротив, готов был пойти на уступки Льежу, если бы тот отдал Динан в его руки.

Двадцать девятого ноября, под грохот шагов бургунд­ской армии, Льеж снова пообещал Динану оказать ему помощь.

Что же касается жителей Динана, то у них от ужаса помутился разум; они ждали подкрепления из Льежа, но оно не приходило.

Дело в том, что торговая верхушка Льежа, как это свойственно торговым верхушкам любых стран, жаждала мира во что бы то ни стало, даже ценой чести.

Именитые горожане получили полномочия, чтобы направиться на встречу с графом.

В их руки вверили судьбу Динана.

— Будьте покойны! — ответили они.

Несомненно, советники графа — такие, как Ролен, Эмберкур, Югоне, Каронделе, — долго уговаривали и увещевали Карла Грозного, ибо депутаты, которые дро­жали от страха, когда их должны были провести к графу, нашли его спокойным и чуть ли не любезным.

Граф пригласил их отобедать, а затем, на десерт, повел их поглядеть на его армию: в ней было двадцать восемь тысяч всадников, покрытых золотом, серебром, железом, не говоря уж о пехотинцах.

Побледневшие депутаты переглядывались, готовые вот-вот упасть на колени и признать себя побежден­ными.

Герцог улыбнулся.

— Прежде я всегда был милостив по отношению к льежцам, — произнес он, — и, когда мир будет подпи­сан, снова буду милостив. Однако, поскольку вы гово­рили, что все мои солдаты были убиты во Франции, мне захотелось показать вам тех, что остались.

После этого смотра депутатам ничего не оставалось, как подписать мир, что они и сделали. Договор этот назвали «жалким Льежским миром», и он вполне заслу­жил такое название.

Льеж должен был принести публичное покаяние и построить часовню в знак вечной памяти о своем рас­каянии и повиновении; Льеж навсегда признал герцога и его прямых наследников капитаном города — другими словами, он вручил им меч сеньора; Льеж отказался от верховной юрисдикции над своими соседями, а епископ­ский двор лишился кольцаистолба правосудия; Льеж обязался выплатить герцогу триста девяносто тысяч флоринов, а графу — сто девяносто тысяч; Льеж отка­зался от союза с королем Людовиком XI и отдал его гра­моты и договора; городу было запрещено укреплять гра­ницы Льежского округа, и прежде всего со стороны Эно; герцог получил право переправляться через Маас туда и обратно, когда ему будет угодно, и при каждом переходе в ту или другую сторону ему должны были поставлять съестные припасы.

Посредством этого устанавливался мир между герцо­гом и всем Льежским округом, за исключением Ди на на; между графом и всем Льежским округом, за исключением Динана.

Это исключение предвещало Динану печальное буду­щее.

Договор был подписан на этих условиях, однако оста­валось самое трудное: добиться его признания льеж­цами.

В числе именитых горожан, подписавших договор, был один славный буржуа, весьма любимый народом, по имени Жиль де Мец; он являлся давним другом короля Карла VII, был посвящен в рыцари Людовиком XI и первым подал сигнал к выступлению против епископа. И вот теперь он взялся объявить новость своим согражданам.

Он подготовил свою небольшую речь заранее.

— Мир заключен, — заявил он. — Мы не выдаем гер­цогу никого, лишь кое-кто отлучится на недолгое время; я отправлюсь вместе с ними, и не вернуться мне никогда, если не вернутся они!

— А Динан? А Динан? — воскликнули все вокруг.

— Динан мог бы получить мир, — ответил Жиль де Мец, — однако это он его не хочет.

Ложь была очевидной, и потому раздался общий крик:

— Ах ты, предатель!.. Ах ты, христопродавец!..

Все набросились на Жиля де Меца и потащили его к капитану города, пока еще исполнявшему свои обязан­ности.

Тот же, перед лицом народного гнева, не мог сделать ничего другого, кроме как приговорить Жиля де Меца к смерти.

Жиль де Мец не ожидал подобного вознаграждения за свои труды.

— Добрые люди, — произнес он, обращаясь к присут­ствующим, — не убивайте меня! Оставьте мне жизнь, хоть в монастыре, хоть в тюрьме. Я дам каждой из гиль­дий по сто рейнских флоринов.

Даже капитан, который только что вынес ему приго­вор, стал ходатайствовать за него.

— Добрые люди, — продолжал Жиль де Мец, — оставьте мне жизнь, умоляю вас, и я за свой счет изго­товлю пушки взамен тех, что вы утратили.

Однако один из бургомистров суровым голосом крик­нул:

— Пора кончать с этим человеком, который продал городские вольности!

Тщетно приговоренный просил, умолял: палач обез­главил его тремя ударами топора, ибо рука у него дро­жала.

А затем Льеж опустил голову и признал жалкий мир.

XI. УНИЧТОЖЕНИЕ ДИНАНА

Однако та великолепная армия, которую граф показал льежцам, обладала скорее грозным внешним видом, а не надежностью: в течение долгого времени никому в ней не платили жалованья. Солдаты чрезвычайно настрада­лись во время недавней кампании во Франции, и теперь все они спешили вернуться домой.

И потому, когда мир был подписан, граф де Шароле решил, что ему следует повременить с осуществлением своих замыслов в отношении Динана. Он собрал войско, прошел по его рядам, поблагодарил каждого командира и каждого латника за верную службу, попросил их изви­нить его за то, что им так плохо выплачивали жалованье, и пообещал, что с Божьей помощью это будет делаться дальше в срок.

Общий сбор был установлен на июнь — на это время он назначил кампанию против Динана.

В течение этого полугода, видя, что графу пришлось распустить свою армию, льежцы мало-помалу вновь обрели присутствие духа и смелость. Договор не испол­нялся ни по одному из пунктов, за исключением публич­ного покаяния, которое происходило в Брюсселе, на Ратушной площади, на глазах у старого герцога, стоя­вшего на балконе.

И вот тогда один из посланцев Льежа, член капитула, осмелился произнести:

— Ваше высочество, сделайте так, чтобы был заключен добрый мир между сеньором Карлом и жителями Динана.

На что канцлер ответил:

— Его высочество принимает изъявление покорности от тех, кто является лично. В отношении же тех, кто этим пренебрегает, герцог будет отстаивать свои права.

Однако, чтобы отстоять эти права, герцог нуждался в армии, а войско графа де Шароле было распущено.

Но вовсе не так обстояло дело с теми изгнанниками, с теми оказавшимися вне закона людьми, короче, с теми членами Братства Зеленого шатра, которые из изгнанни­ков превратились в бандитов и теперь разоряли и гра­били владения герцога.

Граф назначил общий сбор на 1 июня, но, хотя настал июль, войско так и не собралось. Герцогиня, с присущим ей ханжеством затаившая против жителей Динана злобу, была в ярости; она обвиняла сына, что тот не желает отстаивать материнскую честь, и считала, что он черес­чур легко снес оскорбление, когда его назвали бастар­дом.

И она стала давить на старого герцога.

Однажды, пребывая в скверном настроении из-за того, что он плохо отобедал, Филипп Добрый спросил у нахо­дившихся рядом с ним сеньоров:

— Так выступили, наконец, мои солдаты?

— Ваше высочество, — ответили те, — вероятность этого мала. В прошлом году им платили так плохо, что они едва одеты, и командиры не могут выступить в поход, не экипировав всех заново.

При этих словах герцог впал в страшный гнев.

— Как это понимать? — воскликнул он, с такой силой отталкивая стол, что тот перевернулся. — Я выделяю из своей казны двести тысяч золотых экю, а мои солдаты не получают жалованья! Стало быть, я не могу никому дове­рять?

Глаза его стали блуждать, губы судорожно искриви­лись, и у него начался один из тех приступов апоплек­сии, которым он был подвержен, но который на этот раз оказался таким сильным, что все решили, будто герцог умер.

Тем не менее он пришел в себя, и граф де Шароле решил не откладывать более свою месть.

Правда, придя в себя, старый герцог приказал объя­вить, что под страхом повешения все солдаты должны быть готовы через две недели. Графу де Шароле было поручено надзирать за казнями.

Все явились. Было ясно, что эта война порождена ненавистью, что герцог и его сын жаждут отомстить за личное оскорбление и что прежде всего следует остере­гаться, как бы не очутиться между их гневом и их местью.

Собралось тридцать тысяч вооруженных людей.

Никто не отважился сказать прямо, что речь идет о том, чтобы наказать целый город за проступок несколь­ких шалопаев, которые развлекались тем, что устроили безвкусный маскарад.

Было совершенно очевидно, что руководители гиль­дий, состоятельные горожане и городская знать не имели никакого отношения к фарсу, разыгранному, по всей вероятности, подмастерьями и учениками; возможно даже, что этих подмастерьев и этих учеников в городе уже не было.

Но ни герцог, ни граф обо всем этом не думали: поскольку их армия была готова, они намеревались дви­нуться на Динан. Герцог, хотя его здоровье все еще оста­валось в плохом состоянии, пожелал принять участие в походе.

Что же касается графа, то он пребывал в исступлении, делавшем его грубым, вспыльчивым и жестоким; он бил дубинкой тех, кто не повиновался отданному приказу мгновенно, каждую минуту угрожал смертной казнью тем, кто вызывал у него неудовольствие, и во время смо­тра, предшествовавшего выступлению войска в поход, собственной рукой убил лучника, одетого не по уставу.

Но Динан, со своей стороны, был надежно защищен.

Защищен, прежде всего, своими стенами толщиной в девять футов и своими восьмьюдесятью башнями. Сем­надцать раз Динан осаждали графы, короли и даже импе­раторы, но ни разу Динан не был взят.

Кроме того, льежцы обещали предоставить Динану четыре тысячи солдат, да и все изгнанники (читай: «все разбойники»), включая членов Братства Зеленого шатра, предлагали городу свои услуги.

Полагая, что никакие руки не могут быть лишними, динанцы принимали всех подряд.

В понедельник, 18 августа 1466 года, атака началась. Сир фон Хагенбах руководил артиллерией, и руководил ею так хорошо, что в тот же день половина предместий оказалась разрушена.

Глашатаи бургундцев явились к стенам города, призы­вая осажденных сдаться, но те, ведя себя еще более вызывающе, чем прежде, ответили:

— Что за прихоть охватила вашего старого мумию- герцога — прийти сюда умирать? Неужто он прожил столько лет для того, чтобы в конце концов погибнуть насильственной смертью? А ваш граф Карлуша, что он делает под нашими стенами? Почему бы ему не вернуться в Монлери и не сразиться с благородным королем Фран­ции, который скоро придет к нам на помощь вместе с нашими друзьями из Льежа? Метр Карлуша полагает, что он способен нас одолеть, но, для того чтобы покушаться на Динан, нужно иметь другой клюв и другие когти.

Однако вскоре осажденные поняли, что помощи им ни от кого ждать не приходится: король Франции, как мы только что видели, был чересчур занят иными делами, чтобы идти на подмогу динанцам, а Льеж, где власть находилась в руках именитых горожан, не сдержал дан­ного слова.

К тому же осада шла с неслыханной быстротой.

18 августа, как мы уже сказали, были снесены пред­местья.

19-го пушки били по стенам почти в упор.

20-го и 21-го они проделали широкую брешь, настолько широкую, что 22-го или 23-го вполне можно было попы­таться пойти на приступ, однако старый герцог, видя, насколько разъярены осажденные, решил подождать: ожесточение осажденных могло превратить штурм в кро­вавую бойню.

Во время передышки, которую предоставил ему герцог, Динан отправил письмо в Льеж, издавая крик «De profundis»^[13], подобно тому как умирающий взывает к Господу.

Охваченные стыдом, льежцы решили, что, невзирая на мнение городских властей, они выступят в поход 26-го.

Однако 22-го, пока простой народ сражался на стенах Динана, состоятельные жители города запросили пощады.

Поскольку их первая попытка была принята плохо, 24-го они отправили второе посольство.

На этот раз герцог сделал вид, что он готов внима­тельно выслушать их просьбу. До него дошли слухи, что простой люд Льежа собирается выйти из стен города и прийти на помощь Динану.

При виде этого проблеска милосердия состоятельные горожане пришли в неописуемую радость: ведь это был канун праздника святого Людовика (25 августа), и в такой день герцог непременно должен был даровать про­щение.

И они решили положиться на милосердие доброго гер­цога.

С наступлением ночи Динан открыл ворота, чтобы все те, кто не слишком верил в это милосердие, могли попы­таться отыскать убежище в поле и в лесу.

Утром 25-го герцог узнал, что Динан принадлежит ему и он может войти в него, когда пожелает. И потому вече­ром того же дня он приказал части своих войск занять город.

На другой день, в полдень, граф де Шароле совершил въезд в город. Несомненно, в насмешку над побежден­ными он был окружен шутами и скоморохами, одни из которых играли на флейте, а другие били в бубен.

Бургундским солдатам был отдан строгий приказ ува­жать права собственности, никого не обижать, ничего не брать и, за исключением съестных припасов, ничего не принимать от горожан. Трое лучников, которые пово­локли женщину в лес, были схвачены и повешены на городской виселице.

Вначале герцог хотел совершить въезд вместе с сыном, но ему пояснили, что раз уж он не пожелал употребить милосердие, то ему нельзя показываться на улицах города.

Тем не менее приказы, отданные графом, оставляли побежденным некоторую надежду.

В день своего вступления в город Карл, выставив пред­логом защиту их от разъяренной солдатни, приказал, чтобы священники, женщины и дети собрались в церк­вах.

На следующий день, рано утром, их под конвоем вывели из города.

Это печальное шествие надрывало сердца даже самим бургундцам. Когда же эти несчастные женщины и бед­ные дети узнали, что их уводят из города и они остав­ляют на суд, а точнее, на расправу графу своих отцов и мужей, они стали рыдать так, что от этого могли размяг­читься камни мостовой, и, покидая обреченный город, эту мать, которую им не суждено будет увидеть снова, кричали столь горестно, столь жалобно, столь протяжно, что сердца у всех обливались кровью, точно от раны.

В течение трех дней победитель, казалось, решал, что делать с городом.

Обратив взгляд в сторону Льежа, Карл высматривал, подобно сестрице Анне, не придет ли кто-нибудь оттуда: ему не хотелось, чтобы льежцы застали его в разгар убийств и грабежей.

В среду, 27-го, герцог собрал совет в Бувине. В итоге обсуждения было решено, что Динан должен быть стерт с лица земли.

Ему были дарованы еще три дня.

В четверг и пятницу город будут грабить, в субботу сожгут, а затем развеют его пепел по ветру.

Одновременно добрый герцог отправлял правосудие — другими словами, вешал и топил по своему усмотрению, как ему больше нравилось.

Было повешено и утоплено восемьсот человек!

Тем временем солдаты грабили город, а командиры грабили солдат.

В субботу уже не было никакой нужды предавать город огню: в ночь с пятницы, 29-го, загорелся дом, где оста­новился Адольф Клевский, племянник герцога. Пожар распространялся с такой быстротой, что невозможно было ни спасти церковные ценности, ни выпустить из церквей запертых там богатых пленников. Горело все; в городе оставались четыре башни, которые еще не сда­лись: они обрушились на тех, кто их защищал. Огонь затопил город, словно морской прилив, пеной которого был дым; затем, когда все было уничтожено, когда от города остались одни лишь развалины и обожженные обломки, позвали жителей Бувиня, чтобы сровнять все это с землей. Им платили за этот труд поденно, хотя они охотно выполнили бы его и даром.

Хронист из Льежа Адриан де Ветери Буско приехал взглянуть на последствия этого разрушения и обнаружил, что от одного из самых процветающих городов Валлонии остались лишь алтарь церкви святого Лаврентия и пре­красное изображение Богоматери, которое одно только и сохранилось на портале посвященной ей церкви.

А бедные женщины, которых заставили уйти из города вместе с детьми, что стало с ними после того, как их отцов и мужей повесили или утопили, а их дома сожгли и обратили в прах?

Жан де Труа рассказывает нам об этом с ужасающим простодушием:

«По причине этого разрушения несчастные жители были вынуждены нищенствовать, а все молодые женщины и девушки предаваться всяческим порокам и грехам, чтобы зарабатывать себе на жизнь и поддерживать свое суще­ствование»,

О добрый герцог! О добрая герцогиня Бургундская! Даже если предположить, что Господь не потребовал у вас отчета о мертвых, я с трудом поверю, что он не потребовал у вас отчета о живых!

Что же касается графа де Шароле, то его никогда не называли добрым герцогом: современники назы­вали его Гр о з н ы м, потомство называет его Смелым, а история назовет его однажды Идиотом.

XII. ВСЕБЛАГАЯ БОГОМАТЕРЬ ВНИМАЕТ МОЛЕНИЮ КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XI

Вернемся, однако, к доброму королю Людовику XI.

Мы расстались с ним, когда он совершал паломниче­ство к Богоматери Клерийской и говорил герцогу Бур- бонскому: «Я прекрасно вижу, что мне следует забрать назад у моего брата герцогство Нормандское, ставшее причиной раздора между ним и герцогом Бретонским».

И в самом деле, нужно было срочно забрать назад это герцогство.

Однако церемония передачи герцогского титула про­шла по всем правилам.

Меч держал граф де Танкарвиль, наследственный кон­нетабль Нормандии; знамя нес граф д'Ар кур, наслед­ственный маршал той же провинции; наконец, герцог­ский перстень, которым принц обручался с Нормандией, надел ему на палец Тома Базен, епископ Лизьё.

Узнав об этой последней подробности церемонии, ко­роль произнес:

— Ну что ж! Мой брат Карл пока всего лишь жених; возможно, мы успеем приехать еще до того, как этот брак осуществится на деле.

Людовик XI был похож на всех остроумных людей: он не мог удержаться и не сострить, и нередко удачная острота служила ему утешением при неудачах.

Вот откуда пошли первые разногласия между герцогом Бретонским и герцогом Нормандским, разногласия, по поводу которых король, как мы видели, в разговоре с герцогом Бурбонским отпустил очередную остроту.

Герцог Бретонский хотел сопровождать герцога Нор­мандского в Руан; Танги дю Шатель этому воспроти­вился, и он был прав: с момента въезда в Руан бретонцы и нормандцы находились в ссоре.

Герцог Бретонский похвалялся тем, что он опекает своего кузена; тот же, приняв клятву верности от герцога Бретонского, напротив, хотел повелевать им как суве­рен.

Ну а пока господа препирались друг с другом из-за верховенства, слуги точно так же препирались друг с другом из-за должностей.

Так и не сумев договориться по поводу въезда в Руан, оба принца остановились в аббатстве святой Екате­рины.

Однако вскоре пошел слух, будто тотчас же по при­бытии в Руан герцог Нормандский должен взять под стражу герцога Бретонского и выдать его королю.

То же самое говорили и нормандцы в отношении сво­его герцога.

Сир д'Аркур, независимо от того, поверил он этому слуху или не поверил, явился в ратушу Руана и заявил там, что его высочество Карл не может быть в безопас­ности, находясь рядом с бретонцами.

Весь город взялся за оружие; горожане, предводитель­ствуемые сиром д’Аркуром, выбежали за стены города и остановились только у монастыря святой Екатерины.

Силой завладев новым герцогом, они усадили его, оде­того в черное платье, на лошадь без чепрака и заставили в таком виде совершить въезд в город.

Взбешенный герцог Бретонский удалился из Руана вместе со своими людьми и по пути понемножку грабил те города, через какие он проезжал.

Кто же был повинен во всех этих волнениях? Кто порождал все эти размолвки?

Стоит ли обижать наших читателей, полагая, что они об этом не догадались?

Король тем временем по-прежнему продвигался впе­ред, чтобы совершить паломничество.

В Кане он встретился с герцогом Бретонским, кото­рый вернулся из Руана крайне недовольным; король выказал ему знаки дружеского расположения, сотню раз обвинил своего брата, взял на себя обязательство защи­щать владетеля Бретани от всех и вся и осыпал бесчис­ленными ласками Дюнуа, сира де Лоэака, графа де Дам- мартена и всех близких герцога Бретонского, обещая ни в коем случае не прощать д’Аркура, де Бюэя, короче, всех ставленников герцога Нормандского.

Но, поскольку, несмотря на все эти прекрасные заве­рения, герцог, казалось, продолжал сомневаться, король заплатил ему за его невмешательство.

Сколько?

Сто двадцать тысяч золотых экю, только и всего! Но что такое сто двадцать тысяч золотых экю по сравнению с Нормандией?

С другой стороны, герцог Бурбонский, более всех спо­собствовавший тому, чтобы брат короля стал герцогом Нормандии, получил, чтобы тот лишился этого титула, должность наместника всего Юга; в связи с этим Людо­вик XI поставил его во главе своих войск, повел его с собой и поручил ему возвращать ключи городов, которые тот у него отнял.

Герцог Бурбонский, за спиной которого постоянно находился король, последовательно захватил Эврё, Вер­нон и Лувье, в то время как граф де Мелён, понимавший необходимость помириться с королем, отвоевал Жизор и Гурне.

У бедного герцога Нормандского остался один лишь Руан. Он слал письмо за письмом графу де Шароле; однако, поскольку граф де Шароле был занят тем, что сжигал Динан, и не отвечал ему, герцогу пришлось поки­нуть Руан и бежать в Онфлёр. Там он хотел тайно сесть на судно и отплыть во Фландрию, но против несчастного принца ополчилось все, даже ветер: судно прибило к берегу, и он, никого на свете не страшась так, как своего доброго брата Людовика, решил сдаться на милость гер­цога Бретонского, который предоставил ему в качестве резиденции свой замок л'Эрмин вблизи Ванна.

Тем временем Людовик XI вступил в Руан. Те, кто так торопил въехать туда брата короля, вышли теперь навстречу ему самому, умоляя его о снисхождении.

Но он ответил так:

— В этом нет нужды. Повинуясь моему брату, вы пови­новались мне, ибо это я назначил его вашим герцогом. Однако бремя оказалось слишком тяжелым для человека со столь слабым духом. Так что ошибка совершена мною, а не вами.

И все же начиная с этого времени за Людовиком XI в его поездках всегда следовал его главный прево Тристан, человек в высшей степени сообразительный: королю достаточно было лишь подать ему знак, и он мгновенно понимал, что от него требуется. Стоило наступить ночи, как человека, на которого указал король, хватали без всякого шума, затыкали ему рот кляпом, засовывали в мешок и бросали в реку. На следующий день этого чело­века не могли найти; он исчезал и никогда больше не появлялся, вот и все.

Нормандия обошлась дорого: она была куплена ценой подлости, ценой отказа в помощи Динану.

Когда Нормандия оказалась захвачена, графу де Шароле было чего испугаться; король обхаживал Сен- Поля, и выглядело это так, как если бы король говорил: «Берегись, кузен! После Нормандии — Пикардия!»

Тем не менее граф испытывал полное доверие к Сен- Полю, оказавшему ему столь действенную помощь в раз­громе Динана.

На самом деле, Сен-Поль являлся коннетаблем короля Франции, но этим все и исчерпывалось. Он был другом детства и товарищем по оружию графа де Шароле; все его владения находились в Бургундии, а его сын от пер­вого брака жил при дворе герцога.

Чем было завоевать расположение подобного чело­века?

Но Сен-Поль был влюблен, влюблен всем сердцем, хотя дело скорее заключалось в честолюбии, влюблен в свояченицу герцога Бургундского, сестру герцога Бур- бонского, и страстно стремился заключить брачный союз с особой столь высокого звания, родственницей короля; он обратился к графу де Шароле, который, однако, отме­тил, что даме всего двадцать лет, тогда как ему, Сен- Полю, исполнилось шестьдесят.

На это коннетабль ответил:

— Но вы-то сами в тридцать один год помолвлены с дочерью короля Франции, который нет еще и трех лет!

Король воспользовался моментом и подал знак Сен- Полю.

— Вы хотите жениться? Хотите заключить брак с осо­бой высокого звания? — спросил он. — У меня есть воз­можность помочь вам в этом, и не только вам, но еще и вашему сыну, и не только вашему сыну, но еще и вашей дочери. Я выдам за вас и вашего сына двух своих пле­мянниц из Савойского дома, а ваша дочь выйдет замуж за их брата. Но это еще не все: вам достанется наслед­ство моего дяди, графа д'Э. Вдобавок, вы получите Гиз. А кроме того, вы станете губернатором Руана.

На этот раз Сен-Поль уступил.

После того как король заполучил Сен-Поля, ему нужно было заполучить герцога и бастарда Бурбонского.

Король давал, но он прекрасно умел и отнимать!

Он сделал бастарда адмиралом Франции и выдал за него одну из своих незаконнорожденных дочерей. Ни один бастард не может желать большего.

Эти Бурбоны обладали чрезвычайно беспокойным характером, но они не шли ни в какое сравнение со сво­ими потомками, в жилах которых текла еще и кровь д'Альбре, Фуа и Гонзага; в гербе этих Бурбонов пока что не было достославного поднятого меча коннетабля и честолюбивого девиза: «Penetrabit!»^[14] Правда, там уже было изречение Людовика II, построившего знаменитую башню замка Бурбон-л'Аршамбо: «Кто бы ни брюзжал, такова моя воля».

Главное, Иоанн Бурбонский не имел детей, о будущем которых ему следовало бы печься; вот если бы он их имел, это заставило бы его задуматься.

Впрочем, держава герцога Бурбонского была создана из кусочков и лоскутков: его герцогство, сметанное на живую нитку, включало Берри, Овернь, Божоле, Форе, Солонь, Орлеане, Веле, Виваре, Лимузен, Перигор, Керси и Руэрг. Король отдал ему треть королевства, но между всеми этими провинциями не было никакой связи; какой-нибудь одной провинции, вроде Бретани и Нор­мандии, следовало опасаться куда больше, ведь это были не просто провинции, а целые народы!

Напротив, герцогство Бурбонское, каким его создал король, не обладало никакой внутренней сплоченностью, и можно было заставить сражаться Берри против Бур- бонне, Солонь против Оверни, Лимузен против Форе.

Король, однако, еще не был достаточно богат, чтобы подкупить Орлеанский и Анжуйский дома.

Он рассорил их, женив сына Дюнуа на своей третьей племяннице и сделав старого бастарда председателем знаменитой комиссии Тридцати шести.

Что же касается Иоанна Калабрийского, то у него в это время появились виды на Испанию: каталонцы пред­ложили ему арагонский трон.

Людовик XI послал ему двадцать тысяч экю и пред­ложил еще сто тысяч за то, чтобы он отправился к гер­цогу Бретонскому и потребовал выдать королю его брата, герцога Беррийского.

Короля весьма тревожила еще и Бастилия; он не желал ссориться с Шарлем де Мелёном, пока Бастилия находи­лась в руках его отца; но случилось так, что однажды, в конце мая 1466 года, метр Жан Ле Прево, нотариус и секретарь короля, «хитроумным способом вошел внутрь Сент-Антуанской бастилии и выдворил оттуда ее коменданта».^[15]

Что представлял собой этот «хитроумный способ»? Хронист ничего про это не говорит.

Зато теперь король мог позволить себе поссориться с Шарлем де Мелёном, отстранить его от всех занимаемых должностей и посадить в тюрьму.

О! Король начал дышать свободно!

Сен-Поль был у него коннетаблем, герцог Бурбонский — наместником, герцог Бретонский — тюремщи­ком, Дюнуа — председателем комиссии Тридцати шести, а герцог Калабрийский — королевским судебным при­ставом. При таком положении он мог не обращать ника­кого внимания на графа де Шароле и держать пари, что тот не посмеет возобновить войну Общественного блага.

До графа де Шароле эти новости доходили одна за другой, разъяряя его. Мы уже видели, на что обрушилась эта ярость: на несчастный город Динан.

И тогда он собрал в Брюгге нечто вроде съезда, чтобы обсудить, какими средствами можно бороться с королем Франции.

Там собрались посланцы от герцога Бретонского, гер­цога Беррийского, герцога Калабрийского, герцога Бур- бонского и коннетабля.

Но с какой целью приехали туда эти трое последних? Представлять своих господ или шпионить за графом?

У врагов короля была надежда нанести ему удар с помощью Савойи. Старый герцог умер, и теперь правил его сын Амедей IX. Он был женат на Иоланде Француз­ской, сестре короля; она ненавидела брата и сделалась настоящей савояркой: из двух возможных союзников, Бургундии и Франции, она посоветовала мужу выбрать Бургундию.

Так обстояли дела, когда у Филиппа Доброго внезапно случился новый сильнейший приступ апоплексии.

Граф де Шароле находился в это время в Генте. Тотчас же извещенный курьером, он прибыл в Брюгге 15 июня 1466 года, около полудня.

Спрыгнув с лошади, он поспешно направился в покои герцога.

Умирающий лежал неподвижно и почти без созна­ния.

Граф бросился на колени возле его ложа, рыдая и вос­клицая:

— Отец, дайте мне ваше благословение и, если я вас обидел, простите меня!

У изголовья герцога находился его исповедник.

— Ваше высочество, — произнес он, — если у вас оста­лось еще хоть какое-нибудь сознание, если вы слышите мольбу вашего сына, проявите это каким-нибудь зна­ком.

И тогда умирающий сделал усилие, направил взгляд на графа и, казалось, чуть-чуть сжал его руку. Это было все, чего добился от него граф.

В тот же вечер, между девятью и десятью часами, Филипп Добрый испустил последний вздох.

Смерть старого герцога, хотя все ее предвидели, каза­лось, превратила графа в безумца. Чудилось, что этот человек неукротимых страстей хочет одержать победу над всем, даже над смертью! Он бросился на ложе, ломая руки и рыдая от отчаяния. Ничто не могло успокоить его, кроме самой скорби, иссякавшей от своей чрезмер­ности. В течение нескольких дней он не мог сдержать рыданий, встретившись с каким-нибудь слугой своего отца.

Похороны состоялись в воскресенье, 21 июня. Они были невероятно пышными.

Филипп Добрый оставил сыну несметные богатства, на которые тот даже не рассчитывал.

Старый герцог прожил семьдесят два года, а правил ровно полвека. Он был женат трижды: в первый раз на Мишель Французской, дочери короля Карла VII; во вто­рой раз на Бонне д'Артуа, дочери графа д'Э; в третий раз на Изабелле Португальской, от которой у него было трое детей: Иодок и Антуан, умершие в младенчестве, и гер­цог Карл, который стал его наследником и в лице кото­рого предстояло угаснуть мужской линии второго Бур­гундского дома.

XIII. ВВОЗНАЯ ПОШЛИНА

Со смертью старого герцога его преемник приобрел не только, как мы уже говорили, несметные богатства, но еще и то, чего он ждал с куда большим нетерпением, чем все сокровища земли, — возможность свободно и в пол­ной мере осуществлять собственную волю.

Да, уже год или два Филипп Добрый был не более чем призрак, однако порой случалось так, что этот призрак вставал между сыном и целью, которую преследовал молодой принц.

Так что теперь Карл Грозный намеревался объединить в неразрывное целое два слова: «хотеть» и «мочь».

Его главным врагом, настоящим врагом, единствен­ным, кого ему на самом деле следовало опасаться, был король Франции, Людовик Хитрый.

Из них двоих он, на беду Карла, получил более верное прозвище.

И действительно, какие подвиги совершил к этому времени Карл Грозный, чтобы заслужить подобное про­звище? Подростком он участвовал в битве при Гавере против гентцев, позднее командовал стычкой при Мон- лери: ведь сражение при Монлери было не более чем стычкой. Наконец, он устроил уничтожение Динана ... О! Вот тут спорить не приходилось: это было уничтожение во всех его видах; ничто не было упущено: ни пожар, ни грабеж, ни резня, и мертвецы, с высоты своих виселиц, могли видеть, как убивают живых.

Впрочем, в ту эпоху, когда французский язык еще только возникал, прозвище «Карл Грозный», возможно, не означало «Карл Отважный»: возможно, оно восприни­малось как «Карл Жестокий».

И в этом отношении новый герцог вполне заслужил свое прозвище.

Однако, прежде чем в самом деле обратить взор на короля Франции, герцогу Карлу необходимо было испол­нить нечто вроде сеньориальной обязанности: он должен был совершить торжественный въезд в свой добрый город Гент.

В какой-то из библиотек Фландрии, точно не помню, хранится история ста двадцати восстаний вернейшего города Гента.

Город Гент был добрым настолько же, насколько он был верным.

Но почему он должен был быть добрым и верным по отношению к тем, кто вел себя с ним жестоко и веро­ломно?

Новый герцог полагал, что гентцы чрезвычайно его любят. Как-то раз, когда он в присутствии отца похва­лялся этой любовью, тот покачал головой и промолвил:

— Гентцы всегда любят сына своего сеньора, но своего сеньора не любят никогда!

И потому совет при молодом герцоге, состоявший из осмотрительных людей, чьи имена нам уже несколько раз случалось упомянуть, не позволил, чтобы новый государь совершил торжественный въезд в свой добрый город, пока не будет уверенности в умонастроении его жителей.

Они думали достичь этой цели, расспросив депутатов, отправленных гентцами поздравить герцога Карла.

Однако уже и в те времена политики совершали ту же самую ошибку, какая позднее погубила столько полити­ческих деятелей: об умонастроении простого народа они расспрашивали богачей.

Богатые, пребывая в довольстве, всегда полагают, что бедные тоже довольны жизнью.

Депутаты, посланные Гентом, были избраны из числа именитых горожан; эти люди находились в милости у бургундских властей и, занимая место на вершине обще­ственной лестницы, не ведали о том, что происходит на ее нижних ступенях. И потому они заверили герцогский совет, что его высочество Карл исполнит чаяния своего доброго города, навестив его жителей.

Но более всего эти славные богачи, эти милые имени­тые горожане советовали не отменять ни под каким пред­логом ввозную пошлину на продовольствие, ибо это сде­лало бы гентцев более спесивыми.

Что же это была за ввозная пошлина, от отмены кото­рой следовало воздержаться?

Сейчас, дорогие читатели, мы вам это объясним.

Был один год в Сицилии, когда тучи саранчи, прине­сенные с берегов Африки на крыльях самума, стали опу­скаться на остров в таких количествах, что король Фер­динанд ввел налог, названный саранчовым.

Поступления от налога предназначались для того, чтобы платить людям, которым было поручено истре­блять этих насекомых.

Однако людям ничего не заплатили: саранча вымерла сама по себе. Больше она никогда не появлялась, но налог существует по сей день.

Почти то же самое произошло с ввозной пошлиной на продовольствие.

Эта пошлина была введена для того, чтобы выплачи­вать штраф, наложенный на Гент; штраф, при всей его непомерности, давно уже был уплачен, но пошлина существовала по-прежнему.

Правда, она обогащала городские власти, губернаторов и советников доброго герцога Филиппа.

Так что герцог Карл направился в Гент, испытывая к нему полное доверие.

На полпути ему пришлось остановиться по двум при­чинам: во-первых, чтобы дать гентцам время завершить приготовления, а во-вторых, чтобы выслушать прошения изгнанников.

Изгнанники рассчитывали, что в честь восшествия на престол нового правителя им будет позволено вернуться домой; однако если покинуть город было легко, то вер­нуться туда оказалось трудно.

Изгнание не обходилось без конфискации имущества; но конфискация приносила выгоду врагам изгнанников, и, когда изгнанники возвращались, они сталкивались с теми, кто занял их дома и удерживал в руках их добро.

Из этого проистекала ненависть, а во время бунтов и восстаний — мщение и резня.

«В Риме, — говорит Тит Ливий, — никогда страх не бывал столь велик, как в то время, когда велись разговоры о возвращении изгнанников».

Нечто подобное происходило во Франции при возвра­щении эмигрантов в 1814 году, и люди, ставшие соб­ственниками национального имущества, на самом деле успокоились лишь после того, как был принят закон о миллиардной компенсации.

Так что возвращение изгнанников было серьезным вопросом, требовавшим изучения.

Герцог Карл поставил его перед своим советом; целый день прошел в обсуждении этого вопроса, но ответ на него так и не был дан.

Изгнанников было около трех тысяч; они расположи­лись лагерем на лугу возле ворот города.

На другой день те, кому было даровано помилование, получили разрешение войти в город вместе с герцогом.

Ну а тем, чьих имен не оказалось в списке амнистиро­ванных, было сказано, что принц разберется с их хода­тайствами.

Однако произошло то, чего советники Карла никак не предвидели: торжественный въезд нового герцога совпал с грандиозным праздником святого Ливиния.

Ливиний был местным святым; он претерпел мучени­ческую смерть в 633 году в деревне Хольтхейм, в трех льё от Гента.

Когда вы приедете в Брюссель, дорогие читатели, посмотрите там одну из прекраснейших картин Рубенса, изображающую это мученичество: палач бросает собаке отрезанный язык святого епископа, которого вы распо­знаете по этой детали.

Так вот, праздник святого Ливиния некогда был празд­ником для всего города; в нем принимали участие и бед­ные, и богатые; однако мало-помалу богачи, именитые горожане и городские чиновники отстранились от этого праздника, находя его чересчур шумным для добропоря­дочных людей.

В итоге он превратился в праздник исключительно простого люда. Впрочем, чем ниже становился уровень его участников, тем веселее он делался, и обычно его называли не иначе как праздником безумцев святого Ливиния.

Все эти люди, наполовину пьяные, отправлялись в аббатство святого Бавона, ставили себе на плечи раку с мощами святого Ливиния и относили ее к месту его мученичества; там они проводили ночь, продолжая напи­ваться, а на следующее утро толпа несла раку обратно, крича, горланя, вопя и все опрокидывая по пути; так что уступать дорогу приходилось тем, кто оказывался на пути святого: сам он дорогу никому не уступал.

Все это было известно заранее, и потому из опасения, что праздник может перерасти в бунт, со времен мирного договора, заключенного в Гавере, в шествии в честь свя­того Ливиния было запрещено появляться с оружием и облаченным в железную кольчугу.

На этот раз ярмарка в Хольтхейме была еще более шумной и сопровождалась еще большим количеством выпитого пива, чем обычно. Туда толпой устремились все товарищества каменщиков, плотников, кузнецов, сапож­ников, ткачей, сукновалов, пивоваров, а также подмасте­рья из всех этих гильдий.

Всем этим рабочим людом владело страшное раздра­жение против сборщиков налогов, именитых горожан и городских чиновников.

— О нас еще услышат! — кричали они. — Мы заварим кашу, которая не придется им по вкусу и за которую дорого заплатят те, кто будет ее хлебать!

Но поскольку было очевидно, что те, кому предназна­чалась эта каша, без принуждения хлебать ее не станут, а носить железные кольчуги не разрешалось, самые реши­тельные из этих безумцев купили свинцовые пластины, продырявили их и скрепили у себя на руках и плечах, сделав таким образом нечто вроде кирасы; тем же, кто спрашивал у них: «Что это вы делаете?», они отвечали:

— А разве тут есть к чему придраться? У нас все по закону. Мы не носим железных кольчуг. Запрещено железо, а не свинец.

Затем, распаляясь все сильнее и сильнее, они добав­ляли:

— Впрочем, у тех, кто сегодня смеется, завтра будет скверная ночь! Идемте, идемте назад в Гент, очистим город от проклятых воров, которые грызут у нас внутрен­ности и жиреют от нашего добра, прикрываясь именем принца. Сам-то он ничего об этом не знает, но мы про­светим его на этот счет и все ему расскажем.

В пять часов утра, после ночной попойки, вся эта толпа двинулась по направлению к Генту. Поход, преры­ваемый остановками возле раскупоренных пивных бочек, довел возбуждение этих людей до безумия.

То было мрачное безумие, какое бывает у любителей пива!

Герцог вступил в город накануне и, явно приведенный в сонное состояние торжественными речами, которые ему пришлось выслушивать, спокойно спал, когда вся эта толпа явилась на Пятничную площадь.

К несчастью, именно там находился домик сборщика ввозной пошлины на продовольствие.

Вот к этому домику все и питали особую неприязнь, как если бы контора, где взималась пошлина, была самой этой пошлиной: для простого народа интересы государ­ства почти всегда воплощены в каком-нибудь материаль­ном предмете.

— Святой Ливиний никогда с дороги не сворачи­вает! — в один голос закричали те, кто нес раку, и те, кто шел вслед за ними.

И тотчас же, за одну секунду, словно на него дохнул ветер небесный, домик был уничтожен.

Затем, в тот же самый миг, там, где он прежде стоял, взвилось знамя города.

Но едва только появилось знамя города, как повсюду, словно выйдя из-под земли, возникли знамена гильдий, явно заготовленные для этого случая, ибо они были совершенно новые.

Затем вокруг знамен гильдий стали собираться воору­женные ремесленники.

Все это происходило так же быстро, как в театре, когда машинист сцены дает свисток и происходит смена деко­раций.

Шум разбудил герцога; он спросил, что происходит, но никто не осмелился ответить ему на этот вопрос. К несчастью, он привез с собой дочь, уже сироту, хотя ей только что исполнилось четыре года, — ту, что позднее будет зваться Марией Бургундской. Он волновался, но не за себя, а за этого ребенка и, одетый в простую черную рубаху и вооруженный одной лишь дубинкой, спустился вниз.

— Клянусь святым Георгием, они увидят меня поближе, — воскликнул он, — и всем этим мужланам придется сказать мне, чего они требуют!

Сир де Грютхюзе остановил его на минуту; но, когда герцог увидел, что его дворяне сбегаются из разных квар­талов города, а лучникам-телохранителям удалось собраться перед его дворцом, он решил более не медлить. Неужели он, кто после смерти старого герцога стал вер­ховным повелителем, он, кто питал надежду заставить склониться перед ним всех государей христианского мира, неужели он начнет с того, что проявит нереши­тельность перед лицом каких-то взбунтовавшихся муж­ланов? Такое было невозможно!

И вот герцог внезапно предстал перед толпой, неспо­койной и бушующей, словно волны Северного моря. На нем, как уже говорилось, была только рубаха, а в руках он держал лишь дубинку, однако позади него стояли его латники, облаченные в доспехи, и лучники с натянутыми луками.

По его нахмуренным бровям, по его пылающему взору, по его разгневанному лицу было легко догадаться о том, что происходит у него в душе.

При виде герцога мастеровые закричали:

— По местам, друзья! По местам!

Все они построились под своими знаменами, и слышно было, как на каменную мостовую опустились окованные железом древки пик. Герцог двинулся прямо на бунтов­щиков.

— Ну, негодяи, — спросил он, — чего вы хотите?

И поскольку человек, оказавшийся у него на пути, не посторонился достаточно быстро, он ударил его своей дубинкой.

В руках у этого человека была пика.

— А! Господом Богом клянусь, вы меня ударили ... — произнес он. — И хоть вы и герцог, я отомщу!

И он приготовился нанести герцогу удар пикой.

Однако сир де Грютхюзе бросился между ними, а затем, увлекая за собой герцога, заставил его вернуться в ряды латников.

— Ваше высочество, — произнес он твердым и строгим голосом, — неужели вы хотите, чтобы эти бешеные убили вас, а вместе с вами прикончили и всех нас? Право же, прекрасная смерть для государя и дворян! Пойдемте, пойдемте, действовать надо по-иному, следует умиротво­рить их ласковыми речами, спасти вашу честь и вашу жизнь. Ваша отвага тут не поможет, тогда как одно ваше слово успокоит этот несчастный народ и всех этих вол­ков обратит в овец. Поднимайтесь на балкон, говорите, и все кончится хорошо.

Положение и в самом деле было тяжелым. Гентцам оставалось только сжать кольцо окружения, чтобы раз­давить герцога и всех, кто его сопровождал.

К счастью, гильдии, находившиеся ближе всего к принцу, принадлежали к числу богатых — это были мяс­ники и рыбники, а будучи богатыми, они были и умерен­ными.

Они окружили герцога.

— Ваше высочество, — произнес один из их предво­дителей, — среди нас вы в такой же безопасности, как ребенок в утробе матери, и, если понадобится, мы умрем, защищая вас. Но, ради Бога, имейте терпение и не горя­читесь; а главное, пусть никто из ваших людей не взду­мает поднять на кого-нибудь руку: мы сможем вытер- пить, если нас ударите вы, но вот если это сделает любой другой, его тотчас покарают.

Герцог понял, что для него самое лучшее — это под­няться на балкон, как и советовал ему сир де Грютхюзе; оказавшись там, он подал знак, что желает говорить.

— Дети мои, — произнес он по-фламандски, — да хра­нит вас Господь! Я ваш государь и законный сеньор; я приехал проведать вас и порадовать вас своим присут­ствием; мое желание — содействовать тому, чтобы вы жили в мире и благополучии. И потому я прошу вас вести себя спокойно. Все, что я могу сделать для вас, не затрагивая своей чести, я сделаю и дарую вам все, что будет в моих силах.

Эти слова глубоко тронули толпу, которая тут же при­нялась кричать во все горло: «Heer welgekomen!» («Добро пожаловать, господин!»)

Герцог не владел фламандским языком в достаточной степени, чтобы произносить перед этой толпой более длинную речь, и потому слово взял сир де Грютхюзе, чтобы подробно описать добрые намерения герцога.

Когда сир де Грютхюзе закончил, несколько горожан приблизились к балкону и, поблагодарив герцога за его доброту, попросили у него аудиенцию, дабы высказать ему свои жалобы.

Карл, довольный тем, что ему удалось так дешево отделаться, намеревался согласиться на аудиенцию, на которой с вероятностью сто против одного все удалось бы уладить в тесном кругу, как вдруг, сообщает хронист, «какой-то огромный грубый мужлан», непонятно как про­никший во дворец и неизвестно каким образом добра­вшийся до балкона, внезапно появился рядом с принцем и, подняв огромную руку в латной рукавице из черной жести, ударил ею о перила балкона, требуя тишины.

Его появление было встречено приветственными кри­ками, однако, видя, что он хочет говорить, все смолкли.

При всей своей храбрости герцог попятился, заметив этого великана, который появился столь неожиданно и усложнил драму в тот момент, когда она, казалось, была близка к благополучной развязке.

Однако человек с латной рукавицей, не проявляя никакого видимого интереса к герцогу, заговорил с теми, кто стоял внизу.

— Братья мои, — начал он, обращаясь к малым гиль­диям, — вы ведь пришли сюда, чтобы поведать свои горести нашему государю, который здесь присутствует, не так ли?

— Да, — ответили те, к кому он обращался, — мы пришли сюда для этого, и у нас есть на то серьезные причины.

— Прежде всего, — снова заговорил великан, — вы хотите, чтобы те, кто правит городом, те, кто разоряет принца и вас, были бы наказаны; вы ведь этого хотите, не так ли?

— Да, да! — откликнулась толпа.

— Вы хотите, чтобы ввозная пошлина на продоволь­ствие была отменена?

— Хотим!

— Вы хотите, чтобы заколоченные городские ворота были вновь открыты?

-Да!

— Вы хотите, чтобы ваши знамена были вам возвра­щены?

-Да!

— Вы хотите вновь обрести подчиненные вам земли, носить свои белые колпаки и получить обратно все свои прежние вольности? Так ведь?

— Да! — со все возраставшей силой кричала толпа, заполнявшая площадь.

— Ваше высочество, — продолжал великан с железной рукавицей, — вот почему собрались здесь все эти люди и вот чего они просят у вас. Теперь вы это знаете: поста­райтесь же позаботиться обо всем. Простите меня, но я говорил для общего блага.

Герцог и сир де Грютхюзе переглянулись с несчастным видом; никогда еще к Карлу не обращались с такими речами; будь он один, он бросился бы на великана и, не будучи вооружен, постарался бы задушить его голыми руками. Однако рядом находилась толпа вооруженных людей, пьяных от безумной ночи, оберегаемых ракой святого Ливиния, которую они не хотели относить обратно в аббатство святого Вавона, пока не добьются желаемого. Герцог был зол как на простых людей, так и на состоятельных горожан; он полагал, что его заманили в западню и что городская знать и ремесленники сгово­рились, чтобы выставить его в таком свете.

На минуту у него появилась мысль перенести дочь и имевшиеся при нем деньги в экипаж, окружить его лат­никами и пустить вперед лучников, чтобы они силой пробивали дорогу, но ему объяснили, что он не доберется живым даже до городских ворот.

Кипя от неистовой злобы, он решил последовать совету своих осторожных слуг.

С общего согласия, несколько состоятельных горожан были избраны для того, чтобы вести переговоры с гер­цогским советом, и через день Карл Грозный был вынуж­ден поставить свою подпись под договором, возвращав­шим гентцам их прежние вольности.

Когда это стало известно, народ побросал оружие и отнес раку святого Ливиния назад в аббатство святого Бавона.

Наконец, 1 июля герцог покинул Гент, испив перед этим до дна чашу унижений, но поклявшись оты­граться.

XIV. ФАКЕЛ И МЕЧ

Событие, которое только что совершилось, было важно само по себе, но еще важнее оно оказалось по своим последствиям. Все города захотели последовать примеру Гента.

Первым городом, сделавшим это, стал Мехелен. Там вспыхнул мятеж, точную причину которого никто не мог определить. На главной площади города собрался воору­женный народ, и три дома, принадлежавшие самым бога­тым горожанам, были стерты с лица земли.

Затем, в свой черед, взбунтовался Антверпен.

Прежде всего следовало покарать Мехелен.

Герцог находился в Брюсселе. Дойти де Мехелена было делом одного дня.

Карл встал во главе своих дворян, покрытых кольчу­гами и сопровождаемых оруженосцами, которые везли их шлемы и копья; впереди шел небольшой отряд пикар­дийских лучников.

Карл вступил в Мехелен, не встретив ни малейшего сопротивления.

Он обосновался в своем дворце и начал расследова­ние.

Ему хотелось преподать бунтовщикам устрашающий урок, однако и на этот раз вмешался герцогский совет.

Был учрежден суд.

Наименее виновных приговорили к штрафу, других — к штрафу и к изгнанию; были, наконец, и те, кого при­говорили к смерти.

Несколько казней прошли на привычном месте, но затем, когда было решено, что настал час милосердия, эшафот перенесли ко дворцу герцога.

Один из приговоренных к смерти поднялся на эшафот; ему завязали глаза и заставили стать на колени, после чего священник, сопровождавший несчастного, призвал его препоручить душу Господу, палач извлек меч и со свистом рассек им воздух у самого уха осужденного ...

В этот миг герцог вышел на балкон и подал знак.

Палач опустил меч, так и не нанеся удара. Священник снял повязку, закрывавшую глаза приговоренному, и при слове «Милую!», произнесенном герцогом, весь народ радостно закричал.

Парализованный страхом, осужденный лишился созна­ния. Когда бедняга пришел в себя, понадобились неве­роятные усилия, чтобы убедить его, что он все еще жив.

Герцогский совет оказался прав: милосердие сделало то, чего безусловно не сделал бы гнев.

Антверпен послал депутатов, чтобы изъявить свою покорность.

Герцог закрыл глаза на то, что там произошло; его заботили два по-настоящему важных дела: ему надо было следить за действими Людовика XI и покарать Льеж.

Начнем с Льежа.

Вспомним недавний мирный договор, касавшийся Динана.

Льеж имел денежные обязательства, которые он не в состоянии был выполнить; богатый город сделался неплатежеспособным.

Однако Льеж должен был платить деньгами или людьми: за неимением денег — головами.

Льеж не мог платить монетой, но и не хотел платить головами.

Головы оценили, и Льежу было предписано платить также и за них. Это составляло шестьдесят тысяч флори­нов каждые полгода.

Срок платежа приближался. Однако Льеж не распола­гал и половиной необходимой суммы.

В Льеже более не было органов управления; городские чиновники, то есть люди герцога, не обладали никакой властью. Сир де Рес, человек, пользовавшийся широкой известностью, не решался жить в городе, настолько мало он доверял даже собственным друзьям, и укрывался в церкви святого Петра, в месте, обладавшем правом убе­жища.

Чем ближе подходило время платежа, тем сильнее ста­новилось брожение. Вначале казалось, что помощь при­дет с Небес. С приближением Пасхи святые всегда начи­нали творить чудеса.

Льежские святые, само собой разумеется, были настро­ены против бургундцев.

Затем вновь стали мало-помалу появляться посланцы короля Франции, истинные или мнимые.

Потом появились члены Братства Зеленого шатра, эти блудные сыновья бунтов и революций, которые выхо­дили из своих лесов и, подобно волкам, чуяли запах крови; однако волки чуют уже совершившуюся резню, а эти чуяли резню предстоявшую.

Герцогу доносили обо всех этих событиях.

Ему рассказали, что прибыл бальи Лиона; льежцы про­водили его на Лоттрингский холм, к колыбели Каролин­гов, в Херстал, где родился Пипин и название которого мы переделали на Геристаль.

И там бальи Лиона, действуя от имени короля Фран­ции, в присутствии нотариев и свидетелей вступил в права владения.

Так что Льеж не был более бургундским городом и даже валлонским: Льеж стал французским, и король Франции не мог позволить ему умереть.

Затем, в одно прекрасное утро, к Карлу примчался Людовик Бурбонский, епископ Льежа, которого сопро­вождали все его дворяне. Людовик Бурбонский проживал в Юи; однако льежцы, выставив предлогом необходи­мость заставить Юи и Сен-Трон, которые находились в подчинении Льежа, заплатить часть дани, полагающейся герцогу Бургундскому, двинулись на Юи.

Епископа этот предлог не обманул; он не стал дожи­даться льежцев и спасся бегством.

Вступление герцога Карла во власть, которой он наме­ревался превосходно распорядиться, начиналось плохо.

Только что он, по существу говоря, побывал пленни­ком у гентцев, и, чтобы откупиться, ему пришлось под­писать договор, который в его глазах был постыдным.

И вот теперь его кузен Людовик Бурбонский бежал вместе со своими дворянами, спасаясь от льежцев!

Горе льежцам! Это на них должен был обрушиться весь тот гнев, что копился в глубине его души со времени смерти старого герцога.

Для начала, чтобы напугать одновременно льежцев и их покровителя короля Франции, Карл призвал пятьсот англичан из Кале, куда король Эдуард отправил две тысячи солдат. Пятисот англичан вполне хватало для демонстрации, а такая демонстрация была чрезвычайно грозной для Франции.

Однако в ней было нечто такое, что могло устрашить и самого герцога.

Его дед, Иоанн Бесстрашный, который не останавли­вался ни перед чем и которого следовало бы называть Иоанном, не страшащимся преступления, не решился бы на такую измену, ибо для сына Франции призвать англичан было государственной изменой.

Более того, вступая в союз с Йорками, Карл предавал собственную мать, которая происходила из рода Ланка­стеров.

Заключить договор с англичанами означало заключить договор с дьяволом. Не кто иной, как Шатлен, историо­граф герцога, так высказывается об англичанах:

«Эта нация такова, что, говоря о ней, нельзя писать ни о чем, кроме ее грехов».

Вскоре, в довершение скандала, стало известно, что эти пятьсот англичан прибывают для того, чтобы при­сутствовать на церемонии бракосочетания; что один из Ланкастеров женится на одной из Йорков и что две Розы, истреблявшие друг друга в Англии, намереваются цвести вместе на троне Карла Грозного.

Затем новый герцог принял девиз: «Я дерзнул».

На что же он дерзнул или, если осовременить это слово, отважился? Это вполне ясно: на раздел Фран­ции.

При его восшествии на престол появилась комета; эта комета, по словам всех, предвещала великие беды; но для кого, если не для Франции?

«Я дерзнул!» — именно такой девиз подходит тому, с кого написал портрет Ван Эйк; это девиз человека с нахмуренными бровями, желтушным цветом кожи и жестоким лицом; человека «с крепкими плечами, крепким хребтом, крепкими ногами, длинными руками, сильного про­тивника, способного сбросить наземь любого; человека со смуглым лицом и темными волосами, с густой и гладкой шевелюрой и ангельски ясными глазами». И при всем этом сына набожной и суровой бегинки, приказавшей сжечь город и повесить и утопить восемьсот человек, потому что какой-то негодяй назвал ее сына бастардом!

Но прежде всего, даже прежде свадьбы, необходимо было покончить с Льежем.

Вызов льежцам герцог бросил в своей прежней манере, факелом и мечом.

В соответствии с недавним договором, который он заключил с этим городом, в руках у него находились пятьдесят заложников. Какое-то время он был настроен казнить их, но этому воспротивился сир д'Эмберкур.

Герцог двинулся на Льеж; отчаявшиеся льежцы двину­лись ему навстречу.

Два войска сошлись у Сен-Трона.

Сен-Трон оборонял Ренар де Рувруа, тот самый чело­век Людовика XI, которого Людовик XI отправил к льеж­цам, чтобы известить их о своей победе при Монлери.

Коммин, который сопровождал герцога, издалека уви­дел льежское войско; по его оценке, в нем было около тридцати тысяч человек.

Во главе льежцев находились Баре де Сюрле, а также Рес и его жена, г-жа Пентакоста д'Аркель, доблестная амазонка, которая мчалась впереди всех и храбро сража­лась.

Штандарт города нес сир де Берло.

Наконец, в рядах льежцев был бальи Лиона, продол­жавший со всей искренностью обещать им помощь со стороны короля Людовика XI.

Утром 28 октября 1467 года льежское войско построи­лось перед деревней Брюстем, показывая свою готов­ность к сражению.

Это было первое сражение, которое Карл Грозный давал в качестве герцога.

Поскольку существовало опасение, что своим безрас­судством он поставит под угрозу исход битвы, герцог­ский совет запретил ему выезжать на поле боя на боевом скакуне, и он зачитал своим военачальникам распорядок битвы, сидя верхом на обычной низкорослой лошади; затем, когда чтение завершилось, старые советники сопроводили герцога к главному корпусу армии, непо­движно стоявшему на месте, и удерживали его там.

Атаку начали льежцы, а точнее, воины из Тонгра; льежцы укрепились за глубокими рвами, наполненными водой.

Карл бросил против атакующих своих лучников и свою легкую артиллерию.

Воинов из Тонгра, отброшенных назад, поддержали льежцы; тем не менее лучники продолжали двигаться вперед и с бою захватили рвы.

Но, двигаясь вперед, каждый из лучников успел израс­ходовать находившиеся в его колчане двенадцать стрел, так что льежцы, видя, что в них перестали стрелять, с пиками наперевес ринулись на лучников, и, вооружен­ные легче, чем их противники, сошлись с ними и устро­или страшную резню.

Герцогские знамена дрогнули.

И тогда Филипп де Крев-Кёр, сир д'Эскерд и сир д'Эмери, собрав остаток лучников и взяв с собой часть главных сил, пошли в атаку, оставив герцога в арьергарде вместе с кавалерией и англичанами.

Льежцы не смогли выдержать этот натиск и обрати­лись в бегство.

Лучники побросали луки и арбалеты, обнажили мечи и обрушились на бегущих.

Об этом сражении Коммин рассказывает в шести стро­ках:

«Льежцы, вооруженные длинными пиками, стремительно атаковали и в один миг перебили четыре или пять сотен солдат, пошатнув тем самым все наши отряды и поставив их на грань полного поражения. Но в этот момент герцог бросил в бой лучников из своего отряда под командованием мудрого Филиппа де Крев-Кёра и нескольких других достой­ных людей, которые с громкими криками устремились на льежцев и в одно мгновение нанесли им поражение».^[16]

Сен-Трон капитулировал. Было договорено, что город заплатит двадцать тысяч флоринов и выдаст десять чело­век.

Он заплатил двадцать тысяч флоринов и выдал десять человек, которые были обезглавлены.

Среди пленников оказались десять человек из числа жителей Тонгра; чтобы избавить их от нетерпения, про­явленного ими в начале сражения, их обезглавили вместе с десятью жителями Сен-Трона.

Это стало грозным предостережением Льежу.

Одиннадцатого ноября герцог встал лагерем вблизи города.

Льеж еще был способен обороняться, однако, чтобы делать это хоть с каким-то преимуществом для себя, ему надо было снести несколько домов, которые, пока они стояли, являлись для врага укрытием, позволявшим ему приблизиться к стенам города. Но, к несчастью, эти дома принадлежали церквам, и священники, прекрасно пони­мая, что им ничуть не стоит опасаться герцога, воспро­тивились сносу своих домов.

В Льеже было две партии: одна хотела защищаться до последнего, другая хотела сдаться на милость победи­теля.

Партия, желавшая сдаться, избрала триста депутатов и отправила их к герцогу.

Домогаться чего бы то ни было после того, что про­изошло с людьми из Сен-Трона и Тонгра, не приходи­лось.

Триста человек пришли в одних рубахах, с непокры­тыми головами и босыми ногами в лагерь герцога.

Город сдавался на милость победителя, надеясь избе­жать пожара и разграбления.

Карл принял депутатов милостиво и поручил сиру д'Эмберкуру вступить во владение городом.

Льеж провел ночь в страшном волнении. В два часа ночи те, кто стоял за продолжение войны, поняли, что они потерпели поражение, и покинули город, убежден­ные в том, что накакого прощения от победителя им ждать не приходится.

В течение дня ждали прибытия герцога; однако он не пожелал въехать ни в одни из городских ворот и прика­зал снести двадцать саженей стены и засыпать ров: ему нужно было войти в город через пролом, чтобы Льеж считался взятым приступом.

Карл, сидя на этот раз верхом на своем боевом коне, медленным шагом въехал в город, держа в руке обнажен­ный меч и облаченный в боевые доспехи; однако поверх доспехов была накинута мантия, усыпанная драгоцен­ными камнями.

Всем жителям было приказано стоять перед воротами своих домов, с непокрытой головой и факелом в руке. Никто не знал, что с ним станет; никто не мог сказать, будет ли он жив на следующий день или мертв. Герцог был мрачен, как грозовая туча, и, как грозовая туча, готов был в любой миг разразиться громом и молнией.

Карл доставил себе удовольствие, удерживая Льеж в такой тревоге с 17 по 26 ноября.

Двадцать шестого на дозорной башне городской ратуши раздался заунывный звон ... Несчастный колокол предвещал свою собственную гибель.

Герцог приказал установить свой трон на том самом месте, где прежде сидел князь-епископ. Рядом с ним находился Людовик Бурбонский.

На площади скопились люди — без оружия, с непо­крытой головой, в положении осужденных перед судьей.

На этот раз дело обстояло куда хуже, чем когда к смерти приговаривали жителей города: казнить собира­лись сам город!

Ему оставалось лишь выслушать приговор.

Его огласил обычный судебный пристав.

Льеж лишался крепостных стен, лишался башен, лишался знамен, лишался артиллерии; Льеж больше не был городом: в него можно было войти отовсюду, словно в деревню. Льеж лишался собственных законов, город­ского суда, епископского суда и ремесленных гильдий; должности бургомистра, то есть голоса города, и капи­тана, то есть его меча, упразднялись. Отныне суд в Льеже должны были вершить его соседи, а точнее, его враги: Намюр, Лёвен и Маастрихт. Помимо шестисот тысяч флоринов, определенных первым договором, Льежу над­лежало уплатить штраф в размере ста пятнадцати тысяч ливров и выдать двенадцать человек на милость герцога, который будет держать их в плену или умертвит. Трех из них отведут на эшафот и там помилуют, а остальных девятерых казнят.

Но, поскольку у льежцев отняли их политическую, судебную и торговую деятельность, у них следовало отнять также символ этой деятельности — столб п р а - восудия. Для Льежа столб правосудия был то же самое, что палладиум для Трои.

Одна из статей приговора гласила:

«Столб правосудия будет увезен, с тем чтобы никто и никогда не мог устанавливать его вновь и даже помещать его изображение в гербе города».

Эта колонна и в самом деле была снята со своего осно­вания; герцог забрал ее, подобно Наполеону, который спустя триста пятьдесят лет вывез из Москвы золотой крест с Ивана Великого; но, оказавшись более удачли­вым, чем современный смельчак, герцог сумел довезти свой трофей до Брюгге. Там она была установлена перед биржей, приговоренная, как гласила надпись на ней, сама рассказывать о своем несчастье и своем позоре.

Кроме того, на рыночной площади Льежа стояла ста­туя Фортуны; герцог приказал снести статую, оставив от нее только колесо; впрочем, это колесо он велел закре­пить большим гвоздем, чтобы оно больше не враща­лось.

Кто бы мог подумать, что город, на который обруши­лась такая кара, останется непокоренным, что унижен­ный таким образом народ вновь поднимет голову и, словно Энкелад, сраженный молнией, еще раз перевер­нется в своей могиле?

Мы уже говорили, что герцог был невероятно богат и что отец оставил ему несметные сокровища; но, пред­видя великие события, герцог не хотел расходовать эти деньги и превратил их в неприкосновенный запас. Он счел, что ему проще взимать чрезвычайный налог, кото­рый народ должен был платить ему по трем причинам: в связи с его восшествием на престол, в связи с его войной против Льежа и в связи с его женитьбой на Маргарите Йоркской.

Налог был непомерный, но какой город, даже Гент, осмелился бы воспротивиться ему после падения Льежа?

Бракосочетание герцога совершилось в Брюгге.

Августейший супруг решил, что это был подходящий случай показать себя столь же суровым судьей по отно­шению к дворянству, каким он уже показал себя по отно­шению к народу. Он приказал отрубить голову молодому дворянину, бастарду де Ла Амеду, сыну Жана де Ла Амеда, сеньора де Конде.

Правда, этот молодой человек получил по заслугам.

Как-то раз он играл в мяч, и один из его ударов ока­зался спорным; тогда он привлек в качестве арбитра каноника, наблюдавшего за партией, но тот счел непра­вым его.

Разразившись жуткими проклятиями, бастард де Ла Амед поклялся, что он отомстит.

Каноник спасся бегством.

Однако по окончании партии, желая исполнить дан­ное им слово, бастард сел на лошадь и отправился в деревню, где жил священнослужитель.

Но нашел он там лишь его брата.

При виде разъяренного дворянина, с мечом в руках ворвавшегося к нему в дом и выкрикивавшего смертель­ные угрозы, брат каноника, не зная за собой никакой вины и даже не ведая о причине столь бешеной ярости, упал перед ним на колени и умоляюще сложил ладони.

Ударом меча бастард отрубил ему руки.

Затем, полагая, что этого недостаточно, он нанес еще три удара мечом, прикончив жертву.

Новость об этом убийстве дошла до герцога, который приказал схватить бастарда де Ла Амеда прямо в своем дворце и препроводить его в тюрьму, поклявшись святым Георгием, что достойно покарает виновного.

И в самом деле, напрасно отец, дядя, другие члены семьи и многие знатные люди обращались к герцогу, умоляя его помиловать обвиняемого; никто ничего не сумел добиться: красавец-убийца — а именно его кра­сота, несомненно, внушала великую жалость к нему, осо­бенно у женщин — был обезглавлен на обычном месте казней, а его тело, разрубленное на четыре части, было выставлено на колесе, как тело последнего из злодеев.

Было ли это суровым правосудием? Или проявлением затаенного гнева? Ведь всего за несколько дней до этого герцог подвергся одному из тех оскорблений, оставлять которые безнаказанными было не в его привычках и за которое, тем не менее, он не отомстил.

Коннетабль де Сен-Поль, по должности состоящий на службе у короля Франции, но посредством своих земель­ных владений находившийся в ленной зависимости от герцога, прибыл в Брюгге, чтобы присутствовать на свадьбе своего верховного сеньора.

И вот, на глазах у всего этого собравшегося дворян­ства, граф де Сен-Поль совершил столь королевский въезд в город, что это выглядело так, будто он является его подлинным и единственным властителем.

Впереди него следовали шесть конных трубачей; затем ехали его баннереты с обнаженными мечами, затем ехал он сам, за ним шли шесть пажей, а за пажами двигалась целая толпа дворян.

В итоге, когда граф вознамерился предстать перед гер­цогом, тот через сира де Ла Роша и сира д'Эмери дал ему знать, что не примет его.

Все надеялись, что граф принесет извинения, однако он ограничился тем, что ответил:

— Я прибыл сюда со всей этой торжественностью не как граф де Сен-Поль, а как коннетабль короля Фран­ции. Я действую сообразно обычаям королевства, и, будь король в Париже, я совершил бы въезд туда так же, как сделал это вчера здесь. А поскольку Брюгге является частью королевства Франции, я воспользовался своим правом, вот и все. Подожду, пока герцог соизволит при­нять меня.

Граф и в самом деле прождал два дня; затем, на третий день, видя, что герцог никого не посылает за ним, он отбыл столь же торжественно, как и прибыл, но, тем не менее, на этот раз без трубачей.

Наконец, в свой черед, в Брюгге вступила Маргарита Йоркская; она прибыла в дорожных носилках, которые несли английские лучники, поставившие их у порога Бургундского дворца, где ее встретила вдовствующая гер­цогиня Изабелла. Женщины обнялись.

Понимали ли они, обнимая друг друга, что их разде­ляют сто пятьдесят лет гражданской войны и такое коли­чество крови, что ею можно было бы обагрить воды Темзы от ее истока до устья?

Король Франции был представлен на этой свадьбе своим личным духовником Ла Балю; тот встретился с папским легатом, приехавшим просить за Льеж.

Льеж был полностью разорен и не мог соблюдать сроки уплаты наложенного на него штрафа; чтобы произвести последний платеж, льежцы вынуждены были продать драгоценности жен, включая даже их обручальные кольца.

Герцог ответил посланцу папы:

— Льеж должен, и Льеж уплатит.

В первую брачную ночь ложе новобрачных охватил огонь.

Не было ли это предостережением, которым Небо откликнулось на суровость герцога?

В числе грандиозных празднеств, устроенных в связи с этой свадьбой, был и турнир, названный турниром Золотой колонны, несомненно в напоминание о бронзо­вой колонне из Льежа, и приз на нем завоевал бастард Бургундский. Во время интермедий леопард, сидевший верхом на единороге и несший знамя Англии, поднес герцогу цветок ромашки; затем появилась маленькая карлица мадемуазель Марии Бургундской, одетая пастуш­кой: она сидела верхом на огромном золотом льве, кото­рый при помощи пружин открывал пасть и пел рондо; после этого, в сопровождении двух великанов, на арене показался кит длиной в шестьдесят футов: он шевелил хвостом и плавниками, а глазами ему служили два огром­ных зеркала; из его чрева вышли сирены, а вслед за ними рыцари, которые сначала сражались, а затем заключили мир, в то время как сирены пели; в конце концов чудо­вище раскрыло свою огромную пасть, заглотнуло всех и, снова поплыв посуху, вернулось туда, откуда пришло.

Но особенно всех поразило и заставило задуматься представление, в котором два рыцаря, два друга, Герку­лес и Тесей, или же Карл и Эдуард, если угодно, вдвоем победили и разоружили короля, вставшего на колени и признавшего себя их рабом.

Если эти два друга, эти два победителя были герцогом Бургундским и королем Англии, то кто же был этот побежденный и разоруженный король, признавший себя их рабом, как не король Франции Людовик XI?

XV. ПЕРОННСКАЯ ЗАПАДНЯ

И он, король Франции Людовик XI, видел все это гла­зами своего шпиона Ла Балю, но еще лучше он видел все это глазами своего гения, посредством удивительной интуиции паука, который по малейшему движению своей паутины угадывает, с добычей ему предстоит иметь дело или с врагом.

Как только ему стало известно о смерти старого гер­цога Бургундского, он понял, что вслед за этим про­изойдет, и постарался обезопасить себя.

Он сделал необычайно смелый ход, ведь это и правда был человек, способный на неожиданные шаги подоб­ного рода: он вооружил Париж.

Это в корне отличалось от того, что сделал герцог, поработивший Гент и снесший укрепления Льежа.

Карл VI в свое время разоружил парижан; Карл VII если и доверял им, то весьма неохотно, да и во время войны Лиги Общественное блага их поведение было крайне сомнительным — однако все это не значило ровно ничего: король продолжал придерживаться принятого им образа действия, то есть той политики, какая уже заста­вила его извлечь Даммартена из тюрьмы и поставить бывшего узника во главе армии.

Такие противоречия были присущи неуравновешен­ному и одновременно расчетливому уму Людовика XI. Скоро мы увидим, как в Перонне он поставил на кон собственную жизнь.

Но он понимал, что Париж — это и есть Франция; он догадывался о ее будущем величии, он предвидел ее нынешнюю централизацию. Для него король Парижа и был королем Франции.

И потому Людовик XI вооружил и укрепил Париж; но прежде всего он бережно относился к нему. Он хорошо знал парижан, ведь это он в свое время распорядился доставлять им пироги с угрями из Манта!

Он освободил Париж от налогов и, как ни велика была его нужда в деньгах, сохранял это освобождение в силе.

Лишь в одном он был неколебим: в вопросе вооруже­ния; сесть верхом самим или поставить солдат было непреложным законом, которому должны были подчи­няться и Парламент, и Шатле, и Счетная палата, и главы налоговых служб, и даже церкви.

Затем Людовик XI приказал устроить смотр.

В этом смотре участвовали восемьдесят тысяч латни­ков, там реяли шестьдесят пять знамен.

Король послал этим воинам триста бочек вина.

Все пили за его здоровье и за здоровье королевы, а именно этого он и хотел: Франция никогда не будет больна, пока хорошо себя чувствует ее король.

Почему же все эти добрые горожане не пили за здоро­вье кого-нибудь из своих? Но разве можно было считать королем этого славного простака, который в одиночку прогуливался по улицам, заговаривал с первым встреч­ным, заходил в частные дома и в купеческие лавки, отправлялся ужинать к своему куму Дени Эсселену и посылал королеву — принцессу Савойскую — вместе с Переттой Шалонской, своей любовницей, попариться в бане и отужинать в доме президента Дове?

Этих добрых горожан король всегда носил в своем сердце! Однажды ему пожаловались, что некий норманд­ский монах обвинил двух горожан, не предъявив против них никаких улик. И он велел бросить клеветника в Сену, привязав ему на шею камень, точь-в-точь как собаку.

Кроме того, ему надо было увеличить население этого города, который так настрадался. Чтобы добиться этой цели, король сделал то же, что и Ромул, желавший уве­личить население Рима: он велел возвестить повсюду, что любой чужестранец, который будет вынужден бежать из-за совершенного им убийства, грабежа или участия в бунте, обретет убежище в Париже.

Это была маленькая дверца, которую он открыл в сто­рону Льежа. Но увы, от Льежа до Парижа было очень далеко!

Перемирие заканчивалось 15 июля 1468 года. Король ожидал нападения тотчас же после окончания переми­рия; ему было известно, что между принцами существует договоренность начать новую войну Общественного блага, на этот раз с помощью англичан.

Пока что один только герцог Бретонский сдержал слово, данное коалиции: он вступил в Нормандию.

Однако король, имея дело лишь с ним одним, повел себя очень решительно: он отобрал у него Байё, Вир и Кутанс.

Как же случилось, что после таких враждебных дей­ствий герцог Бургундский не тронулся с места?

Его подвела Англия, да и Льеж, хотя и находясь при последнем издыхании, все еще был неспокоен.

И тут королю пришла в голову мысль: создать себе дотоле неведомого союзника — Францию!

Он созвал Генеральные штаты, возродив тем самым давний забытый обычай.

Шестьдесят городов направили своих депутатов: одного священника и двух мирян от каждого города. Всего собралось сто восемьдесят депутатов.

— Согласно ли королевство утратить Нормандию? — спросил у депутатов Людовик XI.

— Нет, — в один голос ответили они.

— Так вот, — продолжал король, — доверить Норман­дию моему брату или герцогу Бретонскому это все равно, что отдать ее англичанам.

И в самом деле, чтобы заручиться поддержкой англи­чан, принцы предложили им двенадцать городов. Однако англичане хотели получить не только эти двенадцать городов, но еще и денежное содержание.

Желая получить чересчур много, они не обрели ничего.

Генеральные штаты не желали верить в предательство одного из членов французской королевской семьи. И тогда король показал им копию письма своего брата, скрепленную, вероятно, подписью Уорика.

Уорик всегда был большим другом Людовика XI. Эду­ард мог желать войны, но Англия этого не хотела. В те времена король ничуть не больше, чем сегодня королева, был хозяином своей политики. Епископы и лорды напра­вили Уорика в Руан.

Людовик XI принял там Уорика и порадовал его на свой лад, не устраивая в его честь турниры и интерме­дии, которые переполняют зрительными впечатлениями и оставляют пустыми карманы, а прогуливаясь с англи­чанами по городу, приводя их в лавки торговцев сукном и бархатом и говоря гостям: «Берите!», в то время как позади него шли лакеи с большими мешками денег, опла­чивавшие все то, что брали англичане. Так что норманд­ские купцы замечали большую разницу между теми англичанами, что были друзьями короля и обогащали их, и теми англичанами, что были друзьями герцога Бур­гундского и разоряли их.

Со своей стороны, зная любовь англичан к золоту, Людовик XI специально для них приказал отчеканить крупные монеты достоинством в десять экю: они были настолько большие, что одна такая монета заполняла собой ладонь.

Вот так обстояли дела в отношении Англии, и брак герцога с Маргаритой Йоркской ничего в них не изме­нил.

А теперь скажем о том, что происходило в это время в Льеже.

Ходили слухи, будто Людовик XI, чувствуя упадок сил, приказал влить себе в жилы кровь ребенка; с точки зре­ния медицины это было измышление, но несчастный город Льеж осуществил его в буквальном смысле.

Возвращение в город изгнанников влило в его жилы кровь еще более патриотическую и неистовую, чем та, какую он потерял на поле битвы и на эшафоте.

Изгнанников было так много, что из них одних сло­жилась целая армия, причем армия грозная, не страша­щаяся смерти, ибо смерть была бы для этих несчастных концом страданий; армия, жуткая по своему виду, ибо одежда на ее солдатах, потрясавших дубинами и пиками, была изодрана в лохмотья, бороды у них были всклоко­чены, а волосы свисали до плеч.

До них дошли слухи, что отчаявшийся Льеж хочет сде­лать последнее усилие и умереть, и они собрались, чтобы потребовать права погибнуть вместе с ним.

Четвертого августа, по пути, изгнанники попытались взять Буйон, но потерпели неудачу. Восьмого сентября они вступили в Льеж, восклицая:

— Да здравствует король!

Вид их был так страшен, что город, возможно, закрыл бы перед ними ворота, если бы они у него еще были.

Изгнанники отыскали в Льеже папского легата и обра­тились к нему с мольбой. Страдания сделали их смирен­ными: они встали на колени перед прелатом.

— В сущности, мы мертвы, — промолвили они, — и потому помолитесь за нас так, как молятся за мертвых! Мы не можем более жить так, как делали это прежде: жизнь в лесах чересчур сурова. Не отказывайте же нам, ибо, если нам откажут, мы за себя не ручаемся ...

Легат, который уже ходайствовал о них перед герцогом и получил отказ, решил обратиться к епископу.

В целом епископ был настроен к ним более милостиво, чем герцог, ибо он имел с ними общие интересы. Эти люди были разорены, они лишились свободы, у них не было более ни правосудия, ни стен, но и епископ, со своей стороны, потерял епископство.

Общие интересы должны были объединить их.

Легат встал во главе их предводителей, вместе с ними поехал за епископом в Маастрихт и, уговорами и понуж­дением, привез его в Льеж.

Между тем в Перонне разыгралась сцена из высокой комедии.

Герцог Бургундский собрал там войско. То, что он не действовал заодно с герцогом Бретонским, объяснялось, без сомнения, тем, что он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы действовать в одиночку.

Неожиданно он получил послание от короля Франции. В этом послании Людовик XI писал, что, по его мнению, с помощью посредников ничего хорошего добиться нельзя и что он, имея великое желание увидеть герцога и вести с ним переговоры непосредственно, как это уже происходило в Венсене, просит выдать ему охранную грамоту, с которой можно было бы приехать в бургунд­ский лагерь.

Подобный первый шаг не мог не польстить герцогу: стало быть, его рыцарское благородство настолько известно, что даже противник решается отдать себя в его руки.

Он лично ответил королю и послал ему требуемую охранную грамоту, написав ее от начала и до конца соб­ственной рукой.

В этой охранной грамоте, хранящейся в библиотеке на улице Ришелье (ркп. 9675), говорится примерно следу­ющее:

«Вы можете приехать сюда, пребывать здесь и оста­ваться, равно как и возвращаться по собственной воле и в безопасности в города Шони и Нуайон каждый раз, когда

Вам это будет угодно, притом что Вам не будут чинить в этом никаких препятствий ...»

Но яснее всего читается там такая фраза:

«... что бы ни случилось или могло бы слу­читься.

8 октября 1468 года.

Карл».

Обратите внимание на дату 8 октября: это важно. Про­шел равно месяц, день в день, с тех пор как изгнанники вернулись в Льеж.

Король более не колебался; выделенная нами фраза делала всякую двусмысленность невозможной. «Что бы ни случилось или могло бы случиться», герцог не должен помешать королю вернуться в Шони или Нуайон.

Да и к тому же, разве во время войны Общественного блага граф де Шароле, не имея охранной грамоты и ведя переговоры с королем, не приехал в Париж? Ведь королю оставалось всего лишь закрыть заставу за спиной гер­цога, а герцог находился не более чем в ста шагах от Бастилии. Но он этого не сделал, он, Людовик XI, про­стак, король-буржуа, не имевший ни малейших притяза­ний на то, чтобы выглядеть королем-рыцарем; так не­ужели герцог совершит подобное вероломство?

Так что в путь король отправился с веселым сердцем и с улыбкой на устах: он наконец-то воспользовался слу­чаем и приказал отрубить голову Шарлю де Мелену, которому уже давно была обещана такая награда за его предательство.

Возможно, впрочем, что он выбрал этот момент нарочно для того, чтобы отдать Даммартену все поместья казненного: раз уж он оставлял Францию и ее армию в руках бывшего разбойника, следовало проявить по отно­шению к нему исключительное расположение.

Если бы герцог задержал гостя, Даммартену следовало потребовать его возвращения.

Никто не советовал королю подвергать себя опасно­сти; однако тщетно ему напоминали, что появилась комета, возвещая с небес несчастье кому-то из сильных мира сего; что есть пророчество, будто в течение года он умрет насильственной смертью, — король не желал ничего слушать.

Девятого октября, то есть назавтра после подписания охранной грамоты и, по всей вероятности, в тот самый день, когда она была получена, Людовик XI отправился в путь, взяв с собой коннетабля де Сен-Поля, кардинала Ла Балю, герцога Бурбонского, сира де Божё, архиепи­скопа Лионского и епископа Авраншского, своего духов­ника.

Его охрана состояла из восьмидесяти шотландцев и шестидесяти кавалеристов.

Прибавьте к этому Тристана, его главного прево; Оли­вье Ле Дена, его брадобрея и камердинера, ставшего его доверенным лицом и его правой рукой; и, наконец, Гале- отти, его астролога.

Король пожелал, чтобы Филипп де Крев-Кёр, сир д'Эскерд, выехал ему навстречу с бургундскими лучни­ками.

Он обнаружил их в указанном месте.

Сир де Крев-Кёр объявил его величеству, что герцог ожидает его по другую сторону небольшой речки Дуэн.

— Так ускорим шаг, — произнес король, — ибо я желаю как можно скорее увидеться со своим дорогим кузеном!

И в самом деле, еще издалека увидев герцога, он пустил лошадь вскачь, стремительно подъехал к нему и обнял его.

Вначале Карл встретил все эти ласки несколько холодно: он никогда не питал большого доверия к Людо­вику XI, равно как и в эту минуту.

Однако король, казалось, не замечал его сдержанно­сти: он обнял кузена за шею и продолжал идти, держа руку на его плече.

По прибытии в Перонну король выяснил, что покои для него приготовлены в доме городского сборщика налогов, ибо замок, старинное сооружение седьмого века, был необитаем и в нем царил беспорядок.

Как только Людовик XI разместился, он узнал, что прибыло и стало лагерем под стенами города войско мар­шала Бургундского.

Маршал Бургундский был его личным врагом. У короля было много врагов, но этот был из числа самых непримиримых.

Когда дофину пришлось бежать из Дофине, маршал Бургундский сопровождал его во время бегства, и, в награду за эту услугу, король, взойдя на трон, даровал ему сеньорию Эпиналь; однако горожане, не желавшие находиться в зависимости от маршала Бургундского, подали жалобу Парламенту: они опирались на грамоты короля Карла VII, который, присоединив их город к короне, дал обещание, что тот никогда не будет передан в чье-либо ленное владение.

Парламент же, получив указания Людовика XI, решил дело в пользу жителей города.

В ответ маршал заявил, что, будучи бургундцем, он не признает решений Парижского парламента и возьмет город силой.

Король позволил городу отдаться под покровительство Иоанна Калабрийского. Иоанн Калабрийский был столь же решительным воином, что и маршал Бургундский, и сеньория Эпиналь осталась за ним, но лишь до тех пор, пока король не отобрал ее и у него тоже.

Отсюда и проистекала ненависть маршала к королю.

Вслед за маршалом Бургундским прибыл Антуан де Шатонёф, сеньор дю Ло, еще один враг короля, ставший его врагом по еще более основательной причине, чем маршал Бургундский.

Некогда король осыпал его ласками, сделав его вели­ким камергером и великим кравчим; однако во время войны Общественного блага г-н де Шатонёф повел себя весьма безучастно, и король затаил на него злобу за такое безразличие. Он приказал арестовать его и заключить в замок Юсон, а поскольку он не слишком полагался на стены и запоры, ему пришла в голову мысль изготовить для своего бывшего фаворита тюрьму в тюрьме; в итоге Людовик XI взял на себя труд нарисовать своей королев­ской рукой одну из тех железных клеток, какие впослед­ствии так часто им использовались, и, послав этот рису­нок бастарду Бурбонскому, адмиралу Франции, попросил его изготовить такую клетку в полном соответствии с рисунком, запереть туда узника, а ключ от клетки пере­дать в собственные руки его величества.

Однако бастард Бурбонский, полагая, что такая двой­ная тюрьма будет чрезмерной жестокостью, ограничился ответом:

— Если король желает обращаться со своими узниками подобным образом, то пусть сам их и сторожит; вот тогда он сможет делать с ними все, что ему заблагорассудится, и даже пускать их на фарш.

Господин де Шатонёф был предупрежден об угрожа­вшей ему опасности; по слухам, он был любовником г-жи д'Арсинж, жены коменданта замка, и с ее помощью ему удалось бежать.

Узнав об этом побеге, король впал в неистовый гнев и приказал обезглавить сира д'Арсинжа, Ремоне, сына его жены, и королевского прокурора замка Юсон.

Как если бы все враги Людовика XI назначили встречу в Перонне, туда, в свой черед, прибыл и Филипп Брес- ский, сын покойного герцога Савойского.

Король начал беспокоиться: чествовать гостя, собрав всех его врагов, было несколько странно.

Но ведь они могли собраться и сами по себе, как волки на запах крови.

Дом сборщика налогов, где разместили Людовика XI, не показался ему надежным, и он попросил, чтобы его поселили в старом замке, в том самом замке графа Гер­берта, где вассал убил своего короля и где, как говорили, кровь Карла Простоватого все еще можно было увидеть на плитах комнаты, прилегавшей к спальне.

Просьба короля была удовлетворена без всяких возра­жений.

Все его враги смеялись и, смеясь, скалили свои острые и голодные зубы. Разве не было это чудом, милостью Небес, волей Провидения, что хитрый лис сам сунул лапу в западню?

И герцогу оставалось сделать только одно: запереть за ним дверь и никогда больше ее не открывать, а еще лучше, посадить своего пленника в одну из тех клеток, образец которых тот сам и начертил.

Между тем герцог держался стойко: король доверился ему и не должен был в этом раскаяться; тем не менее, поскольку король находился в Перонне, в замке графа Вермандуа, жил в той комнате, где некогда находился Карл Простоватый, видел у себя перед глазами кровь, въевшуюся в плиты пола, он, герцог Бургундский, будет настойчивее в отношении ряда статей, какие ему хоте­лось включить в договор, предложенный королем.