Карл Смелый. Жанна д’Арк

Однако следует думать, что герцог уступил навязчивой идее. Вспомним, что 8 сентября изгнанники вернулись в Льеж; вероятно, 10-го или 11-го герцог узнал об этом, а теперь было уже 10 октября.

Внезапно распространился слух, будто убит Эмберкур, убит епископ Льежский, убиты каноники.

Поверил ли герцог в эту новость или сделал вид, что поверил?

Новость, если бы она оказалась правдой, была бы роковой для короля Франции в большей степени, чем для герцога Бургундского.

И в самом деле, если бунт разжигался королем Фран­ции, то какой момент он выбрал для его начала? Тот самый, когда он отдал себя в руки своего врага!

Подобная политическая слепота определенно не была свойственна Людовику XI, человеку дальновидному. Правда, дальнозоркие порой довольно плохо видят вблизи.

В любом случае, если епископ был убит и убийство можно было вменить в вину Людовику XI, это привело бы к ссоре с папой и к ссоре с герцогом Бурбонским, одним из тех прославленных воинов, на кого король более всего рассчитывал.

Но, как известно, новости оказались далеки от истины: изгнанники не только не убили епископа, привезя его из Маастрихта, но и, когда один из них осмелился сказать о нем худое слово, тотчас же устроили суд над этим чело­веком и повесили его на придорожном дереве.

Поверил герцог этим известиям или всего лишь сделал вид, что поверил, но действовал он так, как если бы они показались ему правдивыми.

— О! — воскликнул он. — Так это правда, что король прибыл сюда только для того, чтобы обмануть меня и не дать мне быть настороже! Значит, я был прав, не доверяя этому ядовитому зверю и отказываясь от встречи с ним; ведь это он посредством своих тайных козней подстрекал злых и жестоких льежцев; но, клянусь святым Георгием, льежцы окажутся жестоко наказаны, а у моего кузена Людовика будет повод раскаяться!

И он тотчас же приказал закрыть все ворота города и не разрешать никому выходить оттуда без пропуска, под­писанного им собственноручно.

Правда, герцог пустил в ход предлог — ибо его все же мучили угрызения совести, — будто у него только что украли шкатулку, полную золота и драгоценностей, и он хочет во что бы то ни стало найти ее.

Однако от своих приближенных он не скрывал истин­ной причины принятых им мер; он расхаживал взад и вперед, мрачный и одновременно возбужденный, призы­вая всех, кто ему встречался, в свидетели предательства короля, громогласно сообщая всем, кто хотел это услы­шать, новости из Льежа, преувеличивая содержавшиеся в них ужасы и взвинчивая себя страшными угрозами мщения, несомненно для того, чтобы подготовить все умы к тому, что он намеревался сделать, и для того, чтобы они этого не устрашились.

Вскоре отзвуки этих новостей, усиленные гневом гер­цога, громовыми раскатами пронеслись под сводами ста­рого замка.

Внезапно Людовик услышал беспокойное движение по залам и коридорам, шум шагов и лязг оружия, двери закрывались и запирались на засовы, и ему крикнули, что он стал пленником.

Причины этих перемен он тогда еще не знал, и она стала известна ему лишь на следующий день, 12 октя­бря.

Людовик XI ощутил серьезность положения, но не пал духом. При нем всегда было то, то что он называл сво­ими карманными деньгами; на этот раз такими карман­ными деньгами были пятнадцать тысяч золотых экю. Он отдал эти деньги для того, чтобы разделить их между советниками герцога, однако все воспринимали его уже до такой степени обреченным, а гнев герцога казался всем настолько непреклонным, что тот, кому пленник доверил раздать эти пятнадцать тысяч экю, прежде всего большую их часть оставил себе.

Весь город пребывал в волнении, и день 12 октября прошел в тревожном ожидании того, что сделает герцог.

Тринадцатого — заметьте, что к этому времени герцог уже не мог не знать правды, — так вот, 13-го герцог созвал свой совет. Заседание продолжалось весь день и часть ночи; само собой разумеется, враги короля имели там решающий голос.

Что же касается Людовика XI, то он еще накануне предложил скрепить клятвой мир в том виде, в каком он его излагал, а именно: король брал на себя обязательство полностью возместить герцогу нанесенные ему убытки, вместе с ним отправиться в Льеж и предоставить залож­ников, для того чтобы вернуться во Францию.

Однако герцог даже не пожелал выслушать эти пред­ложения, ибо примерно вот какого решения он доби­вался от совета: удерживать короля в тюрьме, послать за Карлом, его братом, и договориться с ним об управлении королевством.

Уже был готов гонец, он уже натянул на себя дорож­ные краги, а во дворе стояла наготове оседланная лошадь.

Но в эту минуту герцог пошел на попятную.

Брат короля уже давно жил в Бретани; у него были обязательства перед герцогом Бретонским, оказавшим ему гостеприимство; так разумно ли Карлу Бургундскому делать королем Франции бретонца?

Да, король был под замком, это правда, однако его предводитель разбойников Даммартен и его армия, самая сильная из всех, какие когда-либо удавалось собрать Людовику, были вполне свободны в своих действиях.

И тогда предстояло бы выдержать страшную войну! Даммартену, которому только что достались владения Шарля де Мелёна, не приходилось ждать ничего хоро­шего от друзей покойного, а кроме того, все заставляло верить, что он в самом деле встал на сторону короля.

И в ту минуту, когда гонец герцога уже вставлял ногу в стремя, он получил приказ не ехать.

XVI. ИСКУПИТЕЛЬНАЯ ЖЕРТВА

Пока герцог отдавал приказ, отменял его и пребывал в нерешительности, под мрачными сводами замка, где был заперт Людовик XI, происходила сцена совершенно иного рода.

Людовик XI был чрезвычайно суеверен; он верил в астрологические предсказания судьбы человека, в соче­тания звезд, во влияние планет и, как мы уже сказали, держал при себе астролога Галеотти.

Этот астролог был если и не глубоким ученым, то, по крайней мере, весьма знающим человеком, который в течение долгого времени жил при дворе венгерского короля Матвея Корвина. Когда Людовик XI обратился к нему за советом по поводу своего желания отправиться к герцогу, Галеотти одобрил этот замысел.

Искренне ли он это сделал? Или его привлекли на свою сторону враги короля, чтобы он дал ему такой совет? Утверждать это нельзя, но факт состоит в том, что совет этот был дан.

Король, который, отправляясь в Перонну, полагал, что он совершает нечто крайне хитроумное, но теперь, когда дела приняли такой оборот, догадался, что он совершил глупость, был не прочь обрушить на кого-нибудь свой гнев и возложить вину за собственное легкомыслие на астролога.

Мы уже говорили, что король привез с собой свой личный двор и что этот личный двор состоял из Три­стана, его главного прево, Оливье Ле Дена, его брадо­брея, и Галеотти, его астролога.

Хотя и находясь на положении пленника, Людовик пожелал убедиться, что он не перестал быть королем и может доставить себе удовольствие, приказав повесить Галеотти; он призвал Тристана и спросил его, настроен ли тот по-прежнему повиноваться ему. Тристан ответил, что место и обстоятельства никак на это не влияют, что король Франции, узник он или нет, всегда остается коро­лем Франции и пока в нем, Тристане, останется хоть дуновение жизни, он будет повиноваться королю, при­чем делая это в тюрьме точно так же, как и в любом дру­гом месте.

Это было все, что хотел услышать Людовик XI.

И тогда он пояснил Тристану, о чем идет речь.

Тристан испытывал к астрологу ту естественную нена­висть, то инстинктивное отвращение, какие материаль­ная сила питает к разуму, а зверство — к духовности; он всегда радовался возможности повесить кого-нибудь, но был особенно обрадован тому, что его жертвой окажется Галеотти.

Так что он предложил королю тотчас же приступить к делу; однако Людовик XI, при всей своей готовности отомстить астрологу, хотел укрепиться в принятом реше­нии, в последний раз побеседовав с Галеотти.

При этом было условлено, что, если в ту минуту, когда астролог будет уходить от него, король крикнет: «Идите! Над нами есть Бог!» — это будет означать: «Друг Тристан, вот человек, которым ты властен располагать и с кото­рым ты можешь делать все что тебе угодно».

Если же, напротив, — а такое было возможно, — астрологу удастся оправдаться и король простится с ним, сказав: «Идите с миром, отец мой!» — Тристан не должен будет тронуть даже волосок на его голове.

Однако этот последний случай представлялся малове­роятным, настолько маловероятным, что, дабы не терять время даром, главный прево призвал двух своих подруч­ных, Птит-Андре и Труазешеля, и велел им вбить в балку крюк, а к крюку привязать веревку.

Подручные были заняты этим делом, когда Галеотти проходил мимо них, направляясь к королю.

Астролог бросил лишь короткий взгляд на этих людей и их начальника, который с вниманием, свидетельство­вавшем о его глубоком интересе к происходящему, наблюдал за их действиями; однако этого взгляда ему было достаточно, чтобы прийти к убеждению, что гото­вится какая-то казнь, а поскольку его совесть, вероятно, была не вполне чиста в отношении поездки в Перонну, он ощутил нечто вроде дрожи, пробежавшей по его жилам.

Взор короля никак не способен был успокоить астро­лога.

И в самом деле, король разразился упреками, а Гале­отти, вероятно, не нашел достаточно убедительных оправданий, ибо Тристан, приложивший ухо к двери, услышал, как король крайне гневно воскликнул:

— Уходите, господин колдун, господин маг, господин шарлатан! И помните, что над нами есть Бог!

Тристан подал знак своим подручным: теперь астролог находился в их власти.

Однако внезапно король передумал и, будучи по при­роде насмешником, не захотел отправлять астролога на виселицу, не поглумившись над ним напоследок.

И он велел Галеотти вернуться.

— Минуту, — обращаясь к нему, промолвил король, — последний вопрос.

— Задавайте, государь, — поклонившись, произнес астролог.

— Только хорошенько подумай, прежде чем ответить, ибо, возможно, по сути этот вопрос куда важнее, чем кажется на первый взгляд.

— Я внемлю, государь.

— Можешь ли ты с помощью своей так называемой науки предсказать час собственной смерти?

Галеотти не надо было долго думать, чтобы понять, в чем дело.

— Государь, — ответил он, — я могу сделать это, лишь поставив его в связь с последним часом другого чело­века.

— Объясни-ка получше, — промолвил король.

— Что ж, государь, — произнес Галеотти, — вот все, что я могу с определенностью сказать о своей кончине: она опередит на сутки кончину вашего величества.

Людовик XI с испуганным видом взглянул на астро­лога, однако тот оставался невозмутим и, что бы король ему ни говорил, не вышел из своей роли, в соответствии с которой ему поручалось возвестить небесам или аду о том, что туда прибудет душа Людовика XI, задержавшись лишь на сутки после его собственной души.

В итоге, когда отворились двери королевских покоев, Тристан увидел, что король, вместо того чтобы с гневом выпроваживать астролога, дружески держал его за плечо и, провожая его до конца коридора, непрестанно повто­рял:

— Идите с миром, отец мой, идите с миром!

И Тристан со своим крюком и своей веревкой остался ни при чем.

В то самое время, когда астролог выходил из покоев короля, герцог въезжал по подъемному мосту в замок. Он принял решение: короля не следует убивать и не следует держать его в заточении; помимо того, что это явилось бы нарушением данного слова и запятнало бы орден Золотого Руна, это было бы еще и неверной политикой. Лучше было ослабить его и ограничить его власть.

Когда Людовик XI увидел герцога, к нему вернулась его уверенность в себе: он знал все преимущества, какими обладает человек, умеющий сдерживаться, над человеком вспыльчивым, и по первым же словам Карла ощутил, насколько тот взволнован.

И действительно, голос герцога дрожал от гнева.

«Внешне, — говорит Коммин, — он был сдержан, однако его выдавали жесты и голос».^[17]

— Брат мой, — ласково промолвил король, — в безо­пасности ли я в вашем доме и в ваших владениях?

— Разумеется, государь, — отвечал герцог, — причем до такой степени в безопасности, что если бы я увидел летящую в вашу сторону арбалетную стрелу, то встал бы перед вами, чтобы уберечь вас. Однако речь идет о том, чтобы подписать договор, предложенный вам моим сове­том.

— Надеюсь, мне будет позволено его обсудить, — про­изнес король.

— Кроме того, — продолжал герцог, не подкрепляя, но и не разрушая надежд короля относительно возможности обсуждения, — не соблаговолите ли вы поехать вместе со мной в Льеж, чтобы помочь мне покарать предавших меня льежцев?

— Клянусь Пасхой Христовой! — отвечал король. — Однако давайте вначале обсудим и клятвой утвердим договор; затем я поеду с вами в Льеж, взяв с собой столько людей, сколько вам будет угодно.

Герцог удалился и уступил место своим советникам.

Однако советники имели наказ. Пока Людовик XI обсуждал статьи договора, ему позволяли это делать, но в ответ на все его возражения бургундские уполномочен­ные невозмутимо говорили: «Так надо ... Этого желает его высочество».

Пусть те, кто пожелает узнать, что именно лоскут за лоскутом отрывали от владений короля Франции 14 октя­бря 1468 года, прочтут ряд ордонансов, датированных этим числом и заполняющих тридцать семь страниц ин-фолио. Любознательные читатели найдут этот доку­мент в Национальной библиотеке («Ордонансы», XVII, 126-161).

Король подписал отказ от всего, что до тех пор было предметом спора с герцогами Бургундскими.

Он отдавал брату уже не Нормандию, которую, вне всякого сомнения, Карл приберегал для своего шурина Эдуарда, а Бри, что приближало Бургундию на расстоя­ние десяти льё от Парижа.

Соблюдать заключенный мир стороны поклялись на частице истинного креста Христова, которую извлекли из королевских сундуков; некогда она принадлежала Карлу Великому и хранилась в церкви Сен-Ло в Анже. Эту реликвию король считал самой святой из всех релик­вий и был убежден — по крайней мере, он так говорил, — что тот, кто нарушит клятву, данную на этом священном обломке, непременно умрет в том самом году, когда клятва была нарушена.

Людовик XI написал два письма Даммартену, и, благо­даря этим письмам, можно восполнить недостаток под­робностей, рисующих давление, которому он подвер­гался.

Мы уже говорили, что одним из предметов беспокой­ства герцога Бургундского, а скорее, единственным пред­метом его беспокойства был Даммартен со своей армией.

Первое письмо датировано 9 октября, то есть днем прибытия короля в Перонну; однако два обстоятельства, связанные с содержанием этого письма, доказывают, что оно было написано не 9-го, а либо вечером 14-го, либо утром 15-го. В самом деле, в этом письме Людовик XI дает Даммартену приказ распустить армию, а затем добавляет, что льежцы захватили в Тонгре своего епи­скопа и что подписан мирный договор.

Но дело в том, что как раз 9-го, то есть в тот самый день, когда король якобы посылает письмо из Перонны, льежцы захватывают в Тонгре своего епископа; а поскольку в те времена электрический телеграф еще не был изобретен, король не мог знать 9-го, находясь в Перонне, что происходило в тот день в Тонгре.

Точно так же Людовик XI не мог 9-го объявить Дам­мартену, что договор подписан, ибо подписание договора состоялось лишь 14-го.

Так что это письмо, которое, по всей вероятности, было продиктовано королю, могло быть написано, как мы уже говорили, либо вечером 14-го, либо утром 15-го.^[18]

Второе письмо написано в том же самом духе и содер­жит лишь распоряжение направить армию к Пиренеям.

Но, к несчастью, один из латников герцога Бургунд­ского охранял королевского гонца, не спуская с него глаз, так что старый лис Даммартен не был обманут этой комедией и прямо ответил герцогу Бургундскому: «Если вы не отпустите короля, все королевство отправится за ним!»

Узнав, что все завершилось, Париж испытал огромное удовлетворение. Сколь ни мала была любовь людей к Людовику XI, они все же предпочитали видеть его живым, а не мертвым, свободным, а не пленником и, главное, ставшим пленником или умершим подобным образом.

Уже на следующий день оба государя выехали в Льеж. При Людовике XI находились его шотландцы и триста солдат, присланных ему Даммартеном.

Когда льежцам сообщили, что против них выступил король Франции, они не желали этому верить: как, ко­роль Франции, их друг, более того, их сообщник?!

В Льеже, как известно, уже не было более ни стен, ни ворот, ни рвов, но, ценой жертв, продав все, вплоть до церковных украшений, льежцы соорудили нечто вроде оборонительного вала.

Обрекая себя на смерть, точно республиканцы древ­ности, они выставили четыре тысячи воинов против сорока тысяч. То ли питая последнюю надежду, то ли желая пристыдить того, кто их предал, они шли в атаку, выкрикивая: «Да здравствует король!»

Король вышел вперед и крикнул:

— Да здравствует Бургундия!

Этим он отрекся не только от льежцев, но и от Фран­ции. В случае нужды он отрекся бы и от Бога.

Это был не тот человек, которого можно было опа­саться увидеть гибнущим от переизбытка гордости и над­менности, и потому он имел привычку говаривать в дру­жеском кругу:

— Когда впереди скачет гордость, позор и урон идут недалеко позади.

Вести правильный бой против этой кучки людей не соизволили: каждый пошел в атаку как хотел, не следуя за своим знаменем; все спешили попасть в город, чтобы начать грабить. Это было все равно, что выкопать из земли труп, надеясь, что его похоронили вместе с драго­ценностями!

Видя этот беспорядок, льежцы вышли через проломы в стенах, напали на бургундцев и устроили им страшную резню.

И тогда стало понятно, что с этими доведенными до отчаяния людьми следует считаться.

Сир д'Эмберкур был ранен, а сир де Саржин убит. Вся армия герцога выступила против Льежа и расположилась в одном из его предместий. Король и французы расквар­тировались на большом хуторе в некотором удалении от города.

Никто не боялся вылазки льежцев. Разве могли эти умирающие предпринять подобную попытку?

Около полуночи прозвучала тревога: лагерь подвергся нападению.

И кто же на него напал? Неужели жители города? Это было бы невероятно! Нет, в атаку пошли шестьсот чело­век из Франшимона, все как один лесорубы и угольщики. Эти шестьсот человек, а по другим сведениям, их было триста, ринулись на лагерь и атаковали сорок тысяч человек под командованием короля и герцога!

Если бы, вместо того чтобы идти в атаку с громким гиканьем, о чем сообщают хронисты, они атаковали бы короля и герцога бесшумно, кто знает, чем бы это кон­чилось?

Герцог проснулся первым, соскочил с постели и воору­жился. Выйдя наружу, он обнаружил, что одни кричат «Да здравствует Бургундия!», а другие — «Да здравствует король!». Со всех сторон его окружали враги.

Хозяин дома, где расположился герцог, и хозяин хутора, где остановился король, послужили проводни­ками этим угольщикам, которые, не ведая, кто такие Леонид и его триста спартанцев, бросились на бургунд­ский лагерь точно так же, как некогда спартанцы броси­лись на лагерь персов.

Жилище короля подверглось нападению одновременно с жилищем герцога, однако первое из них имело лучшую охрану, чем второе. Шотландские лучники сосредоточи­лись у ворот хутора и обстреливали как франшимонцев, напавших на короля, так и бургундцев, пришедших его защищать.

Когда франшимонцы были отбиты, у города не оста­лось более никакой надежды; те его жители, кто хотел спасти свою жизнь и укрыться в безопасном месте, были уведомлены, что они могут покинуть город в течение ночи. Ничего не было проще: новый оборонительный вал, еще не завершенный, был открыт со всех сторон.

Время поджимало: герцог решил начать приступ на следующий день.

Когда королю стало известно об этом решении, он сделал все возможное, чтобы помешать его исполнению. По его словам, не следовало рисковать, вступая в бой с обреченными людьми, которые своей ночной атакой доказали, на что они способны; через два дня они сами сдадутся на милость победителя.

— Что ж! Если король боится, — заявил герцог, — пусть бежит в Намюр.

Король остался.

Жители Льежа не могли представить себе, что на них нападут в этот день: было воскресенье. Они бодрствовали уже целую неделю и умирали от усталости.

В назначенный час бургундская армия двинулась на оборонительные укрепления; разделившись на две колонны, она атаковала город с двух противоположных концов.

Однако, к великому удивлению командиров и солдат, подступы к городу никто не защищал: был час трапезы и все обедали.

«Во всех домах мы нашли накрытые столы»^[19], — говорит Коммин.

К полудню город уже был взят и разграблен.

Король к этому времени тоже расположился обедать.

К нему приехал герцог.

— Так что будем делать с Льежем, государь? — спросил он.

Нам не хотелось бы сопоставлять с кем-либо короля Людовика и в еще меньшей степени жителей Льежа, но это было то же самое, как если бы Макера спросили: «Так что будем делать с Бертраном?»

Ответ был достоин Людовика XI. Послушайте его и оцените.

— Перед дворцом моего отца, — сказал он, — росло большое дерево, на котором вороны свили себе гнезда; вороны ему досаждали, и он приказал разрушить эти гнезда, причем такое повторялось дважды. Через год, когда вороны опять взялись за свое, отец приказал выкорчевать дерево, и с тех пор вороны больше не мешали ему спать.

Под воронами подразумевались льежцы, под дере­вом — Льеж.

И Льеж был уничтожен с корнем.

В первый день убили всего лишь двести человек, но три дня спустя убивали и топили уже изо всех сил.

Один писатель, Монстерус, сообщает, что всего было убито сорок тысяч мужчин и утоплено двенадцать тысяч женщин и детей. Сократим это число вдвое, то есть до двадцати шести тысяч человек: тринадцать тысяч оста­вим на совести короля и тринадцать тысяч — на совести герцога.

Второго ноября, то есть через день после взятия Льежа, король наконец-то отбыл во Францию.

Он провел три трудные недели, до того трудные, что по возвращении в Париж впал в сильное расстройство.

Герцог проводил короля на пол-льё от Льежа. Сиры д’Эскерд и д’Эмери сопровождали его вплоть до церкви Богоматери Льесской в Пикардии.

Спустя неделю герцог в свой черед покинул Льеж; уез­жая, он оставил приказ сжечь и разрушить Льеж, подобно Динану.

На расстоянии одного льё от города он обернулся и увидел пламя и дым: его приказ был выполнен.

XVII. ПРЕКРАСНЫЙ ДОГОВОР В РУКАХ У ГЕРЦОГА БУРГУНДСКОГО

Тем временем Людовик XI возвращался в полном уны­нии.

Его, человека сообразительного, его, образцового короля, его, новоявленного Тиберия, создавшего такую блестящую теорию власти, провели, как ребенка! Ему казалось, что все кругом, и стар и млад, насмехаются над ним.

И, как уже было сказано, он заболел от неистовой злобы.

Тем не менее он не хотел от нее умирать: ему нужно было отыграться. И вначале он отыгрался на сороках, сойках и совах.

Сказанное довольно непонятно, но погодите.

Однажды утром, уже после выздоровления, он, по сво­ему обыкновению, вышел на воздух и, тая в себе стыд, стал прогуливаться по улицам Парижа.

Проходя мимо какого-то дома, он заметил висевшую там клетку; в клетке прыгала сорока.

— Перетта! — крикнула птица.

Король обернулся.

— Перетта! Перетта! — повторяла птица.

Так звали любовницу короля, но это было также уменьшительное название Перонны.

Король вернулся к себе в ярости.

«В тот же день, — сообщает Жан де Труа, — всех сорок, соек и сов арестовали и доставили королю, сделав записи о том, где каждую из вышеупомянутых птиц задер­жали и что она умеет говорить».

Король, как видно, винил всех кругом.

Вот каким на самом деле был король, смиреннее кото­рого, по словам Шатлена, не бывало за тысячу лет.

Герцог Бургундский полагал, что после той постыдной роли, какую король сыграл в Льеже, тот опозорен и погу­блен навсегда. Король думал то же самое о нем. Но оба они ошиблись.

«В те времена даже сами государи не понимали, как мал с них был спрос в делах чести и верности слову».^[20]

В итоге Людовик XI многого достиг в ходе этой поездки в Льеж: ему удалось вступить в сношения с советниками герцога, и, благодаря легкости, с какой он раскошелился, отдав свои пятнадцать тысяч золотых экю, доказать, что у него щедрая рука и, когда понадобится, он не станет скряжничать.

Герцог, напротив, был скуп, давал мало и чаще всего неохотно; к тому же он был вспыльчив, жесток и груб.

Король же говорил всем одни лишь любезности, и, так как содержание охранной грамоты было известно, полу­чалось, что именно он сыграл положительную роль, роль человека честного, роль жертвы.

И в конце концов, поскольку из того затруднительного положения, где, по общему мнению, он мог расстаться с жизнью или, по меньшей мере, со свободой, ему удалось выйдя целым и невредимым, все решили, что он человек мудрый и сообразительный.

В итоге многие из тех советников герцога, что вели с королем спор, удалились, качая головой и говоря:

— Лучше быть при этом человеке, который умеет так хорошо вознаграждать и так хорошо наказывать, чем при его высочестве герцоге Карле, который хорошо наказы­вает, но плохо вознаграждает.

Именно это позднее наглядно показал ему Коммин.

Мне кажется, что при всей сухости истории есть опре­деленный интерес в том, чтобы наблюдать за взаимным противостоянием грубой силы Карла и неистощимой хитрости его соперника.

На какой-то миг, однако, король полагает себя побеж­денным; он заболевает, ему кажется, что он умирает. Но нет! Внезапно он спохватывается.

В голову ему приходит мысль: поссорить своего брата Карла со своим кузеном Карлом.

Он не отдаст своему брату ни Шампань, ни Бри — этот мост, переброшенный из Бургундии в Иль-де-Франс: он отдаст ему нечто лучше, чем все это, лучше того, что тре­бовали для него принцы, лучше того, что требовал он сам.

Король сделал вид, что он болен опаснее, чем это было на самом деле, и даровал брату Гиень.

— Это дарение доли будущего наследства, — сказал он ему. — Вскоре у вас будет не только Гиень, но и вся франция; так что не наносите ей ущерба, ведь она, воз­можно, станет вашей через несколько месяцев, а уж спу­стя год наверняка ... Разве лекари не приговорили меня?

Никогда еще Людовик XI не чувствовал себя лучше.

Молодой принц был одурачен братом; он с благодар­ностью принял Гиень и даже не пытался торговаться: вместо какой-то бесплодной Шампани он получал пре­красный Юг, вечно цветущий, вечно благоухающий, и Бордо в качестве столицы!

Некий гасконец, который был фаворитом брата короля, попросту дал ему понять, что Гиень — это рай.

Молодой принц был так обрадован, что сбежал от приютившего его герцога Бретонского и поспешил бро­ситься в объятия брата.

Его удивило лишь то, как хорошо выглядел король после столь тяжелой болезни. Тем не менее он простил брату его хорошее самочувствие.

Кто же пришел в ярость? Во-первых, герцог Бретон­ский: рычаг, с помощью которого он мог по своему жела­нию раскачивать Францию, выскользнул из его рук! Во-вторых, англичане, воевавшие сто пятьдесят лет, чтобы сохранить за собой эту прекрасную Гиень, где вырос герой их баллад, Черный Принц; прекрасную Гиень, с которой им придется распрощаться навсегда! И наконец, герцог Бургундский, желавший видеть моло­дого принца в Шампани и Бри, чтобы тот охранял для него легкий и надежный проход через Францию, а в конце этого прохода — ключи от Парижа!

И потому милейший герцог бесновался, словно черт в кропильнице! Он был предупрежден обо всем, но ничему не мог воспрепятствовать.

И кем же он был предупрежден?

Человеком, который был обязан королю всем, кото­рого король одел в пурпур и из ничтожества сделал кар­диналом: он был предупрежден Ла Балю, предавшим короля, по всей вероятности, уже в Перонне.

Завершением этого измены стала превосходная желез­ная клетка.

— Железная клетка, — сказал как-то раз Ла Балю по поводу сеньора дю Ло, — это самое надежное средство охранять узника.

Бедный кардинал не догадывался, что этими словами он заключил бессрочный арендный договор на пользова­ние застенками замка Лош.

Вернемся, однако к королю, а главное, к его брату.

Десятого июня молодой принц обосновался в Гиени.

Одиннадцатого июля в Англии произошел переворот: под Англией здесь подразумевается Уорик. 11 июля Уорик выдал свою дочь замуж за Кларенса, брата короля Англии; это была та дочь, которую он предназначал в жены Эдуарду и на которой Эдуард не захотел жениться.

И тогда тот, кого называли делателем королей, разде­лался с Эдуардом почти так же легко, как когда-то воз­вел его на трон. Эдуард все еще считал себя королем, хотя на деле уже был покинут всеми.

Однажды утром архиепископ Йоркский, брат Уорика, вошел в королевские покои.

Король спал; архиепископ разбудил его:

— Надо вставать, государь.

— Да будет вам! — произнес король. — Еще слишком рано, и мне хочется еще поспать.

Но архиепископ настаивал:

— Это не зависит от вашей воли, государь. Вам надо встать и явиться к моему брату Уорику.

Эдуард поднялся, оделся и последовал за архиеписко­пом.

Уорик отправил его в один из замков на севере страны, и, таким образом, под замком у него оказались сразу два короля: Генрих VI находился в то время в лондонском Тауэре.

Произошедший переворот вынудил герцога Бургунд­ского отвести взгляд от Франции и взглянуть на Англию.

Правда, переворот этот длился недолго.

Карл отправил в Лондон письмо, угрожая закрыть для английской торговли свои порты во Фландрии. Лондон­ские купцы в Сити забеспокоились. Уорик вынужден был послать за Эдуардом и привезти его в Лондон.

Как только король вернулся, Уорик понял, что для него самого дальнейшее пребывание в Англии небезо­пасно; вместе со своими сторонниками он поспешно вышел в море; его судно, преследуемое семьюдесятью девятью судами, подошло к гавани Кале, губернатором которого был сам Уорик.

Его заместитель отказался впустить туда своего началь­ника.

Тогда Уорик поднялся по Сене, захватил на побережье пятнадцать бургундских кораблей и продал их в Руане.

Король Людовик предложил герцогу возмещение убыт­ков.

На самом деле, королю следовало предложить ему только одно: изгнать Уорика; но он забыл сделать такое предложение.

Герцог приказал задержать всех французских купцов, обосновавшихся в его владениях, и закрыл Уорику выход из портов Нормандии.

Людовику XI пришла в голову мысль помирить Мар­гариту Анжуйскую с Уориком и побудить их направиться к берегам Англии.

Уорик и Маргарита Анжуйская, сражающиеся под одним и тем же знаменем! Уорик, восклицающий: «Да здравствуют Ланкастеры!» Ланкастеры, опирающиеся на Уорика! Для этого надо было, чтобы Маргарита забыла, как Генриха VI привезли в Лондон — с кандалами на руках, надо было, чтобы она забыла, как ее самое водили по Лондону — с веревкой на шее.

Но для Людовика XI это была всего лишь детская игра: он их помирил.

Уорик высадился в Англии и был убит в битве при Барнете. Тело его выставили в Лондоне, чтобы никто не усомнился в его смерти.

В тот же день Маргарита в свой черед причалила к берегу, и 4 мая 1471 года состоялось сражение при Тьюкс­бери. Маргариту, найденную в обморочном состоянии в телеге, взяли в плен и привезли в Лондон. Ее юный сын был хладнокровно убит после сражения.

Наконец, в Тауэр вошел страшный горбун, который проник к Генриху VI и заколол его кинжалом. Этот страшный горбун звался в то время Глостером, а позднее стал зваться Ричардом III.

Отложите теперь в сторону книги историков и читайте Шекспира, самого великого и, вероятно, самого правди­вого историка той эпохи, более правдивого, чем Пастон, Пламптон, Холл и Графтон; его нельзя упрекнуть ни в чем, за исключением того, что он, пожалуй, чересчур слепо следовал за Холлингшидом.

Пока длилась эта борьба, прошли три года, которые дали Людовику XI небольшую передышку; однако за эту передышку ему предстояло дорого заплатить!

По правде сказать, король был дважды и очень серьезно виноват перед новым герцогом Гиенским, которому он обещал оставить наследство, то есть Францию, после своей скорой смерти.

Первая его вина состояла в том, что он излечился от своей болезни, хотя обещал умереть от нее; но, как известно, Людовик XI, не раздумывал и секунды, прежде чем нарушить данное им слово, а на этот раз, вероятно, раздумывал еще меньше, чем обычно.

Вторая его вина заключалась в появлении на свет наследника короны. Дофин (Карл VIII) родился 30 июня 1470 года.

Таким образом, у герцога Гиенского больше не было другой надежды получить Францию, кроме как завоевать ее.

Молодому принцу предстояло жениться: граф де Фуа, только что выдавший свою старшую дочь за герцога Бре­тонского, предложил ему в жены свою младшую дочь, ну а герцог Бургундский — свою единственную дочь.

Если бы его женой стала дочь графа де Фуа, то он, герцог Гиенский, с полным правом протянул бы руку помощи своему свояку.

Если бы его женой стала дочь герцога Бургундского и у того, что было вероятно, так и не родился бы ребенок мужского пола, то он, герцог Гиенский, в один прекрас­ный день присоединил бы Нидерланды к Гиени, и Фран­ция оказалась бы между двух огней.

Так что и тот, и другой брак были донельзя неприятны Людовику XI, однако в большей степени он опасался брачного союза брата с дочерью герцога Бургундского.

Стоит почитать письма Людовика XI, необычайно живые, своеобразные, отмеченные печатью его ума, которые он направил г-ну дю Бушажу, поставив перед ним задачу отговорить герцога Гиенского от женитьбы на маленькой Марии:

«Господин дю Бушаж, друг мой, убедите моего брата, что он не обретет с бургундкой ни большой радости, ни потомства: говорят, что девушка весьма больна и глупа. Если вам удастся добиться, чтобы он не женился на ней, вы доставите мне райское блаженство».

С другой стороны, король опасался снова не поладить с Англией. Разгромив Уорика при Барнете и Маргариту

Анжуйскую при Тьюксбери, Эдуард на самом деле раз­громил короля Франции. Как правило, король в возрасте Эдуарда всегда жаждет побед, ну а этот выиграл уже две генеральные битвы, причем сражаясь лично и в пешем строю, словно простой дворянин.

Герцог Бургундский не скрывал намерения расчленить Францию; он желал смертельного зла Людовику XI, не в силах забыть свои корабли, захваченные Уориком у бере­гов Франции и проданные им в Руане.

Герцог Гиенский, страстный охотник, сказал по поводу брата: «Мы натравим на него столько борзых, что он не будет знать, куда бежать!»

Герцогиня Савойская, сестра Людовика и, как мы уже говорили, его заклятый враг, сумела в конце концов поссорить его с герцогом Миланским.

Сыну Иоанна Калабрийского, почти обрученному с дочерью короля, намекнули, что король может выдать дочь за любого, кто ему понравится.

Решительно, бедного короля считали обреченным! На севере — герцог Бургундский, на востоке — герцог Савойский, на юге — герцог Гиенский, на западе — гер­цог Бретонский! Четыре обнаженных меча у четырех концов королевства, и все они нацелены лишь на то, чтобы пронзить его сердце.

Людовик XI начал с того, что добился от Святого пре­стола для себя и всех своих наследников до скончания веков звания каноника Богоматери Клерийской.

Затем он приказал, чтобы в назначенный день, ровно в полдень, все жители Франция встали на колени и во имя сохранения мира трижды прочитали молитву «Ave».^[21]

Несомненно, Богоматерь Клерийская ни в чем не могла отказать своему канонику, а Господь был тронут этой всеобщей молитвой, ибо внезапно стало известно, что герцог Гиенский, здоровье которого всегда было чрезвычайно хрупким, сражен четырехдневной лихорад­кой.

О, будь у четырехдневной лихорадки свои каноники, Людовик XI испросил бы у папы позволения стать одним из них!

Между тем один достойный священник, аббат мона­стыря Сен-Жан д'Анжели, по-видимому возмущенный скандалом, повод к которому подавал брат короля, открыто живший с г-жой де Туар, решил пресечь этот скандал. Чтобы добиться такого благого исхода, он очи­стил отравленным ножом персик и предложил его фаворитке, которая после этого чахла в течение двух месяцев и умерла 14 декабря 1471 года.

Без сомнения, герцог Гиенский доел персик г-жи де Туар или воспользовался ее ножом, то есть ножом аббата, ибо он, в свой черед, умер 24 мая 1472 года.

Имел ли Людовик XI какое-нибудь отношение к этой смерти? В этом нет ничего невозможного, ибо он горячо желал ее. Все очень просто: разве не был он прежде всего отцом королевства, а не братом герцога Гиенского и разве не было доблестным поступком пожертвовать личными чувствами ради государственной необходимости?

И эта необходимость самым страшным образом про­явилась в смерти герцога Гиенского!

Вот что король написал Даммартену:

«Господин главный распорядитель! Я получил известие, что герцог Гиенский при смерти; помочь ему уже ничем нельзя: один из самых близких к нему людей уведомил меня об этом посредством нарочного; он полагает, что герцог проживет не более двух недель; больше ему не про­держаться. Если ко мне поступят новые известия, я незамедлительно дам Вам об этом знать. Чтобы Вы были уверены в надежности того, кто присылает мне новости, сообщаю, что это монах, вместе с которым герцог Гиенский читает псалмы и молитвы.

Так что я пребываю в сильном смятении и осеняю себя крестным знамением с головы до ног. Прощайте!

Монтиль-ле-Тур, 18 марта».

Смерть герцога случилась настолько вовремя, чтобы вывести короля из затруднительного положения, в кото­ром он находился, что мало людей, особенно из числа его врагов, считали его непричастным к этому событию.

Подтверждением слуха о братоубийстве служит рас­сказик Брантома. Разумеется, за что купили, за то и про­даем: сиру де Бурдею на слово верить нельзя.

Он рассказывает вот что:

«Шут герцога Гиенского, весьма забавный малый, пере­шедший после смерти своего хозяина на службу к королю, услышал, как тот, полагая, что он находится в церкви Богоматери Клерийской один, в следующих выражениях молился своей святой заступнице:

"О всеблагая моя госпожа, милостивая моя повелитель­ница, великая моя подруга, в коей я всегда нахожу под­держку, прошу тебя молиться за меня Богу и быть моим ходатаем перед ним, чтобы он простил мне смерть моего брата, отравленного мною при посредстве подлого настоя­теля аббатства Сен-Жан, Сознаюсь в этом тебе как своей всеблагой заступнице и повелительнице. Но что мне оста­валось делать? Ведь он только и делал, что сеял смуту в моем королевстве! Добейся же для меня прощения, а я осы­плю тебя за это дарами"»^[22]

Как бы то ни было, Карл Бургундский был чересчур заинтересован собирать эти слухи, чтобы позволять им стихать; он сделал их темой грозного воззвания и вторгся во Францию, как если ему было поручено осуществлять правосудие Господне.

Он объявил королю беспощадную войну огнем и мечом.

Вначале он подошел к небольшому городку Нель. Его защищали пятьсот местных лучников под командованием капитана Пти-Пикара. Они не только отказались вести переговоры, но еще и убили герольда, явившегося к ним от имени герцога.

Что же касается жителей города, то они вовсе не желали подвергать себя опасностям, связанным с при­ступом, и потребовали вступить в переговоры. Вольным лучникам была дарована жизнь, но при условии, что они сдадут оружие. Разоружение и в самом деле уже нача­лось, как вдруг несколько лучников, не пожелавших сдаться, убили двух бургундцев.

После этого все договоренности были расторгнуты. Герцог прибыл как раз в ту минуту, когда солдаты устре­мились в город, и, поскольку ему рассказали, что про­изошло, он первый воскликнул: «Смерть им!»

Всем вольным лучникам, которых смогли схватить живыми, отрубили кисть руки. Капитана повесили. Все жители города, включая женщин, стариков и детей, погибли в массовой резне. Герцог ездил верхом по ули­цам и восклицал:

— Вот такие плоды приносит дерево войны!

Он въехал в церковь, где солдаты приканчивали всех укрывшихся там людей; его лошадь стояла по копыта в крови.

— Что ж, дела идут хорошо, — произнес, — я вижу, у меня тут прекрасные мясники!

Через день настала очередь Руа. В этой крепости был сильный гарнизон: тысяча четыреста вольных лучников и две сотни копейщиков под командованием сира де Муи и сира де Баланьи. Дворяне желали обороняться, однако вольные лучники, опасаясь, что им отрубят кисти рук, как лучникам в Неле, соскользнули с крепостных стен и сдались бургундцам. Оставшись одни, рыцари повели переговоры об условиях сдачи; им оставляли жизнь, но они должны были сдать свое оружие и из города выйти в обычных камзолах и с палкой в руках.

Двадцать седьмого июня герцог уже стоял перед Бове.

Людовик XI, который находился в Бретани и был занят тем, что захватывал Машкуль и Ансени, бросил взгляд на северо-восток.

Придя в великое удивление, он приказал коннетаблю де Сен-Полю снести Нель с лица земли, разрушить небольшие крепости и оборонять только крупные. Однако Сен-Поль ничего этого не сделал! Политический нетопырь, он получил свое звание во Франции, однако владения его находились в Бургундии и Пикардии.

Король во второй раз отправил ему письменный при­каз снести небольшие крепости и защищать только круп­ные, однако Сен-Поль снова не подчинился. Именно тогда и были захвачены Руа и Мондидье.

Зато Сен-Поль, со своей стороны, слал королю письмо за письмом, торопя его выступить против герцога Бур­гундского. О, на этот раз король распознал предателя! Выпустить из рук герцога Бретонского, которого он уже собирался раздавить, — Людовик XI не был настолько глуп.

Он отправил в Пикардию свое второе «я», Даммартена, смертельного врага коннетабля. Сен-Полю было прика­зано разделить с ним командование.

С этого времени король мог спать спокойно: за конне­таблем был установлен надзор.

Мы уже сказали, что Карл прибыл к Бове. Это была как раз одна из тех крепостей, которые следовало обо­ронять; тем не менее она не имела никакого гарнизона; однако в предшествующую ночь туда вошли сир де Бала- ньи и несколько дворян, которым пришлось капитулиро­вать в Руа.

Филипп де Крев-Кёр, командовавший бургундским авангардом, атаковал город со стороны Лимасонских ворот, наименее укрепленных.

К несчастью для герцога, жители Бове, узнав с какой жестокостью он повел себя в отношении обитателей Неля, решили держаться до последней крайности; их решимость была настолько твердой, что они даже не пожелали вступить в переговоры с герольдом, которого послал к ним сир д'Эскерд.

Город имел хороший пояс укреплений, но со стороны Лимасонских ворот защита состояла всего лишь из одного небольшого отдельного форта. Сир де Баланьи заперся там с несколькими аркебузирами, чтобы дать жителям города время подготовиться к приступу; он доблестно удерживался там и отступил, лишь когда его ранили стрелой в бедро; вместе с ним в город вошли и его солдаты.

Стоило им покинуть форт, как бургундцы решили, что город захвачен, и заполнили предместье, выкрикивая:

— Город взят!

И потому они даже не соизволили вырыть траншею; герцог, прибыв на место, приказал начать приступ.

Лестницы оказались чересчур короткими.

Подвезли артиллерию. Однако боевые запасы, веро­ятно, остались в тылу: после нескольких выстрелов пуш­кам нечем было больше стрелять.

Тем не менее внешние ворота оказались вышиблены и противник смог бы овладеть ими, если бы благодаря стойкости сира де Баланьи город не получил время сосре­доточить в этом месте средства защиты. Горожане при­везли кулеврины, аркебузиры расположились на кре­постной стене; женщины, девушки и дети подтаскивали камни. Так что бургундцы оказались под плотным огнем.

Король, со своей стороны, защищал Бове насколько это было в его силах: он торжественно пообещал Бого­матери Клерийской принести ей в дар серебряное изо­бражение этого города и обязался не есть мясную пищу, пока его обет не будет исполнен.

Да и сами жители города, хотя и пуская в ход вполне материальные средства, не пренебрегали теми, какими пользовался Людовик XI. У них была своя святая, родом из Бове, обладавшая редкой чудотворной силой и во все времена защищавшая свою колыбель, причем до такой степени, что когда за сорок лет до этого англичане осаж­дали город, ее видели во главе жителей, сражающейся в одеянии монахини.

Святая и на этот раз не подвела своих сограждан, однако теперь взамен себя она поставила юную девушку по имени Жанна Лене, которая без всякого оружия при­бегала к самым жарким местам схватки, побуждая горо­жан к стойкости, и вырвала герцогское знамя из рук бур­гундца в ту минуту, когда он собирался водрузить его на крепостной стене.

Однако, как мы уже сказали, Лимасонские ворота были вышиблены, и рядом с ними шел рукопашный бой с бургундцами, которые уже были близки к тому, чтобы ворваться внутрь города, как вдруг тем, кто находился на стенах, пришло в голову бросать через бойницы подо­жженные фашины.

Эти фашины падали на головы осаждающих, и тем пришлось отступить.

В это время огонь охватил ворота и опускную решетку, и весь проем в стене оказался объят пламенем.

Никто и подумать не мог о том, чтобы прорываться через это пекло, и нападающие решили ждать, пока огонь не стихнет. Однако защитники города стали поддержи­вать его, ломая соседние дома и бросая в пылающий костер обломки их каркасов.

В тот день сражение продолжалось с одиннадцати утра до шести вечера.

В шесть часов вечера в той стороне, где пролегала дорога на Париж — герцог не счел нужным охранять ее, ибо для этого пришлось бы перейти на другой берег Уазы, — показалось огромное облако пыли.

Это были сир де Ла Рош-Тессон и сир де Фонтенай, которые в спешном порядке мчались на помощь Бове, ведя с собой гарнизон Нуайона, и покрыли за один пере­ход расстояние в пятнадцать льё.

Народ встречал их радостными криками.

Эти доблестные воины, хотя и были утомлены, не стали тратить время на отдых: они спешились, оставив своих лошадей на попечение женщин, обнажили мечи и бросились к крепостным стенам, восклицая:

— Монжуа и святой Дионисий!

У ворот по-прежнему продолжали поддерживать пламя, однако теперь позади их, по приказу вновь прибывших, соорудили огромную баррикаду из камней и обломков домов.

На следующий день герцог заметил на стенах города три или четыре сотни латников, которых он не видел там накануне; он впал в великий гнев, что было для него довольно привычно, и, ослепленный этим гневом, решил во что бы то ни стало захватить Бове, хотя вначале это не входило в план кампании, и для этого приказал вырыть траншеи, разместиться в домах предместья и подогнать к городу все обозы, столь многочисленные, что они растянулись на пять льё вдоль дороги.

Однако он снова пренебрег охраной дороги на Париж.

В итоге 28 июня маршал Руо вступил в город с сотней копейщиков.

На следующий день, 29-го, это проделали, в свой черед, маршал Пуату, сенешаль Каркасона, сенешаль Тулузы, сир Торси, прево Парижа, бальи Санлиса и капи­тан Салазар, и каждый из них привел с собой своих сол­дат.

Наконец, 30-го прибыл гарнизон Амьена.

Герцог Бургундский оказался лицом к лицу с целой армией, которой командовали самые прославленные вое­начальники Франции.

Казалось, что Бове был уже не осажденным городом, а городом, где царил праздник; повсюду, на всех пере­крестках, стояли раскупоренные бочки с вином, из кото­рых могли подкрепляться солдаты и жители; за столами, поставленными у дверей домов, по-братски закусывали вместе солдаты и горожане; но, поскольку у каждого под рукой было его оружие, в случае тревоги один брался за секиру, другой — за меч, третий — за палицу или за копье и все вместе бросались к крепостным стенам.

В течение недели бургундцы проламывали стену и в конце концов пробили в ней брешь, достаточно широ­кую для того, чтобы идти на приступ.

Его назначили на следующий день, на 9 июля.

Герцог лично наблюдал за приготовлениями и выска­зал опасения, что может не хватить фашин, чтобы зава­лить ими ров.

— Будьте покойны, ваше высочество, — промолвил бастард Бургундский, — тел наших солдат будет доста­точно, чтобы его заполнить.

Вечером Карл вернулся в свой шатер и, не раздеваясь и чуть ли не в латах, бросился на постель.

— Как вы думаете, — обратился герцог к окружавшим его офицерам, — жители города ожидают, что завтра на них пойдут приступом?

— Да, конечно, — в один голос ответили все.

— Что ж, в таком случае завтра вы не обнаружите там никого, — с насмешкой заявил он.

Офицеры покачали головой, явно сомневаясь.

Но таков уж был герцог — настолько необузданный, настолько упрямый и настолько надменный, что он лгал самому себе, полагая, что одной лишь силой воли спосо­бен подчинять своей власти и события, и людей.

Приступ продолжался с рассвета и до одиннадцати часов утра; герцог не переставая жертвовал своими сол­датами. Он оставил их уже полторы тысячи во рвах, окружавших город.

Три раза бургундцы добирались до вершины крепост­ных стены и водружали там свои знамена, но три раза бургундцев сбрасывали оттуда и выдергивали их зна­мена.

В одиннадцать часов герцог лично отдал приказ отсту­пить.

Тем не менее он попытался взять город хитростью: бургундские солдаты, переодетые крестьянами и огород­никами, проникли в город, чтобы поджечь его, однако их распознали и предали смерти.

Наконец, 22 июля, после двадцати четырех дней осады, бургундская армия бесшумно, под покровом тьмы, но в полном порядке снялась с места и двинулась по направ­лению к Нормандию, сжигая и разоряя все на своем пути.

Фортуна герцога Бургундского достигла зенита, и пер­вым поражением, ознаменовавшим ее закат, явилось снятие осады Бове.

Провидение посылает такого рода завоевателям пред­упреждение, к которому они никогда не прислушива­ются.

Узнав о снятии осады Бове, король был вне себя от радости и, дабы выразить свою признательность его жителям, решил, что отныне город будет иметь привиле­гию владеть и управлять дворянскими ленными владе­ниями, освобожденными от обязательного призыва опол­чения; что мэры и эшевены будут свободно избираться самими горожанами и смогут созывать общие собрания жителей для обсуждения их интересов; что город объяв­ляется освобожденным от всех податей, введенных или вводимых королем и его преемниками и предназначен­ных для содержания войска или любых других целей; что в дополнение к крестному ходу, который устраивается ежегодно в Троицын день в память победы, одержанной в 1433 году жителями Бове над англичанами, учрежда­ется еще один крестный ход, который будут проводить каждый год 27 июня в память снятия бургундской осады; что в память отваги, которую проявили Жанна Лене, по прозвищу Жанна Секира, и другие женщины и девушки Бове, вступив в борьбу и отражая натиск врага, они будут во время крестного хода в честь святой Ангадремы иметь преимущество перед мужчинами и идти непосредственно за духовенством; что в день своей свадьбы, равно как и каждый раз, когда им это заблагорассудится, они смогут одеваться и украшать себя по своей собственной при­хоти, и никто не будет вправе, даже в силу какого-нибудь закона против роскоши, их за это порицать или наказы­вать; и, наконец, что бургундское знамя, которое Жанна

Секира вырвала из рук солдата, будет храниться в церкви отцов-якобинцев.

Позднее король выдал героиню города Бове замуж за горожанина по имени Колен Пилон и освободил ее семью от уплаты налогов и податей, а ее мужа от службы в привратном карауле и в городской страже.

Что же касается герцога Бургундского, то он продол­жил идти по Нормандии, захватил Э и Сен-Валери, потерпел неудачу у Дьеппа, двинулся обратно через Руан, провел там четыре дня в ожидании герцога Бретонского и, видя, что тот так и не появился, согласился на пере­мирие, которое и было подписано 23 октября.

Восемнадцатого числа того же месяца, то есть на пять дней раньше, перемирие подписал и герцог Бретон­ский.

Определенно, судьба была на стороне Людовика XI: он отнял у герцога Бретонского Машкуль и Ансени; герцог Бургундский не сумел захватить Бове и потерпел неудачу под Дьеппом, а герцог Гиенский был мертв!

Кроме того, что еще более показательно, Коммин, который был рожден и вскормлен в доме герцога Бур­гундского и все имения которого находились в его вла­дениях, хронист и ревностный слуга его благородной семьи, — Коммин перешел на сторону короля.

И заметьте, что как хронист Коммин остался один: Шатлен умер или вот-вот должен был умереть — это смотря в каком времени мы в эту минуту находимся сами — 20 марта 1474 года.

XVIII. СЛУГА, ДОСТОЙНЫЙ СВОЕГО ХОЗЯИНА

Как же получилось, что после столь громкого шума, столь многочисленных угроз и столь незначительных результатов Карл Смелый подписал новое перемирие со своим вечным и заклятым врагом — королем Франции?

Дело в том, что герцог Бургундский уже давно обду­мывал мысль, которую ему хотелось осуществить: он хотел восстановить древнее Бургундское королевство и, естественно, именоваться его королем.

Однако великим несчастьем для герцога Бургундского на пути осуществления этого замысла было то, что он, имея власть над бургундцами, фламандцами, валлонцами и немцами, на самом деле не был ни немцем, ни валлон- цем, ни фламандцем, ни бургундцем.

Кем же тогда он был?

Он сам сказал об этом, адресовав упрямым фламанд­цам безобразную остроту, отмеченную писцом города Ипра.

— Толстые и тупоголовые фламандцы, вы полагаете, что на свете нет никого умнее вас? Так берегитесь! Я наполовину француз и наполовину пор­тугалец!

Это означало: «Берегитесь! Я чужеземец».

Но через два или три года после этого он не был даже французом, ибо во время торжественной аудиенции, на которой послы Франции предложили ему возмещение за злосчастные суда, захваченные Уориком и проданные в Руане, он воскликнул:

— Мы, португальцы, имеем обыкновение посы­лать наших друзей, когда они становятся друзьями наших врагов, ко всем чертям ада.

Однако, для чтобы герцогство Бургундское преврати­лось в королевство, Карлу много чего требовалось: ему требовались Гельдерн, Верхний Эльзас, Кёльн, часть Швейцарии и Лотарингия.

Герцог начал с Гельдерна.

Гельдерн принадлежал старому герцогу Арнольду; у герцога Арнольда был сын, который по подстрекатель­ству матери заточил отца в тюрьму и вместо него провоз­гласил герцогом себя.

Карл, казалось, проникся жалостью к старику: доби­вшись от папы и императора разрешения, он взялся рас­судить отца с сыном.

Дело в том, ибо папа и император делали все, чего желал герцог: папа — в своем неизменном желании начать крестовый поход против турок, а император — в надежде, что его сын Максимилиан женится на Марии Бургундской.

Карл вынес решение в пользу старого герцога; все обстояло крайне просто: старый герцог был при смерти, и ему достало времени лишь на то, чтобы составить заве­щание; это завещание было сделано в пользу герцога Бургундского.

Что же касается сына, то он, в свой черед, был поса­жен в тюрьму за покушение на отцеубийство.

Однако при этом был забыт несчастный десятилетний ребенок, которого нельзя было упрекнуть ни в одном преступлении, кроме первородного греха, и который оказался лишен своего законного наследства.

Город Нимвеген, не желавший, чтобы его продавали, словно скот на рынке, понял это настолько хорошо, что он усыновил ребенка и провозгласил его герцогом.

Однако Нимвеген сдался после долгой осады, и деся­тилетний ребенок стал пленником, каким был его отец и каким был когда-то его дед. Захватив Нимвеген, герцог обратил взор к Верхнему Эльзасу: Нижний Эльзас уже находился в его власти, и губернатором там был Хаген- бах.

Карл прибыл с пятью тысячами копейщиков — целой армией.

Кольмар закрыл ворота; на улицах Мюльхаузена читали отходные молитвы; в Базеле, из страха перед неожидан­ным вторжением, каждую ночь освещали мост через Рейн.

Швейцарцы были добрыми друзьями эльзасцев; они предоставили жителям Мюльхаузена права согражданства и молились за этот город.

В ответ Хагенбах водрузил герцогское знамя на земле, принадлежавшей Берну.

На этот раз жители Берна обратились с жалобой непо­средственно к герцогу, заявив, что они вынуждены жало­ваться на его губернатора, который делает все, чтобы оскорбить их.

— Какое мне дело до того, нравится или не нравится мой губернатор моим соседям! — отвечал герцог. — Един­ственное, до чего мне есть дело, это нравится ли он мне.

После этого швейцарцы отказались от союза с бур­гундцами и заключили договор с Людовиком XI.

Это превосходно вписывалось в расчеты Карла, кото­рому выгодно было иметь швейцарцев врагами: он наме­ревался отнять у них те кантоны, какие некогда были частью Бургундского королевства, и теперь ему был пре­доставлен предлог для вторжения.

Пока же он протянул руку, и Верхний Эльзас оказался под его властью.

Затем, продолжая осуществлять свой замысел, он добился того, что курфюрст Кёльнский провозгласил его главнокомандующим армией и защитником курфюрше­ства.

Между тем умер герцог Лотарингский.

И тогда Карл, точно так же, как прежде он пленил юного герцога Гельдернского, захватил молодого Рене де Водемона; однако он располагал лишь наследником, а не самим наследством.

Знатные лотарингские сеньоры возмутились. Он вер­нул им молодого герцога, но взамен получил четыре кре­пости.

Итак, в его руках оказались Гельдерн, так или иначе Кёльн, часть Эльзаса и четыре крепости в Лотарингии.

Ему подумалось, что этого достаточно, чтобы провоз­гласить себя королем, а став королем, он округлит свое королевство.

Возведение в королевское достоинство зависело от императора.

Но император, подлый, ничтожный и бедный, рассчи­тывая, несомненно, на брак своего сына с Марией Бур­гундской, готов был сделать все, чего желал герцог.

Была достигнута договоренность о встрече, и местом свидания избрали Мец. Король Англии и король Фран­ции были призваны направить туда своих представите­лей, чтобы они стали свидетелями того, что там про­изойдет.

Однако в момент встречи внезапно возникло затрудне­ние: герцог пожелал занять городские ворота, а заняв ворота, он смог бы ввести в Мец столько солдат, сколько ему заблагорассудилось бы; город, не доверяя герцогу Бургундскому, ответил, что располагает местами лишь для шестисот человек и что эти места уже достались сол­датам императора.

И тогда Мец был заменен Триром. Однако, вместо того чтобы помочь уладить дела, встреча привела к тому, что государи поссорились. Карл явился на нее с пышностью, которая могла подавить куда более богатого императора, чем Фридрих.

— Государь, — промолвил герцог Бургундский, скло­нившись в поклоне, — я благодарен вам за то, что вы предприняли столь долгое путешествие, чтобы оказать мне честь.

— Сударь, — отвечал Фридрих, — императоры подобны солнцу: своим величием они освещают государей даже самых отдаленных владений и тем самым напоминают им об их долге повиновения.

Чтобы выслушать это приветствие, герцог Бургундский сошел с лошади; император подал ему знак вновь под­няться в седло.

И они вдвоем, бок о бок, пересекли город Трир, пока­зывая собравшейся толпе все внешние признаки друже­ской непринужденности.

Император остановился у архиепископа, а герцог — в монастыре святого Максимина.

В переговорах, празднествах и турнирах прошла неделя.

Вот что требовал герцог: королевский титул вместе с должностью главного наместника Империи и четыре епископства: Льежское, Утрехтское, Турнейское и Кам- брейское.

Он потребовал бы и Лотарингию, если бы его не удер­живало одно особое обстоятельство: когда он, как мы уже говорили, захватил Рене де Водемона, король Людо­вик немедленно задержал племянника императора, учи­вшегося в школах Парижа.

Стало быть, мечтать о Лотарингии более не приходи­лось, по крайней мере, в данное время.

Со своей стороны, император желал женитьбы своего сына Максимилиана на наследнице Бургундии.

Максимилиану было восемнадцать лет, Марии — пят­надцать, так что по возрасту будущие супруги как нельзя лучше подходили друг другу.

Почему же тогда герцог все время медлил с этим?

Правда, сын императора получил разрешение перепи­сываться со своей невестой, однако герцога это ни к чему не обязывало: Мария обручалась уже три или четыре раза, и каждый из ее женихов получал точно такое же разрешение.

Четвертого ноября 1473 года, все, казалось, наконец-то завершилось. Герцог получил от императора инвеституру на герцогство Гельдернское и принес ему клятву верно­сти за все свои владения, подчинявшиеся Империи.

Церемония венчания его королевской короной должна была состояться на другой день.

Стены церкви святого Максимина были затянуты самыми богатыми коврами, принадлежавшими герцогу; алтари заставлены золотыми, позолоченными и серебря­ными сосудами, раки украшены алмазами и другими дра­гоценными камнями. Трон герцога был установлен чуть ниже императорского; скипетр, мантия, корона и коро­левское знамя были открыты взорам всех желающих. Помазание нового короля должен был проводить Георг Баденский, епископ Меца. Все было готово для соверше­ния церемонии, как вдруг в два часа ночи герцога уведо­мили, что накануне вечером император сел в лодку и поплыл вниз по Мозелю.

Так что герцогу пришлось остаться герцогом.

Одновременно он получил еще одно известие, которое привело его почти в такое же страшное бешенство, что и первое: ему сообщили о казни губернатора Хагенбаха.

Мы уже сказали пару слов об этом Хагенбахе, и теперь нам приходится вернуться к нему.

Это был тот самый человек, который, когда Филипп Добрый облысел во время болезни, встал у входа во дво­рец, держа в руках ножницы, и всем входящим туда обре­зал волосы до той же длины, что и у герцога.

Карл не забыл эту историю; он любил людей такого рода, которые, не смущаясь полученным приказом, точно его исполняют. Вот почему, когда швейцарцы пожалова­лись на Хагенбаха, герцог ответил им примерно так: «Какое мне дело до того, что мой губернатор не нравится моим соседям, лишь бы он нравился мне».

К несчастью для Карла, этот человек, который нра­вился ему, не умел нравиться больше никому; он уму­дрился поссориться одновременно и с простыми людьми, и со знатью: с простыми людьми — из-за того, что он обложил зерно, вино и мясо пошлиной, которую назы­вали «злым налогом»; со знатью — из-за того, что он оспаривал их право на охоту.

В городе Танн начались беспорядки по поводу «злого налога», и в связи с этим городской совет отправил к Хагенбаху четырех депутатов.

— Ах так! — промолвил он. — Ваш город не желает платить налог деньгами: что ж, он заплатит его натурой.

И он приказал отрубить головы четырем депутатам.

В других случаях он даже не утруждал себя поисками палача и после какого-нибудь спора, а порой и без вся­кого спора собственноручно наносил удар первым попа­вшимся под руку оружием.

Все у него было вызывающим, вплоть до его военного платья, вплоть до его герба. Платье его было белого и серого цветов, а на груди у него, на червленом гербовом щите, были вышиты три игральные кости натурального вида и два слова: «Я пройду».

И действительно, Петер фон Хагенбах проходил везде и всегда.

Он имел привычку говорить:

— Мне прекрасно известно, что я буду проклят, но при жизни я продолжу все делать по своей воле. А вот когда я умру, пускай дьявол заберет мое тело и мою душу, мне они больше не понадобятся, и требовать их обратно я не стану.

Но особую ненависть к нему вызывали его бесстыдные и разнузданные разгулы. Когда родственники юной монахини, которую он домогался, забрали ее из мона­стыря и спрятали, он приказал городскому глашатаю трубить на всех перекрестках, что те, кто укрывает ее, должны под страхом смерти вернуть ему эту девушку.

Однажды, находясь в церкви, он обхаживал жен­щину — никакое место для него не было свято — и, бол­тая с ней, облокотился на алтарь, который был уже пол­ностью приготовлен для совершения мессы.

Священник собрался начать службу, но Петер фон Хагенбах угрожающим голосом сказал ему:

— Эй, сир священник, разве ты не видишь, что на твоем алтаре совершаю богослужение я? Поищи-ка себе другой.

Священнику пришлось, в самом деле, идти совершать богослужение у другого алтаря, и все заметили, что в то время, когда он освящал облатку причастия, Петер фон Хагенбах обнимал любовницу.

Наконец, если верить г-ну де Баранту, Петер фон Хагенбах сотворил кое-что похуже. Мы говорим: «если верить», поскольку г-н де Барант не счел нужным указы­вать источник, из которого он позаимствовал ту исто­рию, какую мы намереваемся пересказать, а наш добро­совестный и всеведущий Мишле так и не сумел отыскать его.

Вот эта история.

Однажды Хагенбах устроил праздник и, внезапно выпроводив мужей, распорядился раздеть жен донага, прикрыв им лишь голову; затем он велел мужьям вер­нуться и приказал им распознать своих жен. Тех, кто обманулся, сбросили с лестницы, а тех, кто не ошибся, заставили, якобы в качестве поздравления от губерна­тора, выпить такое количество вина, что они смертельно заболели.

Однако самый большой вред герцогу принесли оскор­бления, которые губернатор нанес вольным городам и швейцарцам.

К примеру, о Страсбурге он выразился следующим образом:

— Нельзя более мириться с привилегиями, отдающими власть в руки людей низкого происхождения; править должны князья, а не портные и сапожники.

По поводу Базеля он заявил:

— Пусть только герцог даст мне разрешение, и через три дня я отдам Базель в его руки.

Наконец, насмехаясь над медведями Берна, он ска­зал:

— Скоро зима: мы сдерем с них шкуру, чтобы сделать себе шубу.

Тем временем распространился слух, будто, благодаря содействию короля Людовика XI, заключен союз между Швейцарской конфедерацией и герцогом Сигизмундом, давним врагом швейцарцев.

И это было правдой.

Более того, поскольку герцог Бургундский удерживал Эльзас, по крайней мере его часть, в качестве невыку­пленного залога, то половину необходимых для выкупа средств предоставил Людовик XI, остальное собрали в складчину города, и австрийский герцог Сигизмунд предъявил герцогу Бургундскому требование вернуть города, некогда отданные в залог его деду. Деньги нахо­дились в Базеле, и их можно было оттуда забрать.

Таким образом, сложился широкий союз рейнских городов, швейцарцев и Франции.

Эти новости застали Петера фон Хагенбаха врасплох. От герцога Бургундского никаких известий не поступало, и он подумал, что ему следует прежде всего сохранить для герцога города и разместить в них гарнизоны.

Он снабдил оружием Танн и, двинувшись в Брайзах, прибыл туда во время богослужения Страстной пят­ницы.

В этот день он был настроен на молитвы. Вступив в город, он вошел в церковь и, поскольку священник уже читал Страстную проповедь, прервал его, приказав ему начать все сначала.

Позднее такое делали для Людовика XIV.

Тем временем стало известно, что город Энзисхайм изгнал бургундский гарнизон и закрыл ворота; Петер фон Хагенбах выехал из Брайзаха в ночь на Пасхальное воскресенье, заявив:

— Мы им устроим пасхальное благословение!

Но Петер фон Хагенбах ошибся: жители города поста­вили на колокольню часового, часовой заметил его отряд и поднял тревогу; бургундцы были отброшены.

Это поражение он потерпел на глазах людей, которые его ненавидели. У него не было сомнений, что вскоре он сам будет осажден в Брайзахе, и он решил готовиться к обороне.

Жители города находились на торжественной литур­гии.

Губернатор разослал по всем церквам глашатаев, при­казав верующим, независимо от их возраста, ремесла и пола, идти сооружать оборонительные укрепления.

Приказ был одновременно тираническим и святотат­ственным. Пошли слухи, что за этим скрывается нечто еще более ужасное. Съестных припасов в городе было недостаточно, чтобы обеспечить питанием и жителей, и гарнизон, и потому возникло опасение, что, как только те горожане, которые направятся на работы, выйдут за пределы города, ворота затворят и обратно никто уже вернуться не сможет, ну а тех, кто останется у себя дома, просто убьют.

К несчастью, эти слухи вполне соответствовали образу действий губернатора, и потому им поверили.

Один бедный малый, принадлежавший к немецкому гарнизону города, по имени Фридрих Фёгелин, человек низкого звания, но великого мужества — он был всего лишь портным, — сговорился с горожанином, у которого он находился на постое, одним из самых именитых жите­лей города, и они вдвоем стали обходить посты немецких солдат. Фёгелин был капитаном, что давало ему такую же власть над военными, какой обладал этот горожанин над своими земляками. В итоге было решено, что солдаты и горожане вооружатся и на рассвете соберутся на главной площади.

Солдаты дали на это согласие с тем большей готовно­стью, что они уже давно не получали никакой платы, а Фёгелин объяснил им, что речь идет об их жалованье.

Около шести часов утра солдаты и горожане, как и было условлено, собрались вместе. Фёгелин поднялся к губернатору.

— Что это за шум на площади, — спросил Хагенбах, — и чего ты хочешь от меня?

— Там мои солдаты, у которых нет ни гроша, — отве­тил Фёгелин.

— Ну и что дальше?

— Они хотят, чтобы им заплатили.

— Они получат дерьмо под нос, — ответил Хагенбах, — и, если ты попросишь у меня чего-нибудь еще, я при­кажу бросить тебя в реку.

Фёгелин, казалось, уступил этому доводу, но, верну­вшись к своим, тотчас приказал бить в барабан.

При этих звуках Хагенбах, не боявшийся ни Бога, ни черта, вышел на площадь, обнажил меч и хотел ударить им Фёгелина.

Это как бы послужило условным сигналом: все напе­регонки бросились на Хагенбаха — мужчины, женщины, дети, все действовали сообща.

Губернатор укрылся в соседнем доме, но за ним устре­мились и туда. Фёгелин вынужден был стать его защит­ником: солдаты и горожане готовы были растерзать него­дяя на куски.

Поскольку деньги за владения, отданные в залог Бур­гундскому дому, были выплачены герцогу Карлу или, по крайней мере, сданы на хранение и ему оставалось лишь взять их, герцог Сигизмунд счел себя вправе осущест­влять там как верховную, так и нижнюю расправу. Он назначил Германа фон Эптингена исполнять должность ландфогта, которую Петер фон Хагенбах исполнял от имени герцога Карла, и придал новому губернатору отряд в количестве двухсот конников, которых было более чем достаточно для поддержания его власти, ибо вокруг него объединилось все население; всеобщая радость достигла такой степени, что все, вплоть до малых детей, распе­вали:

Христос воскрес, наместник смещен!

Возликуем: за мерзость свою поплатится он. Сигизмунд ж нас утешит и даст нам закон, Кирие элейсон, кирие элейсон!

Несколько дней спустя герцог Сигизмунд прибыл лично. Он застал Петера фон Хагенбаха взятым под стражу.

Герцог собрал суд присяжных из шестнадцати рыца­рей, которых должны были предоставить восемь городов: Страсбург, Кольмар, Шлеттштадт, Фрайбург-им-Брайсгау, Брайзах, Базель, Берн и Золотурн.

Судьи единодушно приговорили Петера фон Хагенбаха к смертной казни.

Он попросил о единственной милости — чтобы ему отсекли голову.

Совершить эту казнь вызвались восемь заплечных мастеров: это были палачи из тех городов, что прислали судей. Как наиболее опытный, был выбран палач из Кольмара.

Бывший губернатор, предварительно лишенный рыцарского достоинства, был препровожден к месту казни двумя монахами-францисканцами. Дело происхо­дило ночью, и мрачное шествие освещали факелы; за процессией следовала огромная толпа.

Эшафот был воздвигнут на лугу рядом с городскими воротами.

Петер фон Хагенбах твердым шагом поднялся по сту­пеням, а затем подал знак, что он желает говорить.

Все смолкли.

— Все, кто меня слушает, — произнес он, — будьте свидетелями, что я не страшусь смерти, хотя давно ее ждал, правда не такого рода, и надеялся встретить ее с оружием в руках. И сожалею я не о своей собственной жизни, а о всей той крови, какая прольется из-за моей смерти, ибо подумайте о том, что монсеньор Бургунд­ский не оставит этот день неотмщенным. Молю Господа простить меня за то, что я заслужил подобный приговор или еще более жестокий. Вы все, чьим управителем я был в течение четырех лет, простите меня за то, что было сделано мною из-за недостатка мудрости или по злобе; помните лишь, что я был человеком, и простите меня.

После этого он заявил, что оставляет брайзахской церкви свою золотую цепь и шестнадцать своих лошадей, с минуту побеседовал с исповедником, а потом положил голову на плаху.

Тотчас же в руках палача сверкнул меч, и голова, отде­ленная от тела, скатилась на помост.

Голова эта по праву принадлежал тому, кто ее отсек, то есть палачу из Кольмара, который привез ее в качестве трофея своим согражданам. Ее еще и теперь можно уви­деть в Кольмаре: это голова мужчины лет сорока—сорока пяти, с рыжими волосами и стиснутыми зубами, настоя­щая голова проклятого, сохранившего несгибаемость даже после смерти.

XIX. АНГЛИЙСКИЙ ГЕРОЛЬД

Как и предвидел Хагенбах, герцог Карл пришел в ярость: он лишился одновременно преданного человека и богатой провинции.

Герцог заключил с Эдуардом IV договор, по которому он отдавал ему Францию, довольствуясь сам лишь Неве­ром, Шампанью и городами на Сомме.

Карл подписал этот договор 25 июля 1474 года.

Затем, 30 июля, он отправился к своим войскам, кото­рые уже с 19-го числа осаждали городок Нойс.

Нойс входил в состав Кёльнского архиепископства. Архиепископ Роберт Баварский, находясь в ссоре со своим капитулом, отверг юрисдикцию императора и избрал главнокомандующим своей армией и своим покровителем герцога Бургундского. Карл отправил в город приказ с требованием полного подчинения, однако его герольда оскорбили, его герб проволокли по грязи, а местные сеньоры, будучи одновременно и канониками, избрали архиепископом брата ландграфа, Германа Гес­сенского, того самого, кого позднее назовут Германом Миролюбивым.

Пятнадцатого июля новый архиепископ поспешно отправился в Нойс. Он продержался там целый год, с июля 1474 по июль 1475 года.

Небо для герцога Бургундского стало хмуриться; сча­стье, казалось, покинуло его, а так как предостережения свыше начались с малого, он, вместо того чтобы снять осаду, совершил промах, с упорством продолжив ее.

Это привело к тому, что все воспрянули духом и спло­тились против него; он по-прежнему был Грозным, но более не был Непобедимым.

Молодой Рене Лотарингский, у которого Карл хотел отнять его герцогство, заключил тем временем договор с Людовиком XI, и, поскольку его дед, старый король Рене, намеревался, как поговаривали, лишить его наслед­ства и отдать Прованс герцогу Бургундскому, Людовик XI захватил в качестве залога Анжу.

Швейцарцы, со своей стороны, объявили войну гер­цогу, вступили во Франш-Конте и одержали победу над бургундскими генералами в битве при Эрикуре.

Уже в те времена швейцарцы были стойкими солда­тами: они доказали это, освободившись от австрийского ига. Людовик XI в свое время свел с ними знакомство в сражении под Санкт-Якобом и, хотя он их разгромил, они так дорого продавали свою жизнь, что у него оста­лось о них страшное воспоминание.

Швейцарцы вместе с англичанами начали закладывать представление о том, чем в будущих войнах станет пехота, а именно, главным стержнем, вокруг которого будет вра­щаться вся современная стратегия.

Однако английские лучники вели бой с дальнего рас­стояния, тогда как швейцарские копейщики сражались с противником врукопашную и к тому же, чтобы быть ближе к нему, держали пику за середину древка, а не за его конец, как это делали солдаты других народов.

Эти горцы твердо верили — и опыт подтверждал их право в это верить, — что если они соберутся все вместе и, выставив вперед алебарды, с закрытыми глазами дви­нутся на неприятеля, то им удастся опрокинуть самых грозных латников.

И потому, когда нужно было пойти в атаку, они соби­рались все вместе, закрывали глаза и шли вперед.

Ничто не могло одолеть этих людей, обладавших от природы такой невероятной жизненной силой, что, даже смертельно раненные, они продолжали сражаться; ничто, даже яд!

Прочтите, что писал о них спустя шестьдесят лет вер­ный слуга:

«Зная, как пьют швейцарцы, — рассказывает Флёранж (кстати, еще и сегодня говорят: "Пьет, как швейцарец!’), — итальянцы отравляли в городах, через которые должны были пройти швейцарцы, не воду, а вино. Швейцарцы выпивали вино и после этого прекрасно себя чувствовали!»

Вот с этими суровыми пастухами и предстояло иметь дело герцогу Бургундскому.

Как мы уже сказали, Людовик XI заключил с ними договор. Кантоны предоставляли ему шесть тысяч солдат по цене четыре с половиной флорина в месяц за каж­дого. За эти деньги он мог использовать их в войне про­тив кого угодно, но с обязательством оказывать помощь швейцарцам. Однако, если бы король не захо­тел оказывать им помощь, он был бы волен так посту­пить, но при условии ежегодной выплаты им двадцати тысяч флоринов, которые всегда должны были лежать наготове в Лионе.

Герцог Бургундский, рассчитывавший сделать из Нойса нечто вроде легкого завтрака, а затем осуществить свои обширные замыслы в отношении Франции, собрал, тем не менее, у Нойса не одну, а четыре армии: одну из лом­бардцев, которых привел ему Жак Савойский; одну из англичан, взятую им внаем у Эдуарда; одну из францу­зов, выходцев из его собственных владений; и, наконец, одну из немцев. И с этими четырьмя армиями он не мог захватить столь жалкую крепость!

Так что лагерь осаждающих превратился в город, построенный перед осажденным городом. Карл приказал соорудить дом и оттуда руководил осадой: там он посто­янно пребывал при полном вооружении и там же, несо­мненно в согласии с данным им обетом, спал на стуле.

Тем временем он получал разного рода известия, пред­ставлявшиеся ему одно нелепее другого.

Люксембург захвачен немцами.

Перпиньян снова отнят у арагонцев.

Людовик XI вторгся в Пикардию.

Рене де Водемон, совсем еще мальчик, объявил ему войну огнем и мечом!

Только что сдалась его крепость Пьерфон.

Англичане, которых он по-прежнему ждал, все еще не прибыли.

А в довершение всего, на помощь Кёльну шла Импе­рия: десять князей, пятнадцать герцогов и маркграфов, шестьсот двадцать пять рыцарей, воины из шестидесяти восьми имперских городов!

Однако император, по-прежнему надеявшийся женить своего сына на наследнице Бургундии, не пожелал до конца ссориться с Карлом; он предложил ему предоста­вить решать этот спор третейскому судье в лице папского легата, находившегося при императорском войске. Гер­цог, обрадованный возможностью выйти подобным обра­зом из затруднительного положения, поспешно согла­сился. Между тем король Людовик продолжал наступать и находился уже в Артуа.

Легат въехал в Нойс 9 июня 1475 года вместе с импе­раторскими и бургундскими советниками.

Двадцать шестого числа того же месяца герцог снял лагерь.

Незадолго перед этим ему стало известно, что англи­чане, которые так опоздали, высадились, наконец, в Кале.

Кто же призвал их туда?

Разумеется, не король Франции; в некоторой сте­пени — герцог Бургундский; в большой степени — граф де Сен-Поль.

Вскоре мы увидим, как упадет его голова; уясним себе, почему она упала.

Коннетабль не мог не знать, что со времени осады Бове король и герцог смертельно его ненавидели: герцог за то, что он не содействовал ему в борьбе против короля, а король за то, что он не содействовал ему в борьбе про­тив герцога.

И потому король и герцог по взаимному согласию договорились избавиться от коннетабля; послы, которым было поручено вести переговоры, обменялись подпи­сями. Коннетабль был объявлен предателем и преступ­ником одновременно обоими государями, и каждый из них обязался казнить его в течение недели, если удастся его задержать.

Однако, едва только договор был подписан, Людо­вик XI заподозрил герцога в желании примириться с коннетаблем, выставляя в качестве главного довода свою собственную ненависть к королю.

И потому король задумал опередить события, то есть настроить Сен-Поля против герцога, и с этой целью предложил коннетаблю встречу.

Коннетабль согласился, однако принял все меры пре­досторожности.

Встреча происходила на дороге неподалеку от Ама.

Поперек дороги установили барьер, который должен был разделять короля и графа. Мост Монтро оставил в этом отношении воспоминания, не позволявшие прене­брегать мерами предосторожности.

Позади барьера находился граф де Сен-Поль с тремя­стами вооруженными дворянами и своей свитой; кроме того, под платьем на нем была кольчуга.

Король, несколько опаздывая, послал Коммина изви­ниться от его имени и сообщить, что он вот-вот прибу­дет.

И он действительно прибыл, приведя с собой шестьсот латников под командованием графа де Даммартена, злей­шего врага коннетабля.

Людовик XI вышел на дорогу, сопровождаемый всего лишь пятью или шестью людьми из своей свиты.

Сен-Поль принес извинения за свое многочисленное сопровождение.

— Но если я и проявляю некоторое недоверие, — про­изнес он, — то лишь потому, что здесь присутствует граф де Даммартен.

— Хорошо, хорошо, — ответил король, — сегодня день всеобщего примирения: я хочу, чтобы вы заключили мир друг с другом.

И он подозвал Даммартена, который приблизился один.

Людовик XI первым перешел по другую сторону барьера и обнял Сен-Поля.

— Отныне, — произнес он, — прошлое никогда не будет стоять между нами; однако исполните ли вы то, что пообещали мне?

— Клянусь вам, государь! — ответил коннетабль.

— Стало быть, я могу полагать, что вы на моей сто­роне?

— Во всем и против всех, государь!

— Тогда, Даммартен, подойди сюда и обними нашего друга.

Граф приблизился и повиновался.

Затем Людовик XI повез Сен-Поля в Нуайон и радушно принимал его там вплоть до следующего дня, после чего граф вернулся в Сен-Кантен.

Почему же король сделал такой шаг навстречу конне­таблю?

Разве кто-нибудь мог бы это сказать? Несомненно, ко­роль еще нуждался в нем, замышляя в очередной раз какие-то таинственные козни.

Что же касается опасений короля, как бы герцог, со своей стороны, не сделал шаги навстречу Сен-Полю, то

Людовик XI не ошибся: через два дня после встречи с королем коннетабль получил послание от герцога Бур­гундского, который предлагал ему пенсион в размере десяти тысяч экю, если граф выполнит обещания, дан­ные после Монлери.

Коннетабль ответил Карлу, что тот может рассчиты­вать на него и что рано или поздно он изыщет способ взять короля под стражу и выдать его герцогу.

Ну а после того, как Людовик XI окажется в руках гер­цога Бургундского, коннетабль возьмет на себя захватить королеву и дофина и отправить их в ссылку.

Если же Франция останется без короля, без королевы и без дофина, то герцог сможет сделать с ней все, что ему будет угодно.

Тем временем голоса в королевском совете сильно раз­делились.

Король хотел продлить срок действия перемирия с герцогом Бургундским; советники же, напротив, гово­рили, что, коль скоро герцог ведет войну с кантонами и с Австрией, куда лучше самим объявить ему войну и прийти на помощь швейцарцам и эрцгерцогу Сигиз­мунду.

Однако Коммин, хорошо знавший герцога, присоеди­нился к мнению короля и настоял на продлении пере­мирия.

— Даруйте ему перемирие, — сказал он Людовику XI, — и пусть он столкнется с германскими землями, которые гораздо сильнее и могущественнее, чем он может думать. Как только герцог захватит какую-нибудь крепость или положит конец какой-нибудь ссоре, он тут же затеет новую; он не из тех людей, какие способны насытиться своими затеями и, чем больше он запутан, тем сильнее запутывается! Чтобы вы восторжествовали над ним, достаточно ему не мешать; Германия настолько велика и настолько могущественна, что он истощит там все свои силы и потерпит поражение. По правде говоря, у импе­ратора нет ни здравого смысла, ни сердца; он предпочтет терпеть происходящее, лишь бы не тратить своих денег, но князья Империи наведут в этом деле порядок.

Король послушался Коммина и правильно сделал. Он вел переговоры с герцогом, когда высадились англичане, и герцог не мог, не нарушая перемирия, открыто присо­единиться к ним.

Сен-Поль призвал англичан, как теперь понятно, потому что ему необходимо было запутать дела короля и герцога, чтобы распутать свои собственные дела.

Герцог полагал, что англичане высадятся в Нормандии и поднимутся вверх по Сене, но нет! Они высадились в Кале, в двух шагах от Фландрии, почти что на землях Бургундии.

Торопясь удалить их оттуда, Карл покинул Нойс, поспешно направился в Брюгге за деньгами и 14 июля присоединился к Эдуарду.

Эдуард прибыл лично с четырнадцатью тысячами луч­ников, пятьюстами тяжеловооруженными воинами и всей английской знатью.

Герцог спешил на встречу с ним лишь для того, чтобы двинуть английскую армию во Францию.

Тем временем Эдуард направил к Людовику XI своего герольда по прозвищу Подвязка; в присутствии всего двора герольд вручил королю письменный вызов от сво­его повелителя.

В этом письме Эдуард требовал от Людовика XI отдать ему Французское королевство; в случае отказа, заявлял Эдуард, вина за те беды и то пролитие крови, какие из этого могут воспоследовать, будет лежать не на нем.

Письмо было написано на прекрасном французском языке и в столь изящном стиле, что было вполне оче­видно: его писал не англичанин.

Людовик XI прочитал его про себя; сеньоров, окру­жавших короля, охватило сильное желание узнать содер­жание послания, однако Людовик XI был не из тех людей, какие рассказывают о своих делах всем.

Он положил руку на плечо герольду и повел его в соседнюю комнату.

Как только они туда вошли, Людовик XI заговорил с ним с той непринужденностью, какая позволяла ему так легко привлекать на свою сторону людей невысокого звания.

— Мне известно, — начал он, — что, хотя мой кузен, король Англии и ваш повелитель, прибыл в мое королев­ство, чтобы вести со мной войну, он сделал это в какой-то степени против своей воли, а потому я не питаю к нему никаких недобрых чувств и остаюсь его братом и другом. И если он предпринял подобное путешествие, то лишь по настоянию герцога Бургундского и потому, что его принудили к этому английские общины; однако он дол­жен видеть, что военный сезон почти прошел и герцог Бургундский ничем не сможет ему помочь. Он вернется из-под Нойса потерпевшим поражение и разоренным. Его армия находится в столь плачевном состоянии, что он не решится показать ее англичанам. Мне известно также, что мой брат, король Англии, поддерживает сно­шения с коннетаблем, на племяннице которого он женат, но пусть он на него не полагается, ибо будет обманут! Я мог бы долго рассказывать о том, сколько доброго я для него сделал и сколько раз он отвечал мне предательством. Он иначе и жить не желает, как только лицемеря и под­держивая кого угодно ради своей выгоды ...

Подвязка слушал в молчании. Король продолжал:

— Вашему повелителю куда лучше заключить честный мир со своими прежними врагами, чем рассчитывать на обещания новых друзей. Кроме того, мир более всего другого угоден Богу, и потому сохранять его — самое большое мое желание. Вот это, будучи верным слугой, вы и должны передать вашему повелителю; ему это пой­дет на благо. Вы же установите хорошие отношения со мной, и, если вашими стараниями мой кузен, король Англии, пожелает прийти к соглашению, вы получите как свидетельство моей дружбы тысячу золотых экю, сверх тех трехсот, которые я намерен дать вам сейчас.

Подвязка был чрезвычайно прельщен этими предложе­ниями, а еще больше — той непринужденностью, с какой король вел с ним разговор; герольд пообещал употребить все то небольшое влияние, какое он имел на своего пове­лителя, заверил, что Эдуард не так уж склонен вести войну, и посоветовал его величеству обратиться к милорду Говарду или милорду Стенли, когда он, в свой черед, пошлет герольда в Англию.

Затем он добавил:

— Но также отчасти и ко мне, государь, чтобы мы посодействовали его правильному поведению.

Людовик XI вернулся вместе с английским герольдом в зал, где его с нетерпением ждали все сеньоры; было заметно, что король весел и спокоен.

— Господин д'Аржантон, — обратился король к Ком- мину (он подарил ему поместье Аржантон и с тех пор называл его именно так), — следует отмерить тридцать локтей малинового бархата и подарить английскому герольду.

И вполголоса добавил:

— Все идет как надо; не оставляйте его одного, про­должайте занимать его беседой и следите за тем, чтобы до его отъезда никто не вел с ним разговоров.

После этого, ничего не говоря о содержании беседы с герольдом, король стал шутить по поводу письма своего кузена, который, по его словам, стал теперь чересчур толстым, чтобы вести войну и сражаться, по своей при­вычке, в пешем строю.

Ход событий подтвердил правильность того, что Людо­вик XI сказал герольду. Эдуард полагал застать пригра­ничные области королевства уже занятыми армией гер­цога Бургундского, а войска короля разгромленными или, по крайней мере, ослабевшими и небоеспособ­ными.

Однако в Кале, напротив, не было ни герцога, ни его армии! Там оказалась одна лишь герцогиня Бургундская, которая приехала первой, чтобы повидаться с братом.

Затем, наконец, прибыл герцог, но один.

Выходит, то, что сказал король Подвязке о погублен­ной армии герцога, было правдой?

К своему великому удивлению, Эдуард обнаружил, что его зятя куда более заботит завоевание Лотарингии для себя, чем помощь ему, Эдуарду, в завоевании Франции.

Карл говорил исключительно о том, что необходимо наказать жителей Эльзаса и Ферретта, обезглавивших, как мы уже говорили, его губернатора Петера фон Хаген- баха.

Эти новые замыслы, совершенно неизвестные королю Англии и столь мало вязавшиеся с прежними обязатель­ствами герцога Бургундского по отношению к Эдуарду, претворились в предложение, которое герцог в конечном счете сделал королю: а именно, начать войну, но не на равных паях, а каждый сам по себе.

Пока англичане перейдут Сомму и вторгнутся во Францию через Лан и Суассон, он, Карл, захватит Люк­сембург и Лотарингию, ту самую Лотарингию, которая была целью всех его желаний; затем он прибудет в Шам­пань через Нанси и встретится с Эдуардом в Реймсе.

А там уже все будет готово для коронации.

Это предложение напоминало дурную шутку, и англи­чане так его и восприняли.

Они настояли на том, чтобы герцог сопровождал их хотя бы лично, раз уж он не может помочь им своей армией.

Карл двинулся с ними через Гин, Сент-Омер, Аррас, Дуллан и Перонну — все это были его земли.

Англичане были наслышаны о гостеприимстве Бур­гундского дома и ожидали, что, проезжая через города, принадлежащие герцогу, они испытают на себе широту этого гостеприимства, но ничуть не бывало: герцог опа­сался своих гостей; он въезжал в свои города и ночевал в своих дворцах, тогда как своего шурина Эдуарда остав­лял ночевать на какой-нибудь ферме, а его армию — под открытым небом.

Когда же англичане стали жаловаться, Карл ответил на это так:

— Хорошо, потерпите до Сен-Кантена! В Сен-Кантене находится коннетабль, который так зазывал вас своими письмами: он ждет вас, распахнув ворота.

XX. ДОГОВОР В ПИКИНЬИ

Они подошли к Сен-Кантену.

Англичане полагали, что им предстоит вступить в дру­жественный город; они шли, не соблюдая строя и считая, что навстречу им выйдут с крестом и хоругвью.

Когда до городских ворот оставалось пятьсот шагов, началась артиллерийская пальба. Эдуард подумал, что это делается в знак ликования, однако ему сообщили, что первый выстрел, который был произведен из пушки, заряженной ядром, убил человека.

Вторым были убиты двое.

Затем англичане увидели гарнизонный отряд, который вышел из города и построился в боевом порядке.

Коннетабль принялся за старое.

Англичане, воображавшие, что они захватили Фран­цию, располагали в ней всего лишь местом для лагеря, только и всего.

Франция открыла перед ними дверь, но тотчас захлоп­нула ее у них за спиной.

Что же касается герцога, то он все время говорил англичанам, что ему необходимо покинуть их и отпра­виться воевать в Лотарингию.

Эдуард понял, что все вокруг, за исключением короля Франции, обманули его в отношении приема, который ожидал его во Франции.

При нем находились Стенли и Говард, которые непре­станно повторяли:

— Вот видите, государь!

Им вторил королевский герольд Подвязка.

В то самое время, когда англичане, остановленные пушечной пальбой под Сен-Кантеном, с изумлением спрашивали себя, куда они попали и что все это озна­чает, в плен был взят оруженосец одного из дворян, состоявших в военной свите французского короля.

Дворянина звали Жак де Гране; имя оруженосца аристократка-история забыла.

Это был первый пленный, взятый англичанами; его доставили к королю Эдуарду, который допросил его, а после допроса любезно отпустил.

Когда бедняга уже уходил, его остановили два сеньора и дали ему каждый по золотому ноблю; один из них ска­зал: «Я — Стенли», а второй: «Я — Говард, назовите наши имена вашему повелителю».

Оруженосец, чрезвычайно обрадованный, вернулся в Компьень, где находился король, и, попросив, чтобы тот принял его, рассказал ему всю эту историю. Король при­нял его за шпиона: к несчастью, у Жака де Гране был брат, состоявший на службе у герцога Бретонского, и в этом заключалась причина недоверия к оруженосцу. Он был задержан и закован в кандалы.

Однако то, что рассказал этот человек Людовику XI, было все же достаточно правдоподобно, чтобы у короля оставались сомнения на его счет; и потому он раз десять в течение дня вытаскивал его из тюрьмы, а после допроса снова отправлял туда, все более и более убеждаясь, что напрасно проявляет к нему подобное недоверие.

То, что сообщил королю этот человек, находилось в полном согласии с тем, что говорил герольд Подвязка.

Короля всецело заботила одна мысль: он хотел, со своей стороны, отправить кого-нибудь к англичанам.

К несчастью, при нем не было герольда. Король сидел за столом и, подобно отцу Сида, не мог есть. Напротив него находился Коммин, знавший причину этого беспо­койства и призывавший короля поскорее принять реше­ние.

Внезапно король, по-видимому, на что-то решился.

— О! — произнес он. — Вот что мы сделаем, д'Аржантон!

— И что же, государь?

— Вы знаете дез Аля, моего камергера?

— Да, государь: это сын Меришона, бывшего мэра Ла-Рошели.

— Именно так. Дело в том, что у него есть оружено­сец, который попадался мне на глаза; этот оруженосец человек сообразительный, и я хочу отправить его в лагерь англичан, переодев герольдом. Так что идите обедать в свою комнату, пошлите за ним и предложите ему это поручение.

Сир д'Аржантон знал привычку короля пользоваться, насколько это возможно, услугами людей низкого зва­ния, которые, по его мнению, были, как правило, спо­собны к переговорам; он пошел к себе и послал за ору­женосцем.

Этот человек, которого звали Мерендоль, обладал невзрачной внешностью и, на первый взгляд, мало под­ходил для роли герольда или посла. Тем не менее, побе­седовав с ним, Коммин понял, что ему присущи здраво­мыслие и умение говорить любезно и вкрадчиво. Как раз это и осталось в памяти Людовика XI, который видел его и разговаривал с ним лишь однажды.

После короткой беседы Коммин сказал оруженосцу, о чем идет речь.

Бедняга смертельно испугался; он бросился перед Коммином на колени и стал умолять его доверить это поручение кому-нибудь более достойному.

Однако Коммин поднял его с колен, пригласил пообе­дать, долго разговаривал с ним, обрисовал ему эту мис­сию в ее истинном свете, убедил его, что в ней нет для него никакой опасности, пообещал дать ему много денег, поинтересовался у него, откуда он родом, и, узнав, что из Ла-Рошели, спросил, не будет ли ему приятно занять какую-нибудь хорошую должность на острове Ре.

Тем временем в комнату вошел король; он догады­вался, что у бедняги есть возражения, и хотел снять эти возражения лично. У него это прекрасно получалось, и он, как никто другой, умел убеждать, когда ему этого хотелось.

В конце концов Мерендоль дал согласие на то, о чем просил его король.

Однако где было взять для него наряд герольда?

Но и тут выход нашел Людовик XI. Он послал своего главного конюшего, Алена де Вилье, за знаменем коро­левского трубача; это знамя перешили таким образом, что получился герольдский плащ с изображением герба Франции; остальные детали экипировки позаимствовали у герольда брата г-на де Бурбона. Затем привели лошадь, посадили на нее Мерендоля, и он отбыл, положив свер­нутый плащ с гербом в небольшую сумку, привязанную к седельной луке, и не сказав ни о чем ни одной живой душе.

Он прибыл в лагерь англичан как раз в то время, когда оттуда уезжал герцог Бургундский, намеревавшийся при­соединиться к своей армии в Люксембурге; так что время было выбрано чрезвычайно удачно.

Мнимый герольд оправдал неколебимое доверие, кото­рое испытывал к нему Людовик XI: он представился лорду Стенли и лорду Говарду и попросил о встрече с королем Англии.

Король дал ему аудиенцию в тот же вечер, после обеда. К концу трапезы Эдуард, большой любитель поесть, находился в прекраснейшем расположении духа, подхо­дящем для того, чтобы выслушать предложения о мире. Услышав их от герольда Людовика XI, он собрал свой совет, который, после короткого обсуждения, принял решение в пользу мира.

Горбун Глостер был единственным, кто придерживался противоположного мнения, однако мнение одного чело­века перевеса не получило.

Мерендоль был отослан к Людовику XI вместе с охран­ной грамотой для полномочных представителей.

Герольда короля Франции сопровождал английский герольд.

Прежде чем французский герольд покинул лагерь, он был приглашен Эдуардом, который вручил ему серебря­ный кубок, наполненный золотыми монетами.

Со своей стороны, король Людовик превосходно при­нял Мерендоля, дал ему крупную сумму денег и назначил его на должность налогового судьи острова Ре.

На следующий день полномочные представители собрались в деревне неподалеку от Амьена.

Англичане начали с того, что потребовали корону Франции, Нормандию и Гиень, а кончили тем, что согла­сились на семьдесят пять тысяч экю наличными.

Кроме того, было решено, что дофин женится на дочери короля Англии и что в течение девяти лет она будет полу­чать пенсион в размере шестидесяти тысяч экю из доходов с провинции Гиень, выплачиваемый в лондонском Тауэре; по истечении этих девяти лет она отправится во Фран­цию, чтобы жить там вместе с мужем.

Наконец, Англии было предоставлено несколько мел­ких льгот для ее товаров.

Эдуард был до такой степени зол на герцога Бургунд­ского, что предложил в порядке добрых отношений назвать королю Франции имена тех, кто его предавал, и представить ему письменные доказательства этих преда­тельств.

Когда послы вернулись к королю, который доехал до Амьена, желая поскорее узнать новости, и рассказали ему, как идут переговоры, Людовик XI отказался верить, настолько выгодным для него показался ему их ход.

Он с трудом поверил в успех, даже когда договор был уже подписан.

Таким образом, Людовик отделался деньгами; правда, по крайней мере такую же сумму, какая была упомянута в договоре, он передал из рук в руки: такой-то лорд полу­чил десять тысяч экю, другой — двадцать тысяч, а тре­тий — пожизненный пенсион; наконец, король прини­мал в Амьене всех этих людей, держал открытый стол, в течение четырех дней кормил и поил англичан и отпу­стил их с полными карманами и набитыми желудками.

В обмен он получил доказательства предательства, обещанные Эдуардом.

Этот мир стал называться договором в Пикиньи.

Когда герцог узнал о том, что произошло, он был совершенно ошеломлен.

Еще больше был ошеломлен коннетабль, ибо он пони­мал, что, по всей вероятности, оплачивать военные издержки придется ему.

Он делал все возможное, чтобы повлиять на ход мир­ных переговоров, без конца вмешивался в них, требуя от короля, чтобы англичане удовлетворились одним или двумя небольшими городками в качестве зимних квар­тир, например, Э и Сен-Валери. Король, который вообще не желал размещать англичан на своей земле, велел под­жечь два этих города, так что, когда полномочные пред­ставители завели о них речь, им ответили, что, к несча­стью, эти города только что сгорели.

Эдуард, кстати, был до такой степени в восторге от сво­его будущего свояка, что он предложил взять на себя обя­зательство пересечь на следующий год Ла-Манш, чтобы сокрушить герцога Бургундского, если король Франции возьмет на себя половину экспедиционных расходов.

Однако Людовик не стал соглашаться на это предло­жение: он начал придерживаться мнения Коммина, пола­гавшего, что герцог погубит себя сам.

Напротив, он хотел лишь одного: пребывать в мире или, по крайней мере, в перемирии со своим кузеном; в этом случае герцог имел бы полную возможность вести войну с Империей и швейцарцами. Людовик весьма рас­считывал на те длинные восемнадцатифутовые копья, какие он видел в действии в битве при Санкт-Якобе, и небезосновательно надеялся, что герцог Бургундский напорется на них вместе со всей своей кавалерией.

Все, что королю следовало сделать самому, — это вырвать два шипа, которые без конца кололи его с боков: шип на юге и шип на севере, д'Арманьяк и Сен-Поль. Говоря о д'Арманьяке, мы подразумеваем герцога Немур- ского, ибо с Жаном д'Арманьяком, мужем двух жен, одна из которых являлась его сестрой, было покончено еще в 1473 году. Людовик XI осадил его в Лектуре, и, когда крепость была взята, его закололи на глазах у жены.

Надо сказать, что сделано было уже немало: Ла Балю находился в клетке, Мелён был обезглавлен, д'Арманьяк убит, д'Алансон приговорен к смерти и остался жив лишь благодаря помилованию, и все это не считая герцога Гиенского, то ли отравленного, то ли нет, но, во всяком случае, мертвого. Так что, в действительности, остава­лось покончить только с Сен-Полем и герцогом Немур- ским.

Герцог Немурский, еще один Арманьяк, прекрасно понимал, что близится его черед, и написал Сен-Полю, племяннику своей жены:

«Поскольку меня могут схватить с минуты на минуту, отправляю Вам своих детей; укройте их в безопасном месте».

Эти двое предавали на протяжении пятнадцати лет, но не как простые предатели, а как люди, сделавшие пре­дательство своим ремеслом: они предавали то короля Франции, то короля Англии, то герцога Бургундского, получая за каждое предательство либо провинцию, либо титул.

Герцог Немурский, к примеру, имел владения по всей Франции, от Пиренеев до Эно.

Что же касается Сен-Поля, то он являл собой превос­ходнейший образец неблагодарности. Король беспре­станно осыпал его милостями и по его вине трижды чуть было не умер, а точнее сказать, чуть было не погиб: ведь даже погибая, король не умирает!

В первый раз Сен-Поль совершил предательство в Монлери и заработал на этом меч коннетабля, жену, богатое приданое и губернаторство Нормандии.

Во второй раз Людовик XI подарил ему крепости и власть над Югом, а он вступил в союз против Людо­вика XI вместе с герцогом Гиенским и герцогом Бургунд­ским.

Наконец, в третий раз, когда Карл Смелый увяз в Кёльне и Нойсе и вел войну с Империей, Сен-Поль отправился за английским королем и привел его во Францию. Это подтверждалось письмами, которые Эду­ард только что передал Людовику XI.

Сен-Поля следовало захватить любой ценой!

В обмен на этого человека король отдал одну провин­цию и позволил захватить другую: он отдал Лотарингию и позволил захватить Эльзас; все это заставило его про­изнести с насмешливой улыбкой:

— Мой кузен, герцог Бургундский, поступил с конне­таблем так, как поступают с убитой лисой: он взял себе шкуру, то есть богатый мех; ну а мне досталось ни на что не годное мясо.

Договор, в соответствии с которым король уступал Лотарингию герцогу, отдававшему ему Сен-Поля, был заключен 13 сентября 1475 года. На следующий день Людовик XI прибыл вместе с пятью сотнями солдат к Сен-Кантену, открывшему ему свои ворота.

Сен-Поль укрылся в Монсе, у своего друга, бальи Эно; там он находился под надзором простого камердинера герцога и полагал, что опасаться ему нечего.

Однако 16 ноября туда приехал секретарь герцога, отдавший жителям Монса приказ не выпускать Сен-Поля из виду.

Наконец, прибыл еще один гонец с распоряжением выдать Сен-Поля 24-го, если к этому дню Нанси не будет взят. Чтобы понять этот последний приказ, нужно осо­знавать, что герцог тоже хитрил. Ему хотелось захватить Лотарингию и вместе с тем не выдавать Сен-Поля, кото­рый, находясь в его руках, всегда был оружием против короля Франции.

Людовик XI разгадал эту двойную игру и стал угрожать своему кузену.

— Если вы не отдадите мне Сен-Поля, — сказал он, — я вступлю в Лотарингию как ваш враг, а не как ваш союз­ник.

В это время герцог осаждал Нанси. Стоило бы ему захватить Нанси, как вся Лотарингия оказалась бы захва­чена, и тогда угрозы короля Франции были бы ему совер­шенно безразличны.

Инженеры герцога обещали ему взять Нанси 20-го; вот поэтому Карл и написал: «Если Нанси не будет взят к 24-му, выдать Сен-Поля». К несчастью для коннетабля, инженеры ошиблись.

Двадцать четвертого ноября Югоне и Эмберкур задер­жали Сен-Поля; это были два его злейших врага, и они не потеряли ни минуты.

Через три часа после ареста пришло распоряжение о новой отсрочке, но оно пришло слишком поздно.

Выданный 24 ноября в Монсе и заключенный 27-го числа того же месяца в Бастилию, Сен-Поль был обез­главлен на Гревской площади 19 декабря, признав перед этим свою вину.

Самый большой ущерб эта смерть нанесла герцогу Бургундскому: коннетабль был его другом детства, он принял его в своих владениях, обещал ему безопасность и выдал его из корыстолюбия!

Так что Карл начал терять свою славу со всех точек зрения: с военной — после того как он столь позорно снял осаду Нойса; с политической — после того как он столь плохо поддержал английскую высадку; с мораль­ной — после того как он столь постыдно выдал графа де Сен-Поля.

Все во всеуслышание говорили, что герцог Бургунд­ский вступил на гибельный путь.

Тем не менее он еще испытал минуту славы: это был день, когда он совершил свой торжественный въезд в город Нанси, то есть 29 ноября 1475 года, через пять дней после выдачи коннетабля.

Герцог въехал в город, сидя на своем ратном коне, весь сверкающий золотом и драгоценными камнями; на голове у него была красная шапка с герцогской короной, настолько богато украшенной алмазами и жемчугами, что, как говорили, она стоила целого гер­цогства.

За герцогом следовали двенадцать пажей, столь роскошно одетых, что никто не имел даже представления о подобном великолепии.

Подле него ехали верхом принц Тарантский, сын короля Неаполитанского, герцог Киевский, граф Нассау, граф де Марль, граф де Шиме, граф ди Кампобассо и, наконец, Антуан, великий бастард Бургундский.

Он отправился в церковь святого Георгия, где прослу­шал мессу, принес клятву сохранять вольности города и привилегии герцогства, а затем вернулся обратно пеш­ком, оставив своего коня в полной сбруе каноникам кафедрального собора. Этот дар полагался им в соответ­ствии с обычаем.

Карл, наконец-то, завладел Лотарингией. Правда, куплена она была дорогой ценой!

Он согласился заключить договор, который, сдаваясь, предложил ему Нанси; рассчитывая сделать Нанси своей столицей, он не хотел разорять этот город. Он призвал изгнанников вернуться, пощадил имущество сторонни­ков Рене, оплатил долги своего противника и взял на себя обязательство вершить правосудие лично, как это делали герцоги Лотарингские.

Дело в том, что этот красивый и богатый город Нанси нравился ему больше всех других городов, больше Дижона, больше любого из городов его непокорной и надменной Фландрии; он хотел украсить его еще больше, сделать его местопребыванием верховного суда; наконец, он хотел построить там дворец и окончить в этом дворце свои дни.

Но, прежде всего, ему следовало покарать презренных швейцарцев, не побоявшихся объявить ему войну.