Кексики vs Любовь

Глава 1. В которой герой нарывается сам…

— Ну, и что я тебе говорил? — Сенька оборачивается ко мне и сверкает лыбой во все двадцать восемь виниров.

— Ты обещал бомбическую развлекуху и девочек, — тоном занудного секретаря извещаю я, — а притащил всего лишь на встречу выпускников? И насколько мучительной кары ты хочешь за этот двойной звиздеж?

— Берг, ты издеваешься? — друг смотрит на меня в священном ужасе. — Какой двойной звиздеж? В голове у тебя звиздеж или глаза уже старперские? В упор ничего не видят? Так ты к окулисту сходи, не затягивай. Так и скажи, доктор, красивые женские ноги в упор от куриных голяшек не отличаю.

— Я-то отличаю, — закатываю глаза, — а вот ты, мой друг, явно уронил планку в последнее время. Покажи-ка мне тут по-настоящему красивые женские ноги.

— О-о-о, — друг постанывает, крутя головой во все стороны, — сло-о-ожно! Такой выбор! О, глянь, у Машки Соколовской какие!

Мне не особенно хочется смотреть, что там понавыросло из занюханной мыши Соколовской, но… Аппетит приходит во время еды. Особенно когда оказывается, что занюханная мышь обзавелась нарощенной гривой волос, когтями как у тигрицы и накачала бразильский бампер.

— Ну? Ну? Я ж говорил? — триумфально возвещает Сенька, трактуя мое задумчивое внимание как свою победу. — Я бы вдул, ты бы вдул, так чего ты морду кривишь, Тим?

— Серьезно? Ты б вдул? А скальп тебе совсем не жалко? — иронично уточняю я. У меня-то такие “тигрицы” были. Когтями они обычно гордились больше, чем размером груди.

Ладно, черт с ними — с девками. Я на эротическом фронте уже давно ветеран, мне за один день прогул ставить не будут. Но бывшая мымра Соколовская, выросшая в инста-диву, разбудила во мне спортивный азарт. В конце концов, такой шанс поугорать упускать нельзя.

— Бож ты мой, это что, Тефтеля? — тереблю друга за локоть, перехожу на такой шепот, который слышат вокруг меня за три шага. — Усы так и не выросли?

— Лысеет уже, — сочувственно вздыхает Сенька тем же тоном. У него получается лучше — и мужик со звучной фамилией Тевтонцев багровеет упомянутым озерцом на затылке. Стоящая рядом с ним бывшая звезда класса Олька Михайлова, за пятнадцать лет из блондинистой лярвы вымахавшая в бизнес-леди с роскошным декольте за деловым жилетом, надетым на голое тело, прячет в алых губах улыбку. Судя по всему, Андрюха не смог её ни увлечь байками о своих успехах на карьерном поприще, ни впечатлить золотыми часами. В кредит, что ли, покупал?

— Оля, а ты все растешь и растешь! — тоном змея-искусителя мурлычет Сенька и стреляет глазами в вырез её жилета. — Твой пластический хирург еще не делает тебе скидку?

— Не-а. Только мужикам, которых я к нему привожу, — отбивается Михайлова, но улыбается Сеньке все-таки заигрывающе. Оно и понятно. У него и пиджачок подороже, и пузо из-под рубашки не проступает как у Тефтели.

— Мы тут разговаривали о делах, — пыхтит Андрюха, пытаясь отжать себе обратно внимание Михайловой, но тут уже за дело берусь я. Мне-то до Михайловой парралельно, но помочь другу — святое дело. Тем более, я-то знаю, как сильно он болел ею с шестого по одиннадцатый класс. Подозреваю, что только ради неё и приперся сегодня на эту гребаную встречу. Пусть хоть пятнадцать лет спустя гештальт закроет.

— Андрюха, спасай, — хлопаю Тефтелю по спине, отвлекая от парочки, облизывающейся друг на друга, — жрать хочу — подыхаю. Где тут фуршет, на который я не скидывался?

Тефтеля бросает последний взгляд на Юльку, но она уже заинтересованно щупает Сенькин бицепс. Этот гарнизон для Тефтели точно потерян. А пожрать Андрюха всегда любил. И желудок его об этом вспоминает — издает печальное поскуливание.

— В актовом зале столы накрывали, — сдается Тевтонцев и сам отворачивается от места своего поражения.

Я не люблю оборачиваться назад. Потому и не хожу по всем этим идиотским встречам выпускников. Наверное, потому, что всякий раз вопреки всем успехам чувствую себя идиотом.

Ну кому мне тут что доказывать? Тефтеле? Который пару лет назад, когда я сидел без работы, “щедро” предлагал мне вакансию чернорабочего в его бюджетной конторе, когда у меня выходное пособие по сокращению было в три раза больше, чем их зарплата.

Или, может, зайти к математичке Тамаре Михалне и улыбнуться во всю пасть: “Ну что, Тамар Михайловна, как думаете, можно купить на зарплату дворника, которую вы мне пророчили, хоть даже вот этот вот галстук?”

Наверное, лет семь назад я бы так и сделал. Или как Сенька — нашел бы пятую точку поаппетитнее или спортивного интереса ради проверил бы, как умеет работать языком вчерашняя тихоня Соколовская. Зачем-то же нужны её губы-пельмешки?

Семь лет назад — это было бы прикольно. Семь лет назад уже я, а не Тефтеля, пижонил бы дорогими часами и понтовался бы стильным спорткаром, брошенным на стоянке.

Сейчас при мысли о таких способах самоутверждения к горлу подкатывает волна отвращения, а вкрадчивый голос в голове саркастистично похмыкивает.

Часы, тачки, жена с упругим задом — тлен, пыль, пустое.

В какой-то момент, часов становится больше, чем дней в неделе. Дорогих галстуков — чем дней в месяце. После третьего спорткара до тебя доходит, что от гайморита так просто не откупишься. А супчиками жены не особо можно питаться, ну разве что если ты очень хочешь свести счеты с жизнью. И она не хочет ни учиться готовить, ни портить фигуру родами, ни даже собаку завести…

Вот и остается — радоваться, что другу все еще прикольно кадрить девчонку из прошлой жизни, идти и внимать пространным байкам Тефтели, который отчаянно пыхтит и дует щеки. Должность у него невелика, но он ей, судя по всему, ужасно гордится. Подумать только, а ведь отличник был… Такой перспективный — все учителя в голос твердили, а на мои рваные листы с домашками только морщились.

Жизнь — веселая все-таки фифа. Впрочем, не мне жаловаться. Я-то ею доволен настолько, что благодушно слушаю Тефтелин треп и даже старательно ему подыгрываю.

— Да ты что! Сам губер с тобой советуется? Круто. Номер мне свой оставь. Я иногда в Королеве вопросы решаю, сразу тебе наберу.

Тефтеля еще больше краснеет, еще больше важничает, и наконец соображает, что диалог — это обычно взаимная история. И надо бы что-то спросить для приличия, не только выпендриваться.

— Тыщу лет тебя на встречах не было.

— Работы было много, — пожимаю плечами. Её всегда много. Я бы и сегодня не пришел, если бы не Сенька с его: “Да ты чо, мне ж никто больше не даст, если я тебя не приведу, я обещал”. Ну и в конце концов, пятнадцать лет выпуска бывает не каждый день.

— А чо один пришел? Вроде, говорили, что ты женился. Или что, боишься, что жену уведут? — Тефтеля многозначительно расправляет плечи, кажется, всерьез веруя, что может противопоставить свое пивное брюшко моим кубикам.

Это забавно. Это настолько забавно, что я с трудом удерживаюсь от идеи поискать где-то номер Леры. Но это, пожалуй, слишком жестоко. Тефтеля — нелепый мужик, который не хочет считать себя неудачником, его не за что так карать.

— Развелся, — просто пожимаю плечами. Если бы дело только в этом

— Изменила? — тут же преисполняется сочувствия Андрюха, и я, ничего не отвечая, передергиваю плечами. …

— Господи, а чем это так пахнет? — вырывается из моего рта совершенно неожиданное. Я не собирался есть тут всерьез, бог его знает, какой процент жирности у того майонеза, который в школьной столовке пожертвовали на фуршет для бывших учеников, но рот мой совершенно против воли наполняется слюной, стоит только за спиной хлопнуть двери актового зала. — Это сейчас школоту так кормят? Как думаешь, нас возьмут на второй круг? Готов на одиннадцать лет ада только ради этой столовки.

— Нет, — Андрюха пофыркивает и тут же блещет осведомленностью в делах местной школы: — это все Максимовская. Она для фуршета столовских поваров гоняла, по просьбе директрисы.

— Максимовская? Юлька Максимовская? Плюшка, которая? — я приподнимаю бровь удивленно, припоминая почти беззвучную девочку-ватрушку, с дальнего края галерки. Наверное, она бы была одной из тех, кого с трудом вспоминаешь, только открыв классную фотку. Впрочем, благодаря моему паскудному характеру — о существовании Максимовской знал весь наш класс и три парралельных.

— Ну, если я Плюшка, то ты, получается, все еще Буратино, Бурцев? — раздается мягкий грудной голос из-за моего плеча слева.

Черт побери, какое у неё шикарное контральто! Настолько шикарное, что надо как-то повернуться и не спалиться, что в штанах стало вдруг тесновато. Впрочем, это же Плюшка! Сейчас, один взгляд на неё — и мне полегчает…

Это все пирог…

Потрясающий пирог, источающий потрясающий мясной аромат и дышащий паром едва-едва вынутого из духовки произведения искусства.

Не мудрено, что при виде него у меня так активно начала выделяться слюна, что пришлось зубы посильнее сжать.

Ну, или мудрено, если учесть, что смотрел-то я на добрый десяток сантиметров выше верхушки пирога в руках выросшей Плюшки.

Хотя, сочувствую я тому мужику, что при виде вот этого вот шикарного декольте не превратился бы в слюнявую псину. С потенцией у него точно все совсем безнадежно!

— Это второй или третий? — спрашиваю инстинктивно сглатывая.

Глаза… Надо поднять глаза… Добраться до щек, прекрасных хомячьих щек. И мне тут же немедленно полегчает! Я повторяюсь, да? Простите, я не в форме!

— Четвертый, Бурцев, — прекрасные белоснежные холмы в вырезе алого в горошек сарафана ко всему прочему еще и выразительно покачиваются.

— Четвертый, — полузадушено выдыхаю, пытаясь победить прилив крови к малой своей голове, — знаешь ли ты, что я обожаю цифру «четыре»?

Томительная пауза и обреченный вздох.

— Не, не Буратино, — выписывает мне приговор этот невыносимый кошмар, — Буратино был хотя бы струганный, а ты, Бурцев, — просто дуб. Трухлявый такой дубочек…

— Эй, ну почему же это трухлявый? — возмущаюсь, но Максимовская, эта несносная женщина, берет и отворачивает от меня свое восхитительное декольте. И уносит его от меня неторопливо, в сторону фуршетного стола.

— Вот же трындец, — мне даже не получается дух перевести. Оказывается, ко всему прочему, зад у Юльки тоже роскошный. Аппетитный такой, мягкий, прям-таки умоляющий вцепиться в эту смачную шикарную булку зубами.

— Юля, Юля, а ты похудела, что ли? — совершенно охреневший Тефтеля вдруг решает форсировать этот “Днепр” и следует за Плюшкой чуть ли не вприпрыжку. — Просто светишься!

— Конечно, похудела, восемьдесят шесть кило идиотизма скинула, — тут же бодро откликается Максимовская, а я на секунду провисаю.

— Это ж сколько ты весила? — вырывается у меня неосторожное. — Сейчас-то вроде все еще тоже не Дюймовочка…

Юля разворачивается в мою сторону с улыбкой настоящей самки крокодила. Правда… Блин… Спасите! Мэй дэй, мэй дэй, мне не помогает даже это. Я никак не могу оторвать от неё глаз. И слюноотделение унять не могу. Хороша! Просто чертовски хороша, возмутительно, куда подать жалобу? Я очень хочу пожаловаться на эти смачные губищи, на длиннющие ресницы, и особенно — на гребаный вырез её платья. Нельзя приличным мужикам такое показывать. А уж неприличным вроде меня — особенно!

Боже, как же хочется утащить её в уголочек и хорошенько облизать вот эти вот зефирные купола четвертого размера…

Зацепиться за реальность удается с трудом. Помогают в этом страшные, округленные прям до неприличия Тефтелины глаза.

— Это ведь ты про мужа сейчас, да, Юлечка? — Андрюха старательно снижает голос до баритона.

— Муж, это когда расписывались, — откликается Максимовская, водружая блюдо с пирогом на стол, — а мы не расписывались. Просто я Федору Сергеевичу чемодан собрала и на площадку выставила. Пошел он…

— Он тебе изменил? — кажется, Андрюха у всех это спрашивает. Видимо, в его мире расстаться люди могут только из-за этого.

Неизвестно почему, но Юля вдруг бросает на меня холодный взгляд. Долгий такой, выдержанный.

— Если бы дело было только в этом, — повторяет она мысль, которую я так и не произнес вслух, когда мы с Тевтонцевым обсуждали мой развод.

И вот это, Юлечка, вне всяких рамок. Мысли она мои читает! Ты меня еще за причиндалы давай возьми сразу, чо уж мелочиться!

Увы мне, увы — Мадемуазель Четвертый Размер не торопится исполнять души моей прекрасные порывы. Её больше занимает торт, стоящий на столе, прекрасный такой, белоснежный, украшенный клубничкой.

— Говорила же, нарезать! — ворчит Юля и жестом истинного чародея достает откуда-то из-за тарелок нож. Да какой! Блестящий, огромный, еще чуть-чуть — и он дотянет до длинного воинского кинжала.

А, так вот почему мне обычно нравятся бабы с оружием в руках! Понял! Мозг по умолчанию представляет их с ножом на кухне, и это внезапно до ужаса эротично.

Пока я продолжаю утопать в слюне, любуясь шикарными грудями Максимовской, только теперь в профиль и трепетно дрожащими в соблазнительной близости от кремовой розетки торта — Тефтеля внезапно решает выйти за берега.

— Так ты, получается, совершенно свободна, Юля? — он пытается снизить голос до интимной хрипоты, но получается исключительно писк ободранного петуха.

— Свободна, — с неожиданным кокетством откликается Максимовская и трепещет в сторону Тевтонцева своими ресничищами. Как она при этом умудряется нарезать торт ровными одинаковыми кусками — черт его разберет. Ведьма же! Это уже по декольте можно было понять. По приворотному, минимум трижды заговоренному на мужские стояки декольте!

— А что, Андрюша? Есть предложения? — у бывшей Плюшки, оказывается, в запасе есть восхитительное, бархатно-мурашечное мурчание.

Тефтеля же, преисполнившись чувства собственной значимости, пытается расправить не шибко широкие плечи.

— У меня есть два билета в музей имени Дарвина, на новую экспозицию.

Я уже готов расхохотаться, сочувственно хлопнуть Тефтелю по плечу, чтобы совсем не расплакался, после посыла. Ну, это ж надо — додуматься пригласить ставшую внезапно секс-бомбой Плюшку в занюханный музей. Он бы еще на фестиваль бардовской песни, к старперам с корявыми стихами её позвал. Вот только… Плюшка наносит моим надеждам сокрушительный удар.

На её лице отражается такое бесконечное счастье, будто она в этот музей Дарвина не может сходить уже третий год, но все эти три года грезит им даже во снах.

— Новая экспозиция? Что может быть интереснее! Конечно, я составлю тебе компанию, Андрюша! Когда? Во сколько? Мой номер знаешь?

Она серьезно? Серьезно?!

Я осатанело наблюдаю, как Тевтонцев, лысеющий, с редкими усишками и пузом третьего размера, довольный и раскрасневшийся, пафосным движением вытаскивает смартфон из кармана. Господи… Чем он вообще понтуется? Китайским ширпотребом, даже не последней модели.

Конечно, если прикапываться — мой яблофон тоже китайцы собирали, но! Это все равно что дивный бампер Максимовской с мизинчиком сравнить по принципу “а что же круче”.

— А может быть, ты меня и домой отвезешь, Андрюша? — коварно добивает Максимовская, кажется, даже не подозревая, что где-то внутри меня сейчас теряют последнее терпение мои взбешенные сперматозоиды.

— О! Да! Конечно! — частит Тефтеля, но тут же спохватывается. — Только… Меня ж Михайлова заперла на парковке. Погоди, я её найду, пусть отгонит тачку…

Господи, спасибо! Я уже думал, придется изображать сердечный приступ, чтобы этот гребаный Казанова хоть за медичкой бы убежал…

— Конечно, Андрюша, я как раз с тортом закончу и выйду, — ослепительно улыбается Плюшка. А не зря она брекеты носила, зубки ровные, белые.

А сколько мы доканывались до неё в школе по этому поводу. И ведь не по нему одному…

Тевтонцев исчезает, а Плюшка со змеиной холодной улыбкой вновь отворачивается к торту. Чтоб тебя… Что за попа! Как можно иметь такую шикарную, круглую пятую точку, которая то и дело призывно подрагивает, будто требуя, чтоб я подошел, сжал пальцы на мягкой сладкой ягодице…

— Бурцев, ты долбанулся?

Только после этого вопроса я соображаю, что мысли мои не стали отходить от дела. И я успел к Максимовской подрулить. И взяться за…

Черт, она на ощупь ничуть не хуже, чем я думал.

Блин, это что, возрастное?

Я помню Плюшку рыхлой, бесформенной девчушкой, с прыщами на лбу и брекетами в зубах. В школе она была обречена. Сейчас же я вижу талию, роскошные бедра, шикарную грудь. Юбку, которую с удовольствием бы задрал повыше…

Острый маленький каблучок вдруг приземляется мне на ногу, отрезвляя и напоминая, что почему-то я вдохновляю Плюшку гораздо меньше пузанчика Тефтели. Ну эй, у меня, между прочим, один бицепс с его два!

— Ты сдурела? — чудом сдержав болезненный рык, я прищипываю мягкую кожу захваченной территории. Срабатывает, каблук с моей ноги убирают. И пытаются пихнуть мягким локоточком в бочину, но этот маневр я успеваю предугадать и уклоняюсь.

— Ты что-то попутал, Бурцев, — ядовито цедит Максимовская, с четким таким звуком роняя нож между фуршетными блюдами, — или ты убираешь свои клешни, или…

— Ну, Юльчик! — благоразумно я сразу включаю свое супер-оружие — мурлычащий шепот мартовского кота, от которого пока что млели сто процентов моих жертв. — Я не могу тебя отпустить. Если я тебя отпущу — ты совершишь непоправимую глупость. Поедешь домой с Тефтелей. А зачем такой шикарной женщине так опускаться, а? Ну что там у него за тачка? Занюханный опель? Мазда?

— С интересным мужчиной и на Жигулях с удовольствием прокатишься, — Максимовская взбрыкивает, пытается ткнуть меня вторым локтем, но я его ловлю и с удовольствием сжимаю на нежной коже пальцы.

— Я тебя умоляю. Кто тут интересный? Тефтеля? Он же был душнилой уже в третьем классе, а сейчас только сильнее испортился. Ты помрешь с ним со скуки еще до того, как он из школьных ворот выедет.

— А с тобой не помру, что ли? — скептично хмыкает почти что моя Булочка, но все-таки я улавливаю в её голосе нотки заинтересованности.

— Не помрешь! — клятвенно заверяю я, торопливо вспоминая, чем там она интересовалась еще в школе. На мою беду — я про неё никогда ничего не узнавал, было не интересно, но, кажется, знакомый гитарист говорил, что она не пропускает ни одного их рок-концерта, — знаешь ли ты, что сегодня вечером у Дабл Девил концерт в Подмосковье?

— Билеты раскуплены, — Максимовская отвечает так быстро, с такой искренней досадой, что я сразу просекаю — наживка закушена.

— Малышка, — позволяю себе склониться к ушку, вдыхая терпкий и какой-то дико своеобразный аромат её духов, — я уже снял Дьяволам три клипа подряд. Я могу на их концерты проходить, не здороваясь с охраной. И за кулисы тебя проведу. И они тебе распишутся хоть на… Где захочешь распишутся! Только слово скажи…

— Всего одно слово? — иронично откликается Плюшка, и мои внутренние гусары торжественно чпокают шампанским в честь новой победы.

— Больше мне не надо, — соглашаюсь, позволяя девушке развернуться ко мне лицом и мысленно планируя, в какой момент после концерта уволоку этот дивный Кексик в свою берлогу. И…

Совершенно неожиданно в мой нос врезается что-то мягкое, белое, сладкое…

Торт! Тот самый торт, который Максимовская нарезала во время нашего разговора, она взяла и залепила им мне в рожу со всего размаху.

Я отшатываюсь от удивления — да и когда и глаза, и нос, и рот, и даже уши слегка забиты воздушным йогуртовым кремом — особо и не проморгаешься даже.

— Пойди ты к черту, Бурцев, — четко и звучно где-то слево звучит голос Плюшки-Кексика. Кто-то смеется — много кто, на самом деле. Цокают маленькие каблучки по старому школьному паркету.

Основная масса торта все-таки сдается силе тяжести и сваливается на пол, позволяя мне разлепить ресницы на несколько миллиметров. Правда нафига? Дверь актового зала хлопает в ту же секунду, и алое пятно шикарного размера исчезает за ним.

— Ну ты, Тимурчик, и дебил, — смеется кто-то из парней рядом, а я под звон в ушах и хихиканье собравшихся в зале баб смазываю с щеки полосу крема и засовываю пальцы в рот.

Господи, как же вкусно…

Как давно я не жрал такой вкусной еды…