Кинжал Улугбека

Глава 21
МОГИЛЬНИК

Паштет по просьбе Валерия Ивановича отнес записку Турдали-ака, но не сразу вернулся в лагерь, а обогнул рощу стороной, добрел до высохшего русла Бахор-сая и не торопясь, хрустя высохшей травой, направился к городищу. Пробовал голос сверчок. А может, это была цикада? Надо спросить у Рафика, подумал он. Нагнулся за обломком древнего кирпича, нашел на нем отпечатки пальцев. Все кругом говорило о длинной-предлинной, упорной жизни: и кирпич, столетия хранящий прикосновение человека, и травы.

У здешних растений, которые умудряются жить на иссушенной земле, разветвленные корни. Они ловят каждую капельку влаги. Листики покрыты волосками, чтобы препятствовать испарению. Стебли жестки и упруги, унизаны колючками, чтобы не быть съеденными животными. А другие защищаются ядом, как цветы прангоса, или горьки, как полынь.

Лерыч сказал, что и люди такие. Одни впитывают всю горечь земли, другие - сладость. Почему? Земля-то одна.

Паштет увидел на холмах стайку сизоворонок, Симургов - синих птиц Вари Ильиной. Они были достаточно далеко и, наверно, не замечали его. Тогда он пошел прямо на них, чтобы вспугнуть и посмотреть, как они взлетят, как раскроются лазурные веера крыльев. И в тот миг, когда стайка, будто ветром подхваченная, взвилась над желтыми холмами, Паштет ощутил, что земля уходит из-под ног.

Падение было мгновенным, он даже испугаться не успел. Кругом стояла темень. Наверно, Паштет обрушил с собой куски глины и камня, пылевая завеса не давала дышать и открыть глаза по-настоящему.

Он попытался встать, ударился головой и свалился. Болел ушибленный бок, но, кажется, руки и ноги были целы. А главное, голова, хотя на лбу, прямо под пальцами, вспухала шишка.

Чихнул несколько раз. Пыль оседала. А дышать все равно было нечем. Как в могиле, поду-мал Паштет и вдруг с ужасом понял, что именно в могилу-то он и попал. Он же шел по территории древнего кладбища. Теперь над ним метра три-четыре земли, а сам он в западне. И никто не знает, где его искать, никто сюда не придет. И до людей не докричишься.

Паштет лихорадочно прочищал ноздри, но воздуху не хватало. Казалось, грудную клетку сдавило, сжало и не сделать вдох. Он ощупал закаменевшую глину над головой. Он встал на четвереньки и, обшаривая стенки, определил, что в ширину его тюрьма около метра, в длину - около двух. Пол шел с небольшим наклоном и был засыпан комьями земли и камнями. И, видимо, не только ими. Если это могила, значит, здесь и скелет. «Спокойно, не паникуй», - сказал себе Паштет.

Как далеко были Лерыч с ребятами. Варя сидит себе в камералке, черепки склеивает, и сердце у нее не дрогнет.

Микроскопическая пыль продолжала стоять в воздухе, заставляя Паштета снова и снова чихать. Глаза резало, но они привыкли к темноте, и он заметил, что откуда-то сверху слегка сочится свет. И хотя ничего вокруг нельзя было разглядеть, темень стояла не черная, а темно-темно-серая. Успокаивая себя и стараясь глубоко не вдыхать, Паштет снова начал ощупывать свод, пока не наткнулся на отверстие, забитое окаменелыми кусками земли. В эту дыру он, должно быть, и ухнул. Под ним что-то хрустело.

Паштет пошарил по полу, нащупал какие-то острые палки. Раздробленные кости? Кругляшку и гладкий шарик, катавшийся под рукой, сунул в карман. Попробовал выбить куски земли из дыры, чтобы прочистить лаз. Они посыпались не сразу, с глухим стуком, а несколько каменюк ударили по спине и рукам, которыми он прикрыл голову. И снова Паштет сидел, скорчившись и сложив руки лодочкой перед носом, чтобы не задохнуться в пыли.

Если дыра забита не полностью, не рухнет свод и не погребет его вместе с древним покойником, можно расчистить выход и, укладывая обломки глины по сторонам, выбраться. А если она вся забита - метра на три, плотно забита и сил не хватит ее протаранить?

Паштет снова сделал попытку выцарапать кусок глины, с трудом успел перекатиться и прижаться к дальней стенке. Он вызвал небольшой обвал. Пыль оседала очень медленно, а потом выяснилось, что под дырой наворочена куча глиняных комьев, и пришлось их перекатывать к противоположной стенке. Снова обследовал дыру и убедился - она расчистилась настолько, что он мог согнувшись встать. Зато горизонтальное пространство сильно сократилось.

Он твердил себе: «Спокойно. Все не так плохо». И вдруг вспомнил: «Потерявший мужество - теряет жизнь. Надо верить, о юноша, в свою удачу». И еще ни к селу ни к городу пришло на ум, как Гера сказала про упрямого осла на самаркандской улице: «Он думал». И что-то внутри у Паштета отпустило. И дрожь стала утихать. Он несколько раз сжал и разжал кулаки, потряс расслабленными кистями и стал потихоньку ковыряться в провале. Снова покатились комья, он не очень удачно попытался увернуться, переждал пыльный шквал и стал убирать землю с камнями в сторону. Третий обвал, устроенный им, принес тревожное открытие. Лаз шел коленом. Хорошо это или плохо, Паштет не мог сообразить. Но то, что следующая порция глиняных обломков посыплется ему на голову, сомнений не было, а, возможно, и хуже - если камнепад будет большой, его может в этой дыре завалить. И тогда, ни о чем не думая, он в отчаянии стад бить кулаками и цепляться за комья ободранными до крови ногтями, пока сверху не хлынула земля с камнями, по лицу, груди, ногам. Но его не завалило! Он стоял, прикрывая нос и крепко зажмурив глаза, а когда открыл их, то увидел наверху, сбоку, - свет. Достаточно явный свет, в котором была видна дикая пляска шелковистой взбесившейся пыли. Там был выход.

От изнеможения и радости Паштет опустился на дно могилы. Нужно было отдохнуть, собрать силы, чтобы вылезти отсюда. Как выбираться, он еще не знал, а пока отгребал от себя землю, чтобы прислониться спиной к стене провала. Ладонь легла на что-то круглое, и он инстинктивно отдернул руку. Это был череп. Череп шахрухиинца. Скелет, наверно, сам разрушился или Паштет его размолотил, пока ползал по камере. Он взял череп в. руки и только тут понял, что ошибся. Не череп это был, а кувшин с круглой, как ухо, ручкой. Паштет расстегнул брючный ремень, пропустил в него ручку и застегнул пряжку.

Осторожно поднялся в провале. Чтобы вползти в колено лаза, ему не хватало роста. Из осыпавшихся комьев земли и камней не удавалось соорудить подставку, возможно, он слишком торопился и нервничал. Руки болели, ногти сорвал до мяса, пока старался выцарапать в осыпающейся стенке колодца подобие ступеньки. Его толкало лишь отчаяние, он уже ничего не соображал, когда, изогнувшись, вполз спиной в колено лаза. Теперь он медленно, охая и стеная, продвигался по наклонной поверхности, отталкиваясь ногами, переставляя руки и обдирая спину, боясь не удержаться и съехать обратно.

Вверху засинел неровный лоскуток неба - лоскуток надежды, воздуху стало больше. Все - из колена лаза он вышел на финишную прямую. Эта прямая была узким вертикальным колодцем. Он висел в нем, человек-гамак, упираясь в стенки лопатками, руками и ногами. А небо отсюда, из могилы, было голубым-голубым, голубее, чем снаружи. Почему-то в голове завертелась дурацкая песенка: «Вот такой я молодец, хоть росточком маленький!» И ведь, наверное, не случайно завертелась. Этой оглобле Марату, а тем более увальню Рафику не выбраться бы из тесного колодца. А он вылезет. Должен вылезти.

Надышавшись и ободрившись, Паштет нашел выбоину и вставил туда носок правой ноги. Спиной навалился на стенку, и, перебирая по очереди руками, подтянул тело. Вторая нога нащупала какое-то подобие ступеньки, и он приподнялся еще сантиметров на пятнадцать. Отдыхать было бессмысленно, потому что в застывшем состоянии он напрягался гораздо больше. Опять правая нога искала ступеньку. Опробовал - не обломится ли. Помогая распяленными руками, снова подтянул спину повыше по срубу колодца. С кувшином он сплоховал, незачем было брать. Злополучный кувшин серьезно мешал и давил на бедро, но теперь отстегнуть его было невозмож-но. Паштет поискал следующее углубление, нашел и медленно переместил ногу.

«Только не торопиться», - говорил он себе, хотя при всем желании это ему не грозило. Он перемещался, как мог, еле-еле. «Только вперед», - твердил он, будто мог свернуть в сторону. Левая нога нашарила, на что опереться. Спину рвали в кровь торчащие из стены обломки кирпичей. Подумал, что, наверное, за ним тянется кровавый след.

Вот уже кромка земли видна, какая-то травка, сухие скукоженные стебельки. Пока Паштет, распятый в дыре-колодце, шарил ногой в поисках очередной ступеньки, он уловил надоедливый и прекрасный скрип цикады. А еще он слышал, как стучит кровь в висках.

И вот спина совершила мучительный рывок, руки пошли вверх, нога нашла опору. Он приподнял плечо и положил локоть на колючую землю. Последняя ступенька для правой ноги. Вот и второй локоть закинут наружу. Ноги идут из колодца без ступенек. Паштет спиной выполз из норы и, передвинув на боку кувшин, даже не отстегнув его, долго лежал, глядя в небо, не в силах надышаться. Солнце только что закатилось, оставив кисельно-розовое зарево над горизонтом.

Тело ныло и горело. Казалось, он не способен пошевелиться. Глаза резал свет, Паштет закрыл их на минуту, а когда открыл, так и не понял - заснул он, что ли? И сколько времени он провел там внизу и здесь, на поверхности, не знал. В щеку вдавились комочки земли и круглые семена ка-кого-то растения. В лагере, наверно, поужинали.

Паштет, кряхтя, перевернулся на живот и сел. Все болело. Одежда - грязная рвань. Морщась, потрогал рукой спину, видать, свезена до мяса, и рубашка успела присохнуть. Руки и ноги в ссадинах. На лице корка из пота и пыли.

Может быть, его уже ищут? Паштет отцепил от брючного ремня кувшин. Ничего себе кувшинчик! Совсем целенький. Из серой глины с рисунком-насечкой на плечиках. Горловина забита глиной. Попробовал поковырять ее острым черепком, который нашел рядышком, но глина закаменела.

Паштет все равно не мог появиться в лагере грязным, в окровавленных лохмотьях. Он поднялся, но распрямиться так до конца и не смог. Полусогнутый, размахивая кувшином, доковылял по городищу до берега реки, сбросил шорты, отмочил в воде рубашку от спины и нырнул. Как ласково вода обтекала тело, нежно гладила кожу. Еще раз нырнул и, открыв глаза под водой, поплыл, но, казалось, - завис, а плывет дно, покрытое редкими космами подводных растений и какими-то выпирающими кусками, похожими на осколки керамики. Отфыркиваясь, вынырнул.

Какие спокойные и чистые краски были вокруг: вечернее тихое небо, разбеленная зелень воды и густая растительность по берегам. Кусты тамариска с тончайшими перистыми ветвями усеяны пенными шапками нежно-розовых цветов. Дико было думать, что еще сегодня, час или два назад, он, как пойманный в ловушку зверь, в отчаянии метался глубоко под землей, в могиле.

Паштет прополоскал шорты, лохмотья рубахи тоже прополоскал и натянул на себя. Мокрая ткань приятно холодила и успокаивала саднящую спину.

В лагерь он незаметно проскользнул со стороны кухни и увидел дежурного Абдуллу, моющего посуду. Тихо окликнул его, тот обернулся, и лицо у него стало таким, будто Паштет с того света заявился. «Где ты шлялся? - спросил он. - Лева с Маратом и Рафиком пошли тебя искать».

Пока Абдулла бегал за одеждой для Паштета, он попробовал снять то, что осталось от рубахи, но лохмотья снова присохли к ободранной спине. Скрипя зубами, Паштет отодрал ее, смачивая водой из рукомойника, и сунул в печку. Абдулла только ахнул, посмотрев на спину. Паштет надел рубашку с рукавами и джинсы. Причесался. Ну а ссадину на щеке было не скрыть. Он вытащил позеленевшую кругляшку из кармана шорт - монета. Захватив кувшин и монету, отправился к Лерычу. Пришлось все рассказать. Лерыч не сердился, но, видимо, история Паштета испугала его.

- С вами поседеешь, - сказал он. - Ты хоть сознаешь, что под счастливой звездой родился?

- Ага. Я не в той могиле был, куда Марат спускался?

- Нет, конечно. Там мы все тщательно заделали. Но появляются новые провалы.

- Каким образом?

- Естественным. Почва выветривается, вымывается. Завтра первым делом осмотрим это место и закупорим лаз.

- А это не грабительский лаз?

- Там нечего грабить. Только язычники клали покойнику то, что в будущей жизни может пригодиться, в частности, ценности. В мусульманских могилах, кроме трупа в саване, ничего нет.

- Откуда тогда кувшин и монета?

К этому времени вокруг начали собираться ребята, вернулись Лева с Маратом и Рафиком. Пришедшие требовали, чтобы им тоже все рассказали. Гера смотрела на Паштета подозрительно блестящими глазами. А потом кто-то заметил, что рубашка у Паштета на спине в сукровице - промокла.

- Ну-ка, покажи! - велел Лерыч. - Снимай рубашку, снимай. А почему молчал?

Всей оравой отправились к клубу, где хранилась аптечка.

- Прижигать будете? - со страхом спросил Паштет.

Лерыч промыл спину перекисью водорода, намазал мазью, вдвоем с Левой перебинтовали его. Марья Ивановна пришла, чтобы ахать и ворчать. Варя принесла фотоаппарат - мелькнула вспышка. Она запечатлела Паштета с перебинтованным торсом и кувшином в победно поднятой руке. А Гера сказала басом:

- Верблюды моих раздумий сказали мне, что ты козел! Офигеть можно от твоих безобразий! А если бы с тобой что случилось?!

А Варя взяла его за руку и слегка пожала, в этом легком пожатии было сочувствие. Паштет пребывал на вершине счастья от всеобщего внимания.

Лерыч зажег настольную лампу и осторожно, ножом и шилом, стал удалять глиняную пробку из кувшина.

- Может, там клад? - спросил кто-то.

- По весу не похоже.

- Наверно, просто глина забилась?

- Нет, горло было замазано.

Лерыч сдул пыль и глиняную крошку с горловины, еще ковырнул, поддел ножом и вынул по кусочкам пробку. А заглянув в горлышко, застыл с изумленной миной на лице.

- Дайте-ка пинцет, - попросил он, аккуратно подцепил что-то в кувшине, пошевелил и покачал головой. - Какой-то бумажный свиток, обернутый в кусок шелка.

Кувшин пошел по рукам, его подносили к свету, заглядывая внутрь, а Лерыч только просил:

- Тихонько. Не трясите. Не дышите на него.

- Давайте достанем, - торопили его, но Лерыч остудил любопытных.

- Трогать нельзя. Завтра, как специально, Турдали-ака едет в Самарканд, он отвезет кувшин в лабораторию, и рукопись достанут со всеми предосторожностями. Мы ее не сможем аккуратно вынуть, а если и вынем, она у нас в руках рассыплется.

- Жаль, - разочарованно протянул Паштет. - Может, там что-то важное.

- В любом случае что-то очень интересное. Какого века кувшин, как считаете? - спросил Лерыч.

- Четырнадцатый-пятнадцатый век. Обычный кувшин для воды, - определил Рафик. - И если это важное известие терпело пятьсот лет, еще немного подождет. Но ужасно любопытно.

- Мы его все равно не прочли бы, - сказал Марат. - Там по-персидски написано или по-арабски, или еще по-каковски - не знаю.

- Посмотри-ка, Марат. - Лерыч протянул ему монету. - Из того же погребения.

- Медный караханидский фельс, - определил тот. - Одиннадцатый век.

- А почему кувшин пятнадцатого? - спросил Паштет.

- Потому что монета была в земле за несколько столетий до того, как там оказались покойник и кувшин.

- С фельсом - логично, - сказал Паштет. - С покойником - логично. Но откуда кувшин взялся?

- Кое-что, возможно, прояснится при вскрытии погребения. Теперь это придется сделать. Ну а полная ясность будет, когда достанут и прочтут бумаги, - пообещал Лерыч.

Все были очень довольны, что предстоит вскрывать могильник, до сих пор-то только гончарные печи рыли. Но Лерыч остудил восторги: «Сначала закончим текущую работу с печами. Через недельку и приступим». Он завязал горлышко кувшина полиэтиленом и тщательно упаковал. Кто-то вызвался отнести кувшин в кишлак, но Лерыч с усмешкой сказал: «Нет уж. Утром сам отнесу».

- Спать все равно рано, а вы обещали рассказать про самаркандских Ромео и Джульетту, - сказала Гера. - Слабо?