Клан - моё государство 3

Глава 9

Снегирь умирал. Он лежал на пышных ветках стланика, рядом горел костёр, возле которого суетились двое. Сашка и ещё кто-то ему неизвестный. С самого начала всё шло плохо. В первый день, где-то на четвёртом десятке километров, Снегирь стёр до крови мизинец на правой ноге. Сашка посмотрел, ничего не сказал, втер какую-то гадскую мазь, забинтовал ступню, сам накрутил Снегирю портянки и потопал дальше. Каждый час Сашка останавливался на несколько минут, как правило, на вершинах сопок. Замирал как вкопанный и прислушивался, закрыв глаза. Снегирь бросался на снег и задирал вверх ноги, чтобы сошла кровь. В низинах было уже много воды и мокрого снега, при ходьбе постоянно проваливались. Когда провалились первый раз, Снегирь спросил где сушиться, но Сашка шагал дальше как ни в чём ни бывало, хрустя зубами по сухарю. Ближе к обеду Снегирь совсем выбился из сил и Сашка объявил привал, на час. Развёл костёр и ушёл осматривать окрестности. Если вначале пути у Снегиря была масса вопросов, на которые Сашка отвечал однозначно, да-нет, то теперь, сидя у костра Снегирь ни о чём не спросил. Ну, ушёл и ушёл, вернётся. Кушать не хотелось. Вторую часть пути, до вечера, Снегирь еле прополз, почти на карачках. Спали у костра четыре часа. Утром, когда поднялись, у Снегиря ног не было. Они были в наличии, но их не было. Была сплошная боль, которая ощущалась ещё предыдущим днём. Он не шёл, а ковылял. Ноги стояли как колы и не хотели гнуться в коленях, совсем не амортизировали, когда шли спуском. Это была мука. А Сашка шёл и шёл. Снегирь пытался переходить на бег, чтобы далеко не отстать, но и этот приём не помогал. Он медленно и верно отставал. "Держись моих следов",- лишь бросил ему Сашка, уходя вперёд. К вечерней стоянке второго дня Снегирь пришёл, когда Сашка уже спал. Он завалился рядом и проснулся сразу же, как ему показалось. Опять надо было идти. В горле пересохло, пот стекал ручьем, застилая глаза, ноги выли и плакали, но он упрямо двигался вперёд по следам Сашки, шепча себе под нос: "Сам, козёл, ещё посмотрим кто кого". Утром третьего дня самобичевание продолжалось. К обеденной стоянке Снегирь притопал только ночью, вышел на неё не по следам, а по отблескам костра. Он рухнул рядом и отключился от этой жизни. Сашка померил у него пульс, цыкнул сквозь зубы слюной и достал аптечку. У Снегиря был жар. При свете пламени Сашка приготовил шприц в двадцать кубиков, снабдил его содержимым нескольких ампул, снял со Снегиря куртку, подстелил её под него, закатал рукав, ввёл иглу в вену, передавив пальцем левой руки район предплечья, чтобы она вздулась и медленно, растянув процедуру на десять минут, ввёл. После этого снял с себя куртку и бросил её на Снегиря, а сам, прихватив топорик, отошёл рубить ветки для подстилки и изгороди.

Голова раскалывалась, язык прилип к нёбу и хоть до сидящих у костра было метров пять, Снегирь никак не мог понять их речь. Они о чём-то громко спорили, но слова летели мимо сознания, не хотели концентрироваться. Неизвестный был небольшого роста, во время спора он то и дело привставал и бросал в костёр сучья и ветки, он был не русский. Снегирь понял это по широкому лицу, приплюснутому носу и узким разрезам глаз. Сбоку подошёл олень, встал рядом со Снегирём, его ноздри заиграли мелкой дрожью, глаза светились. Спорившие у костра, смолкли. Олень был домашний, со спиленными рогами и ошейником, он наклонил голову к Снегирю и его огромный язык, влажный и теплый, лизнул лицо. Снегирь от неожиданности вздрогнул, олень испуганно отскочил и фыркнул. Неизвестный захохотал диким грудным голосом, схватил бубен, усыпанный мелкими колокольчиками, ударил в него и пустился в пляску вокруг костра. "Наверное, это ад,- мелькнула у Снегиря мысль.- Или…",- в голове смешалось. Подошёл Сашка, посмотрел на него, закатал рукав и сделал очередной укол. Снегирь что-то пытался спросить, но звука не последовало и даже губы не шевельнулись. Сашка потрогал лоб и отошёл к костру. Секунду спустя память оставила Снегиря, и он погрузился в темноту. Что было дальше, он узнал много дней спустя от женщины, к которой его притащили темной ночью Сашка и незнакомец, оказавшийся случаем по близости и действительно, Снегиря не обмануло сознание, шаманом, по совместительству, правда, а в жизни оленеводом и охотником. Его прадед был шаманом, его дед был шаманом, его отец был шаманом и многие родственники тоже были шаманы. Он унаследовал от них все тайные шаманские штучки, но советской власти не нужны были шаманы, а были нужны коммунисты и он стал коммунистом, как того требовала власть. Она рухнула и уже не было государства, но старик продолжал исправно платить взносы два раза в год. Партийный шаман, так его называли в округе, он не обижался, старый и мудрый абориген, добрый и порядочный человек, о честности которого ходили легенды. Зотов Иван Иванович, так был крещен при рождении православным именем якутский мальчик, а во второй, своей национальной части он носил имя Натгыыр.

Вода неслась поверх льда потоком. Чтобы добраться до посёлка, надо было пересечь этот разлив реки. Они сладили носилки, положили на них Снегиря. Распрягли оленей и отпустили их, покрикивая, чтобы те разбежались пастись по окрестностям. Нарты отволокли подальше от реки в лес. Носилки со Снегирём водрузили себе на плечи, вооружились шестами, руки были свободны и вступили в бушующий поток. Вода обжигала тела, захлестывала по грудь, пыталась сбить их с ног. Они добрались до противоположного берега еле живыми. Выбравшись из воды, Сашка взвалил Снегиря на плечи и метнулся в горку. Старик уже не мог двигаться. Сашка преодолел подъём быстро и направился к ближайшему дому, где постучал в оконце. Сразу зажегся свет, выглянула седая растрепанная голова и тут же исчезла. Мгновение спустя, на пороге появилась женщина и помогла Сашке втащить Снегиря в дом.

– Петровна, принимай. Плохо ему, весь горит,- Сашка черпнул из бочки ковшом воду и стал жадно глотать. С него на пол струилась грязь.- В больницу я позвонил, доктора предупредил. Он с минуту на минуту подойдёт.

– Ты свого покличь, горячка у парня,- прощупав лоб, ответила Петровна.

– Наши пока отсутствуют. Кто ныне топил баню?

– Сосед топил. Пархом. Иди к нему,- стаскивая со Снегиря одежду, наказала Петровна.

– Хорошо. Сама справишься?

– Да беги ты уж! Реку, что ль, переходил? Сам о себе побеспокойся, а то околеешь.

– Да, с той стороны,- бросил Сашка и выскочил из дома.

Быстро слетел к реке, подхватил Зотова. Тот колотил зубами вовсю. Во дворе дома Пархома бегал пёс на цепи. Заметив силуэты он кинулся было, оскалив пасть, на Сашку, но взвизгнув по щенячьи исчез в своей будке. Ввалившись в баню, Сашка усадил Зотова на лавку, вкрутил лампочку. В раздевалке было тепло.

– Сейчас, Иванович, пару быстро нагоним, не помрем,- подбодрил старика Сашка

– Ницивото,- сжав зубы, чтоб не стукали, ответил Зотов.- Шипко токо не надо. Я шипко не люблю. Сопсем баня не увасаю,- он перестал говорить, дал зубам волю, чуть выждал и, собравшись с силами, добавил:- Однака, шипка помогат,- и опять смолк.

Сашка быстро снял с него одежду и втащил в парную. Жар ещё был. Потом он выскочил из бани и подкинул дрова в топку на ещё тлеющие угли, после чего возвратился и стал раздеваться сам. В двери вошёл Пархом с берданкой на перевес.

– Ты кто?- обратился он к Сашке.

– Маркиз,- стуча зубами, ответил Сашка.

– А кто второй?- увидев одежду и сапоги, спросил Пархом.

– Пархом Макарович, второй – Надгыыр, а я Карпинский.

– Так это! Карпинских много,- усаживаясь напротив, но, не выпуская берданки из рук, настаивал Пархом, не смотря на то, что Сашка назвал его по имени отчеству. В парной послышался шум, отворилась дверь и Зотов крикнул во всю глотку:

– Иди спи-то усе. Иль тебе баню салко?

– И впрямь Зотов!- Пархом узнал Надгыыра.

– Ну, кто к тебе в баню ночью есё мог прити? Шипко больсой гость. Сёл бы чаю согрел,- сказал Надгыыр и захлопнул двери парной.

– Председателя поссовета я родной брат, младший,- произнёс Сашка, сдерживая последним усилием стучащую челюсть.- Ты, Пархом Макарович, не сочти за труд, смотайся к Петровне. Мы из-за реки человека притащили, совсем больной, боюсь до утра не дотянет. Сходи. Там врач должен притопать. Помоги, чем надо. Может в больницу надо будет за чем-то сбегать.

– Так сразу бы и сказал, а я всё думаю, что там у соседки свет в окне горит. Стало быть, ты, Александр. Уже бегу,- Пархом метнулся к дверям. А Сашка бросился в парную, подвывая и скрипя зубами. Сидели в парной минут двадцать. Затопленная печь на глазах нагревала комелёк, и кое-где камни уже стали краснеть. Старик Зотов стал постанывать от наступающей жары и, не стерпев, выскочил в мойку. Сашка следом. Чуть оклемавшись, опять полезли в парную. Сашка с ковшиком воды, а Зотов с двумя облезлыми вениками, что остались от хозяев. В парной Зотов сразу лёг на полок, кинув веники рядом и зажал руками уши. Сашка плеснул на комелёк, зашипело и мгновенно в него ударила горячая злая волна. Он заверещал сквозь стиснутые зубы от нестерпимой боли, старик Зотов хотел было выскочить, но его как будто пригвоздило к доскам. Преодолевая боль, двигаться было невозможно, казалось с тебя живого снимают кожу, Сашка медленно, как в пантомиме, взял веники и, собрав остаток сил, озверев от жгучей боли шарахнул по голому телу Зотова, спине, заднице, ногам. Двух десятков ударов хватило, чтобы старик исчез из парной. Не останавливаясь, Сашка стал хлестать себя по бокам, спине, ногам, издавая такие звуки, что в ответ стал поскуливать в будке во дворе пёс Пархома, дрожа от страха. Но и Сашка долго не смог выдержать и выскочил в мойку. Зотов сидел на скамеечке возле двухсотлитровой бочки с водой и плескал себе в лицо. Сашка зачерпнул воду из бочки, она была тёплой и окатил Зотова, потом себя. Постоял мгновение и, схватив старика, потащил его в парную. После третьего захода перестали у обоих стучать зубы.

– Как ты, Иванович?

– Помру от жары, однако,- пожаловался Зотов.

– Холод есть внутри?

– Нета сопсем.

– А дрожи?

– Усёл, сопсем усёл,- отвечал Зотов, сквозь стон, Сашка продолжал его хлестать вениками.

– Тогда всё, но будем ещё ходить без веников.

– Хоросо, хоросо,- выскакивая из парной, ответил Зотов.

Дальше просто сидели в парной и грелись. Трясучка внутри улеглась, холод удалось выбить. Постепенно пришли в себя и выбрались в раздевалку. На лавке сидел сын Пархома, держа на руках свёрток.

– Мать послала,- он развернул одеяло и вылил в кружки стоящие на столе молоко из банки.- Мёд бросайте и пейте. Так мамка велела. Молоко – кипяток, осторожно.

– То, что нам надо,- Сашка черпнул ложкой мёд и стал болтать в кружке. Мёд быстро разошёлся и он подал кружку Зотову, тот стал хлебать мелкими глотками. Сашка растворил себе и тоже стал пить. В горле жгло, но приятно согревающе. Дверь скрипнула и вошёл врач. Симко Пётр Гаврилович. Он был главврачом поселковой больницы полсотни лет, хирургом и терапевтом, детским врачом и санстанцией, так как принято в реальной жизни маленьких горняцких посёлков. Он отвечал за всё и от него требовалась универсальность. Он был грузен, скамья на которую он сел, застонала.

– Иди, батька кличет,- Гаврилович подтолкнул парня к выходу.- Дело дрянь,- сказал Симко Сашке.- Совсем. Крупозное воспаление лёгких. Тяжёлый случай. Я ему воткнул капельницы, но боюсь уже ничего не поможет. Сердце, правда, у него здоровое, возможно и вытянет. Если в течение суток не помрет – будет жить. Как давно он в горячке?

– Шестые сутки,- ответил Сашка между глотками.

– Плохо. Тогда совсем плохо. В сознание приходил?

– Раз. Два дня назад.

– Ваши-то где?

– Завтра Эскулап притопает.

– Подозреваю ещё менингит. Это совсем никуда. Наверное, придётся ему пункцию тянуть. Я, конечно, сам сделаю, но консультация нужна,- Симко кашлянул.

– Ай-ай!!- запричитал Зотов.- Сопсем молодой, сопсем. Говорил я тебе Саня, шипко слой дух в нём, гнать надо было его сильно. Не хотел меня слусать, теперь его сопсем саберёт.

– Ваш?- спросил Симко.

– Нет,- Сашка мотнул головой.- Бывший военный. Офицер.

– Мать, отец?

– Умерли. Один он. Родня-то есть, умрёт – вызовем.

– Ты здесь будешь?

– Да. Может вытянет?!!- Сашка поставил свою кружку на стол.

– Если менингит подтвердится – вряд ли. Холодную воду пил, наверное.

– Снег хапал. Три раза я его предупредил, не маленький ведь, но, видно, большой ребёнок,- Сашка поджал ноги и резко вытянул.- Однако, Иванович, ревматизм иметь будем.

– Это не страсно. Он присёл и усёл,- Зотов засмеялся.- Водка трёс и он выходит. Немноско ноги, немноско нутрь и хоросо.

– Ладно, Александр, я пойду. Вон Пархом вам тащит постели,- Симко встал с лавки, уступая место, чтобы вошедший Пархом положил тулупы, подушки.- Отдыхайте,- и вышел.

– Александр!- Пархом стоял в нерешительности.- Может вам сообразить выпить и закусить?

– Не суетись, Пархом Макарович,- сказал ему Сашка.- Мы рано утром уйдем. Нам спать страшно охота, зенки слипаются, а жрать, завтра успеем.

– Ладно, однако, принесу. Чай и перекусить, а то неудобно, гости всё-таки. Это уже ваше дело – есть или нет,- Пархом направился к двери и, остановившись, добавил:- Комиссия в посёлке. Начальства, как мух. Сказывают, что из Москвы и Якутска.

– Я в курсе. Спасибо тебе за баньку. Ох и злая она у тебя. Сам печь выкладывал?

– Нет! Яковлевич Мурагин делал. Я по этим делам не мастак,- ответил Пархом и вышел из бани.

– Яков хоросо печи лосит. Мне симовье делал, хоросо горит,- Зотов посмотрел на Сашку.- Однако, дров мало, а тепло много хоросо.

Сашка не ответил. Он постелил Зотову и себе, лёг и мгновенно уснул. Трое суток он тащил Снегиря на себе, пока не встретил Зотова. Тот кочевал по тайге сам, один, имел четыре пары оленей и двое нарт. Ещё трое суток они летели по тайге сломя голову, останавливаясь на коротенькие привалы, надо было сделать уколы и олени не выдерживали темпа. Если бы не он, Сашке пришлось бы тащить Снегиря в день не более сорока километров и с таким ходом он бы до посёлка его живым вряд ли донёс. Пришлось бы схоронить в тайге.

Снегирь узнал об этом от Петровны. Он очнулся восемнадцать дней спустя, вечером, когда солнце садилось, обагряя горизонт, от чего в комнате всё светилось розовым цветом. Взяв его руку в свои, тёплые и шершавые, Петровна долго рассказывала обо всём, корила по-матерински за глупость, за то, что связался с этим уродом Сашкой, чтоб ему было пусто дьяволу нечистому, и всё время называла его сынок и сыночек. В конце всплакнула и уже Снегирю пришлось её успокаивать, сквозь побежавшие слёзы, которые он пытался смахивать неслушавшейся рукой. Так их застала соседка, которая жила рядом с Петровной, но по другую сторону от Пархома и это была дочь Панфутия Ивановича – Любаша. Та самая, на которую посмотреть и уговорил Сашка Снегиря тащиться с ним в посёлок. Все эти дни она помогала Петровне, чем могла. Готовила, стирала, сидела возле него, чтобы дать возможность отоспаться Петровне, делала уколы. Она стояла, прислонившись к косяку и не знала, что делать – тихо выйти или войти окончательно. Её присутствие выдал кот Мартын, гревшийся в лучах заходящего солнца на подоконнике в дремоте. Он вдруг встрепенулся, выгнул спину и, увидев Любашу, заурчал утробно, соскочил на пол, подбежал к ней и стал тереться о её ноги. Петровна сидевшая спиной, обернулась.

– Люба, доченька, входи. Очнулся наш Андрюша,- сказала она и пустила слёзы потоком.