Книга тайн

LXVIII

Майнц

Я вышел из дома на улицу через дверь, над которой был вырезан паломник, и повернул в сторону собора и рыночной площади. Идти было недалеко, но и на этом коротком расстоянии улица расширялась и сужалась много раз. Иногда на ней едва хватало места для проезда захудалой повозки. В других отрезках она достигала такой ширины, что вполне могла сойти за небольшую площадь, тут обменивались слухами, а торговцы продавали с тачек пироги и горячее вино.

Одно из таких широких мест было против церкви Святого Квинтина, куда приходили женщины набирать воду, бьющую из фонтанчика в церковной стене. На противоположном углу стоял высокий дом. Оштукатуренные промежутки между его балками были выкрашены ярко-красным цветом; дополнительным украшением служили венки, хорошо видные на темных ребрах древесины. Назывался этот дом Хумбрехтхоф, и принадлежал он моему троюродному брату Шалману, который жил там до тех пор, пока администрацию города несколько лет назад не возглавил комитет членов гильдий. Решив, что эти новенькие собираются обирать древние семейства, доводя их до банкротства, Шалман бежал во Франкфурт. С тех пор дом пустовал. Я написал брату, сообщил, что ситуация в Майнце превосходит худшие его ожидания и быстро продолжает ухудшаться. Когда я предложил снять с него заботы о пустующем доме за символическую арендную плату, чтобы защитить от черни, которая в противном случае превратит его в бордель или церковь сатанистов, он согласился очень быстро, чем даже удивил меня.

Я вошел в ворота под главным зданием и оказался во внутреннем дворе. Тут уже находились Фуст и другие — Саспах, отец Гюнтер, Готц, Каспар и молодой человек, которого я не знал. Фуст кивнул на него.

— Мой приемный сын Петер Шеффер.

Я посмотрел на этого худощавого серьезного юнца с прыщавой кожей и светлыми волосами, которыми поигрывал ноябрьский ветерок. Он мне показался довольно неуверенным в себе, но, пожимая ему руку, я почувствовал в нем необыкновенную энергию.

— Для меня это честь, герр Гутенберг. — Глаза у него были светлые, холодные, взгляд безразличный. — Отец рассказал мне о вашем искусстве. Вы можете в полной мере положиться на меня. Я благодарю Бога за то, что мне повезло и я буду участвовать в этом.

— У него от гусиного пера руки болят, — пошутил Фуст. Он стоял чуть дальше от своего сына, чем должен стоять любящий отец: старый пес, побаивающийся щенка.

— Значит, здесь у нас будет мастерская, — сказал Готц.

Дом прекрасно подходил для нашей цели: он был достаточно просторный, с большими окнами, выходящими во двор. Усилиями моего троюродного брата Шалмана и его предков существовавший здесь когда-то большой сад был уничтожен, все дворовые здания сведены в одно и надстроены почти до высоты главного дома. Они полностью окольцевали двор, словно в гостинице или в торговом доме, и снаружи нельзя было увидеть, что происходит внутри.

Я развернул свиток, который принес с собой, и повесил на гвозде, вбитом в дверь кладовки. Остальные встали кружком. Большинство из них видели частями то, что было на свитке, и только Каспар мог целиком охватить его взглядом.

— Вот почему мы здесь.

На странице было два идеально ровных столбца текста, точно так, как набросал их Каспар. Серая, заретушированная карандашом область теперь была испещрена словами, тщательно набранными и аккуратно напечатанными в Гутенбергхофе. Текст был черный, кроме инципита,[45] который был напечатан кроваво-красным цветом.

Длинная буква «В» на следующей строке выходила за ее пределы и расползалась по полям завитками, которые достигали конца страницы. «В начале сотворил…»

Страничка трепыхалась на ветру, и мне пришлось придерживать ее, чтобы не порвалась.

— Все, что видите, отпрессовали на бумаге машиной Саспаха.

На сей раз так оно и было — на этой странице никакого обмана или ловкости рук. Мы устанавливали и переустанавливали литеры, пока каждая строка не оказалась заполненной идеально ровно, а пробелы между словами не стали повсюду одинаковы. Слова инципита мы пропечатали отдельно красными чернилами. И наконец, мы сделали еще один отпечаток на другом прессе, чтобы добавить вырисованную Каспаром буквицу.

Первым прореагировал Шеффер. Если только Фуст не показывал ему индульгенции, то прежде он не видел нашей работы. Я предполагал, что он будет потрясен. Он подошел поближе и внимательно рассмотрел лист.

— Слова словно подвыцвели.

— Мы использовали старые литеры, — объяснил я. — Некоторые неровные, другие разнятся по высоте. Готц готовит новый набор, который улучшит качество отпечатков.

— А вот поля — они почти идеально ровные.

— У тебя бы такие вряд ли получились, — проворчал издалека Каспар.

— Идеально ровные, — настаивал я. — Если приложить линейку, то она коснется наружных элементов каждой последней буквы. — Бог знает сколько бумаги мы извели, чтобы добиться этого.

— Да, идеально ровные, — согласился Шеффер. — Но впечатление иное. — Он задумался на секунду. Несмотря на его молодость и самомнение, он пользовался уважением, и все ждали, что он скажет. — Некоторые строки кончаются маленькими знаками — знаками переноса и точками. Они слишком маленькие, в результате строка кажется меньше, чем на самом деле.

Он показал на текст в нижней части листа.

— Если вынести знак переноса на поля, то масса текста распределится ровнее. Это будет приятнее глазу.

Я бросил взгляд на Каспара. Сеть шрамов на его лице сморщилась от обуявшей его злости. Прежде чем он успел прореагировать, я сказал:

— Нужно будет посмотреть. Это ведь не просто взять перо и добавить закорючку к концу строки.

Каспар смерил мальчишку полным ненависти взглядом. Отец Гюнтер благоразумно перевел разговор на другую тему.

— Сколько Библий мы собираемся изготовить?

— Сто пятьдесят. Тридцать на пергаменте, остальные — на бумаге. По моим расчетам, мы в день можем готовить две страницы текста. Зимой меньше. У нас будет два пресса — их вон там сделает Саспах. — Я показал на первый этаж дома в другой части двора. — Мы установим их в холле и в гостиной.

— Придется укрепить полы, — заметил Саспах.

— В нижних комнатах есть кирпичные колонны. Там мы оборудуем хранилище для бумаги. Когда прессы у тебя будут готовы, ты построишь подъемник, чтобы подавать бумагу прямо туда, где стоят прессы.

— А что с тем прессом, который в Гутенбергхофе?

— Он маловат. На нем будем печатать индульгенции, грамматики и все, что можно будет продать. От Библий останется много обрезков и отходов, которые мы тоже пустим в дело.

Фуст остерегающе поднял руку.

— Никаких отходов не будет. Все, что будет куплено для Библий, пойдет на Библии. — Он описал тростью круг по двору, обозначая дом и останавливая строгий взгляд на каждом из присутствующих. — Вам понятно? Это наше совместное предприятие. Я не хочу, чтобы мои деньги входили в одну дверь только для того, чтобы их расхищали через другую. Я знаю, у многих из вас часто будут причины наведываться в Гутенбергхоф, кто-то из вас будет жить здесь. Что вы делаете в свободное время и со своими материалами — это ваше дело. Но все инвестированное в этот проект в нем и останется. Ни один клочок бумаги, ни одна литера, ни капля чернил отсюда не уйдут.

— Все, что ты вложишь в проект, в нем и останется, — поспешил я заверить его. — Отчет будет представлен до последней запятой. Точность — как на монетном дворе.

— Ты знаешь, мне бы хотелось, чтобы вы все усилия сосредоточили на этом проекте.

— Я дал тебе слово, что не допущу его задержки. Но даже если будет Божья воля, прежде чем сможем начать здесь работу, пройдет несколько месяцев. И не меньше года пройдет, прежде чем мы выйдем на полную мощность. Даже если обойдется без сбоев, понадобится еще два года для завершения Библий. Работая на прессе в Гутенбергхофе, мы сможем обеспечить себе некоторый доход в эти скудные годы, а кроме того, это хорошее место для подготовки учеников.

Я прошел по двору к лестнице.

— Давай я тебе покажу, где все это будет происходить.