Книга тайн

LXIX

Рейнланд-Пфальц, Германия

Ночь они провели в отеле. Заплатили вперед, и запас евро у них начал подходить к концу. Когда настало время сна, они разделись и без слов забрались под одеяла. Спали, прижавшись друг к другу, и их голая кожа была единственным источником тепла в комнате. В семь часов они поднялись и уехали.

Следом за снегопадом на землю опустился туман, и мир превратился во влажное и одинокое место. Они пересекли Рейн на рассвете и едва ли видели его, потом повернули на север. Ноутбук стоял на коленях у Эмили, но был закрыт, белая тишина, казалось, целиком овладела ею. Если им и попадались какие машины, то призрачные развалины, брошенные на обочинах.

— Майнц — родной город Гутенберга. — Голос Эмили был едва слышен за бесполезным шумом вентилятора. — Интересно, может, Олаф поэтому его и выбрал?

Олаф назначил встречу в одиннадцать часов в церкви Святого Стефана — покрытом белой краской сооружении, украшенном по граням красным песчаником и увенчанном коническим куполом. Церковь стояла на вершине холма за городом. Оглянувшись с наружной террасы, Ник увидел заснеженные крыши и лес антенн, прогнувшихся в туман. На мгновение он ощутил сильный страх перед невидимым врагом, который идет по следу, оставленному им в снегу. Он стряхнул с себя это чувство и вошел внутрь.

Это было как будто войти в аквариум. Мягкий синеватый свет наполнял церковь, словно вода, он был такой густой, что Ник мог чуть ли не осязать его. Он проникал сквозь окна — туманность взвихренной синевы с белыми точками: птицы в безоблачном небе, звездное одеяло, души, возносящиеся в небеса.

Только в задней части церкви за алтарем голубизна переходила в полотно для более материальных картин. Ник подошел поближе, чтобы разглядеть их. Ангел с прозрачными крыльями несет тело, безжизненно лежащее в его руках. Обнаженные Адам и Ева рассматривают яблоко, а синий змий тем временем спускается с дерева. Золотой ангел, читающий книгу, кувыркается в воздухе над зажженным семисвечником.

— Окна новые. Церковь сгорела во время войны.

Ник резко повернулся. Сзади к нему в инвалидном кресле подкатил старик, сидящий очень прямо и укутавшийся в поеденное молью одеяло. Его глаза с набрякшими веками, наверное, сами видели это разорение. Губы у него были поджаты, скрывая то, что осталось от зубов, а из-под поношенной шапочки торчали пучки седых волос.

— Новые окна делал Шагал, — продолжал старик.

Говорил он четким, неспешным голосом. Ник решил, что старику особо нечего делать, кроме как заводить разговоры с зазевавшимися туристами. Ник и Эмили в этот день были, вероятно, его единственной добычей.

— Мы в Майнце очень гордились, когда такой великий художник согласился предоставить свою работу нашей маленькой церкви.

— Они замечательные.

Ник попытался незаметно скользнуть взглядом над плечом старика. Олаф не сказал, как они узнают его. Ник боялся его пропустить.

— Но средневековые окна мне тоже нравились. Я видел их в детстве, до войны. Очень красивые… и такие необычные. Олени, львы и медведи, птицы…

— Цветы. — Ник смотрел на него, пытаясь вспомнить. — Дикари.

— Да-да. Средневековый символизм, такой непонятный для нас. Если начнешь разбираться, то так и не поймешь, куда он тебя ведет.

Эмили взяла инициативу на себя.

— Вы — Олаф?

Старик громко закашлялся. Монахиня, коленопреклоненная у передней скамьи, прекратила молиться и нахмурилась.

— Вообще-то меня зовут не Олаф. Но это имя меня устраивает. Давайте найдем место, где поговорить.

Он отмахнулся от предложения Ника катить его и двинулся в направлении скамей в задней части церкви.

— Я рад, что мы вас нашли, — сказал Ник. — Хитрый был трюк. Я говорю о том, как вы запрятали свой номер.

Олаф смерил его внимательным взглядом.

— Вы хотите сказать, вас удивляет, что человек моих лет может прочесть имейл. Да к тому же знать, что такое IP-адрес. Но я всегда искал знания. За время моей жизни появлялось и исчезало немало способов делать это.

Он проехал на своем кресле к концу скамьи и наклонился вперед, словно готовился помолиться. Ник и Эмили сели рядом с ним на скамью. Он показал на фотографию на стене — языки пламени вырываются из церкви. От здания сохранялись только концы крутых стропил, черных и обгоревших, словно ведьмины колпаки.

— Красота Господа бесконечна, — загадочно сказал Олаф. — Церкви можно перестроить, может быть, сделать их еще красивее, чем прежде. Но история… Вы не можете нанять Шагала, чтобы восстановить это. — Он тяжело вздохнул. — Вы верующие? Христиане?

— Да не то чтобы, — сказал Ник.

— А я был когда-то. Потом решил, что я умнее этого. А теперь в этом не так уж уверен.

Он впал в скорбное молчание, глядя на окна, в какой-то мучительный уголок далекого прошлого.

— Вы сказали, что знаете что-то о Джиллиан, — напомнил Ник.

Олаф, казалось, не слышал его.

— Мне было четырнадцать, когда кончилась война.

Ник произвел нехитрый подсчет и был удивлен результатом. Видимо, это проявилось на его лице.

— Вам кажется, что я выгляжу старше своих лет. — Олаф снова кашлянул. — Я и чувствую себя старше своих лет. Но я еще вернусь к этому. А пока принимайте меня таким, каков я есть. Мне было достаточно лет, чтобы мне сунули в руки винтовку, когда Жуков пересек Одер. Но недостаточно, чтобы я перестал гордиться Германией. Даже когда нам сказали правду, все то, чего по сей день стыдятся немцы, я продолжал гордиться. То, что творилось, — дело рук нацистов. Я же был немцем.

Вот почему я стал историком. Я хотел восстановить нашу историю, очистить ее от чудовищ, отобрать у иностранцев, которые похитили ее у нас. Я все больше углублялся в прошлое, пытаясь избежать яда, который отравил нас. Пока мое поколение строило новое будущее с Wirtschaftswunder,[46] я пытался подрыть его основы. Новое прошлое. Чистое прошлое.

Он вздохнул.

— Вы должны понять — быть историком в Германии означает быть в рабстве у красивой женщины, которая спит со всеми подряд, кроме вас. Не осталось практически ни одного архива, ни одной библиотеки, которые не были бы разграблены, сожжены, уничтожены или утрачены в какой-то момент истории. Хорошо, сохранились копии оригинальных документов, а иногда и копии уничтожались. Так было всегда… но после войны это стало невыносимо. Молодому исследователю для того, чтобы сделать себе карьеру, нужны документы, находки, которые он может опубликовать. А от всех наших архивов остались лишь дым и пепел. Но вот в один прекрасный день в монастырской библиотеке, просматривая старую книгу рецептов, я нашел то, что искал. Сокровище.

— И что же это было? — спросила Эмили.

— Письмо. Лист бумаги, исписанный почерком пятнадцатого века. В уголке была эмблема: два щита, украшенные греческими буквами «хи» и «лямбда», соединенные петлей, обхватившей шею ворона. Я сразу же понял, что это такое.

Он поднял взгляд, чтобы убедиться, что они все еще его слушают.

— Иоганн Фуст. Вы знаете Фуста? — Олаф слишком погрузился в прошлое, чтобы дожидаться их ответа. — Фуст был деловым партнером Иоганна Гутенберга. Гутенберга вы, конечно, знаете. Все знают Гутенберга. Журнал «Таймс» назвал его человеком тысячелетия. Но если бы вы приехали в Майнц пятьсот лет назад, то там все бы знали Фуста, а Гутенберга — никто. Гутенберг напечатал одну книгу. Фуст и его сын Петер Шеффер напечатали сто тридцать. Письмо от Фуста — это все равно что послание святого Павла. И я нашел его.

— И что там было написано?

На пальцах Олафа, теребивших старое одеяло, пульсировали жилки.

— Мне бы нужно было его опубликовать. Я должен был сообщить библиотекарю о находке. Это остановило бы все. Но я этого не сделал.

Он украдкой оглядел церковь.

— Я его украл. Я и понять не успел, что сделал, как письмо оказалось у меня в кармане. Наконец-то я нашел мою принцессу, спавшую в башне замка. Она не пожелала стать моей, так я взял ее силой. В архиве не было охраны — никто не понимал ценности всего хранящегося там.

— Но вы не опубликовали свою находку?

— Это письмо лишь дало толчок. Оно намекало на вещи куда более существенные. Я, конечно, мог бы его опубликовать. Я должен был вернуться в архив, сделать вид, что нашел его, сообщить о находке. Но в этом случае я рисковал остаться с крючком, тогда как кто-то другой мог бы уйти с рыбкой. А я был ревнив. Как старый муж с молодой женой… вот только мне было двадцать четыре, а ей — пятьсот. Я спрятал ее. Мою тайну.

Рассказывая, он намотал нить из одеяла на указательный палец так туго, что кончик пальца побелел. Он, казалось, и не замечал этого.

— Я хранил мою тайну. Но недостаточно хорошо. Я был молод, и мне хотелось производить впечатление на женщин, хотелось затмевать конкурентов-исследователей (которые иногда оказывались и соперниками в любви). Я делал намеки, неясные замечания, напускал туман. Я был беспечен. Считал себя очень умным.

И вот однажды ко мне, в мой дом, пришел человек. Молодой священник. Отец Невадо. Он был тощий — мы все тогда были тощими, но он был костлявее всех и с красными, как у вампира, губами. Он сказал, что приехал из Италии, хотя сам явно был испанцем. Из этого я сделал вывод, что он работает на Ватикан. Он сказал: «До меня дошли слухи о вашем примечательном открытии». «Да, я нашел письмо от человека, который жалуется, что церковь украла у него кое-что, — сказал я. Я был самоуверен. — Вы пришли вернуть украденное?»

Глаза священника были прозрачными и холодными, как лед.

«Это письмо — собственность Святой Церкви».

И тут он посмотрел на меня. Я вам скажу: я видел русских солдат, которые с безумными глазами шли на наши пулеметы, пока не захлебывались в собственной крови. Я видел, как они стреляли в детей и насиловали девушек на улицах. Но, заглянув в глаза этого священника, я испугался сильнее, чем тогда.

«Вы отдадите мне это письмо, — сказал он. — И отдадите все копии, которые сняли с него, включая и переводы. Вы назовете мне всех, кому говорили об этом. И больше в жизни не упомянете его. Вы забудете о нем так, будто его никогда и не было».

Он сломал меня. Я был историком, специалистом по Средним векам, и знал, что может сделать церковь со своими врагами. Даже в двадцатом веке. Я слышал это в его голосе. Видел в его глазах. Я отдал ему письмо и все мои записи.

«Если вы кому-нибудь скажете об этом, то вас ждут все страдания, которым подвергались проклятые», — сказал он мне.

И я молчал. Десять лет я весь отдавался работе. Написал диссертацию и получил место в провинциальном университете. Посещал семинары и симпозиумы. Приглашал на обеды коллег и говорил комплименты их женам. Писал подобострастные рецензии. Женился. Но моя рана так никогда и не зажила.

Я написал книгу. Маленькую книгу, интересную лишь для специалистов. Но я гордился своей работой. Для меня это было как реабилитация. Священник забрал у меня сокровище, благодаря которому моя карьера могла бы подняться до заоблачных высот, но я все равно пробился наверх. И не мог отказать себе в победном клике.

Написал примечание. Мелочь — проходную ссылку, такую туманную, что ни один читатель и не обратил бы на нее внимания. Хотел потешить свою гордыню.

За две недели до выхода книги в свет мой издатель вызвал меня к себе. Он протирал очки, говорил сочувственные слова. Он сказал, что моей работе предъявлены серьезные обвинения в плагиате.

«Но там нет ни строки плагиата», — возразил я. Вы должны понять. Обвинить ученого в плагиате все равно что обвинить его в причинении вреда собственному ребенку. Я пять лет работал как раб на галерах, чтобы написать эту книгу.

«Конечно, там нет никакого плагиата, — сказал издатель. — Но они подают на нас иск на крупную сумму, и если мы проиграем, то будем банкротами. Ваша книга важна, но ради вас я не могу рисковать всеми нашими авторами».

«И что же нам тогда делать?»

«Они требуют, чтобы мы уничтожили все экземпляры. Они люди не мстительные — предложили даже оплатить затраты на уничтожение».

«Кто? — спросил я. — Кто эти люди, которые могут диктовать, что можно, а что нельзя печатать? — Но я уже, конечно, догадался. — К вам приходил священник?»

Издатель поигрывал авторучкой.

«Не забудьте принести сигнальные экземпляры, выданные вам. Мы должны отчитаться за все до единого».

Три дня спустя я возвращался с вечеринки вместе с женой. Было поздно, на дороге гололед. Может, я выпил лишнюю рюмочку шнапса… но в те времена все это себе позволяли. Я завернул за угол. Какого-то идиота занесло, и его машина остановилась посреди дороги. Столкновения было не избежать.

Олаф сложил руки.

— Моя жена погибла на месте. Я шесть месяцев пролежал в больнице и вышел оттуда в инвалидном кресле, в котором с тех пор и остаюсь.

— Полиция задержала водителя той машины? — спросила Эмили.

— Машина была угнана. Полиция сказала, что это какие-то юнцы, решили покататься, а когда машину занесло, испугались и убежали. Я им не поверил.

После этого я забросил историю. Это было слишком опасно. Я написал несколько туристических путеводителей по Майнцу; водил экскурсии по музею. Те люди забрали мое прошлое, настоящее и будущее. Я сорок лет прожил в ожидании смерти. Я никогда не рассказывал об этом.

— Но вы сказали об этом Джиллиан.

Старик откинулся к спинке своего кресла.

— Моя вторая жена умерла пять лет назад от рака. Я почти радовался этому — по крайней мере, моей вины в случившемся не было. Детей у нас нет. Больше они ничего не могут у меня забрать. Когда со мной связалась Джиллиан Локхарт, я подумал, что это мой последний шанс. Моя рана все еще не зажила.

— Как она вас нашла?

Олаф усмехнулся.

— Вы знаете парадокс Хокинга?

— Вы имеете в виду Стивена Хокинга?[47] — спросил Ник. — Его расчеты показали, что, когда материя попадает в черную дыру, вся информация уничтожается. Но это противоречит фундаментальному закону физики, согласно которому информация не может уничтожаться.

— Доктор Хокинг ошибался. Часть информации остается даже в черной дыре. Так случилось и с моей книжицей. Где-то каким-то образом несколько экземпляров выбрались из черной дыры, уготованной для них отцом Невадо. Одна пятьдесят лет простояла на библиотечной полке бог знает где. В ожидании. А потом какая-то интернет-компания занялась оцифровкой собрания этой библиотеки — в рамках проекта по сведению воедино всех накопленных человечеством знаний. Если бы отец Невадо знал об этом, то, наверное, разорвал бы на части всю Всемирную паутину, чтобы только избавиться от этой книги. Но даже он не может контролировать все. Джиллиан нашла эту книгу первой. Потом Джиллиан нашла меня. Я, сидя в этой самой церкви, рассказал ей то, что рассказал вам. И она, как и я пятьдесят лет назад, была слишком упряма и не хотела слушать мои предостережения.

— Вы рассказали ей о письме?

— О письме — да, рассказал. Но для нее важнее было узнать о библиотеке.

— Какой библиотеке? — Ник чувствовал себя как пьяница, бредущий по замерзшему озеру, — он все время поскальзывается и падает и даже понятия не имеет, какая под ним глубина.

— Bibliotheca Diabolorum. Библиотека дьявола.

Синий свет, казалось, еще плотнее обволок Ника. Эмили подвинулась на скамейке и прижалась к нему. У алтаря молодой священник читал литанию.

— Вы о такой знаете?

Ник и Эмили покачали головами.

— Ее название известно очень немногим. Вообще-то, согласно мифу, это ад для конфискованных, отверженных книг. Отчаявшийся ученый, когда все попытки найти нужную книгу не удались, в сердцах восклицает: «Значит, она хранится в Библиотеке дьявола».

— И она существует?

— Должна существовать. — Руки Олафа дрожали. Он сплел пальцы. — Они чуть не убили меня, чтобы защитить ее. Вот каким было примечание в моей книге: «Мы не должны исключать вероятность того, что какие-то книги из коллекции Иоганна Фуста были конфискованы и хранятся в так называемой Библиотеке дьявола». Вот за это они и убили мою жену.

— И об этом говорится в письме Фуста?

— Не совсем. Можете сами посмотреть.

Олаф заерзал на месте, начал что-то делать со своим креслом. Это было старинное устройство с деревянными подлокотниками, прикрученными к металлической раме. Один из винтов был недовинчен. Олаф засунул пальцы под подлокотник и вытащил оттуда лист бумаги, сложенный несколько раз гармошкой до ширины подлокотника.

Он протянул бумагу Нику.

— Информация сохраняется даже в чернейшей из дыр.

Эмили смотрела на лист бумаги, сморщенный, как кожа Олафа.

— Вы запомнили его слово в слово?

— Священник забрал мои бумаги, но он не мог забрать мою память. Даже после того несчастного случая. С того времени не проходило и дня, чтобы я не повторял это письмо про себя.

— А кто такой Пикколомини?

— Этот человек, родившийся в христианской семье, дослужился до сана кардинала. А потом стал Папой.[48]

— Типичный человек эпохи Возрождения.

— Он на несколько десятилетий опередил эпоху Возрождения. Кстати, именно он оставил единственное свидетельское описание знаменитой Библии Гутенберга. Он видел ее на ярмарке во Франкфурте и написал о ней своему коллеге-кардиналу.

— «Некий господин, известный Вашей Милости», — прочла Эмили. — Вы считаете, что это сказано про Гутенберга?

— Именно так думала Джиллиан.

Олаф поднял взгляд. Глаза у него были бледны — выцвели давным-давно. Он устремил взгляд на Эмили, потом на Ника, подался вперед, стараясь разглядеть что-то вдали.

— Она была права. — Эмили вытащила из сумочки восстановленную страницу и протянула старику.

Бумага задрожала в его руке. Он глубоко вздохнул и подвинулся вперед в своем кресле. Морщины на его лице словно просели, будто из него медленно выходил воздух. Он пробормотал что-то по-немецки. Нику показалось — что-то вроде: «Только то копье, что нанесло рану, может излечить ее».

— Спасибо.

— А Джиллиан не сказала, где она нашла ссылку на эту Библиотеку дьявола? — спросила Эмили.

— Здесь, в Майнце, в Stadtarchiv, в Государственном архиве.

— Наверняка ее там уже нет, — сказал Ник. — Люди, которые забрали вашу книгу, похоже, очень неплохо умеют разыскивать все, что им нужно.

— Когда ваша подруга приехала сюда, она уже начала понимать это. А потому спрятала свою находку.

— И она не сказала вам — где?

— Спрятала там, где и нашла, — сказал Олаф. На мгновение Нику показалось, что старик заговаривается. — Подсказку — она не сказала какую — она нашла в описи книг из монастыря бенедиктинцев в Эльтвилле. Эта опись лежала в коробке со штрихкодом каталога. Джиллиан заменила его на другой штрихкод. Если вы будете искать опись Эльтвиллского монастыря, то ничего не найдете. Но если будете искать труды семнадцатого века по агрономии, то вас ждет сюрприз. — Он написал ссылку на их листе бумаги.

— И вы там были — видели?

Олаф покачал головой.

— Это было бы слишком опасно. Даже сейчас.

Он протянул руку и схватил Ника за локоть. Ник поморщился, хотя силы в сухих пальцах старика не осталось.

— Я сказал, что эта библиотека — если она существует — для отверженных книг. Но книги, в отличие от людей, не знают боли. Будьте осторожны.