Кодекс

Fever

В поэме «Лейли и Меджнун» Алишера Навои рассказывается, как араб Кейс от любви к Лейли почти теряет рассудок. Нет, он не сошел с ума, но Лейли полностью заняла его мысли, он настолько ей очарован, что ничего не может делать, его интересуют только вещи, связанные с Лейли. При встрече с ней от интенсивности переживаний он теряет сознание. В итоге его прозывают Меджнун, «одержимый», и показывают на него пальцем, потому что так вести себя постыдно. Меджнун тянется к шатрам Лейли, не может спать, ничего не ест, бродит по пустыне и общается с животными. Родные не выдерживают – и отправляются с Кейсом в Мекку, надеясь, что парень помолится у Каабы, и Аллах вернет ему разум. Но когда Меджнун начинает произносить свою молитву, родственникам приходится отступить, ведь он говорит следующее (вольное изложение): «Я не собираюсь просить избавить меня от сумасшествия, ну уж нет, я хочу больше огня. Давай, Аллах, добавь еще, засыпь меня камнями, сожги меня дотла! Если я отправлюсь в пекло, сделай его еще горячее от желания, я истощен, но мне мало, пусть в меня ударит молния. Все вокруг говорят «Возьмись за ум», но они просто опасливые трусы, слабаки и глупцы. Вскипяти мне кровь, можешь забрать душу, оставив вместо нее только мысли о Лейли, – это меня полностью устроит».

Я – Меджнун.

27 февраля я провела собственную акцию. Это был военный поход, может, запоздалая, но решительная экспедиция прямо в центр чужого мира. Мне было неизвестно, что делает Дока несчастным, но больше один на один с этим он не останется. Я оставила Корвина, взяла электрогитару, надела красное пальто на окончательно исхудавшее тело – и села на самый быстрый поезд до Москвы. В моем мире люди с электрогитарами побеждали, взбегая по ступеням, вышибая ногой двери и скидывая одежду там, где сидели в одиночестве их герои. Я должна была узнать, так ли восхитительно целовать Дока, как я запомнила, – или умереть. Как герой Джойса я хотела совершить самую огромную ошибку в мире – и несомненно совершала ее, но к тому времени это уже был вопрос выживания – я перестала есть и спать. Целью стало преступление, освобождение от ожидания, от сомнений, бунт против старых, священных правил, война. Я хотела его, как хотят любовника, мечту, музыку, Бруклинский мост, как стремятся сделать самое важное на свете открытие, захватывающее тебя целиком. Дьявольская смесь секса и дружбы, безумная качка между дуэльной горячкой, убийственной нежностью и садистским прищуром. К черту страх. К черту репутацию. К черту чувство вины. К черту кодекс. К черту все. Надоело делать вид, что я хочу понравиться людям. Я хотела только одного – понравиться Доку без одежды в его ванной.

Док – далекая Америка, ошарашивающая Индия, ради которой плывешь в никуда, полоски пустынь, Северный Полюс, неизведанная земля с горами и болотами, над которой пролетают птицы. Я не предлагала себя мужчине прежде, не признавалась в любви – безрассудно, отчаянно, зажмурив глаза, как будто если их откроешь, увидишь, как все вокруг взорвалось. Поцеловать Дока – словно свергнуть богов. У меня не осталось ничего – ни обязательств, ни имущества, ни социального статуса, только непреодолимое желание немедленно сделать это.

Мы играли Doors голыми и пели «Shaman blues»[22], пальцы Дока медленно и пугливо перемещались по грифу, создавая параллельную реальность. Я усмехалась. Ему казалось, что я смеюсь над ним, но он был священен, какой уж тут смех. Просто нравилось, как возникают звуки, потому что это реально, а не вымышлено, не отчаянная фантазия – я могла научить чему-то настоящему, что вызывает удовольствие. Музыка вибрировала, проходила сквозь тело невидимым ситом, разбирая на атомы, а потом ты собирался снова, но уже чуть-чуть другой. Хендрикс расцветал в голове психоделическими цветами, глуховатый голос Моррисона заставлял отключаться. Док и гитары, гитары и Док, – не знаю, что нравилось больше, но теперь они сплавлялись вместе в существо, берущее первые в своей жизни аккорды. Я пришита взрывом к стене, полный экстаз. Необъяснимым образом Док становился музыкой, я видела его частью соло, песни мира рассказывали только о нас, о женщине-ронине и ледяном парне. Периодически мы грубовато, извращенно и неуверенно трахались, это не удовлетворяло, потому что хотелось большего. Никакой расплаты не было, небоскребы не падали, но прошлое разрушалось, делая меня кем-то другим. Я зашла с Доком в душ, и это походило на жертвоприношение. Чертов душ.

Начиная писать, я хотела избавиться от воспоминаний, распределить их и упорядочить, чтобы лишить силы. Но ничто из происходившего не поддается классификации, ни один из героев ни черен, ни бел – ни Олег, ни Коза, ни Док, ни я. Люди, слишком живые и несовершенные для увековечивания в мраморе, прихотливо меняют оттенки. Для Козы ты мог быть лучшим другом, но вот что-то изменилось – и ты уже враг, «личный враг», на котором висит мишень. Док как-то сказал мне: «Ты не воспринимаешь меня всерьез». Это прозвучало абсурдно, ведь я хотела драться за него. Но вряд ли было неправдой.

Я каждый раз спотыкаюсь, когда нужно описать отношение к Доку, потому что суть размывается. Попробую быть проще: Док – это соло Хендрикса в «All along the watchtower»[23]. От того, как Хендрикс виртуозно владеет гитарой, по спине бегут мурашки, от чумовых бендов тянет внутри, а в позвоночник словно втыкают мятный стержень, распространяющий вибрации во все стороны. Многие способны это почувствовать, но никто не трахает соло Хендрикса. Оно объективно существует, ты его слышишь и сходишь с ума, но оно нематериально, к нему нельзя прикоснуться. Существуют физические законы, которые нельзя нарушить, хотя некоторые безумцы все же пытаются совершить невозможное. Я хотела заняться сексом с соло Хендрикса, превращая мир в гигантскую кислотную дискотеку. И за такую наглость мир поставил меня на место, хотя произошло это не сразу.

Док был безупречен, насмешливо-серьезно выводя из экстатического припадка в состояние, в котором я могла быть собой; мне нравилось просыпаться рядом. Он заботился обо мне в сдержанно-ироничной манере, намыливал волосы, заставил вспомнить о еде; я чувствовала, что он мне рад. Просыпаясь и осознавая, где нахожусь, я улыбалась и жмурилась, а Док посмеивался над выражением моего лица. Может, со стороны это и выглядело обыкновенными действиями, но в действительности это было покорением космоса. Кожа, как ландшафт Венеры; я запускала зонды на другие планеты. Каждое движение – нарушение табу, вызывающее острый восторг. Я бродила за ним по квартире, ступая след в след. Никогда не чувствовала себя такой беззащитной. Хотелось отдать все, что я знаю, показать лучшие места мира, рассказать о самых важных вещах. Когда я держала Дока за руку, то держала за руку весь мир: равнины, обрывы, поезда, вулканы и магистрали.

Док отказался быть моим мужчиной, говоря про нежелание разочаровывать и ненависть к себе, пусть я и важнее остальных. Такой отказ не останавливает – причины неубедительны. Пусть Док не умел любить, наплевать – я собиралась обрушить шквал, вырвать наружу, взять в свои приключения. Вера в то, что я способна изменять реальность, была исключительной. Раньше мне не приходилось находиться в такой странной роли – когда лежишь в постели мужчины, но не знаешь, кто ты для него. Это дезориентировало, но необъяснимое «Нет» одиночки раззадоривает, это вызов. Я не сдамся, я буду спрашивать снова и снова, пока ты не согласишься или я не умру.

Расслабленность, легкость, безалаберность Дока воспринимались как экзотика. Мы с Корвином контролировали развлечения, в поле зрения попадали только важные вещи. Фильтр ужесточился с момента увлечения политикой, когда для меня стала определяющей идеология, для Корвина же – эстетика, оригинальность. У каждого существовал собственный вид самодисциплины, позволяющий ограничивать потребление, мы старались заниматься только стоящими вещами, чтобы бессмысленный информационный шквал не притуплял мысли. Я делала исключение только для фильмов, так как писала для журналов. Кино для просмотра вместе обосновывалось концепцией или ссылкой, желанием получить определенное знание или опыт; книги должны были содержать важные идеи, их выбор определялся комбинацией целого ряда факторов. Избирательность граничила с открытым снобизмом, но помогала соблюсти особость, полностью отделиться от окружающих людей, их ограниченности и неприятных привычек, мнений, традиций. Сохранить позицию, независимость от распадающегося, аморфного большинства не так просто, масса постоянно давит тоннами спертых клише и пугливых мнений о жизни. Избирательность необходима, но у меня она трансформировалась в абсолютную нетерпимость к любым этическим и эстетическим изъянам мышления.

Дисциплина необходима, но наш подход стал сковывать, мешать мыслить непредвзято. В отсеве мы были очень жестки. Помню, отказались встречаться со старым другом Томминокером только потому, что он был «недостаточно революционен» – во времена, когда я принмала активное участие в деятельности нацболов, разговоры о сортах анаши и клубе «MOD»[24] выглядели неуместными. Мисима описывал схожее страстное желание не потерять невинность в «Мчащихся конях», где молодые парни хотят убить императора. Они готовы умереть, чтобы ограда вокруг них, сдерживающая «здравомыслие» мира, не обрушилась. У Корвина страх потерять особость выражалась сильнее, чем у меня – зачастую он поступал так, а не иначе исключительно из нежелания хоть чем-то быть похожим на обычных людей. Мне казалось, что особость – не внешнее проявление, а часть личности, что развитой человек способен обнаружить в чем-то банальном свежие мысли. Мы часто спорили на эту тему.

Дока такие вещи не беспокоили. С ним было легко – никто не оценивал списки твоих книг. Он обладал избирательным вкусом, но не зацикливался. Док интересовался протестами, но вел жизнь бездельника. Разочаровавшись в учебе и бросив аспирантуру МГУ, он стал жить в небольшой квартире родственников совершенно один. В то время как мы разрабатывали план по доставке оружия из Абхазии или учили испанский, чтобы уехать в Чили, Док курил коноплю, смотрел сериалы, слушал музыку и круглосуточно играл в «Left»[25]. Я была уверена, что все это видимость, которая служит защитой от чего-то нам неизвестного, но Док не рассказывал о планах и неудачах. Он ничего, кроме личных обид, не воспринимал слишком близко к сердцу, окружающий мир являлся объектом для шуток. Я считала это своеобразной смелостью и свободой.

Мне требовалась такая свобода – возможность валяться, разговаривать, переплетаясь, играть музыку, заговорщически смотреть друг на друга и не думать о фильтрах. Док казался серьезным, слегка циничным, неуместно вспыльчивым; мне нравилась простота, аккуратность, некоторая грубость. В быту он был более естественным, чем мы, хотя дергался из-за разной чепухи.

Особенно заводило вернувшееся восприятие музыки – воздух был ей пропитан, движения Дока перетекали в гитарные партии, фортепианные соло Манзарека[26] сыпались и вызывали желание их повторять. Все, лишенное меры, превращается в дрянь. Лживая аскеза, скрывавшая конфликты и сделавшая нас с Корвиным из любовников солдатами, осточертела. Я чувствовала себя монашкой на каникулах, сбросившей рясу и вдыхающей воздух с моря. Эта монашка отплясывала, как заведенная. Пока Док не отказался от меня, я ощущала невероятную свободу.

Я прожила в Москве неделю, а затем собралась обратно, хотя он удерживал. «Ты можешь жить здесь, сколько захочешь», – сказал Док и обнял меня. Но было ясно, что это неправда, что скоро я перестану себя контролировать, а он испугается.

Я до сих пор благодарна за эти слова.

Никто не был для меня так важен, как Док. Однако вылазка закончилась провалом: его искренне забавляла и трогала привязанность, нравилась и появившаяся власть, к тому же вместе со мной он не чувствовал себя одиноким. Рассчитывать на что-то большее не приходилось. Хотелось, чтобы кто-нибудь, пусть даже не я, прорвал защиту Дока, вечную пленку, которой он окружен, попал прямо в глубину, вернул чувства. Чтобы Док был живым, диким, смелым.