Кодекс

Варенье

То ли во время нацбольского рейда, то ли на предыдущей вписке, то ли на помойке Война нашла коричневое варенье. Съедобное – я пила с ним чай. Используя варенье вместо краски, парни с Козой написали на больших картонных плакатах буквы, вместе складывающиеся в слово «Безблядно», гибрид «бесплатно» и «без бля», то есть без прогибов и лажи. Идея заключалась в следующем: мы идем в любой магазин с видеонаблюдением, находим точки прямо под камерами, занимаем позицию – и поднимаем буквы над головой. Видеоизображение с каждой камеры поступает на пульт наблюдения, и на мониторах охранников оказывается слово, которое должен снять наш товарищ с камерой. Задание простое, но грязное – проклятые плакаты за ночь не высохли, мазались, ползли и оставляли липкие косточки на руках и одежде. Похоже было, будто бумага перемазана дерьмом. Это составляло часть концепта, но почему мы должны провозглашать свободу брать продукты с помощью написанных дерьмом букв, я не помнила. Продуктовая тема к тому времени изрядно достала, но я решила, что раз уж согласилась, сделаю работу. Подписался и Лось. Задача была скорее рутинной, чем рисковой.

Уродливая, сонная, одетая в старые штаны и мятую футболку, я вернулась туда, откуда часов шесть назад сбежала. Почти все еще спали, умаявшийся Леха, кое-как укутавшись простыней, скрывался от налетевших за ночь комаров. Я поздоровалась с проснувшимися, как бы демонстрируя свою адекватность. Отсутствие на акции показало бы, что я ставлю личные переживания выше дела, а такой образ претил. Наши с Доком дела касались лишь нас. К Войне претензий не было – я ожидала от них самых разных выходок.

Война не старается стать чьим-то идеалом или приятелем. Напротив – они существуют, чтобы вызывать у сидящего в кресле чувство дискомфорта, заставлять ворочаться. Мир и так полон приятных людей, отлично описывающих свои стратегии. Война же может быть очень неприятной, особенно для тех, кто чересчур социализировался или нечасто противостоит авторитетам, и именно поэтому я выбрала их для приключения, проверки собственных смелости и умения совершать такие же дерзкие вещи. С Войной необязательно дружить, они не для посиделок, – это люди действия, с которыми нужно совершать поступки. Им плевать, кто ты, – мальчик-мажор, учительница или гопник. Всем найдется место, для всех будет выделена подходящая роль, но это не означает, что твои чувства для них имеют значение. Идеи, которые ты не решился бы реализовать сам, – вот что такое Война. Ты хочешь еще – врезаться в Кремль на дельтаплане, заставить поезда кружить вокруг орбиты, родить атомную бомбу. Ты хочешь плюнуть и свалить от них подальше. Так и не иначе.

«Что вы можете предложить обществу?» – спрашивал очередной цивилизованный мальчик, глядя на Олега и Козу на дебатах в «Грибоедове».

Какого дьявола Война должна что-то тебе предлагать, сынок? Они не собираются кормить программами и учить, как действовать, становясь личными поводырями. Единственное, что предлагает Война, – возможность увидеть, что пришла пора предложить все себе самому: дерзкий выход, смелость, восторг, выходку, преступление, идею, шаги. Люди любят требовать программы, им нужны поводыри, но Война говорит, что люди должны ходить сами. За требование большего хочется врезать. При этом Война опасна, она для взрослых, а не для беспокойных детей, желающих развлечений. С Войной внутри и вовне себя еще нужно как-то совладать, постоянно существуя на границе восторга и отвращения.

Парни долго не просыпались, кухня была пуста, там сидел только Док с ноутбуком. Он дружелюбно посматривал, намекая, что пора свести все к шутке. Заманчивый вариант, но достаточно было вспомнить вкрадчивый вопрос о революции, чтобы лирика отступила. Воспоминание моментально выводило из себя, я закипала. Единственный способ сохранить спокойствие – не ввязываться. Хотелось схватить его за плечи и вытрясти ответ – какого черта это было, хотелось дать возможность защищаться, но не получалось сказать ни слова. Так что мы сидели и молчали. Я пила чай на подоконнике, он читал новости. Появился Грязев и начал снимать.

На примете у Войны оказалось несколько подходящих магазинов, где открывался обзор на мониторы, транслирующие изображение с камер; мы посетили некоторые из них, порепетировали. Все можно было проделать феноменально быстро, но Козе показалось, что за нами следят менты, поэтому первую половину дня мы просидели по подворотням, вторую – на ступеньках школы, ожидая то Лося, то фотографов. Ничего противозаконного в данном случае мы не делали: может, поднимать странные плакаты в магазине и некрасиво, но наказывать тут точно не за что. Однако в России никакая паранойя не бывает чрезмерной, привлекать лишнее внимание не хотелось.

Активисты носились по залитым солнцем и перечерченным тенями питерским дворикам, позировали, дурачились, оттирали варенье от штанов и рук. Вскоре к нам и впрямь подошел сотрудник милиции. Коза налету придумала шикарную историю о нестандартной рекламе варенья. «Что за варенье? Что за реклама?» – напирал мент. Хотелось сказать: «Не твое дело, мудак». «По контракту мы не можем разглашать эти данные», – перефразировав, ответила Коза.

Мент осмотрелся, увидел сидящих людей с буквами, приветливо сложившимися в слово «БЛЯ», и выдал новую порцию вопросов. Коза – одновременно идеальная мошенница и отличный искренний боевик – была великолепна. С гранитным самообладанием и легкой улыбкой она продолжала настаивать на первоначальной версии, пока у мента от жары не закипело в голове. Избавившись от мента и дождавшись Лося с Ксенией, наконец-то выдвинулись. Лось брезгливо посмотрел на плакат с буквой, который должен был держать. С революцией грязный кусок картона не ассоциировался, но Лось привык выполнять обещания.

Мы вошли в продуктовый магазинчик с четырьмя мониторами, заняли заранее выбранные точки и по сигналу Козы подняли плакаты. Надпись на экранах снял Грязев, мы, не мешкая, вышли и скрылись в подворотне. Лось выглядел недовольным, ему казалось, что он вписался во что-то мелкое и даже постыдное. Коза никак не могла решить, что делать с плакатами – ей было жалко их выбрасывать. Нахмурив брови, она разглядывала грязную бумагу, как будто та – полезный ресурс. Ксения находилась во главе незнакомой маленькой компании и выглядела, словно странствующая вакханка. Возникла неловкость. Когда женщина кокетливо говорит «мой спаситель», это звучит, словно тебя только что назвали дураком.

Может, я и была таким дураком. Доном Кихотом. Пелинором в погоне за Искомой Зверью. Но я действительно искала ответ в кодексах чести. Они говорили, что там, где остальные ничего не делают, не желая возиться, друзья должны сопротивляться. Никто из чужаков не станет разбираться с тобой, будет соприкасаться только удобными гранями, наблюдая, как в иное время ты валяешься в дерьме. Чужие ошибки проще игнорировать, над ними можно посмеяться. Приятели выбирают в тебе только знакомое, ты подходишь под цвет их штор или музыкальный вкус, они придут послушать записи, выпить или посмотреть кино, но то, что заставляет тебя царапать ночью стены, их не волнует. Друзья не такие – они должны удерживать от ошибок. В «Темной башне» Кинга, если герой совершал какой-то дурной поступок, использовалось выражение «ты забыл лицо своего отца». В моем мире Док «забыл лицо своего отца», а может, и не знал его никогда. Я должна была что-то сделать.

Через пару дней молчания Док попытался восстановить статус. Он говорил, что может принимать решения, которые хочет, даже если они отвратительны. Необъяснимая озабоченность своей социальной ролью и тем, достаточно ли самостоятельно он выглядит в глазах Войны, которой на это плевать, озадачила. Он запретил прикасаться – просто ради забавы, в качестве наказания за собственный проступок. Я по инерции пыталась нарушить запрет, хотя ничего не хотела. Док не был ни самостоятелен, ни достоин уважения, а я все равно нуждалась в нем – в чувстве священного, потерянного тепла. Лишающая воли тяга, проклятая любовь из нуаров, которая ведет однотипных упертых героев по ночным улицам – и приводит прямо в ад, к смерти в подворотне от ножа или беспробудного пьянства. Аморальность страсти не в том, что она наполнена сексом, нестерпимой жаждой, которую невозможно утолить, а в том, что тебя не интересуют моральные качества объекта страсти. Тебе попросту плевать, пока кожа прикасается к коже. «Все теперь считают, что ты – лесбиянка», – сказал Док с укором, как будто это наносило урон его репутации.

Он и впрямь ненавидел себя. Не был удовлетворен тем, что видел, тем, что делал, но попытки измениться не увенчивались успехом. Он избегал любых столкновений, оказывался в ловушке собственной неуверенности, но не хотел всерьез с ней сражаться. Его стали называть «Снуп» – он отказался от прежнего имени, начал представляться новым, но, изменив имя, он не изменил прежним слабостям. Сильные люди великодушны, в Доке великодушия мало. Мы оказались отчетливо разными, но я не догадывалась, что разница характеров может причинять столько боли. То, что кажется одному шуткой, другого заставляет страдать. Правила, которые пытался ввести Док и которые не собирался соблюдать, выглядели, как неприятная попытка ограничивать, сдерживать, как наказание за дерзость. Дрессировать друга – непростительный поступок.

На следующий, кажется, день Док трахнул меня на чужой кровати. Не уверена, что чувствовала что-либо, хотя внезапность, решительность, с которой он затащил меня в комнату, захлопнул дверь и смел мешающие предметы, завела. Потом мы сидели, в окне виднелась старая католическая церковь, крыша, залитая солнцем, с выступами и башней. Тянуло туда, выбежать из дома с множеством комнат, кроватей, вещей, забраться на высоту, сделать все иначе.

– Я хочу трахаться там.

– Это слишком опасно.

Какого черта. Подол красного цыганского платья прилипал к пальцам. Остались только первичные реакции на тепло, укусы комаров или темноту. Секс был безрадостным. Тело – еще не все, Док поражал своим равнодушием. Хотелось отдаться кому угодно живому, потому что происходившее оказалось плохой схемой, возможностью самоутверждения, терапией, наказанием или жестом милосердия, но не настоящим сексом, когда ты отдаешься мужчине или берешь женщину.

Вечером Леня и Леха решили подстричься, я бодро обкорнала Леху машинкой. Нацболы откуда-то притащили таз мидий, те медленно подыхали, издавая сиплые звуки. «Хочешь, возьми с собой парочку», – предложил Док, когда я уходила.

В один из последующих дней мы репетировали акцию с курицей. По задумке Олега должны были отснять подготовительный материал в магазинах. Когда я пришла, парни были в предвкушении. «Кто будет засовывать курицу?» – поинтересовалась я. Я хотела увидеть героиню акции не меньше остальных, эдакое простонародное любопытство. «Увидишь! – бодро ответил Олег. – Кстати, Ксения наверняка расстроится, что ее не взяли». «Ну что ж, – пожала плечами я, – придется потерпеть». Оказалось, что героиней станет Лена, чья интеллигентность и внешняя респектабельность сильно контрастировали с периодическими дикарскими выходками. Я раньше уже задавалась вопросом, что заставило ее участвовать в акции в Биологическом музее – яростное желание буйства, действия или предельная раскрепощенность. В быту Лена была меланхолична, почти апатична, задумчива, как будто сонна, двигалась с ленивой грацией и говорила, что думала. «Мы уже обыскались, – рассказывал Олег, – а она говорит – какого черта вы раньше не сказали? Прикинь?»

Андрей снимал, как Лена идет; это по непонятной причине завораживало. Как будто я смотрела на жертвоприношение. Большие печальные глаза, мягкая, неправильная походка, апатичное лицо – мысли прочитать было невозможно. «У нее необычная походка», – сказала я. «Хе, поглядим, как она с курицей пойдет!» – хохотнул Олег. Мы следовали на расстоянии, чтобы не вторгаться в фильм, – будто паломники или ученики, глазеющая банда. Я не могла оторвать взгляда от Лены, от недосыпа я залипала на то, как она покачивается. Если Лена и решила наказать себя за что-то нам неизвестное, всем было плевать, так как она заняла пустующий слот. Все устали от бездействия, его нужно было прервать, пусть и таким способом; что-то уже должно было случиться. Я думала, героиня будет выглядеть глупо, беззащитно, станет жертвой, но Лена была взрослой, защита ей была не нужна.

Олег решил снять предварительный материал, где женщины берут куриц и обсуждают, какого размера должна быть птица, как она должна выглядеть, какие части лучше. «Мор, давай, подключайся, – позвал Олег. – Ты как раз сегодня фифа». Нам втроем с Леной и Козой предстояло изображать болтовню кумушек о весе и форме птицы, двойной смысл которой будет затем грубо раскрыт в самой акции. Я снялась в паре таких разговоров, без энтузиазма поговорила перед камерой о продуктах, но это быстро осточертело. Ярмарочные выходки – не мой профиль. Задумка давила вульгарностью, тупым, почти злобным юмором, предельным реализмом, – плохо в ней было абсолютно все. Мне не хотелось, чтобы Док смотрел на то, как женщина запихивает в себя мерзлую, мокрую птицу. Зрелище не предполагало ни веселья, ни возбуждения, только сплошную неловкость.

Некоторое время я не появлялась, не желая участвовать в этом и видеть это.

Мы поговорили после того, как акция все-таки состоялась. Фотографии выглядели отталкивающе, прибауточный текст Плуцера еще хуже, но публику Война выпорола на ура – обывателей выворачивало.

– Ну, как акция? – усмехнулась я.

Док помолчал, потом посмотрел в глаза:

– Да так, если честно.