Кодекс

Постэффект

Последовавшего за акцией на Литейном успеха мы не ожидали. Все считали, что акция вышла что надо, но реакция оказалась ошеломляющей. Внезапно свалилась слава. Мы начали работать звездами на час. Каждый день Олег, Коза и Леня давали интервью то журналам, то газетам, то радио, то ходили на неформальные выступления в клубы, иногда посещали несколько мероприятий в день. Больше всех отжигал Олег, он мог делать это без конца – каждый раз что-нибудь новенькое. Олег отлично «держал» аудиторию, при этом любил дурачить журналистов – например, представить человека, который случайно зашел поесть пельменей, самым важным активистом Войны. Мы снимались для «Афиши», мы снимались для «Собаки», мы снимались для кучи других изданий. Война ходила, по-моему, даже на радио. В одной зарубежной заметке нас назвали «девятью храбрыми воинами», это льстило. О Войне писали в России и за границей, наши художества показывали по телевизору, велись дискуссии, на дебатах группу поддерживали молодые люди с повышенным уровнем гражданского самосознания. Мы были звездами рок-н-ролла, и Война в целом сильно повысила свой рейтинг. Обычный народ разродился целым шквалом стихотворений, да что там – од и поэм – посвященных Литейному хую. Выходка пришлась ко времени и снесла всем крышу.

Я вдруг ощутила абсурдность происходящего вокруг. Обзавестись девочками-фанатками из-за того только, что нарисовала напротив ФСБ хуй (да даже не хуй, а букву к невидимой надписи) – это чересчур.

Времяпрепровождение в течение нескольких месяцев было похоже на бесконечную вечеринку. Мы объездили весь город. Олег с Козой давали интервью, затем мы развлекались, пили, вписывались то у журналистов, то у новых фанатов.

И сегодня, когда я еду по ночному Питеру, я автоматически вспоминаю о Войне. Кажется, каждый изгиб моста и каждая улица были пройдены вместе.

Сначала вал встреч воодушевлял, народ придумывал идеи одна безумнее другой, но чем дальше, тем очевиднее становилось, что нам нужно действовать дальше, брать следующую планку. Отшлифовав реплики для толпы, Война стала сильно преувеличивать свою значимость. Рефрен слов о радикальности и величии, исправно печатаемый популярными изданиями, напрягал. Нельзя сказать, что группа ничего не делала – обсуждались грядущие акции, делались приготовления к нескольким стоящим проектам, параллельно шел поиск заброшенных машин для акции «Дворцовый переворот» – нужно было понять, сколько человек сможет перевернуть железную коробку. Но обстоятельства сложились так, что в течение нескольких месяцев Война, постоянно находясь в движении, ничем серьезным не занималась.

Богемный период разлагающе подействовал на всех – Коза нервничала, предлагала невыполнимые акции и кричала на расплывшегося Олега; Олег валял дурака, от нечего делать доставал членов группы и всех, кто попадал под руку, – например, приехавшего из Новосибирска Леху, который хотел прославиться, а вместо этого влип в период между акциями.

Журналистка Лена сказала, что народа в квартире стало слишком много, встал вопрос о переселении. Через знакомого я вписала активистов у нацболов, таким образом, линии Войны и НБП пересеклись. Я заново знакомилась с не помнящими меня легендарными нацболами – это было забавно.

Док к тому времени переселился к Войне, так как вернулась хозяйка квартиры. Находясь вместе с ними круглосуточно, он начал попадать под влияние Олега. Довелось Доку пожить и с нацболами, заселившись в квартиру с контрабасом и отличной библиотекой; к концу приключений он жил уже на заброшенном заводе.

Меня бездеятельность расхолаживала. Хотелось чего-то живого, настоящего. Не хватало друга. Я стремилась к общению с Доком, но как с личностью, не как с частью табора. Для меня мнение окружающих ничего не значит, но Док держал нейтралитет, соблюдал основные правила. Из-за того, что он жил с Войной, общаться удавалось не всегда – он не мог или не хотел переключаться, оставаясь частью компании. По той же причине не получалось и полноценно общаться с Войной – присутствие Дока вызывало паралич. Помню, как Док повел меня на берег Невы – показать ночное фаер-шоу. Красивые девушки в черных туниках крутили зажженные факелы на фоне душного летнего воздуха, темного и густого. Они были босиком, в волосах одной, тонкой и пластичной, белел цветок. Доку нравились барабаны, их сбитый варварский ритм.

Однажды мы поспорили, и Док закричал: «Как ты можешь?! Ты же часть Войны!». Это напомнило школу, когда принадлежность к банде накладывает массу обязательств. Я напряглась – оказывается, я уже не друг, а «часть Войны», я должна что-то помимо того, за что беру на себя ответственность.

Любой активист принимает обязательства, накладываемые участием в акциях, но представить, что мои взгляды или бытовые привычки будут определяться чужаками, невозможно. Как я теперь понимаю, реплика Дока сильно повлияла на дальнейшее развитие событий – я почувствовала угрозу для его самостоятельности.

Кодекс в этом случаях требовал стать альтернативой группе.

Для меня Война – солянка активистов, самых разных, но объединенных неким стержнем, желанием действия. Я считала, что бытовые неурядицы, знакомства с кучей людей и новый опыт оживят Дока, но в тот момент поняла, что у медали есть две стороны.

Я моментально перестала вести себя как часть коммуны, стала отделяться, самостоятельно обдумывать действия – отчасти оттого, что мне не нравились происходящие во время простоя процессы, отчасти, чтобы стать полюсом для Дока. Он не должен был потеряться внутри бродячей «семьи», а для человека, которому некуда возвращаться, это просто.

Общаясь с радикалами, легко выделить несколько стандартных типов людей – идейные бунтари, бездельники, мошенники, камикадзе. Последние – отчаявшиеся по тем или иным причинам люди, которым нечего терять (или они так думают), отчего в приступах саморазрушения они участвуют в самых рискованных предприятиях. В духе уйти в иностранный легион из-за несчастной любви.

Обычно я была рассудительна и идейно уперта – настолько, что порой это казалось смешным, но в случае с Войной из-за личных переживаний вела себя, как камикадзе. Но когда ты на пороге совершения обыкновенного, «реакционного» самоубийства, гораздо лучше, как писал Хьюи Ньютон[29], заменить его самоубийством революционным.

Проблема заключалась в том, что я была распалена гаргантюанскими планами, а деятельность Войны представлялась мне слишком мирной. Мне нужен был взрыв Парламента, мне хотелось заслонить собой Дока, чтобы пули превратили меня в решето – а вместо подвигов мы обсуждали, как привлечь сомневающуюся порнозвезду. Я, со своим Хейзингой[30], королем Артуром и цитатами из Ульрике Майнхоф, надолго в лагере бродячих концептуальных художников задержаться не могла. Док ускорил процесс моего отдаления от Войны. К тому же, одержимость делала невозможной полноценную связь с другими людьми, они становились фоном. Я мало ими интересовалась и жалею об этом.

Вместо дел Война «накачивала» прессу, мне же необходимо было чем-то заниматься. Я пришла в Войну как «боевик», ходячее орудие. Паузы нервировали. Реклама, разъяснение взглядов Войны людям – от пролетария, который смотрит только телевизор до последнего хипстера, читающего модный журнал – это тоже работа для группы, но главной задачей я воспринимала только действие. Действие избавляло от изнуряющего притяжения, от ощущения невозможности что-то исправить.

С завода я шла на встречу с Войной или Доком, чтобы опять попасть на арт-вечеринку, попойку или прогулку, уходила домой глубокой ночью, спала пару часов, вставала в пять утра и отправлялась к роботам и конвейерам. Иногда я вообще не спала, оставалась на чужих квартирах, и занималась бессмысленной выматывающей работой – наблюдала за скучающей Войной.

Мне нравились большие сварочные роботы, ловко переворачивающие корпуса, длинная линия, по которой двигались машины, шум линии, пыхтенье труб, постоянное движение рабочих, забитый контейнерами контейнер-ярд, циркуляция предметов.

Примерно в это же, не самое удачное с точки зрения зрелищ, время Войну начал снимать Андрей Грязев[31]. Не помню, как именно он появился, просто во время одной из встреч я обнаружила, что Война постоянно находится под прицелом камеры черноволосого мужчины, наездами живущего вместе с ребятами. Наличие собственного летописца народ воспринял как закономерное явление. Каждый, наверное, думал, что пора увековечить Войну. Андрей постепенно приучил ребят не бояться камеры. Часто он ничего не снимал, просто таскал аппарат с собой, и люди со временем перестали дергаться. Даже я, ненавидящая съемки, постепенно привыкла и перестала камеру замечать. Грязев казался здравым человеком. Он наблюдал за всем, что происходило, и это создавало странный эффект – Андрей одновременно был с нами, но в то же самое время все мы являлись материалом, а каждая наша размолвка или триумф превращалась в кадры. Рождение собственного сына он встретил с Войной, вдалеке от жены, – напился с Олегом.

Была в нем скрытая под дружелюбной улыбкой жестокость «автора материала».

Формально Андрей стал одним из активистов – он снимал «Курицу», «Дворцовый переворот» – но идей Войны не разделял, да и вообще не видел идейности в действиях Олега и Козы. Война же собиралась сделать из него нового Адати – режиссера, который поехал снимать фильм про японскую RAF[32], а потом отложил камеру и сам стал террористом. По мере съемок фильма камера должна была стать «камерой прямого действия», а с автором – случиться метаморфоза. Андрей же быть Безумным Сесилом Б.[33] отказался и снимал обыкновенную хронику.

История с фильмом закончилась неожиданно – Олег с Козой объявили автора «безыдейной поделки» врагом и охотником за наградами, написали, что никакого отношения к фильму не имеют. Они препятствовали показу фильма на Берлинале[34], подавали в суд. Андрей в свою очередь искал самые разные способы преодолеть сопротивление группы, часть его действий восторга не вызывала.

Я резко выступила против запрета фильма, каким бы он ни был. Запрет противоречит идеологии Войны.

Тогда же, летом, Олег начал систематически травить Лоскутова, новосибирского основателя Монстрации. Он считал, что Лоскутов «занес» ментам, заплатив штраф, что было недопустимо. «Я заношу, я заношу. За анашу, за анашу», – издевательски напевал Олег, вызывая всеобщий смех. Кое-как сопротивлялся только Леха, для которого Лоскутов был авторитетом; всем остальным, включая меня, было плевать. Почуяв это, Олег начал прикалываться над Лехой и Лоскутовым одновременно. «Акции» Лоскутова казались Олегу чересчур легковесными, он видел в них издевку над акционизмом, так что себя не сдерживал.

Помню, мы сидели на пляже после фотосессии «Афиши», Олег сочинял тексты для шуточного панк-альбома, посвященного Лоскутову. В нем лирический герой Лоскутов то заносил ментам миллионы, то предавал Родину, то совершал разнообразные комичные преступления. Была ария, которую Олег написал от лица бабки Любки, знавшей Лоскутова по Новосибирску. За несколько минут, зарывая ноги в теплый песок, мы набросали кучу текстов, Олег уже начал живо описывать, как Ксения будет петь, а я – играть на электрогитаре. Представление, которое живописал Олег, выглядело уморительным. Хотя и я от скуки придумала множество издевательских стишков, вскоре песни про Лоскутова сидели в печенках. Записывать что-либо я отказалась – слишком мелко. Участвовать в травле акциониста во времена, когда любого, сказавшего слово против властей, сажают в тюрьму, я считала недопустимым.

Лето было разнообразным: безалаберные фотосессии на питерских крышах и испытания огнемета, прогулки по городу в костюме привидения и песни Ксении, «Алые паруса»[35], превращающие город в безумное место, заваленное мусором и разведка на зданиях...

Мы с Доком научились ездить автостопом, бесплатно – платить за проезд стало нечем. Процесс был занимательным. Останавливаешь машину, просишь подвезти до Пионерской, водитель спрашивает «Сколько?», ты – «Бесплатно». Дальше, чаще всего, следует увлекательная пантомима – многие водители делают лицо, будто ты предложил им секс с козлом. Им кажется, что их оскорбили, остановили зря, они злятся и уезжают. Человека, готового помочь бесплатно, встречаешь, как правило, после нескольких попыток.

Раньше бытовало выражение «находиться при ком-то». «Он был при нем гувернером». Я находилась при Доке, но определить в какой именно роли, было сложно. Формально я была женщиной Дока, реально – нет. Он продолжал безоговорочно доверять, но не позволял приближаться. Вместо рыцаря я стала ронином, нелюбимой наложницей. Самое плохое заключалось в том, что даже причиняя друг другу боль, мы все еще оставались друзьями, а это не самый удачный расклад – воспринимать как друга человека, который невольно стирает тебя в порошок. В приступе безжалостной любви я бродила по городу и хотела отдать эту любовь кому угодно, хотела исцелять больных, воскрешать мертвецов. Оставшись без адресата, любовь рвала в клочья. Док был рядом, но недостижим, беспол, абстрактен.

«Держать тебя за руку – все равно что держать за руку поезд!» – выпалила как-то я, думая об уитменовских локомотивах, полных мощи, вопящих и несущихся вперед. Сделать их союзниками, вступить в шипящий пар чумазым и неистовым – вот чего мне хотелось. Поезда были огромны, Док тоже был огромен, как шагающая электростанция, как гремящий мост.

Он посмотрел на меня так, будто я сказала несусветную глупость. Поезда поблекли. Осталась только я, улица и мертвый Док.