Кодекс

Стать бесстрашными

Людей, которые совершают странные поступки, общество пытается заклеймить маргиналами. Первое, что делает официальная пропаганда – представляет любого, кто идет против системы, опасным психопатом, у которого нет логики. Или смешным дурачком. Ради незыблемости устоев, управляемости общества его члены должны считать любое неожиданное выступление всплеском эмоций больного. Тебе запрещают обдумывать причины, по которым люди поступили именно так, подсовывая простое объяснение. Слово «маргинал» имеет два основных значения, и в ходу то, которое означает выброшенного изгоя, бродягу, отброса, отторгнутого обществом, чокнутого, не такого. Маргинализация оппозиции прессой служит цели не позволить к ней присоединяться. Членов оппозиционных движений рисуют фанатиками, террористами, идиотами, да кем угодно, лишь бы их общество выглядело отталкивающе, смешно или стыдно. Война – бродяги, воры, неудобная банда трикстеров, несущих злой карнавал на улицы. Но это не результат помутнения рассудка, это результат осознанного выбора, сделанного неоднократно. Это не диагноз, а почти миссия. Получив пару миллионов от Бэнкси[17], Война пустила их на политзаключенных и продолжила так же прыгать через эскалаторы и спать в цехах заброшенных заводов. Маргинал – это ведь и человек, переступивший черту, вышедший за границы. Коза как-то ответила на вопрос, в чем цель деятельности Войны: «Стать бесстрашными». Эта цель заводит.

Я не вижу ничего плохого в том, чтобы быть маргиналом. Этим словом можно напугать только тепличного холуя. Россия полна маргиналами до краев, это страна изгоев, бедняков, пьяниц, городских сумасшедших, нищих, инвалидов, бандитов. Их настолько много, что умные, целеустремленные и развитые люди зачастую выглядят на их фоне странными. Многие главы регионов или администраций – ненормальные или преступники, от чего их беспокойство о духовности выглядит боязнью конкуренции со стороны площадных психов. Да и о каких маргиналах может идти речь в стране, где на центральных телеканалах рассказывают о лечении мочой?

Для художника заслужить прозвище маргинала – награда. Стать маргиналом в России – значит стать отличным от серой массы, пребывающей в перманентном творческом параличе и бесконечно потребляющей, в том числе чужое искусство. Быть маргиналом в России – почетно. Дикари, врывающиеся в гостиные, нужны любому закоснелому обществу. Рембо, отливающий на стол, за которым сидят бездарные поэты, Ницше, ударяющий посохом Заратустры, – вряд ли их можно назвать друзьями добропорядочного гражданина. Знаковый творец – всегда преступник. Остроумная шалость добродушных писателей или серьезный культурный экстремизм – это соль творчества, которое стремится выйти за рамки, уничтожить стереотипы, сорвать дряхлые шторы стандартов. Всякий, кто берется за главные вопросы или перестает лгать – экстремист, потому что мешает ровному течению жизни. А хорошее произведение искусства обязательно этому течению мешает, вызывает беспокойство, создает конфликт. Художник не есть благонадежный гражданин. Писатель, чувствующий нить мироздания, не есть опора общества. Музыкант, отдающийся миру музыки, с трудом интегрируется в мир обыденности. Все они – культурные рецидивисты, боевики революции духа, восставшие за или против, ренегаты.

Вот только Война не совсем художники, завороженные опасными набегами; они – раздражитель. Участники группы делают то, что другие делать боятся, они выходят за рамки абстрактного «современного искусства» и смешивают его с политикой; они, неудобные и часто злые, снова и снова уходят безнаказанными. В атмосфере опаски и подчинения это вызывает неприязнь хотя бы потому, что примером собственной разнузданности и наглости Война указывает обывателям на их трусость.

Неожиданный фурор акции на Литейном, а затем прессинг и СИЗО привели к тому, что Война потеряла легкость. Уголовное преследование добавляло остроты, Олег безудержно издевался над ментами, не упуская ни одной возможности им насолить. Он звонил следователю из туалета Мака и ехидно интересовался, как идут поиски, а затем выкладывал в сеть издевательский мастер-класс по демонстрации бесполезности угрозыска на всеобщее обозрение. Но потом давление начало сказываться, и издевательства над ментами из забавы превратились в месть. У Козы отобрали паспорт, уголовное дело на Олега то открывали, то закрывали, хотя доказательств было недостаточно. Олег и Коза – на редкость упорные люди – замкнулись на «мушниках» и воспевании собственного быта. Группа начала деградировать.

Когда Олега и Леню посадили в тюрьму, первой реакцией публики было пакостное облегчение, тишина. В России уважают тех, кто «занят делом», а «не ходит по митингам всяким». Патриархально настроенной публике Бычков[18], издевающийся над наркоманами, или Тесак[19], обливающий мочой педофилов, гораздо приятнее Лоскутова, о котором написал кто-то: «здоровый лоб, а ерундой занимается». Именно поэтому неудобная, пробивная Война была нужна. Она – живая в затхлой атмосфере постоянного страха и по-настоящему другая в период неумения придумать новое – поляризовала. Она заставляла вставать за или активно протестовать против, осознавать воззрения даже тех, кто воззрений никогда не имел. В двадцать пятый раз нам предлагалось одно и то же – мир вещей, обмана, снова Путин, беспредельная наглость, местечковый феодализм, взывание к проплаченной массовке и запугивание. В плоском, гнилом мире есть особый тип сладострастного счастья – разрушать, кромсать, уничтожать кучи ненужных предметов. Счастье бунта, гнева. Собственно, единственный вид настоящего удовольствия в этом мире – это удовольствие с ним бороться, его ненавидеть. Но при таком раскладе ты никогда не доходишь до стадии конструирования небывалого.

Война многому меня научила – от устранения недочетов планирования до ведения собственного восстания. Я и до акций обладала опытом, но Война сделала трусость окончательно невозможной. Война – школа по преодолению страха.

Даже находясь далеко, я легко могу представить участников группы. Олег часто что-то придумывает и записывает: от серьезных мыслей и обрывков идей до шуточной чепухи в русском ярмарочном духе. Он не упускает ни одной сочной, остроумно-оскорбительной, точной фразы, когда такие приходят в голову, а потом мастерски использует их в спорах, в интервью или просто в беседе. Он фонтанирует идеями, среди которых полно как грубых, уродливых, бессмысленных, так и разжигающих желание немедленно их воплотить. Как-то мы с Доком нашли потрепанную книжку коммунистических высказываний Пазолини, на полях которой и по всем страницам было множество карандашных отметок. Не знаю даже, что было читать интереснее, – сами тексты или заметки, оставленные то ли Олегом, то ли Козой. Чужакам спорить с Олегом непросто – он давит, расставляет ловушки, приводит десятки аргументов, он наблюдателен, хотя часто валяет дурака, доводя собеседника до исступления или полного недоумения. Злить фанатов Войны, да и людей вообще, представая перед ними полным ушлепком, – одно из его любимых занятий. Он шумный, говорливый, ему необходимо быть центром внимания, вторгаться.

Иногда Олег – авторитет, маскирующийся под громогласного рубаху-парня, он нравится сам себе, красуется, выступает, даже если зрителей – всего пара человек из группы. Он посмеивается над слабаками, над чьими-то наивными идеалами, подтрунивает, грубовато подначивает, подталкивает к переосмыслению принципов, и с ним нужно держать ухо востро, хотя смешить он умеет превосходно. Олег хорош во время действия, но от безделья становится невыносимым. Он расшатывает чужие принципы легко, походя, весело и с прибаутками, просто потому, что может. Он любит назвать черное белым, а белое черным ради тренировки, ради забавы, а может потому, что ему нравится разрушать идеалы, так как собственные размазались в ходе бесконечных дискуссий. Те, кто не сталкивался с таким давлением, могут считать Олега приятелем и молодцом. Но только до тех пор, пока очередь не дойдет до них.

Коза – другая, она сглаживает противоречия добротой, ее мир идеализирован, он вполне определен и черно-бел. Коза неостановима, одержима действием, поэтому я чувствовала себя рядом с ней как дома. У нее постоянно был план, пусть даже невыполнимый; последовательность действий. Стоило начаться делу, как Коза превращалась в требовательного координатора, все просчитывала и репетировала множество раз. Она была полностью сосредоточенной, сжималась в точку, превращалась в направленную стрелу. Иногда Коза становилась агрессивной и раздражительной, нервной, подозрительной, но благодаря ее паранойе нам не раз удавалось уходить без потерь. Если Олег издевательски шутлив и нарочито раскован, то Коза чаще серьезна. Она похожа на дикарку: длинные пушистые волосы, тонкая фигурка, нервный рот и огромные глазища. Коза – женщина-воин, готовая бросаться на то, что она ненавидит, снова и снова. Она не идет на компромиссы, но часто игнорирует то, что не вписывается в героическую картину ее реальности. На фоне давящего своей громкостью Олега она может показаться милой, но это обманчивое впечатление – Коза крайне жесткая, целеустремленная, дикая, с мечтой обзавестись командой супергероев, собственным аналогом семьи-коммуны, живущей по правилам Войны. Эта мечта никогда не исполнится, потому что люди постоянно меняются и потому что жизнь внутри Войны мало похожа на сказку. Кто-то уходит, и на его место обязательно приходит другой – не по одной причине, так по другой. Есть у Козы и талант понимать, когда кому-то в группе плохо, когда с ним происходит что-то не то, она очень чуткая и всегда ощущает, когда у находящегося рядом поехала крыша или его одолела тоска.

Леня стоит особняком. С самого начала в Войне он увлекся идеей саморазвития, самопреодоления, поэтому молча и уперто брался за любую работу, какой бы сложной она ни была. Он изучал материалы о вещах, в которых ничего не смыслил (вроде изготовления взрывчатки или создания радиоприемников), выполнял самый опасные части акций, брал ответственность на себя, даже не рассматривая возможности на кого-то ее переложить. Наверное, Леня – это единственный человек из группы, которому я доверяю. Во время акций у меня ни разу не возникало мысли, что Олег или Коза меня не поддержат, не помогут в случае нападения ментов или при возникновении любых других сложностей – на акциях на них можно было положиться на все сто. Но у меня также ни разу не возникло мысли о том, что мы с ними друзья. С Леней мы друзьями тоже не были, но при этом я твердо знала, что с легкостью встану на его сторону в споре. В глазах общественности он – псих, дурачок, запрыгивающий на машины с ведром на голове, тогда как на деле Леня – самый здравомыслящий человек в группе. Его поступки – желание превозмочь себя, преодолеть страх, который возникает после того, как ты согласился на что-то неподобающее для среднестатистического гражданина. Уверена, что перед началом акции с ведерком[20] он думал: «Какого черта я все это делаю? Я спятил, я проклятый идиот», – а потом просто побежал.

Особую ярость у наблюдателей вызывает наличие в группе ребенка, Каспера, которого Коза отважно тащит на себе в любую передрягу. Но Каспер для Войны – полноценный член группы, как и взрослые, и он не может не участвовать в акциях. Я помню, как Коза с гордостью говорила нам про совсем мелкого тогда сына: «Когда Каспер видит мента, он плачет». Типа, чувствует зло, а милиция для Козы – это безусловное зло. Схожий подход к милиции был свойственен всем нам. Еще помню, как Каспер спер первый пакет чипсов, и Коза сияла, словно солнце. Она часто выглядела счастливой, распространяла это ощущение, хотелось улыбаться. Мне кажется, что желающим улучшить жизнь чужого ребенка не стоит лезть не в свое дело. Каспер обут, одет, накормлен, родители его обожают. Для Козы любые обвинения комментаторов акций в том, что она плохо заботится о сыне, были самыми обидными, потому что были они несправедливыми. А что касается воспитания, то Каспер воспитывается в среде людей, которые не приемлют понятия капиталистической собственности, не боятся несправедливых законов и т.д. Кто из него вырастет – чудовище или герой – неизвестно, но посмотреть стоит. Впрочем, для меня идеалом матери является Ульрика Майнхоф, которая собиралась взять своих девочек в лагерь палестинских террористов.

Как-то мы с Доком поссорились из-за Каспера. Так как ребенка воспитывали без запретов, он постоянно забирался то туда, то сюда, пробовал предметы на вкус, валял все подряд. Олег с Козой спали после ночной разведки, Каспер полз то ли по креслу, то ли по дивану, и вот-вот собирался упасть. Каспера опекали не только родители, но и остальные активисты. Когда Док жил с Войной, занимался этим и он. Меня дети оставляют равнодушной, поэтому я наблюдала за ползками Каспера в уверенности, что падение будет неплохим опытом. Заметив мое бездействие, Док страшно обиделся, забрал Каспера, перенес в безопасное место и некоторое время не разговаривал со мной.

Единственное, чего Каспер был лишен, – общения со сверстниками.

К разочарованию многочисленных критиков Войны должна сказать, что отбросов в группе я никогда не видела. Более того, некоторые участники имели довольно высокий социальный статус и не испытывали никаких проблем с деньгами, над чем, бывало, подшучивал Олег. Но у всех была своя, неочевидная причина присоединиться к группе. Большинство активистов – образованные, начитанные люди, имеющие опыт протеста, например, рыжая «бабка Любка», которая сейчас курирует книжный магазин. Были, конечно, ребята и попроще.

Обычные люди живут в стереотипном мире, потому что рамки делают окружающую действительность простой, удобной, легко объясняемой. Наверное, легко представить Войну в виде табора бесноватых нищебродов, но она, к счастью, не такая. Из-за отношения к Войне как к группе бомжеватых психопатов часто возникали весьма комичные ситуации во время интервью. Хорошим пример – интервью Марине Ахмедовой для журнала «Русский репортер», которое Олег и Леня дали сразу по выходу из тюрьмы. Я не видела их несколько месяцев, а когда мы встретились, оказалось, что надо отправляться на сессию в мини-отель. В руках я держала букет гвоздик, который подарил отец. В отеле сразу началась показуха: Олег расхаживал перед Мариной в дырявых штанах, открывающих большую часть зада, рассказывал, что штаны последние, а еще что он купался в проруби, а потому должен переодеться, что и проделал немедленно.

Первая линия нападения Войны – полное презрение к собственности. Оно сразу же сковывает врагов, которые из ложной вежливости боятся вступать в открытый конфликт, но оскорбляются от каждого прикосновения к своим вещам. Пара новых хиппарей расположилась прямо на полу, они веселились и валялись, набрав продуктов с чьего-то чайного столика в коридоре. Марина пыталась провоцировать Олега, неся буржуазные банальности, которых не разделяла, Олег провоцировал Марину, называя журнал фашизоидным, а ее откровенно дразня. Воздух в крохотном номере быстро закончился, стало душно, жарко, а Марина все вещала и вещала о том, как любит дорогие маечки, как будто здесь был кто-то готовый ей поверить.

В течение нескольких часов она не задала ни одного стоящего вопроса.

Мне быстро надоело наблюдать за бессмысленной бравадой Олега и сидящей будто с колом вместо позвоночника Ахмедовой, которая, видимо, ощущала себя умелым провокатором. Так что я всучила ей цветы в знак утешения и немедленно удалилась.

В статье я фигурировала как безымянная злая активистка, которая ненавидела лично Ахмедову, а цветы наверняка сперла. Забавно, что тогда я как раз работала ведущим IT инженером на автозаводе, то есть была весьма уважаемым, по классификации Ахмедовой, рабочим человеком. Но такова жизнь. Интервьюеры никогда не интересуются ни мнением, ни биографией других активистов, считая их чем-то вроде свиты Войны.

Весной же, перед тем, как Война переместилась в Питер, меня вполне можно было назвать маргиналом. Я пять месяцев не работала, задолжала около ста тысяч, едва не вписалась в ограбление пункта обмена валюты со знакомым дилером, пила и шлялась по bdsm-клубам.

Именно тогда я поняла, что выражение «разбить сердце» – не совсем образное. Док сказал, что ему плевать, что со мной случится – и в следующую секунду я захлебнулась осколками. Я сломалась. Терять было нечего, и хотелось использовать резерв отчаяния для чего-то полезного.

Оживление вызывали любые, самые сумасшедшие затеи – чужая оппозиционная деятельность сошла на нет, Война осталась единственным мотором. Когда летом Олег рассказывал об очередной задумке – назовем ее для простоты «операция с высотками» – я сразу завелась. Невероятной дерзостью и масштабом акция затмевала все, что Война проводила ранее. Док с досадой говорил: «Да тебе все равно, что делать, лишь бы была движуха. Их сразу посадят в тюрьму. И тебя посадят». Я считала, что он боится. Мне же было так хреново, что тюрьма не пугала, и чем более диким выглядел проект, тем сильнее хотелось его реализовать. Любая акция, несущая однозначно считываемый посыл и оказывающая сильный эффект, встречала с моей стороны полное одобрение независимо от степени сложности. Никто не действовал, значит, должны были мы. К сожалению, после «Дворцового переворота» Война так и не реализовала проект, он оказался слишком сложным в техническом плане и требовал сумасшедших ресурсов.

Инстинкт самосохранения тогда работал плохо, но и сейчас затея кажется мне великолепной.

Элиот[21] в эссе о поэзии писал, что задача поэта – переживать то, что обыватель никогда не переживет, и показывать ему это. Что то, что обычный человек только смутно ощущает и никак не может облечь в слова, поэт выражает точно и ясно, вызывая у читателя катарсис. Если иронизировать, то мы именно это и делали – перелагали смутные народные желания во вполне определенные вещи: проклятья попам, демонстрацию гигантского хуя в сторону ФСБ или поджог автозака. Какое время, такое и искусство.

Странно: Олег всем давал звонкие клички, а мне не дал, разве что ради забавы закодировал во Фрейлину Морскую. Когда я спросила его, что он может сказать обо мне, он ответил: «Ты ненормальная».