Кодекс

Кай

«Когда-нибудь я буду вспоминать это как лучшее время в жизни», – сказал Док, улыбаясь. Мы вернулись из музыкального магазина и сидели на кухне моей каморки. Купили электрогитару – пижонскую на вид, дешевую, но с выдающимся за такие деньги звуком. Док увлеченно играл, периодически поглядывая в мою сторону. Солнце делало его юным, невероятно красивым.

Док опасался меня, я – его. Сначала мы наносили друг другу психотравмы, а потом старались их излечить.

Я научилась играть на электрогитаре из-за троюродных братьев, в панк-группу которых сильно хотела попасть. Они были жестки, буйны и просты, издевались над каждым моим промахом. Но вскоре один брат взял меня в группу, выставив другого, опешившего от такого расклада, – со мной играть стало проще. После такого опыта проблемы Дока в освоении гитары казались мелкими.

Я спорила, чтобы не терять независимость, иногда воспринимала Дока как младшего брата, но в этом не было угрозы – младшим братьям не отказываешь в интеллекте или способностях, только в опыте. Иногда я подкидывала что-то слишком сложное – нестерпимо хотелось играть вместе, передавать горячку, одержимость рок-н-ролльными риффами. Я, Док, гитары – сногсшибательный микс, но он сердился и не желал показывать неумение.

Солнце светило ему в глаза, они загорались зеленоватым светом, искрами подозрения и каверз.

Человеку вроде меня сложно признать, что он проиграл, что существует что-то, с чем нельзя справиться. Я не раз спрашивала себя, почему ничего не вышло, что я сделала не так, что я могла бы совершить иначе. Машина времени становилась навязчивой идеей, я переживала моменты снова и снова, пытаясь найти ключ, увидеть ошибку, которую можно было исправить. Много месяцев я не могла спать, размышляя над тем, что еще могу сделать. Был Док рядом или нет, не имело никакого значения – все, что он говорил и делал, бесконечно повторялось, преломлялось и умножалось в моей голове. Я ждала цели, на достижение которой смогу бросить силы, но Док такой цели не давал. Можно было пытаться, изобретать, пробовать сотни способов, чтобы оживить друга, я безоговорочно верила в Дока, но сам он сдался. Каждое брошенное невпопад или от дурного настроения слово оставляло шрамы. Я сделала ставку – и проиграла; забралась на башню, ободрав руки, а принцесса сбросила вниз.

Написать слово «проиграла» стоит больших усилий.

Несмирение – та черта, которая бросает на баррикады, заставляет таких же, как я, бороться с чем-то непобедимым. Несмирение, противоположность рабскому принятию судьбы, заставляет пытаться снова и снова. Это работает в отношении социального устройства, когда ты выступаешь против, сжимая в руке кирпич и вспоминая тексты 1968-го; это работает и в отношениях людей. Видеть то, что не можешь изменить, что никак от тебя не зависит, невыносимо. Но фанатичная упертость смешна – ты, во власти романтических страстей, забираешься на башню, а вместо крошки принцессы встречаешь зомби. О таком в сказках не пишут.

Расклад, в котором есть место смирению, называют «порядком вещей». Одно это словосочетание взводит – невыносимо хочется отбросить покорность. Смирение входит в список худших качеств на свете. В людях воспитывают умение принимать проигрыши. Люди привыкают желать малого.

Но резервации не для меня. Несмирение, непокорность, храбрые, сумасбродные поступки превратили сборище обезьян в королей небоскребов. Люди, умеющие дерзать, уже научились стягивать пространство с помощью самолетов и кораблей, но время накладывает бессмысленные ограничения. Идея покорения бесконечности распаляет и режет. Какого черта я не могу гнуть временные дуги? Почему дороги заканчиваются? Почему люди ломаются? Почему бы не изменить законы? Почему так сильна необходимость в невозможном? Внутренний миф требует прорваться в бесконечность, научиться управлять временем и неизбежностями. Порядок вещей ненавистен, любые попытки его превзойти вызывают сочувствие.

Я разбивалась о Дока, резалась о проклятую пустоту, лживую безмятежность. Он, позволяя себя целовать, был так далек, что дистанция изматывала. В одиночестве мир превращался в темную, матовую бездну, населенную уродами и призраками. Недостатки чужаков распухали, как гангрена. Но с ним, лежа в постели, было гораздо хуже. Не знаю, как это описать – когда тянешься к чему-то, что никогда не сможешь поймать, что всегда ускользает и обманывает, даже когда желает быть рядом. Я не умерла, но что-то безвозвратно изменилось. Никто не делал со мной более жестоких вещей, чем Док.

Полагаю, мы друг друга стоили. Иногда тянуло стать Доком, я была уверена, что смогу распоряжаться его телом гораздо лучше, чем это делает он сам.

С тем же азартом и полным неистовством, с которым я желала секса, я бы, весело смеясь, катала по полю его отрубленную голову. Нравилось драться, позволять причинять физическую боль – она ослабляла психологическое напряжение, которое к тому времени стало сводить с ума. Нежность смешивалась с яростью от того, что Док бесчестно пытался приручить. Он будто старался вылепить обыкновенную женщину, поставить на место, сделать безопасной. Снизить ущерб от вторжения, уклоняясь от необходимости иметь дело с личным адом вместо того, чтобы вместе стереть этот ад в порошок. Это вызывало ненависть. Я не какая-то женщина.

Я врывалась, он, не понимая последствий, осаживал. Док насмешливо останавливал у самой границы, дразнил, давал возможность поверить, что все может быть по-другому, а потом вставал и уходил, будто это шутка, когда у меня от возбуждения шла носом кровь. Однажды он поцеловал так, что хотелось остановить время, а потом резко прекратил, намекая, на что способен, но не желая продолжать. Это было подло – и фальшиво. Док вряд ли смог бы продолжить, даже если бы захотел, потому что ничего не чувствовал. Он был испорчен, как может быть испорчен механизм. Я тянулась передать то, чего во мне хватало для рождения сверхновой, – а он выставлял за дверь, заставляя ощущать себя ничтожной, бесполезной. «Я ненавижу тебя», – бросала я, не выдерживая. «Правда?» – грустно оборачивался он. Нет. Да.

Мы дрались в постели, катались, сплетаясь в узлы. Это служило заменой и сексу, и настоящей драке – мы изрядно выматывали друг друга. Я не могла отступить и успокоиться, эта настойчивая одержимость злила Дока. Он защищался. Меня же взвивали безволие, апатия, недостижимость. За них хотелось отомстить. Драться было славно, но Док зачем-то пытался победить. Тяжесть и мускулы не мой конек, но я усердно извивалась и толкалась изо всех сил. «Ты сильнее, чем я думал», – смеялся Док, прижимая к кровати. Он вжал меня в матрас и навис сверху: «Сдавайся». Я делала яростные попытки вырваться, которые он с трудом сдерживал. «Отпусти», – было по-настоящему больно. «Скажи, что сдаешься», – повторил Док. Все неожиданно ожесточилось, игра превратилась в войну. «Нет». «Сдавайся» Это начинало походить на психологическое изнасилование. «Никогда». Мне было странно, ведь Док должен был знать, с кем имеет дело: что я скорее позволю сломать себе руки, чем сдамся. Но он не знал.

В детстве я была вспыльчива и слишком часто дралась. Меня словно накрывало. В младших классах чуть не сожгла девочку, притащив ее за руку к зажженной газовой конфорке. В старших – вкрутила тлеющую сигарету в тело парня, забывшего мое имя. С возрастом вспышки гнева сошли на нет. Но когда мы дрались с Доком, я поняла, что если сейчас он ослабит хватку и даст выбраться, я его убью. Что его не спасет статус друга, особенность, весь этот ворох высокопарных правил и странная, хрупкая любовь. Что если я не сдержусь, то просто разорву человека в клочья, потому что он меня разрушает. Стало страшно.

Я постаралась объяснить, тщательно подбирая слова. Док выслушал, прислонившись к стене, он выглядел подавленным – вряд ли хотел вызвать такую реакцию, просто мы плохо друг друга знали. На следующий день руки покрылись синяками.

В садомазохистских играх, в которые мы играли, все было непросто. «Тебе ведь это нравится», – говорил Док, оставляя на мне следы. Да, мне нравилось. Боль как увлекательная игра в доверие. Я любила разглядывать оставленные им синяки. Но мне требовалась не игра, а настоящая принадлежность, настоящая верность, настоящая сталь. Выжечь на спине Дока клеймо – вот чего мне в действительности хотелось. Я хотела его до самого нутра, я предлагала себя всю, так какого черта мы разменивались на мелочи?

Док же только дурачился, боясь любой глубины. Он полагался на меня, но не брал ответственности за то, что делал. У него не было целей, не было стремлений, не было кодекса; он был потерян, обтекаем, грустен. Я много раз задавалась вопросом, поступала бы я так же, если бы мы поменялись местами?

Нет. Я слишком ценю друзей, чтобы пытаться превратить их в игрушки.

В детстве сказка про «Снежную Королеву» сердила. Кай не заслуживал спасения, потому что был жесток, капризен и никчемен. Осколки злого зеркала казались не причиной нового поведения Кая, а средством, которое раскрыло истинную сущность мальчишки. Упорство Герды, готовой на все ради его спасения, вызывало раздражение. Кай должен был замерзнуть. Герда же шла на любые жертвы ради человека с куском льда вместо сердца. Какого черта, Герда?

Док стал Каем. Настоящей Герде повезло – она знала, куда направить ракеты. А куда ехать мне? Док не отвечал, только смотрел с насмешкой, заранее уверенный в провале.