Коломяги и Комендантский аэродром. Прошлое и настоящее

БЛОКАДНАЯ ЛЕТОПИСЬ

Великая Отечественная война не обошла стороной практически ни один коломяжский дом. Не было ни одной семьи, в которой бы кто-нибудь не ушел на войну. Многие коломяжцы воевали на самых разных фронтах войны, в самых различных родах войск. К сожалению, не все вернулись к родным очагам. Немало жителей Коломяг сложили свои головы на полях сражений — и под Ленинградом, и вдали от здешних мест. Военные судьбы коломяжцев оказались очень разными; вот лишь некоторые характерные примеры.

Из пяти сыновей Ивана Васильевича Новикова, жившего на Парголовской ул., 30 (Горная ул., 9), с войны вернулся только один — Николай, да и то инвалидом. Все остальные сложили свои головы: Борис и Александр — в 1941 году, защищая Брестскую крепость, Валентин — в Эстонии, а Алексей погиб, служа летчиком.

Другой обитатель того же дома, Иван Васильевич Хитров, прошел несколько войн — Первую мировую и Гражданскую, а в начале Великой Отечественной его отправили на лесозаготовки в Лисий Нос. В начале 1942 года он умер и был похоронен в братской могиле в Горской.

«В 1941 году я окончил семь классов в школе № 101 в Коломягах, — рассказывает его сын, Владимир Иванович Хитров. — С осени я оказался в 43-м ремесленном училище при Лесотехнической академии. В сентябре 1941 года академию сильно бомбили — так я получил первое ранение. Во время второй сильной бомбежки мы бежали по аллее в бомбоубежище, рядом разорвалась бомба, убило военного, меня ранило тремя осколками в ногу... До февраля 1942 года я жил в Коломягах, а потом с ремесленным училищем был эвакуирован в город Ковров, затем в Тушино под Москву, работал там на заводе токарем. В мае 1943 года вернулся в родные Коломяги, трудился на заводе им. Микояна».

В.И. Хитрое у своего дома на Тбилисской улице, 33. Декабрь 2006 г. Фото автора

Сестра Владимира Ивановича, Валентина Ивановна Дикарева, еще до войны оказалась в летном отряде Северо-Западного геодезического района на Комендантском аэродроме. Всю войну, до самого Берлина, она прошла в морской авиации.

Почти всю войну, от Ораниенбаумского плацдарма до Померании, прошел коломяжец Михаил Васильевич Бессуднов. «Я служил в войсках связи — в 605-й отдельной кабельно-шестовой роте связи, нас называли "фронтовыми паутинниками", — вспоминает он. — Мы протягивали связь вдоль фронта, она постоянно рвалась от снарядов и мин, и ее приходилось постоянно чинить под обстрелами. Так я прошел Эстонию, Польшу, Восточную Пруссию, Померанию, был свидетелем и героизма, и трагедии, и подлости, и страшного насилия с обеих сторон. Приходилось видеть и массовый расстрел безоружных власовцев, и мародерство наших солдат в Восточной Пруссии. Война есть война...»

На флоте служил Георгий Александрович Паламодов, живший в Коломягах на Горной ул., 16. Его мобилизовали в действующую армию 1 августа 1942 года, и всю войну, до самого ее конца, он служил на эсминце «Сторожевой» Балтийского флота. С конца 1942 года «Сторожевой» находился в «чертовом колене» на Неве, напротив поселка имени Свердлова, и вместе с тремя другими кораблями, «Опытным», «Стройным» и «Строгим», защищал подступы к заводу «Большевик». По воспоминаниям сына Георгия Паламодова, Александра Георгиевича, «после возвращения отца с флота после войны в доме были жесткие морские порядки. Двор должен был содержаться в чистоте и блестеть, как палуба корабля». В гости к Георгию Паламодову после войны нередко приезжал командир эсминца «Сторожевой» (в 1943—1946 годах) — капитан 1-го ранга Дмитрий Яковлевич Самус.

Во время войны Коломяги оказались в зоне интенсивных вражеских бомбежек. Впрочем, сама деревня противника мало интересовала, причиной же такой активности врага стал тот факт, что рядом располагались два военных аэродрома: Комендантский и за рекой Каменкой. В Удельном парке размещалась зенитная батарея, охранявшая Комендантский аэродром.

Г.Л. Паламодов (1912—1968). Фото середины 1930-х гг. из семейного архива А.Г. Паламодова

До сегодняшних дней в Удельном парке сохранились остатки железобетонных дотов (долговременных огневых точек) — следы возведенной здесь линии обороны. В Коломягах вскоре после начала войны появился артиллерийский дзот (дерево-земляная огневая точка) — на углу 1-й Никитинской и Березовой улиц. Устроенный на возвышенности у «графского пруда», он в случае ведения военных действий мог бы держать под прицелом перекресток нескольких улиц.

«Этот дзот военные построили прямо на нашем участке, — вспоминает Михаил Васильевич Бессуднов, житель дома № 35 по 1-й Никитинской улице. — Стены выложили из известняка, а сверху перекрыли бревнами в несколько накатов.

Амбразура смотрела в сторону 2-й Никитинской улицы. К счастью, дзот не пригодился. Впоследствии военные разобрали его, но не полностью, а только деревянный накат, поэтому каменные стены мы разбирали сами. Известняк мы использовали для фундамента нашего дома и для основания погреба».

Г.Л. Паламодов и Д.Я. Самус (слева) у дома на Горной улице в Коломягах. Фото 1948 г. из семейного архива А.Г. Паламодова

Практически на каждом участке жители устроили самодельные бомбоубежища — землянки из досок. Очень сильный вражеский авианалет коломяжцы пережили в ночь с 17 на 18 ноября 1941 года. Одна из бомб упала тогда в пятидесяти метрах от церкви Св. Дмитрия Солунского, образовав глубокую воронку. Погиб Семен Иванович Каяйкин — сторож и староста церкви, регент и истопник в одном лице, а также еще несколько прихожан. Старожилы вспоминают, что после того налета в церкви отпевали сразу пять человек. Пострадал и сам храм: взрывной волной повредило двери, выбило стекла, внутри церкви повредились четыре образа, разрушило ограду храма.

Возле многих домов жители выкопали окопы, где спасались во время вражеских налетов. Иногда в них приходилось проводить по несколько часов, а то и целую ночь. Коломяги наполнялись грохотом и воем сирен. Старожилы вспоминают, что казалось, будто немецкие самолеты кружат над самыми крышами коломяжских домов...

В известной повести Германа Матвеева «Зеленые цепочки» Коломяги предстают местом, где осенью 1941 года находилось логово вражеских шпионов и предателей, готовивших диверсии против блокадного Ленинграда. В книге рассказывалось, как отважному подростку удалось пробраться в это «осиное гнездо», которое долго не могли вычислить ленинградские чекисты.

«Берлога врага» представляла собой деревянный дом немца-колониста, казавшийся необитаемым. В нем жили хозяин, обрусевший немец по имени Карл, его жена Матильда Вильгельмовна и их сын. «Окна были затемнены изнутри и закрыты ставнями снаружи, — говорилось в книге. — Ни одной светлой щелки, ни одного звука — ничего, что указывало бы на присутствие внутри людей». В подполе, между бочками с квашеной капустой, враги спрятали три чемодана «заграничной работы» — бомбы замедленного действия огромной силы. Благодаря помощи смелого подростка чекистам удалось вовремя накрыть логово врага, а затем предотвратить взрыв «адской машины», заложенной в подполе. По признанию шпиона, он прибыл в Ленинград и окружал себя кругом доверенных людей, в который попали и колонисты из Коломяг. Кроме сигналов «зелеными цепочками» на его группу возлагались сбор военных сведений и передача их по рации в штаб разведки, а также взрыв Литейного моста в день штурма города.

По словам коломяжских старожилов, в «Зеленых цепочках» называются имена немецких колонистов, которые действительно обитали в Коломягах, но утверждения про раскрытое вражеское гнездо — скорее всего, выдумка. А вот диверсанты, пускавшие из района Коломяг «зеленые цепочки», чтобы навести самолеты на военные цели, на самом деле существовали. Один раз такого диверсанта с ракетницей видели на углу улицы Аккуратова и 3-й линии 1-й половины, когда он во время налета немецких самолетов на Комендантский аэродром пускал сигнальные ракеты в Удельный парк.

Страшный след оставила в Коломягах трагическая первая блокадная зима 1941—1942 годов. Голод не обошел стороной и Коломяги, хотя здесь было все-таки чуточку лучше, чем в городских районах. «Коломяжским жителям было полегче, чем горожанам, — выручали огороды, да просто лебеда у плетня, — вспоминала Александра Николаевна Полировнова. — В первую блокадную осень у нас такой хороший урожай уродился!» Но этих запасов, конечно, на всех не хватало: коломяжцам пришлось голодать, как и большинству ленинградцев.

«В Коломягах много людей умерло от голода, — рассказывает Наталья Ивановна Бернатас, пережившая здесь всю блокаду. — Особенно тяжело пришлось тем, кто не имел земельных участков и скота. Нас выручило то, что у деда была корова, а в нашей семье — лошадь. Благодаря этому и выжили. Спасал также огород, была своя картошка. Шелуху от картофеля никогда не выбрасывали, делали из нее пирожки.

По соседству с нами по Парголовской улице находилось что- то вроде постоялого двора для лошадей. Раненых лошадей забивали для госпиталя, а кровь лошадей отдавали работникам».

По воспоминаниям коломяжских старожилов, напротив церкви Св. Дмитрия Солунского стоял одноэтажный кирпичный домик, где жители на карточки выкупали хлеб — те самые легендарные «125 блокадных грамм, с огнем и кровью пополам».

Страшным местом для местных жителей стала прозекторская психиатрической больницы, находившаяся со стороны улицы Аккуратова. Прозекторскую использовали как покойницкую — сюда в первую блокадную зиму свозили умерших людей со всей округи, и они лежали рядом у входа прямо на улице.

Согласно справке отдела службы боевой подготовки от 14 апреля 1942 года, адресованной начальнику городского управления милиции, в прозекторской психиатрической больницы № 3 им. Скворцова-Степанова на 12 апреля 1942 года оставалось 378 трупов. Согласно тому же документу, в тот день трест «Похоронное дело» вывез из больницы 170 трупов, а поступило еще 69 трупов.

Коломяжцу Михаилу Васильевичу Бессуднову, служившему с января 1942 года по январь 1944 года на Ораниенбаумском плацдарме, во время блокады несколько раз доводилось приезжать домой. «Моим глазам представала жуткая картина: Коломяги как будто вымерли, — рассказывает Михаил Бессуднов. — Хотя по сравнению с Ленинградом смертность тут была меньше: выручали подсобные участки. У меня в Коломягах во время блокады оставалась одна мать — отец служил во 2-м вневедомственном дивизионе, охранявшем дворцы и памятники. Мать спасло в самое голодное время то, что у нее была коза.

Очень многие деревянные дома в Коломягах во время блокады разобрали на дрова. Порой их ломали самым наглым образом, когда жители попросту были на работе. Именно так едва не сломали наш дом. Спасло то, что отец случайно заехал домой и, будучи вооруженным, прекратил это самоуправство. Я с фронта написал письмо в секретариат А.А. Жданова с требованием разобраться, и мне ответили: не беспокойтесь, снос остановлен. Иными словами, выдали „охранную грамоту“, и больше наш дом не трогали. А так по нашей 1-й Никитинской улице во время войны сломали почти все дома»...

В школе № 101 во время войны разместилось лечебное учреждение (по всей видимости, медсанчасть), а также «летная гостиница» для военных летчиков с Комендантского аэродрома. Школьные занятия возобновились весной 1942 года, но только не в здании школы № 101, а в двухэтажном каменном здании «белой школы» на 1-й Никитинской улице. До войны в нем находилось общежитие учителей.

В Коломягах во время войны располагались танкисты и летчики. Так, здесь находился 2-й учебный танковый батальон, входивший в состав 12-го учебного танкового полка, сформированного 29 июня 1941 года. Полк выполнял задачи ускоренной подготовки танкистов для восполнения боевых потерь в танковых частях. За годы войны полк подготовил более 22 тысяч танкистов, сформировал 13 маршевых батальонов, 2 танковых полка и одну танковую бригаду. Всего в состав полка входило четыре батальона: 1-й и 4-й, а также штаб находились на Прибытковской улице в Лесном; 2-й батальон — в Коломягах; 3-й батальон — в школе № 111 на Гражданском проспекте.

Расквартированные в Коломягах танкисты помогали многим местным жителям, особенно в самые тяжелые месяцы блокады. Нередко общение коломяжцев и военных принимало более чем неформальный характер.

«В начале 1943 года в Коломягах, в военном городке в конце 3-й линии 2-й половины, расположилась на постой танковая часть, — рассказывает нынешняя жительница Мартыновки, родившаяся в Коломягах, Лариса Григорьевна Кузнецова. — Военные находились там всего несколько недель — не больше месяца. За это время некоторые коломяжские женщины и танкисты вступили в близкие отношения, и в положенный тому срок, через девять месяцев, в Коломягах стали рождаться дети танкистов. Одним из таких детей оказалась и я.

О своем отце, Григории Аверьяновиче Крикуне, я знаю очень немного. Украинец, родом из-под Полтавы, младший лейтенант по званию, он был командиром танка. Вскоре после постоя в Коломягах танкистов отправили обратно на фронт, и мой отец погиб в начале зимы 1943 года на печально знаменитых Синявинских болотах — его танк провалился под лед. Он даже не смог узнать, что в декабре того года родилась я, его дочь.

Моя мама, Раиса Егоровна Ершова, признавалась мне потом, что особенно его не любила, но танкист здорово помогал ей продуктами, а мама во время блокады едва не умерла от голода. Дело в том, что во время блокады мама осталась без работы. А произошло это вот почему. В начале войны маму, жившую на Коломяжском шоссе, 6 (под горой), и работавшую на заводе „Светлана“, отправили рыть окопы на лужский рубеж. Маме тогда было 27 лет. Там она попала под страшную бомбежку, в ужасе вместе с другими женщинами бежала оттуда домой в Ленинград. Однако вместо сочувствия услышала от своего начальника на „Светлане“ жестокий приговор: „Пиши заявление об увольнении, иначе будет трибунал“. Так мама перед самым началом войны лишилась работы. Когда началась первая блокадная зима, выручали лишь домашние запасы. Затем удалось устроиться работать в совхоз „Пригородный“. А потом в Коломягах появились танкисты... Остается добавить, что я была у мамы единственным ребенком. Жили мы с ней всегда вдвоем, очень бедно, условия были тяжелые, но я не могу сказать, что у меня была плохая жизнь. Мы были адаптированы к тем условиям и других себе не представляли. Я считаю, что у меня было очень счастливое детство. Ведь в ту пору ценилось прежде всего общение. Да, были различия по имущественному положению, но ценилось, какой ты есть человек».

Кроме танкистов в Коломягах во время блокады расквартировали по домам и летчиков. Их 1-й минно-торпедный полк базировался неподалеку, в Каменке — туда их возили на автобусе.

«Коломяжцам эти летчики, молодые ребята, сразу стали как родные — дома местных жителей всегда были открыты для них, — вспоминает Ольга Владимировна Шарова (Павлова). — Трудно в это поверить, но, невзирая на ужасы блокады, коломяжская молодежь устраивала... танцы при коптилках. Юность отменить невозможно. Желанными гостями на этих вечеринках были летчики. В столовой в доме на 3-й линии стоял патефон, кружились пары. А в полночь торпедоносцы улетали, и сердце сжималось смертельной тревогой: вернутся утром или нет? Многие сложили свои головы в схватке с врагом. Героев оплакивали всем миром, за них молились в коломяжском храме. Погибших летчиков хоронили в Каменке, там, где находился штаб полка.

Мне в 1943-м исполнилось восемнадцать лет. Свою судьбу — жениха Александра — я тоже встретила среди летчиков. И на его долю выпало тяжкое испытание: самолет подбили, двое его товарищей из экипажа погибли. Саша спасся чудом — заступничеством Николая чудотворца. Я особо почитала этого святого, часто приходила в храм чистить и украшать его образ, горячо молилась ему. Не сомневаюсь: великий святитель услышал мольбу блокадной девушки...»

Огромное значение для коломяжцев в годы войны имела церковь Св. Дмитрия Солунского, которая ни на день не прекращала свое служение. Все девятьсот страшных и трагических дней блокады она служила надежной поддержкой и опорой для жителей. Не случайно сегодня эта церковь является одной из настоящих блокадных реликвий не только Коломяг, но и всего Ленинграда—Петербурга.

Настоятелем храма с апреля 1940 года являлся протоиерей Иоанн Федорович Горемыкин (1869—1958), находившийся на этом посту всю войну, а потом и в тяжелые послевоенные годы. Он происходил из Белозерского уезда, в 15 лет окончил Белозерское духовное училище, в 21 год — Новгородскую семинарию, после чего в 1891 году его рукоположили в священники в Воскресенскую церковь бывшего Белозерского уезда. Здесь он служил очень долго, пережив Первую мировую войну, революции, борьбу новой власти с религией. Чудом ему удалось избежать репрессий — о готовящемся аресте предупредили местные жители. В 1926 году его назначили в Новый Петергоф — настоятелем кафедрального собора Св. Петра и Павла, а после того, как храм в 1940 году закрыли, отец Иоанн получил назначение в церковь в Коломягах. Здесь он прослужил восемнадцать лет — до самой кончины.

Как говорится в книге, посвященной 100-летию коломяжского храма, отцу Иоанну Горемыкину «промыслом Божиим суждено было стать духовником и утешителем жителей поселка во время блокады», недаром его с любовью и уважением называли «блокадным батюшкой». Недаром, уже после войны, 21 октября 1946 года, его наградили медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.».

Архиепископ Алексий (Симанский) и митрополит Григорий (Чуков) с представителями приходов ленинградской епархии. В нижнем ряду слева — настоятель храма Св. Дмитрия Солунского в Коломягах Иоанн Горемыкин. Фото января 1945 г.

Рассказывали, что Горемыкин наотрез отказался эвакуироваться из блокадного Ленинграда, хотя имел такую возможность. Говорили, что однажды, получив вызов от одного из сыновей из Саратова, отец Иоанн, советуясь с прихожанами, как поступить, прочитал им письмо сына. И тут какая-то женщина в черном платке бросилась на колени: «Батюшка, на кого же ты нас оставишь? Сироты мы без тебя...»

Многих коломяжцев он благословил на фронт. Рассказывали, что его сын Василий работал в тылу главным инженером завода, и отец Иоанн не согласился с этим, заявив: «Как же так? Все идут защищать Родину, а мой сын будет отсиживаться?» Василий пошел на фронт. Об этом случае стало впоследствии известно самому командующему Ленинградским фронтом Л.А. Говорову, который выбрал время и специально приехал в Коломяги, чтобы поблагодарить отца Иоанна.

Во время блокады отец Иоанн делился с голодающими своим и без того скудным пайком. «Он как никто знал цену человеческому участию, — рассказывала Александра Николаевна Полировнова. — Делился последним с прихожанами, но и сам от помощи не отказывался... Как-то я случайно заглянула в комнату отца Иоанна и увидела: батюшка под столом... собирал хлебные крошечки. Была в нашем приходе высокой жизни подвижница Анна Ивановна Помыткина, монахиня в миру: если раздобудет хлебца — обязательно несет батюшке, а сама станет мякину есть из матраса».

По воспоминаниям Ольги Владимировны Шаровой (Павловой), «батюшка Иоанн воистину стал отцом всего прихода. Как его любил народ!.. Церковь была нашим утешением и надеждой. Народ без конца носил туда свои поминания, записки о родных и близких. Благодаря отцу Иоанну Горемыкину все таинства в церкви совершались неопустительно, как в мирное время».

«Служба в храме во время блокады совершалась своим чередом, — вспоминала Александра Николаевна Полировнова. — Конечно, не каждый день, но по воскресеньям и в большие праздники — обязательно. Отец Иоанн очень рано приходил в церковь. Все до единой молитвы вычитает... Батюшка совсем обессилел и нередко служил сидя. Жил на Горной улице, а в конце войны — в церковной сторожке возле храма, и Параскева Ивановна Сигина, наш верный сторож, регент и псаломщик, доставляла его в храм на финских санках. За богослужением всегда пел любительский хор. Просфорок для мирян, конечно, не было. На запивку после причастия давали обычный кипяток.

Верующие не отделяли себя от всенародной беды, и батюшка во время литургии сугубо молился о даровании победы нашему воинству и об избавлении томящихся во вражеской неволе. И все его проповеди были глубоко патриотичные, со ссылками на Евангелие. А после службы батюшка отправлялся по домам прихожан — крестить, соборовать, отпевать. Он не отказывал никому. Сам старенький, немощный, а какой духовной силой наделил его Господь! Все скорби с ним разделяла его супруга Зинаида Васильевна, "моя нянька", как он называл ее».

«Богослужение отец Иоанн совершал благоговейно, неспешно, — рассказывала прихожанка церкви Св. Дмитрия Солунского Елена Борисовна Филимонова, чье детство пришлось на блокадную пору. — А потом вместе с моей крестной, Еленой Семеновной Сигиной, которая в начале войны уволилась с завода и пошла служить в коломяжскую церковь алтарницей, отправлялся на требы, в семьи своих прихожан. Пастырь и его верная алтарница сами от голода едва держались на ногах, но в холодных обезлюдевших домах их терпеливо ждали коломяжцы. Умирающих нужно было проводить в последний путь, младенцев — окрестить».

Прихожане церкви Св. Дмитрия Солунского вносили свою посильную лепту, и не только духовную, в дело защиты Ленинграда. В октябре 1941 года коломяжская церковь перечислила 32 тысячи рублей на оказание помощи больным и раненым бойцам Красной Армии. Принял участие приход и в сборе пожертвований лениградской епархии в 1943 году на создание танковой колонны имени святого Дмитрия Донского, перечислив 75 тысяч рублей, о чем сообщал в Ленгорсовет староста Ефим Михайлович Привалов, избранный председателем «двадцатки» в 1942 году.

Сам настоятель храма отец Иоанн Горемыкин, подавая прихожанам личный пример жертвенности, перечислил только в 1943 году в фонд обороны пять тысяч рублей из своих личных средств, а в декабре 1944 года — пятьсот рублей в фонд помощи детям воинов Красной Армии. Осенью 1945 года прихожане церкви Св. Дмитрия Солунского приняли участие в сборе церковных средств «на школьное питание остро нуждающихся детей военнослужащих рядового и сержантского состава, а также детей сирот и инвалидов Отечественной войны», выделив две тысячи рублей. Всего же, согласно справке Уполномоченного Совета по делам Русской православной церкви при Совнаркоме СССР по Ленинградской области о патриотических взносах церкви с 1 июля 1941 года по 31 декабря 1944 года, приход церкви в Коломягах собрал 170 тысяч рублей патриотических взносов на различные нужны — в фонд обороны, Красному Кресту, семьям воинов и т. д.

Возле входа в храм в 1942 году появилась могила летчика Федора Алексеевича Белякова (1919—1942). До сих пор она служит источником многочисленных легенд. По версии, которой придерживаются в церкви, во время войны недалеко упал военный самолет. Летчик умер в госпитале и завещал похоронить его у коломяжской церкви. По другой версии, тело погибшего летчика подобрали местные жители и принесли на паперть храма, а затем, по всей видимости, было принято решение похоронить его здесь же, где защитник города закончил свой жизненный путь. Очень важно, что на могиле поставили не звезду, а православный крест.

Почитаемая коломяжцами могила летчика Ф.А. Белякова возле храма Св. Дмитрия Солунского. Октябрь 2006 г. Фото автора

Со временем, особенно после войны, могила летчика стала почитаемой коломяжцами военной святыней. Почти у каждого в Ленинграде были родные, не вернувшиеся с войны, похороненные за сотни километров от родного дома, а то и вовсе пропавшие без вести. В память о них, лишенных последнего пристанища на родной земле, люди клали цветы на могилу летчика возле коломяжской церкви. Таким образом, для коломяжцев и многих прихожан церкви Св. Дмитрия Солунского летчик Федор Беляков стал собирательным образом павшего защитника Отечества. Его могила всегда окружалась заботой, любовью и вниманием. Традиция эта продолжается и по сей день.

Недалеко от храма Св. Дмитрия Солунского в Коломягах во время блокады находилась подпольная иосифлянская церковь, служившая одним из очагов иосифлянского движения в Ленинграде. Ее трагической истории посвятил свое исследование известный петербургский церковный историк Виктор Антонов, назвав свою публикацию, в которой использовались недоступные прежде архивные материалы УФСБ по Санкт-Петербургу, — «Катакомбный Священномученик отец Клавдий Коломягинский».

Иосифляне получили свое название по имени митрополита Ленинградского Иосифа (Петровых). Именно он ввел термин «истинно-православная церковь», употребив его в 1928 году в одном из своих писем. Причиной возникновения иосифлянства стало недовольство части православного духовенства декларацией митрополита Сергия от 1927 года, означавшей новые отношения церкви с советской властью — отказ от позиций аполитичности и подчинение государству. Центром иосифлянского движения в Ленинграде стал храм Воскресения Христова, более известный как Спас на Крови.

«Иосифляне-катакомбники отвергали церковную политику, проводимую митрополитом Сергием, и считали, что они борются за „чистоту истинной православной веры“, — отмечает историк Виктор Антонов. — В этих верующих и их пастырях, загнанных в подполье, катакомбы, большевики видели своих самых принципиальных и стойких идейных противников и потому боролись с ними, даже во время войны, с беспримерной жестокостью и целеустремленностью».

Как отмечает исследователь М.В. Шкаровский, иосифлянское движение с самого начала приобрело политическую антиправительственную окраску, выйдя за чисто религиозные рамки. Иосифлянское духовенство объединило противников политики митрополита Сергия и советской «богоборческой» власти. Не без оснований некоторые исследователи считают, что «ядро идеологии иосифлянского раскола — отрицательное отношение к отечественной советской действительности, а церковно-канонические мотивы лишь внешняя оболочка». Государственные органы, по свидетельству архивных документов, расценивали именно иосифлян как своих главных противников среди всех религиозных течений и конфессий.

В начале 1930-х годов власти закрыли практически все иосифлянские храмы в Ленинграде. В 1932 году было сделано все, чтобы уничтожить одну из основных опор иосифлян — монашество. В одну ночь 18 февраля аресту подверглись почти все оставшиеся на свободе иноки, а также связанные с монастырями представители приходского духовенства и мирян — всего около пятисот человек. Тем не менее, несмотря на ожесточенную борьбу государственных органов с иосифлянством, окончательно запретить открытую деятельность иосифлян не удалось. Слишком массовой поддержкой они обладали в Ленинграде. Судя по всему, власти, видя, что в других регионах наиболее стойкая часть сторонников митрополита Иосифа после исчезновения легальных возможностей деятельности переходила на катакомбный путь, опасались повторения этого в значительно больших масштабах в Ленинграде.

Все 1930-е годы в Ленинграде функционировал деревянный иосифлянский Троицкий храм на Большой Спасской улице (ныне пр. Непокоренных, угол Гражданского пр.) в Лесном. Однако подавляющая часть иосифлян в тот период посещала тайные службы. Очень часто они происходили в пригородах Ленинграда, в том числе и в Коломягах. Здесь подпольный очаг иосифлян с 1937 года обосновался в доме столяра Анатолия Федоровича Чистякова на углу Березовой улицы и Парголовского переулка, 20.

Сам Чистяков появился в Ленинграде в 1932 году, спасаясь от коллективизации. Он происходил из деревни Халчиха Вологодской губернии. После «раскулачивания» отца Анатолий Чистяков уехал сначала в Архангельск, а затем в Саратов, где познакомился со священником-иосифлянином отцом Феодором из псковского погоста Каменка. Отец Феодор дал адреса петроградского иоаннита Н.П. Болдина и двух его единомышленников. Перебравшись с семьей в Ленинград и устроившись в стройтрест, молодой столяр начал встречаться с бывшими иоаннитами, которые после революции воссоединились с православной церковью, а в конфликте 1927 года в большинстве встали на сторону митрополита Петроградского Иосифа (Петровых).

С тех пор Чистяков стал посещать иосифлянскую Троицкую церковь в Лесном, однако, по его собственным словам, «примерно в 1937 году в Лесновской церкви сменился священник, и дальнейшие богослужения стали проходить по новообрядческим правилам», отчего целая группа иосифлян перешла молиться в потаенный («чердачный») храм, который столяр устроил в своем только что выстроенном одноэтажном простом деревянном доме в Коломягах.

Сначала в «чердачной» церкви служил катакомбник иеромонах Тихон (в миру — Василий Николаевич Зорин). В Ленинграде он находился в ту пору на нелегальном положении, а до этого после отбытия ссылки жил в Новгороде. С началом войны отец Тихон пропал. Скрываясь в поселке на станции Сергиевской (тогда — Володарская), он оказался на оккупированной территории. После войны он жил в новгородском поселке Окуловка, окормляя местную общину «истинно-православной церкви».

После исчезновения отца Тихона в «чердачной» церкви в Коломягах стал служить отец Клавдий (в миру Константин Софронович Савинский) — человек удивительной и трагической судьбы. Рассказывая о нем, историк Виктор Антонов ссылается на собственноручные показания отца Клавдия после ареста в 1942 году. Родился отец Клавдий в 1882 году в деревне Снеткове Подольской губернии, в крестьянской семье. До 1925 года он жил в Киеве, поступив в начале XX века в знаменитую Киево-Печерскую лавру. В 1920 году послушник стал монахом, а еще через три года — пресвитером. Прошло еще два года, и иеромонаха Клавдия, получившего сан игумена, направили на подворье лавры в Петрограде (оно находилось на набережной Лейтенанта Шмидта), которое подчинялось только ему, а не местному архиерею.

Когда братия приняла декларацию 1927 года и Успенский храм при подворье стал сергианским, игумен Клавдий в ноябре 1928 года ушел из него, ибо считал, что митрополит Сергий «допустил ряд отклонений от церковных правил», и стал служить в Спасе на Крови или в иосифлянских приходах, где по какой-либо причине не было священника. Со временем он приобрел почитателей мирян и монашествующих, главным образом из уже закрытого Иоанновского монастыря на Карповке. В 1929 году отец Клавдий стал архимандритом. Он тайно постригал женщин, желавших в миру жить по-монашески.

Архимандрит Клавдий (Савинский). Фото 1942 г.

27 декабря 1930 года архимандрита Клавдия арестовали по делу иосифлян в Ленинграде. По приговору судебной коллегии ОГПУ от 8 октября 1931 года он получил пять лет исправительно-трудовых лагерей, отработав из них четыре года ассенизатором в Осинниках (близ г. Кузнецка в Западной Сибири). После освобождения ему запрещалось жить в крупных городах, поэтому в январе 1936 года он прибыл в Новгород, где, по его показаниям на следствии, «существовал на случайные заработки, небольшую помощь, оказываемую племянником Кикой Федором Демьяновичем, работавшим в Донбассе по добыче угля». Помогали ему, вероятно, и бывшие прихожане из Ленинграда. В Новгороде и области жило много ссыльных иосифлян, и они собирались по домам для совместных тайных богослужений.

Осенью 1938 года отец Клавдий приехал в Ленинград. Узнав из Новгорода, что им интересовались сотрудники НКВД, он «обратно не вернулся, так как опасался ареста, и оставался проживать в Петрограде на нелегальном положении». Он попеременно, всего по несколько суток, жил у бывших прихожан Киевского подворья и Спаса на Крови или у тайных монахинь. «В одном и том же адресе, как правило, больше 3—4 дней подряд не находился и не ночевал, менял их, — рассказывал на следствии отец Клавдий. — Бывали случаи, когда выезжал за город и там ночевал под открытым небом или ездил днями по городу в трамваях, а иногда курсировал в поезде Ленинград—Малая Вишера и обратно».

По словам отца Клавдия, «при моем приезде в Ленинград я застал такое положение, при котором уже не функционировала ни одна иосифлянская церковь. Все религиозные обряды среди устойчивой части церковников-иосифлян могли совершать лишь священники-нелегалы. Видя такое положение, я стал восстанавливать свои прежние связи с иосифлянами, которых знал, а через них налаживать и новые знакомства». Служил он тайно, на квартирах своих «духовных детей», которым мог доверять. «Входящих в каждую отдельную группу собирал отдельно от остальных, с тем чтобы нелегальные сборища... не бросались в глаза окружению». За два предвоенных года никто подпольную общину не выдал. Наставления отца Клавдия были простыми и мудрыми: «Молиться надо, где только есть возможность: в церкви, в поле, дома, стоя, сидя, лежа, в ходьбе, за работой. Как можешь, так и молись. Только молитва приведет к спасению».

Когда началась война, в городе усилился контроль органов НКВД. «Мое проживание как нелегала стало значительно опаснее в смысле разоблачения, и потому я начал думать о переселении в другое место... и примерно в июле или августе 1941 года переехал в дом (Чистякова) и поселился на чердаке», — сообщал на следствии отец Клавдий. С хозяином дома в Коломягах он познакомился годом раньше и, узнав о тайной церкви, «потом три-четыре раза бывал у него, до окончательного переезда».

Как отмечает историк Виктор Антонов, паства катакомбной церкви в Коломягах насчитывала около двадцати человек, в основном женщин — тайных монахинь или прихожанок закрытых иосифлянских храмов. Монахинями были Арсения (в миру Евдокия Ефимовна Савельева), Ангелина (в миру Людмила Дмитриевна Афанасьева), Нина (в миру Евгения Николаевна Каменева), схимонахиня Георгия, умершая в блокаду. Монахиня Евдокия (Дешкина) провела девять лет в Преображенском Волго-Верховском монастыре Тверской епархии под городом Осташковым до его ликвидации летом 1929 года, после чего приехала в Ленинград и устроилась домработницей. Когда в 1930 году закрыли Спас на Крови, она вместе с другими иосифлянками в условиях строгой конспирации молилась на квартирах.

Конспирация соблюдалась и в Коломягах. Дабы не привлекать внимание соседей, на службах присутствовали пять-шесть, максимум восемь-девять человек, считая и семью хозяина дома. «Поставив в известность наиболее проверенных лиц из числа своих духовных детей», архимандрит Клавдий проводил регулярные богослужения, включая исповедь, божественные литургии и совершение треб. В страшную зиму 1941—1942 годов некоторые прихожане умерли от голода, другие настолько ослабли, что не могли добраться до церкви. Поэтому исповеди часто были заочными, и их записи собирала и привозила в Коломяги монахиня Евдокия (Дешкина), которая также «разносила по иосифлянам причастие, просфоры, собирала заказы на поминание умерших, заочное отпевание и другие требы».

«Можно представить, как в тайной церкви праздновалось в ту зиму Рождество Христово, — отмечает Виктор Антонов. — Снаружи стужа и мгла, света нет, окна плотно завешаны, чадят коптилки и мерцают лампады. На чердаке собрались лишь те, кто еще мог ходить. От печки идет живительное тепло. Звучит тихое пение монахинь. Перед иконами молится отец Клавдий — изможденный седобородый старец. В комнате тесно от молящихся, среди которых есть и дети. После ночной службы внизу совершается праздничная трапеза — жиденький гороховый суп и травяной чай с маленьким кусочком черного хлеба».

Во время блокады тайные иосифлянские общины расценивались как вражеские, активно выявлялись и уничтожались органами НКВД. Такая же участь постигла и очаг иосифлян в Коломягах, которым не удалось скрыть свою деятельность от вездесущих органов НКВД. 17 июня 1942 года в дом Чистякова пришли с обыском, во время которого на чердаке обнаружили тайную церковь. Когда многочасовой обыск кончился, чекисты арестовали хозяина дома — Анатолия Чистякова и скрывавшегося у него архимандрита Клавдия. Вместе с ними арестовали и монахиню Евдокию (Дешкину).

«На многочасовых изнурительных допросах, в том числе и в ночное время, следователи с садистской настойчивостью добивались от четырех арестованных признаний в „контрреволюционной деятельности в антисоветской подпольной организации“, — отмечает В. Антонов. — Эти допросы сломили в конце концов обвиняемых, они подписали сфабрикованные протоколы и подтвердили во время очных ставок версию следствия. И на бумаге появились слова: „Наша антисоветская организация имела своей целью сохранить иосифлянство как религиозное, враждебное советской власти течение, всячески противопоставлять себя сторонникам сергианской церкви, идущей по пути поддержки советской власти“. Иосифляне, разумеется, не испытывали нежных чувств к советской власти, в чем архимандрит Клавдий сознавался совершенно откровенно: „Я лично был недоволен мероприятиями советской власти по отношению к церкви и восхвалял в своих высказываниях жизнь и условия деятельности Церкви и духовенства при царском строе“. Удивительно, что ни во время следствия, ни на суде иосифлян не обвиняли в „шпионаже в пользу фашистских захватчиков“, а это в военное время было стандартной формулировкой в борьбе с недовольными режимом, которая позволяла быстро заканчивать дело. В данном же случае дело велось с необычным для осажденного города бюрократическим педантизмом (были даже сделаны фотографии „места преступления“, то есть тайной церкви), и закончилось оно военным трибуналом, а не приговором т. н. „тройки“».

В справке Управления НКВД по Ленинградской области «о ликвидации группы архимандрита Клавдия», направленной 1 октября 1942 года в горком ВКП(б) и подписанной начальником Управления НКВД Ленинградской области комиссаром госбезопасности 3-го ранга Кубаткиным, указывалось: «За время Отечественной войны в Ленинграде и Ленинградской области церковники и сектанты активизировали свою подрывную работу... В 1942 г. в пригороде Ленинграда вскрыта и ликвидирована антисоветская организация церковников... В состав этой организации входили бывшие кулаки-церковники, монахини, лица без определенных занятий, приверженцы так называемого иосифлянского религиозного течения... Показаниями арестованных установлено, что Савинский и его активные сообщники, создав в местечке Коломяги нелегальную церковь, на протяжении ряда лет совершали тайные религиозные обряды, привлекали через обряды к церковной деятельности чуждые и антисоветские элементы, молодежь и вели среди них антисоветскую агитацию...».

Аресты членов подпольной коломяжской общины продолжались с 17 июня по 14 июля 1942 года. Всего по делу проходило 18 человек. 3 августа Военный трибунал войск НКВД Ленинградского округа приговорил трех человек — архимандрита Клавдия, монахиню Евдокию (Е.П. Дешкину) и А.Ф. Чистякова — к смертной казни, а остальных пятнадцать к различным срокам заключения. Отец Клавдий обратился с просьбой о помиловании, но ее отклонили: приговоренных к смерти казнили 12 августа. Входившую в «группу архимандрита Клавдия» A.C. Абрамову, санитарку больницы им. Ленина, арестовали 14 июля. Ее осудили на 10 лет лишения свободы, но по состоянию здоровья освободили в 1943 году.

Всех упомянутых членов «группы» реабилитировали в сентябре 1956 года Военным трибуналом Ленинградского военного округа. На реабилитации Анатолия Чистякова настаивала его вдова, которая в то время все также жила в Коломягах. В обосновании к реабилитации говорилось: «принадлежность к иосифлянскому течению и совершение богослужений состава уголовного преступления не составляет... в материалах дела нет никаких доказательств того, что указанная группа иосифлян была антисоветской». Историк В. Антонов обращает внимание, что военный прокурор сослался при этом на сталинскую конституцию 1936 года, которая «гарантировала свободу религиозных культов» и действовала также в 1942 году...

В марте 1942 года Коломяги, как и другие места Ленинграда и Ленинградской области, не обошла стороной депортация немцев. Это был уже второй этап выселения «советских немцев», оказавшихся сразу же после начала Великой Отечественной войны меж двух огней: власть рассматривала их как пресловутую «пятую колонну» и делала все, чтобы ликвидировать остатки национальных автономий и вообще выселить немцев подальше от фронта — в Сибирь, Казахстан, на Урал.

Еще 25 августа 1941 года Военный совет Ленинградского фронта принял постановление «Об обязательной эвакуации немецкого и финского населения из пригородных районов Ленинградской области», однако осуществить его удалось только частично, так как уже 8 сентября замкнулось кольцо блокады. Не успевшие выехать советские немцы оказались в «подвешенном» состоянии: их окончательная принудительная депортация являлась лишь вопросом времени. Впрочем, как отмечает историк Вадим Мусаев, советские немцы едва ли заслуживали такого отношения: хотя, возможно, среди них и были люди, относившиеся к советской власти несочувственно, но известно и другое — по уголовным делам за шпионаж, диверсии, вредительство и т. п. финны и немцы привлекались гораздо реже, чем русские или украинцы.

Второй акт трагедии депортации, коснувшейся тех, кого не выселили в конце лета 1941-го, разыгрался весной 1942 года. 20 марта 1942 года было принято повторное постановление Военного совета Ленинградского фронта за № 00714/а о высылке оставшихся внутри блокадного кольца финнов и немцев. Однако фактически выселение началось за несколько дней до постановления, а еще 12 марта нарком внутренних дел Л.П. Берия утвердил план, согласно которому около 50 000 человек из числа эвакуированных из прифронтовых местностей по специальному плану должны были быть направлены на рыбные промыслы Сибири — в Красноярском крае, Омской и Иркутской областях. Именно в эти области и решили отправить ленинградских немцев и финнов.

Выселяли в принудительном порядке, в 24 часа, хотя происходило везде по-разному. Большую часть имущества приходилось оставлять на месте, скот отбирался под расписки. В эвакуации высланные немцы находились на положении «спецпоселенцев», лишенные права возвращения на прежние места.

Многие коломяжцы помнят семью немцев Розенбергов, живших на Поклонногорской улице, в доме № 6 (по старой нумерации). В марте 1942 года их всех выслали и отправили в Новосибирскую область.

Высылке подверглись и немцы Риттеры, обитавшие в Коломягах с 1937 года, до этого они жили в расположенной неподалеку немецкой колонии из четырех-пяти семей — в Волково, или, как его называли, на «хуторе Волковка». Об истории рода рассказал петербуржец Виктор Мартынович Риттер, почти вся жизнь которого связана с Коломягами. Первые Риттеры появились в Петербурге вместе с другими выходцами из Германии, прибывшими в Россию в 1760-х годах по приглашению Екатерины II. Согласно семейному родовому древу, родоначальником российского рода Риттеров являлся Иоанн Мельхиор Риттер из Метцингена под Штутгартом. Сначала его семья обосновались в Ново-Саратовке, затем, по мере увеличения рода, его представители «отпочковывались» в другие петербургские колонии — в Павловск, Колпино и в Каменку. По германской традиции, старший брат получал все наследство, а младшие выходили на вольные хлеба.

«Из Каменки в Волково в начале XX века переехали мой дед Иоанн Риттер и его жена София Мусс, — рассказал Виктор Риттер. — Мой отец родился в Волково 27 декабря 1907 года. Отчество у меня звучит на русский манер — Мартынович, а на самом деле отца звали не Мартын, а Мартин. Мать его всегда называла именно так, хотя обычно все величали его по-русски — Мартын Иванович. Отец окончил три класса церковно-приходской школы в Каменке и уже с подросткового возраста работал — занимался извозом. Сначала возил продукты по окрестностям и в город на лошади, потом, уже в 1930-х годах, был шофером».

В 1937 году Риттеров переселили из Волково в Коломяги. Иоанн Риттер, как глава семьи, разделил «усадьбу» надвое: большую часть отдал старшему сыну — Якову Ивановичу, а меньшую оставил себе, жене, двум дочкам и младшему сыну, которым и был Мартын Иванович.

Старый семейный дом, построенный еще в 1906 году, разобрали и перевезли из Волково в Коломяги. Из большей его части построил себе дом Яков Риттер на 2-й половине Коломяг, за «графским прудом», а из меньшей — Иоанн Риттер с семьей. Он обосновался в «1-й половине», на углу Горной и Тбилисской улиц (тогда они звались, соответственно, Парголовской и Новой). Место прежде пустовало: оно было низким и заболоченным, поэтому здесь никто и не строился. Собрали бревенчатую избу из меньшей части волковской семейной «усадьбы». Дом оформили в личную собственность, а земельный участок — в аренду на 99 лет. Стало быть, аж до 2036 года!

Семья Риттеров прожила в этом доме до высылки в марте 1942 года. В справке о реабилитации, выданной Мартыну Ивановичу Риттеру в 1995 году, говорилось: «18 марта 1942 г. выслан в административном порядке из Ленинграда без указания срока высылки по национальному признаку. Освобожден от спецпоселения 28 января 1956 г.».

М.И. Риттер (1907—1995) и его жена Л.B Риттер (1914—2001), урожденная Гефнер. Фото 1969 г. из семейного архива В.М. Риттера

На сборы дали тогда два дня, а путь растянулся на несколько месяцев. На окончательное поселение в Тюменскую область прибыли только в июне. Пунктом назначения стал поселок Локосово Сургутского района. Это было место ссыльных: сюда еще в 1930-х годах отправляли раскулаченных, а во время войны — депортированных немцев, финнов, а затем представителей репрессированных кавказских народов. Одним словом, тут сложился полный «интернационал». Жили в тяжелейших условиях, на положении «спецпоселенцев», работали многие на рыбзаводе.

«В те тяжелые годы у отца была мечта — он жил тем, что непременно вернется в Питер, — говорит Виктор Риттер. — Возможно, именно это помогло ему выжить. Вообще отец никогда не клял свою судьбу и к жизни относился философски. Как он сам говорил потом, "мы свою лямку тянули до конца". А еще говорил, что ему еще повезло пережить 1937-й год...»

В конце 1955 года Мартын Риттер полулегально вернулся в Ленинград, поселился в Сосново и стал хлопотать о возвращении в родной дом в Коломягах, который, конечно, давно уже был занят. Ему пришлось долго обивать пороги инстанций, и Риттерам с большой неохотой выдали одну комнату в доме. Но на этом мытарства не закончились: жить приходилось без прописки, каждую неделю приходил «квартальный», грозил выселением и брал штраф за отсутствие прописки.

Настенная картина — старинная реликвия коломяжского дома Риттеров

Дело решилось окончательно только после исторического XX съезда партии. По судебному решению семье Риттер в 1957 году полностью вернули дом. Большую помощь Риттерам оказала директор школы № 101 в Коломягах Капитолина Ивановна. В Коломягах это была единственная история, когда высланным отдали дом. Когда уже в 1960-х годах Яков Риттер попытался отсудить свой прежний дом на «2-й половине», то у него ничего не получилось.

«Отец был типичным немцем — рачительным, порой прижимистым, педантичным, — говорит Виктор Мартынович Риттер. — Он очень любил трудиться на земле. Был прирожденным земледельцем, это было у него в крови. Его за это очень уважали в Коломягах. Мать, Лидия Валентиновна, была полной противоположностью отцу — открытая всему миру, хлебосольная. Они были очень музыкальными — мать играла на гитаре, а отец на фисгармонии. Свое немецкое происхождение они никогда не подчеркивали — боялись. Но когда домой приходили родственники — могли часами говорить по-немецки. А у нас бывали родственники со всего Союза. Многие из них были немцами, высланными во время войны из колоний под Ленинградом — с Гражданки, Каменки, Средней Рогатки — и оказавшимися в Сибири и Средней Азии».

В городской квартире в районе бывшего Комендантского аэродрома, где живет ныне Виктор Мартынович, он бережно хранит очень немногочисленные, к сожалению, реликвии коломяжского риттеровского дома. Среди них — настенная картина, привезенная первыми Риттерами в Россию во времена Екатерины II. Она украшала дом в Каменке, потом в Волково и, наконец, в Коломягах. При эвакуации в 1942 году Мартын Риттер отдал ее на сохранение соседям, и в 1956 году она вернулась на свое прежнее место. На картине по-немецки написана строка из 115-го псалма Давида: «Бог думает о нас и благословляет нас»...