Колыбель

У ФЕЛЮЖЬЕГО НОСА

К концу дня подул береговой ветерок. Не ветер, а так себе, но к закату, густо-розовому, воды в заливе стало меньше. Владимир даже на пляж спустился. В самом деле, отлив. Обнажились подводные камни.

Валентин пригласил Олисаву на рыбалку. Владимир согласился сразу же, как только узнал, что пойдет и Демидушка. Похоронив отца, Владимир как бы забыл о существовании старика. И теперь, услыхав его имя, неожиданно остро захотел с ним повидаться. Он почувствовал, что из близких остался лишь этот странный человек. Вдруг стало невыносимо тоскливо без Демидушки. Владимир поднялся из-за столика, у которого с Валентином коротали вечер за чаем, шагнул к машине, чтобы немедленно ехать в Мужичью Гору, в больницу. Валентин разгадал его намерения:

— Старик уже тут. Заночевал у Васи Конешно. Завтра ни свет ни заря объявится. Чего суетиться?

Рано утром Олисава проснулся от глухого шума. Немного штормило. И Владимир подумал, что в такое волнение он, пожалуй, в море не пойдет. Укачает. Сам намучается и людям порыбалить не даст. Посмотрел на двуглавую дрофу и стал засыпать. Тут и постучали в дверь.

Владимир поднялся, открыл.

— Валентин Антонович, этава, обещался взять меня по бычки, — говорил извинительным тоном Демидушка.

И пока он говорил, Владимир рассматривал его, сутулящегося, седобородого. Был он в дождевике и парусиновых брюках, в высоких резиновых сапогах.

Старик узнал Владимира, протянул руку, заулыбался.

Вышел Валентин.

— Извините, — он уже был одет, — проспал я сегодня. Ночью пришлось ходить к первому выступу. Показалось, что балуют. Уснул часа два назад.

Олисава и не слышал, как Валентин выходил и возвращался.

— На моторке пойдем или веслами? — спросил Валентин.

— Я не пойду, — ответил Владимир. — Погода не для меня. Укачает.

— На веслах, наверное, лучше, — ответил Демидушка.

— Пойдем на веслах, меньше рыбу пугать, — согласился Валентин и потащил с крыши пару распашных. Уходя, предупредил Олисаву:

— Часа через два с половиной вернемся, погода немного не та.

Владимир видел: вода в залив вернулась. Он стоял на пороге, глядел, как Демидушка и Валентин выгребают против ветра. Смотрел на старый слип, где виднелись фигурки мальчишек, ловивших с причала и с полуразрушенной фелюги. Точно такая же стоит во дворе, где поселился Колчедан. Зайцев списал ее на дрова. Колчедан едва успел перехватить. Продали за полсотни, но с условием, что художник не будет спускать фелюгу на воду. Владимиру вспомнилось, как говорил Колчедан, что оборудует фелюгу под жилье для гостей. Приезжай, мол, пущу ночевать. Внутри, в машинном отделении списанной фелюги, пахло нефтью, было черно. В жилом отсеке лежал столетний мусор. Переборок почти не осталось. Но, зная золотые руки Колчедана, Владимир не сомневался, что со временем в фелюге можно будет ночевать. Ему, как мальчишке, захотелось этого. «Приеду, поселюсь в ней навсегда, Небось не выгонит».

Лодка с Валентином и Демидушкой скрылась за ближайшим выступом скалы. Владимир вернулся в сторожку. Сел к столу, задумался, а потом и на каком-то клочке бумаги стал писать:

Вдруг услышал шаги у сторожки, голоса. Вышел. Демидушка разговаривал с Колчеданом.

Ветра уже не было. Выглянуло не показывавшееся с утра солнышко.

Демидушка, расположившись у столика, где вчера Владимир и Валентин пили чай, чистил рыбу. А Колчедан, выдвинув треногу этюдника, рисовал деда.

«А где Валентин?»

Весла лежали у порога. Снизу доносился звук заводимого катерного движка.

«Значит, остался. Пойдет в море по своей работе».

— Ты, этава художник, — спрашивал, не отрываясь от рыбы, Демидушка, — не из русских, видать?

— С чего такой вопрос? — тоже, не отрываясь от своего дела, спросил и Колчедан.

— Да фамилия у тебя какая-то. Да и Валериём зовут. У нас так, если фамилия непонятная да еще и Валериём зовут, значит, из нерусских.

— Я русский, и фамилия у меня Шишлаков. Колчедан — псевдоним. Было в детстве прозвище, а теперь пригодилось.

— Не мог, что ли, на фамилии числиться? И что вас, молодежь, на чужинское тянет? Все ж у нас есть свое. У них пусть свое, а у нас — свое.

Старик чистил и потрошил рыбу. Большей частью бычок был крупен. Особенно выделялся бакабаш. Живучий, с массивной жабьей головой, он так и норовил вывернуться из нецепких уже пальцев Демидушки. Тот, поглощенный разговором с Колчеданом, время от времени ронял строптивую рыбу в ведро. Владимир заметил, как дважды подряд одному и тому же бакабашу удалось возвратиться назад в ведро. Заметил это и загадал: если и в третий раз хитрец-бакабаш извернется в руках старика, отпустит невольника в море...

Колчедан писал размашисто двумя кистями. Масло жидкое. Одна из кистей жестка. От нее краска иногда брызгала на лицо и руку художника.

Олисава, наблюдавший за ним, испытывал неловкость, как от подглядывания, а оторваться не мог.

Но вот Демидушка еще раз уронил замеченного Владимиром бакабаша.

Олисава поднял рыбу. Большие глаза бычка смотрели на мир изумленно, с болью. Жабры раскрыты и полны воздуха. Темно-розовые от напряжения.

— Я его выпущу!

— С какой такой надобности? — спросил Демидушка.

— Он завоевал право вернуться с того света. Я загадал: если трижды у тебя из-под ножа вывернется — выпущу.

— И что, вывернулся?

— Трижды.

— Тогда, этава, выпущай!

Олисава понес бакабаша к самой воде. Опустился на корточки. Прибоя почти не было. Слюдяной край воды касался ботинок. Бакабаш, унюхав море, рванулся и выскользнул из рук Владимира. И замер, провиснув между неглубоким дном и поверхностью воды. Длилось это недолго. Вода изгнала из жабер воздух, тело бакабаша насытилось растворенным в соленой жидкости кислородом, он ударил плавниками и одним броском скрылся в глубине.

Андрюха Колосов, высокий, щуплый, видел: людям понравилась его идея. Ишь как идут... Казалось, все жители Красных Круч решили прийти к Фелюжьему носу. И не потому, что назначено собрание на воскресенье. Дорого людям это место. Нет семьи в этом старинном придосхийском селе, фамилия которой не была бы начертана на металлических крыльях памятника, похожего на птицу. Отцы, сыны, братья, не вернувшиеся с войны... Дядька Андрюхи, Захар Колосов, сделал памятник, когда вернулся с войны в Красные Кручи, глухой и безмолвный. Дядька Захар сверлил именослов вручную. Долгая то была работа и тяжкая для него, с каждым днем терявшего силу. А когда имена всех сгинувших на войне земляков занес на железо, нашел место на нем и для себя — не захотел себя отделять от них, потому что знал свой близкий смертный час.

Перекрасить надо Фелюжий нос, думал Андрюха, сидя за столом, покрытым красной материей. Золотом бы покрыть шершавый металл, чтобы сверкал памятник в солнце, виден был издалека.

Когда выяснились неизвестные тогда, сразу же после войны, новые имена павших, Андрюха сам взялся занести их на металл. Сколько сверл поломал! Ему казалось, когда закончил дело, что не он сделал эту работу, а пули, что свистели на войне, прилетели сюда, на берег Досхия, выбили на крыльях Фелюжьего носа имена односельчан...

А жители все подходили — и коренные, и новоселы-строители. Переговаривались под шум Досхия, который, казалось, тоже, как живой свидетель былого, что-то пытался сказать людям. И люди, говоря друг другу свое — важное и неважное, но одинаково необходимое, слышали голос моря, слушали его и понимали Досхий каждый по-своему, по-человечески.

А вот показалась машина Жванка. Богдан Гордеевич тоже решил побывать на этом собрании. Выступать, он сказал заранее, не будет, а поприсутствовать непременно поприсутствует. Собрание необычное — прием в комсомол. Тех, кто прибыл на ударную комсомольскую стройку самотеком, без путевок. Андрюху и его сверстников тоже принимали в комсомол у Фелюжьего носа. Целые поколения села становились тут пионерами и комсомольцами. Теперь появилась еще одна традиция — новобрачные из сельсовета прямо сюда правят прежде, чем сесть за свадебный стол. Андрюхе хочется, чтобы и строители узнали дорогу к памятнику. Андрюха Колосов хочет, чтобы новоселы прониклись этой святостью. Случится это, станет и для пришлых дорого все, что дорого старожилам. И море, и память, и земля. Сегодняшнее событие для строителей должно стать дорогим надолго. И для этого Андрюха сделает все от него зависящее.

Вместе со Жванком приехали Руснак, Абуладзе и Зенкин. Парторг и секретарь райкома, начальник стройки направляются к Андрюхе, сидящему за красным столом. Зенкин что-то замешкался у багажника райкомовской «Волги». Охапку цветов привезли. Андрюха как-то из виду выпустил. Цветы необходимы. А ни ему, ни Вороному и в голову не пришла эта мысль. А где же Никита?

Только подумал, появился Никита с бригадой. Тут и Вася Конешно, и Степка. Тоже цветы тащат. Тюльпаны. Ясно, где взяли. Шура Бакланов расщедрился. Подкатил и Зайцев. Выбирается из «Волги», отдуваясь. И как он с такими габаритами помещается в машине?..

Андрюха выходит из-за стола. Он свое выполнил — организовал явку. Теперь осталось выступить как следует. Собрание будет вести Никита — это обязанность комсорга.

А в это время из Чернокаменки выезжал на своем «Москвиче» Олисава. Он замешкался, разыскивая старого Руснака, которого хотел свозить на собрание. Дома того не оказалось. Соседка — полная заспанная баба, увидев Олисаву, заглядывающего в маленькие оконца руснаковской хаты, вышла из своей калитки и пояснила, что рыбинспектор с утра пораньше вышел в море. Олисава, сожалея, что загодя не предупредил Руснака, заторопился. Уже на выезде из Чернокаменки увидел бегущего наперерез машине Тритона.

— Подбросишь до Круч? — наклонился к опущенному боковому стеклу «Москвича» Павел.

— На свидание опаздываешь? — спросил Олисава.

— Ты имеешь в виду Диану?

— Разумеется...

— Это сложный вопрос, — вздохнул Павел. — Вышла мне у Дианы полная отставка.

— Жаль, — ответил Олисава, прибавляя газу. — А мне эта девушка показалась, даже очень. — Олисава посмотрел на Тритона и подумал: что значит вырос и живет у моря. Совсем не заметен возраст. Ну, от силы тридцать лет молодцу!

— В лагере пересменка. Диана уехала на побывку домой, — сообщил Тритон.

— Да? — Олисава взглянул на него с иронией. — Ну а дальше что?

— Жду! Как только вернется, попробую исправиться...

— В загс поведешь?

— А почему бы нет? Согласилась бы только...

«Москвич» обгоняли тяжелые грузовики. КамАЗы везли от озера намытый земснарядами грунт. Вся старая дорога была засыпана древним, со дна Актуза пеком. На этом грунте, доставляемом в городок строителей, ставятся дома. Подходящий для сейсмозащиты материал. Идет этот песок и на бетонный завод. Просеянный, он становится составным элементом высокопробного раствора, из которого льют пока панели на домостроительном комбинате, а потом соорудят основу и оболочку реакторного корпуса.

— Уж не на сходку ли ты правишь? — спросил Павел.

— Ты имеешь в виду собрание?

— Его, его, — почему-то вздохнул Тритон.

— Я там буду выступать.

— Стихи или выдержки из романа читать? — улыбнулся Тритон.

Олисава вопросительно покосился на попутчика:

— Не люблю этого делать. У меня не получается это...

— Напрасно! Надо с читателями встречаться, или как там у вас это называется... Уверен, что на сходке будет куча девчат со стройки. Закадрил бы кого. Что-нибудь этакое сентиментальное прочитал бы и выбирай любую. Этот бабий народ падок на вашего брата.

— Так ты едешь именно за тем, чтобы закадрить себе очередную Диану? — не удержался Олисава.

— Таких, как Диана, не кадрят, маэстро! — ответил Тритон и спросил разрешения закурить.

К Фелюжьему носу подъезжали, когда собрание было в разгаре. Выступал парторг. Руснак был, как всегда, в белой рубашке. Микрофонов не оказалось, и секретаря Олисаве и Тритону не было слышно. Пока выбирались из машины, шли поближе к красному столу, появился новый оратор. Высокий щуплый светловолосый паренек.

Народу было густо. Кто сидел на камнях, принесенных с круч, кто прямо на горячей земле. Многие стояли. Действительно, пришло на собрание много девчат. Тритон махнул Олисаве: иди, мол, я задержусь, сразу же затесался к ним, балагуря и здороваясь. Было видно, что среди строителей он давно свой человек.

— Сегодня мы принимаем в наши ряды людей взрослых, — говорил с трибуны незнакомый Олисаве паренек. — Многие в их возрасте, да-да, к сожалению, это все еще так, либо отделываются исправной уплатой членских взносов, либо выбывают из рядов нашего союза механически. Я считаю, что так жить живому человеку — механически жить, значит, поставить на себе крест. Оттого в нашей жизни немало людей равнодушных, хуже того — людей, для которых нет на земле ничего святого. Комсомол — это дело, которое призвано бороться с механической жизнью, делать людей на всю жизнь живыми, то есть гражданами, патриотами. Вот какая миссия у комсомола. Я счастлив, как старожил этой земли, что в наши ряды вступают сознательно взрослые люди. У каждого из них были разные в свое время причины, по которым они до сих пор оставались вне комсомола. В жизни всякое бывает. Скажу только, что путь этих товарищей к нам был непрост и нелегок. Для них и для нас сегодняшний день — событие. Потому и собрались мы сегодня на берегу Досхия ввиду нашей великой работы — стройки, у Фелюжьего носа ввиду памяти о тех, кто не дожил, сложил голову на войне... Это не просто день. Это день сознательного выбора личности. Комсомол состоит из личностей. И теперь этих личностей в союзе стало больше.

Олисаве понравилось выступление. Он даже забыл на время, что и ему самому вот-вот придется говорить. Говорить наболевшее, как это делает сейчас парень со стройки. Тут к Олисаве подошел Валька Иванов. Не успели они поздороваться, как прозвучало его, Олисавы, имя.

Владимир пошел к столу. Когда обернулся к людям, глянул на притихшее собрание, поразился тишине. Ему показалось, что замолчало и море, только что пошумливавшее за Фелюжьим носом.

— Сначала «работа», — начал Олисава и набрал воздуха, — затем сразу же следует еще одно понятие — «рабочий». Между ними, этими словами, нет никакого смыслового промежутка... — Олисава понял, что начал не так, что люди могут не понять его так, как ему хочется. Но переиначивать речь не стал, потому что знал: собьется с мысли окончательно. — Когда хотят подчеркнуть важность дела, говорят: я работаю. Так говорят и врачи, и учителя, и художники, и ученые... Хотя они могли бы сказать: я учу, исцеляю, пишу картину, исследую. Нет же, каждый стремится быть ближе к истине и говорит: я работаю... (Поймут ли? Кажется, понимают... А ведь готовился говорить не так...) Мы работаем, потому что мы все рабочие... Но те, кому имя «рабочий», ближе всех к истине. Ими создается самое главное. Вами, значит, создается. А значит, с вас и спрос главный. Ваше дело ближе всех других земных дел к Природе. Вы в своих задачах ближе всех других людей к Природе. Вы поворачиваете реки вспять, вы строите моря. А теперь вот замахнулись на небывалое дело — хотите создать солнце... Колоссально, черт возьми! Сердце заходится от перспективы, которую вы обещаете человечеству. Вот какое, выходит, событие! К чему я это все и так говорю? (Кажется, выхожу на прямую!) Я клоню, — Олисава обернулся к морю, — я хочу сказать: можно построить все — и реку, и море, и Вавилонскую башню, но нельзя построить Природу. Можно создать нечто под стать природе. По масштабам и мощи. Атомную станцию, например... Но природу не создать и не воссоздать. Наша задача простая. Беречь природу. Так строить, чтобы ее не разрушать.

Олисава впервые, хоть и глядел все время на людей, наконец разглядел лица. Прямо перед ним на камнях сидели старый Комитас и Демидушка. За спиной у них стояли главврач больницы, председатель колхоза — толстяк Зайцев. Олисава видел — они хорошо слушают, а значит, разумеют его слова. И Олисаве стало легче. Легче говорить. И дальше он говорил все проще и доходчивее. Он видел, что его готовы слушать и дальше, все готовы слушать, ибо говорил он о Досхии, примолкшем за спиною памятника, похожего на птицу, крылья которой светятся высверленными на них именами тех, кого нет среди собравшихся, но незримо присутствующих тут среди живых... Олисава говорил о старом Руснаке и Валентине Ивановне, о рыбах и птицах, штормах и штиле. О батьке своем и Кормаче, о Дарье, о человеческой боли, которая всегда была понятна природе. Боли, которую утоляла в человеке все та же Природа. Мать — материя — великая заступница, вместилище Разума, Любви и Времени...