Колыбель

МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ

Перед самым Новым годом у первого секретаря райкома Богдана Жванка загрипповал шофер. И все равно целый день они мотались по району. Поздно вечером едва выбрался из машины. Назавтра пришлось Богдану ехать в область одному. Отчитавшись, он возвращался мокрой дорогой.

Уже у самой Мужичьей Богдана ослепил летящий навстречу КамАЗ. Богдан взял много влево...

Долгое время помнил только этот момент. Что было дальше в сознании не то чтобы стерлось, а ушло так глубоко, что всплыло уже после выхода из больницы. И то не сразу все, а какими-то ослепительно яркими фрагментами. Всякий раз он видел аварию как бы со стороны... Машина чудом оказывается на колесах. Мчится параллельно автостраде и врубается со всего маху в железобетонный указатель с метровыми буквами на нем: «Досхийская АЭС»...

Начинался апрель. Жванку надо было бы еще с месяц полежать в больнице: гипс с ног только сняли. Ходить только-только начал учиться, в корсете на костылях вышел он на крыльцо хирургии. Скворцы орут. По всей земле пропашные сеют, живою землею пахнет. А небо вдруг как придвинется, а потом как рванет назад на свою, положенную ему высоту. Жванок аж закачался. Тут шофер его под руки подхватил. Земля вертится, как пластинка. И песня. Это из новой «Волги». Водитель решил с музыкой встречать шефа.

— Вертится, — сказал Богдан сквозь дурноту. Корсет давил на поясницу. «И как же повезло, — в который раз промелькнуло, — что хребет не поломало».

— Вертимся, Богдан Гордеевич, — бодро сказал шофер, тревожно всматриваясь в искаженное слабостью лицо секретаря.

— Ну-ну, — сказал Жванок.

Комитас-младший и слушать поначалу не желал о выписке. Неделю держался. Потом махнул рукойи, не дослушав очередной монолог секретаря, вышел из палаты. Через час возле больницы остановилась «Волга».

Богдан приходит в райком спозаранок, пока никого нет. Скрипя костылями, взбирается на второй этаж, садится в специально для него раздобытое широкое с высокой спинкой кресло. По всему, до конца лета руководить ему не выходя из кабинета. Ездить Комитас категорически запрещает. Тряска противопоказана. Так вот по телефону и руководит. Вызывает к себе народ. Богдан старается делать это пореже. Не сезон людям в райкоме толочься. И сам за благо считает возможность не ездить чуть ли не дважды на неделю в область. Соберут на час-полтора, а целый день на поездку туда и обратно ухлопываешь. Двести кэмэ не шутка. Как-то первый обкома позвонил, справлялся о самочувствии. «Ты у нас, Богдан Гордеевич, на особом положении», — сказал. Вроде по-дружески, а там кто его знает, что подумал. Ведь вышел же он, Жванок, из больницы. Коль вышел, значит, ничего страшного. «Волга» — машина комфортабельная. Дорога в областной центр — люкс. Сиди себе, думай, музыку по радио слушай.

Всякие мысли лезут.

Только что закончилось бюро. Абуладзе накачку получал. Посрывал все сроки. Котельную надо было сдавать еще в феврале. Управились хотя бы до сентября. Склады ОРСа тоже, по всей видимости, не будут и в мае сданы. Снова строителям придется побираться по хозяйствам. Негде продукты хранить. Лето идет. Жара. Холодильники в рабочих столовых не бездонные.

Комитас-младший перед уходом из райкома пощупал пульс, выразительно покачал головой, глядя на пачку сигарет, которой вряд ли хватит до конца работы. Завтра уезжает второй на защиту диплома. Месяц его не будет. Третий секретарь только приступила. На нее рассчитывать пока не приходится. Пусть в курс дела входит. С культработой в районе завал. Одна стройка чего стоит: ни клуба, ни библиотеки. А молодежи уже около полутора тысяч. Со дня на день стройке дадут статус республиканской ударной. Надо оформить комитету комсомола право райкома, подыскать нового комсорга. Теперешний давно из возраста вышел. Бригадир экскаваторщиков. А комсоргом должен быть молодой, освобожденный от всех других обязанностей. К тому же бригадиру сейчас не до того: начались вскрышные работы на котловане. А с дорогой пока все еще не решено окончательно. От железнодорожной станции делается, от стройбазы строится, а середина ее — пока еще пунктирная линия. И бетонка пунктир, и железка.

Жванок потянулся за сигаретой. Взял ее, размял и, поколебавшись, оставил. Что-то Зайцева нет. А ведь вызвал еще до начала бюро.

Жванок представил себе, как ворчит и чертыхается председатель колхоза. Знает, зачем понадобился. Не хочет ехать. Ходит по колхозу, пыхтит, за сердце хватается, потеет. Тоже в больнице полежал. В санаторий бы ему. Вес бы согнать. Но попробуй выгони председателя на курорт. Упрется, как бык, засопит, только заикнись. Ага! Кажется, пожаловал. Ну, приготовься, Богдан Гордеевич. Разговор не из легких предстоит. Коль в приемной половицы скрипят, значит, Зайцев пожаловал.

Дверь открылась. Зайцев вошел, грузно переваливаясь. Лицо пунцовое. Уставился на первого выпуклыми желтыми глазами, тяжело дышит. Усаживается на тревожно постанывающий стул, умащивает тяжелые ноги под столом.

— Как жизнь в «Заветном»? Протянули воду в Святыни?

Богдан вопросительно смотрит на председателя. Тот нагнул коротко остриженную массивную голову.

— Атомщики тянут в городок магистраль от котельной. Ждем, когда закончат. Тормозят они нас. Котельная когда еще будет, а они уже трубы кладут.

— Зато вовремя люди воду получат и тепло в городке.

— Знаю, встретил на дороге машину Абуладзе. Ехидно так из-под очков на меня взглянул. Знаю...

— Знаешь — хорошо!

— Не дам я им девятое поле. Нет!

— Сколько они у тебя отчекрыжат?

— Нисколько! Такое поле! Я на нем без полива снимал по тридцать центнеров! — Зайцев уставился на Жванка своими совиными глазами.

— Могут отчекрыжить? — поправился Жванок.

— Разница всего в семь кэмэ...

— Всего-то? — деланно удивился Жванок.

— А то ты не знаешь? — хмыкнул Зайцев.

Жванок взял сигарету. Мял ее, вертел, пока не сломалась. Потянулся за другой. Потянулся за секретарской сигаретой и Зайцев. Закурили оба от одной спички из рук Жванка.

— Дорога станет короче на семь километров, а я потеряю стогектарное поле. Сто! Мне через железку на отрезанный клин будет несподручно.

— А если они пару переездов сделают?

— Знаю я эти «если». Только согласись... Они, конечно же, пообещают два переезда, а сделают один. Техника будет простаивать, дожидаться, когда шлагбаум откроется. У меня в страду каждая минута на счету.

— Ну, давай по-государственному, Андреевич!

— Им, видишь ли, захотелось ровную дорожку. Где ты видел ровные дороги, чтобы как стрела? Нету таких дорог на земле, потому что проложены они по земле... Где земля позволила, там и прошла дорога. Зем-ля!

— Семь километров немало, Андреевич. Дорога ведь навсегда. Дорога — это горючее, резина...

— Выходит, бензин и резина дороже хлеба? Интересно! У меня девятое поле под поливом. Сколько колхоз угрохал денег, чтобы мелиорировать это поле. Оно же на отшибе! Трубы, арыки... Теперь все на слом, а потом по новой. Деньги! У них, выходит, государственные, а у меня личные... Я с девятого поля получаю теперь до пятидесяти центнеров пашенички. Па-ше-нич-ки! И всегда не меньше будет. Земля она более навсегда, чем дорога. Более!

— Надо пойти на уступку, надо. Управление просит, трест просит. Они уже до своего министра дошли. И до твоего дойдут.

— Как дойдут, так и уйдут.

— Ну пойми же ты! Посмотри в перспективу. Вы же соседи. Рядом с колхозом такая организация, а потом предприятие.

— Колхоз и без АЭС был колхозом. И не последним в районе.

— Они же тебе помогают. Дорогу реставрируют.

— Дорогу? — Зайцев горько усмехнулся. — Побили мне дорогу, разворотили нашу дорогу КамАЗами и тракторами с экскаваторами, кто же ее, кроме них, виновников, восстанавливать будет? Полгода уже колупаются. До жатвы бы управились. Мне без дороги хлеб убирать во! — Зайцев показал ребром ладони зарез где-то на уровне своего третьего подбородка. — Да мы бы сами за два месяца восстановили полотно, если бы не принцип.

— Я знаю цену принципам, — продолжает спокойно Жванок, — и не хотел бы, чтобы кто-либо поступался ими в угоду амбиций.

— Амбиции?! — воскликнул Зайцев. — Ты что, нарочно так говоришь? Земля должна рожать. Земля, способная рожать, должна только этим и заниматься.

— Ну ладно, — отступил Жванок. — Видно, мы сегодня об этом не договоримся. Поговорим о другом.

— Ни сегодня, ни потом, Гордеевич! Это я тебе как первому секретарю заявляю. Не доводи до греха.

— Кстати, о грехах, вернее, о грешках. За тобою тоже водятся.

— Интересно послушать про себя, интересно. — Выпуклые желтые глаза уставились не мигая. И в каждой зенице уже суетилось по черту.

— Первое. Что у тебя за история с Баклановым?

— Он, что ли, приходил? — хрипло спросил Зайцев.

— Не приходил.

— На него не похоже, — облегченно выдохнул Зайцев. — Он не любитель ябедничать: земляной человек. Работяга.

— А она?

Зайцев завозился. Стул щелкнул суставом.

— Она? Она баба! Одно слово, что баба, да и все.

— Это правда, что у тебя с нею роман?

— Роман! — хмыкнул Зайцев и растерянно оглянулся на дверь. — Не роман, а горе. У меня два повода уволиться, уйти. Это поле, если вы отберете его у нас, и, как ты изволил выразиться, этот роман. Доведут они меня до настоящего греха.

— Не понял?

— А то, что такой человек, когда уходит от земли, грех сотворяет над собой.

— Похвальная философия. Так что?

— Не захотела она с ним жить — Бакланова Груша с Баклановым Шурой.

— Жили себе, жили и на тебе?

— То не жизнь была... — Зайцев застенчиво опустил голову.

— Ну и расскажи-ка.

— История давняя. Было время, когда я чуть не женился на ней. Только колхоз принял. Двадцать лет мазад, Она тогда уже школу кончила, работала дояркой, Приглянулась мне. Но... — Зайцев честно выпучил глаза, окатил желтым светом Жванка, — сам был между небом и землей. Жинка оставалась в сельхозинституте. Ей год еще оставалось учиться. В деревню ехать не хотела. Уперлась, ни в какую. Ну, я свободно поехал председательствовать. До развода дело дошло. А тут эта Груша. Увидит меня, как балерина. — Зайцев смутился и кашлянул. — Я тоже на нее глаз кладу. Чего уж! Скоро тридцать. Соломенный вдовец... Понимать надо... Может, и побрались бы. К тому шло. Да жинка моя разводиться передумала. Приехала. Вот и все приключение.

— Ну а дальше?

— Ничего дальше. Жинка вернулась, я успокоился. Она у меня видная была. Да и любил я ее тогда. Груша замуж тоже вышла — за Шурку, то есть за Бакланова.

— Ну и?..

— Детей не было. Сначала грешили на нее. Знаешь, как в деревне. Она и согласилась, что такая. Работа на ферме, известно, тяжелая. Все руками. Бакланов шоферил. Она доярила. Так и жили. Пока...

— Я слушаю, — посматривая на Зайцева, произнес Жванок.

— Вижу, что не веришь...

— Не могла ни с того ни с сего уйти от мужа после стольких лет. Они что, не мирили? Он обижал ее? Изменял?

— Не слышно было. Все переменилось вдруг. Пошла она в больницу к врачу женскому. А тот ей говорит, что детей она может иметь... Тут и началось!.. Она ему: из-за тебя я до сих пор бездетная. Ты виноват. Все! Концы. Ухожу, пока не поздно. Он: давай возьмем сироту, из детдома, значит. А она: хочу своего иметь. Кровиночку...

— Ты так рассказываешь, будто все сам слышал.

Зайцев покраснел.

— Не слыхал я, как там они свои отношения выясняли. Груша мне рассказывала. Пришла и давай. Впервые за двадцать лет обратилась ко мне. Плачет и рассказывает. Жалко так стало.

— Сколько ей лет?

— Около сорока что-то.

— Где она сейчас?

— Вроде на стройке. Общежитие ей дали как будто. Жалко, хорошая доярка ушла. Эта стройка у меня всех людей переманит... Постой-постой, не перебивай! Я к самому главному подошел. Не хотел все рассказывать, да передумал. Тебе расскажу дальше, как на духу. У нее, наверное, ребенок будет... мой. — Зайцев замер, будто бы дышать перестал.

— Я не верил, — ответил Жванок после некоторой заминки. — Не верил. Думал, поклеп.

— Мужика, Шурку, жалко, — пробормотал Зайцев. — Земляной человек. Она ушла, он как свихнулся. Посрывал в доме полы, оранжерею сделал. Она цветы любит, говорит Шурка, людям объясняет. Узнает, что у меня столько тюльпанов, вернется...

Зайцев ненадолго смолк.

— Я ей снова безразличен, как тогда, когда жинка ко мне приехала.

— А она тебе?

— Нет. Она мне небезразлична. Она, понимаешь... Я уже давно на себя рукой махнул. Смотреть в зеркало годами не мог. Бреюсь и плююсь... Вымотаешься за день. Колода колодой. Я и махнул на себя рукой. А теперь тоскую по Грушке. Дитя моего носит, может, потому...

— Жена догадывается?

— Видать, слух и до нее дошел. Но мы пока не касались этого вопроса.

— Ну, ладно. С этим покончили. Второе. Почему не принимаешь в колхоз, как его? — Жванок заглянул в записную книжку. — Василия Федоровича Конешно.

— И не приму.

— Ведь возвращается человек. У других бегут на стройку, к тебе же возвращаются.

— Хватит! Хлебнул я с этим фокусником... У меня трактора не лишние.

— Именно. Этот Конешно механизатор. Чем плохо?

— Я повторяю .У меня нет лишних тракторов, которые этот Конешно большой любитель топить в озере.

— А-а? Он тот самый?

— А какой же? Мне чудики не нужны. Хватит.

— Чудики, говоришь? Да на них, если хочешь знать, мир стоит.

— Может, на каких-то и стоит, только не на Ваське. Под ним этот мир трясется.

— Ну-ка, ну-ка, напомни историю с трактором!

— Есть в управлении у Абуладзе женщина, кажется, экспедитор, из-за нее все и случилось. Влюбился Васька. Она замужняя. Решил привезти трактором с острова тюльпанов... И смех и слезы. Уйди Грушка от Бакланова пораньше, не надо было бы гнать трактор по озеру, взял бы у Шурки.

— Не взял бы, — улыбнулся Жванок. — Расти тюльпаны у него под ногами, он все равно погнал бы трактор через лиман на остров. Психология влюбленного. Ему надо обязательно звезду и непременно с неба достать.

— Не возьму! Нет у меня настроя снова с ним Мы тариться. Хватит. Пускай другие помучаются, поотвечают за его судьбу...

— Итак, подведем итог нашей беседы. Два вопроса остаются открытыми. — Богдан снова закурил и тут же отложил сигарету. Голова кругом пошла. Севшим голосом продолжил: — Остаются открытыми вопросы о дорогах и с этим парнем. И еще один.

— Какой еще? — вздохнул Зайцев.

— ...И еще один. Надо тебе поехать, Андреевич, в санаторий. Займись в конце концов не делом, а телом. Ну куда это годится? Дышишь, как паровоз. Пожалей сердце. Оно же не металлическое... Чуешь?

— Спровадить хочешь, чтобы без меня поле отобрать?

— Да не о поле я сейчас думаю, а о тебе, чудак-человек!

— На чудиках мир стоит, — ответил Зайцев.

Прозрачные, невесомые, наполненные сладким соком степных цветов, с разноцветной пыльцой на лапках, кружились пчелы над ними — этими двумя, совсем еще мальчишкой и девчонкой, упавшими на горячий майский песок у самой акварельной кромки моря. Пчелы кружились, как будто им делать больше нечего было. Как будто бы не им предстояло свершить исконное пчелиное дело — собрать майский мед. Пчелы вились над ними, образуя золотистый зонтик.

— Слушай, Андрей, а ты заметил, что у нас даже фамилии почти одинаковые?

— Лидка! А ведь правда! Ты Пшеничная, я Колосов. Как-то даже в голову не приходило...

— И как быстро у нас вышло! Мы ведь и месяца не знакомы...

— Месяц — это много.

— Разве? А для меня он пролетел словно день... А ведь целый год мы были рядом!

— Даже ходили по одному дому! Ты внутри, а я по крыше...

— Я часто задумывалась. Мажу кистью подоконник, мажу и застыну. Так бывало, наверное, когда ты проходил надо мной по крыше. Я как знала в тот момент, как чувствовала твое присутствие, твои биотоки.

— Чувствовала, конечно!

— Ты знаешь, у нас в бригаде работает женщина, Грушка. Из деревни твоей. Она еще от мужа ушла...

— Знаю.

— Так вот она потихонечку подкрадется ко мне, когда я замру над подоконником, и за живот меня как схватит... Хохочет! И что за страсть такая!

— Взяла бы да одернула.

— Я однажды при всех и осадила ее. Грушка, говорю, что ты меня как пьяный мужик хватаешь!

— Молодец!

— А она еще пуще прежнего хохочет. Дурочка, говорит. То же примета есть такая. Когда девушка задумывается, надо ее за живот хватать. Быстрее замуж выйдет. Смотрю, а у нее уж слезы на глазах. Говорит мне: замуж-то не напасть, с мужем бы не пропасть...