Консультант ll (СИ)

Глава 1. Дом богов

Мне было лет десять, отчетливо помню, как в кино стали популярны фильмы про зомби. Раз в месяц мы ходили с друзьями со двора на "рассвет мертвецов", " землю мертвых" или "зомбиленд". С того лета сценаристы ежегодно рожали нам разные версии об эпидемии людоедства, эксплуатируя наши страхи быть раздавленными безжалостными челюстями общества потребления.

Человек впервые почувствовал страх быть съеденным заживо толпой примерно в шестидесятых годах ХХ века, когда в литературу пришел "Омегамен" Ричарда Матесона, последний человек на земле.

А страх вампиров пришел почти на сто лет раньше. Он стал естественным следствием научного прогресса и гибели аристократической среды. Уединенно жить в своем замке, изредка похищая невест из деревни неподалеку, стало невозможно. Из-за этого в семидесятых годах XIX века несколько реальных вампиров даже попали на страницы газет и романов Жюля Верна, Ле Фаню и Стокера.

Но сохранить тайну существования вируса вампиризма удавалось вплоть до двадцатых годов XXI века, когда люди уже преодолели иррациональные страхи стать пищей более крупного хищника, и появление вампиров воспринимали как новую ступень в развитии национального вопроса.

После объявления вампирами об их существовании и первого шока телевизионные передачи и интернет-каналы всерьез стали обсуждать вопросы наследования имущества мертвецами, многовековые финансовые махинации и межвидовой секс.

Боялись бы они вампиров как, десятилетняя я боялась голодных мертвецов, если бы знали, что за костюмами от Версаче скрываются не цивилизованные люди с необычной гемофилией, а настоящие людоеды? Животные, готовые рвать вас на части в три глотки, пока ваши органы не начнут отказывать.

Я хотела бы не знать, какого это, быть съеденной до мяса. До боли в венах. Когда темнота в закрытых глазах кружится вертолетом и пульсирует адской головной болью. А в мозгу только одна мысль: я жива, только потому, что они захотят есть снова. Но сознание неумолимо возвращалось в израненное тело, чтобы добить меня безжалостной действительностью.

Моя кожа на руках и ногах болела даже там, где укусов не было. Сквозь закрытые веки струился раздражающий роговицу яркий солнечный свет.

Открыв глаза, я сразу поняла, откуда этот запах старой скисшей соломы. Я лежала на циновке из преющей травы в небольшой камере, со стенами покрытыми известью. Через решетку внутрь проникало горячее садитское солнце.

Безумно хотелось пить. Я бы отдала сейчас правую руку за стакан воды из-под крана. Даже попила бы из собачьей миски. Но я даже не могла повернуть головы, а лишь лежала без движения и представляла, как поворачиваюсь и встаю.

Как я ругала себя за доверчивость и жалела, что не осталась с Жаном. Он никогда не узнает, что со мной стало. И кто спасет Олава? Да и как его спасти, если никто не знает, куда его забрали. И даже Леонард не придет за мной, овеяный лунным светом, потому что я ему больше не нужна.

"Мы проиграли, а я здесь умру", — билась тонкая венка в виске. На меня села муха. Большая жирная, с мохнатыми лапками могильная муха. Фу, мерзость. Я шевельнулась, чтобы насекомое поняло, что я еще жива. И тут краем глаза увидела ведро в метре от себя. На жестяном корпусе блестели капли воды, как в оазисе посреди песков. Я припала к нему, не думая о том, что это может быть вода из унитаза, и пила-пила-пила, пока могла держать равновесие на руках. Прозрачная холодная вода входила в охрипшее горло как камень, раздирая гортань. Я захлебывалась, черпала руками и поливала лицо с потрескавшимися губами, даже протерла шею и попыталась смыть кровоподтеки на руках и ногах, оставленные моими мучителями.

Но, вовремя спохватившись, решила экономить воду. Возможно, они не так плохо обращаются с пленными, и я проживу недолгую, но достойную донора жизнь.

Напившись до боли в желудке, я подползла к решетке и заглянула во двор, насколько позволяли ячейки сетки..

— Эй! Здесь есть кто-нибудь? — мой сиплый голос прошептал первые несколько слов, но прорезался достаточно, чтобы меня услышали, если по близости есть кто-то живой.

Ответом была тишина.

Это еще не значит, что здесь нет других людей. Если они добровольно отдают кровь, то могут быть и не в клетках.

Я услышала скрип металла, будто калитка скрипнула на ветру. Легкие шаги маленьких босых ног, будто утенок прошлепал по бетонному полу. И в отверстии решетки появилось маленькое детское личико. На меня смотрела девочка лет пяти. Худая и одетая плохо.

— Hablas castellano? — произнесла она, не касаясь решетки. Ее недоверчивый взгляд изучал меня. Она совершенно не удивилась человеку в клетке, подумала я.

— Прости… я не понимаю. — проговорила я по-английски.

— Как тебя зовут? — она заговорила с испанским акцентом.

— Марина. А тебя?

— Адонсиа. Если ты хочешь есть, то я принесу. — Она сделала неуверенное движение ногой влево, собираясь уйти.

— Да, я очень хочу есть, Адонсиа. Спасибо.

Она убежала, шлепая босыми ступнями, и я тут же поймала себя на мысли, что она может не вернуться, а я не попросила ее открыть дверь. Какая же я дура снова.

Через несколько минут, я снова услышала шаги и через решетку просунулась детская тонкая ручка с куском пирога.

Я поблагодарила ее и, схватив завернутый в бумагу хлеб с фаршем, сразу начала есть. Пирог был свиным, недосоленым и сухим, но я съела все до последней крошки.

— Если захочешь, я принесу еще. Но остался только пирог, его никто не ест.

— Ты можешь открыть эту дверь? — взмолилась я, стараясь не думать, что не так с пирогом.

— Я маленькая, но я не глупая. Если я выпущу тебя, донья Мария накажет меня. Но мы можем дружить, пока ты здесь живешь. Я сделаю тебе кольцо, как у меня, если обещаешь больше не просить меня открыть дверь. У меня все равно нет ключа.

Она показала на своей руке плетенное из проволоки колечко с маленьким цветком вставленным в петельку вместо камня.

— Оно очень красивое. И я вовсе не считаю тебя глупой. Но я хочу в туалет. — Слукавила я.

— Для этого есть второе ведро, но его вчера взяли мальчишки, чтобы играть в Святого Михаила. Ты знаешь эту игру? — спросила Адонсиа, усаживаясь напротив моей клетушки прямо на бетонный пол.

— Нет, но я могу научиться.

— Не нужно, я не буду в нее играть. Это игра для мальчишек, а я не хочу надевать ведро на голову, когда проигрываю. Лучше поиграем в куклы. Это кукла Селена, я принесу тебе другую…

— Сколько еще здесь детей? — попыталась я ее остановить.

— Сейчас восемь, но раньше нас было семнадцать. Некоторых мальчиков и всех девочек, кроме меня, забрали. Все их куклы достались мне, но теперь мне не с кем играть.

— А где взрослые люди? Твои родители?

— Донья Мария сказала, что в дом богов попадают те, у кого родителей нет. Но иногда она говорит, чтобы мы называли ее мамой. Другие взрослые сейчас спят, они придут, когда сядет солнце. — Адонсиа рассказывала, и крутила ручки и ножки грязной кукле с выстриженными волосами.

— И вы целый день здесь одни? Кто заботится о вас?

— Мы уже не маленькие. У нас есть все, что нужно. Я люблю быть одна или с Николасом. Хочешь расскажу секрет? — она с сомнением оглядела меня, видимо, еще не будучи уверенной в том, что я подхожу на роль хранителя ее секрета.

— Хочу.

— Только это должен быть секрет на секрет. Я расскажу тебе свой секрет. А ты мне — свой. Чтобы никто из нас не проболтался.

— Хорошо. Мой секрет… я ээм… на очень важном задании. Я работаю на комитет, который следит за порядком и издает законы. Обо мне даже писали в газетах. Но, здесь я тайно.

— Здорово. А я умею читать. Об этом никому нельзя знать.

— Секрет на секрет, Адонсиа, я нема как рыба в воде. А теперь, не могла бы ты попросить мальчиков вернуть второе ведро?

— Хорошо.

Она ушла и почти сразу вернулась с маленьким детскии ведерком, которое легко пролезало между прутьями.

— Возьми лучше это. Я с ним уже не играю.

— Адонсиа, я не могу, это же твое ведерко.

— Я дарю его тебе, а ты подари мне что-нибудь.

Я осмотрела себя, кроме трусов и футболки с бюстгалтером у меня ничего не было.

— Мне нечего тебе подарить.

— Подаришь потом. Только не забудь.

— Договорились.

— Я схожу за куклами, а потом мы поиграем. Принести тебе еще еды?

— Да, спасибо.

Она вернулась через какое-то время с простыней, покрытой коричневыми пятнами, будто долго лежавшей в крови, но чистой. В простыне в перемежку лежали грязные куклы, спелые фрукты и раскрошившийся пирог, который она сунула туда же.

— Кто готовил это?

— Николас. Он хорошо готовит, но не пироги. Когда его нет, нам готовит Луис. Но еда Луиса никому не нравится.

— Николас и Луис — вампиры?

— А кто это?

— Ты не знаешь, кто такие вампиры?

— Нет. Это те мужчины, которые пьют кровь только других мужчин?

— Это те, кто пьют кровь. Неважно, мужчин или женщин.

— Тогда мы все вампиры. Донья Мария говорит, что мы еще маленькие, чтобы пить кровь.

Я не знала, что ответить. Эти дети ничего не знали о внешнем мире и о самих себе. Их растили, чтобы есть? Мурашки пробежали по моему обессиленному телу. Не понятно было одно, зачем учить свой ужин читать и говорить на других языках?

Я еще раз присмотрелась к девочке: ее волосы и ногти были подстрижены, платье было застиранным, но чистым. И я не заметила никаких следов, царапин, ссадин, даже синяков.

До вечера мы играли в куклы, ели фрукты, и я выяснила, что дети никогда не покидали виллы Лопе, где я оказалась, и их обычные занятия сводились к тому, чтобы играть и подглядывать за вампирами. Они верили в магию, боготворили и боялись Марию — хозяйку дома богов.

В доме не было телефона и интернета, но зато была лошадь. И для меня эта новость стала словно луч забрезжившей на горизонте надежды. Мысленно я уже скакала на ней в родные края, хотя лишь раз сидела в седле пять минут на ярмарке.

Больше хороших новостей не было. Дети не знали, сколько времени и мерили его рассветами и закатами, но могли считать и даже отсчитать несколько минут.

— Ты любишь цветы?

— Люблю.

— За домом их много, они ничьи, мне нравится там лежать. Я не могу показать тебе это место, но могу принести цветов.

— Только если тебя не отругают.

— Я принесу их попозже. Мне нужно идти в ванную, пока солнце не село, и красиво одеться. Донья Мария покупает нам красивую одежду, у меня много платьев и от других девочек. Но если я их испачкаю, мне влетит.

— Тебя бьют? Обижают?

— Нет. Что ты. Я, не хочу, чтобы меня отправили в лабораторию, как других девочек. Поэтому я веду себя хорошо. Вернусь позже.

Она быстро собрала кукол и заспешила, скрипнув калиткой напоследок.

Оставшись одна, я умыла себя, набрав в ладони питьевую воду, и немного повисела на решетке, чтобы размять затекшие мышцы спины. К моему огорчению, решетка была накрепко замурована в стены.

Голова раскалывалась. Солнце уже клонилось к закату, когда я услышала знакомые шлепающие шаги.

— Адонсиа!

— Принесла тебе ужин и много цветов. Хочешь, я побуду с тобой, пока ты ешь?

Я поняла, что она сама не хотела уходить и согласилась, если она наденет венок, который я могу сплести.

Быстро прикончив кусок неприятного пирога, я оставила яблоко про запас.

— Адонсиа, это чудесные цветы. И ты будешь в них словно маленький ангел. — Сказала я, сплетая стебли и травинки в круг.

— Кто такой ангел?

— Это крылатые посланники бога, разве ты не слышала о них в церкви?

— Наверное, нам они не нужны. Зачем посылать кого-то, если мы живем с доньей в одном доме. Она обычно посылает к нам кого-то из младших помощников. Или Николаса. Если бы у них были крылья, я бы об этом знала…

— В вашей церкви… вы поклоняетесь Марии?

— Да, а ты нет?

— Нет. В моем мире много таких, как Мария.

— Ты живешь в мире богов? Пожалуйста, возьми меня с собой!

— Я бы хотела этого. Убежать от сюда и забрать вас всех. Но дверь заперта, и я даже не знаю, как добраться домой… Теперь примерь.

Закатное солнце подсвечивало ее волосы и венок со спины как нимб, а лучи из стеблей и цветов покачивались в такт походке. Это был лучший венок в моей жизни, хотя я плела их лет пятнадцать назад, но при мысли о том, что он станет украшением ее обескровленного тела, на глаза навернулись едкие слезы.

— Ты чудесна. А теперь беги, пока солнце не село.

— Спасибо! Я обязательно приду завтра!

— Я надеюсь на это.

Надеялась на то, что завтра мы обе будем еще живы, потому что последние лучи солнца пропали за горизонтом красивых гор с белыми шапками.

Вдалеке раздавалось эхо детского хора, но я не могла разобрать слов, хоть и поняла, что песня была на латыни.

Никто не приходил ко мне несколько часов, и я даже подумала, что обо мне забыли. Я вновь услышала шаги, когда наступила глубокая ночь.

Это была уверенная тяжелая поступь, принадлежавшая крупному вампиру, который и не думал скрываться.

Я услышала как лязгнул ключ в замке и затем увидела его.

Уставший взгляд глубокопосаженных глаз выдавал в нем образованного человека, но обхват его рук был огромен как у крестьянина, всю жизнь проработавшего в поле. Он, вероятно, мог бы вырвать эту решетку из стены, не открывая замок. Но ему не позволяли его манеры.

— Меня зовут Николас. А ты, стало быть, Марина.

Это был не вопрос, он знал мое имя.

— Адонсиа, рассказала мне, как провела сегодня день с девушкой из мира богов. — Он сурово смотрел на меня, будто раздумывая над тем, как меня наказать.

— Она не так меня поняла.

— Она не откроет эту дверь.

— И я не стану просить ее это делать, чтобы не подвергать ее жизнь опасности.

— Ей здесь ничего не угрожает, но вот тебе… — Он замолчал и внимательно оглядел мои руки и ноги со следами от зубов.

— Вы поставляете детей в лабораторию? Уж лучше бы вы их ели…

— Что ты знаешь о лаборатории?

— Только то, что они производят вирус, вызывающий страшные муки у вампиров. Мой друг подхватил его.

— И у него забилось сердце?

— Да, откуда ты знаешь?

— То же самое сегодня произошло со всеми, кто вернулся в Сантьяго из Сабетты. — Он сделал театральную паузу. — И все они пили твою кровь.

— Я не могу быть переносчиком вируса. — Или могу? Жан тоже пил мою кровь. Мне на миг стало не по себе.

— Мне придется подтвердить твои слова. Прошу прощения за это. — Он схватил меня за руку и укусил за заживающее запястье.

— Ай!

Сделав лишь несколько глотков, он отстранился.

— Я принесу тебе мазь от шрамов и чистую одежду. — Сказал Николас и закрыл за собой дверь.

От злости на свою беспомощность, я схватилась за решетку, и раскачиваясь на прутьях, крикнула в темноту, не видя его:

— Cacator! Filius tu canis! — обозвав его засранцем и собачьим сыном, я лишь почувствовала еще большую слабость и вновь опустилась на колени.

Ответом мне был приглушенный смех откуда-то слева и лязг закрывшейся за ним калитки.

Лунный свет проникал сквозь решетку, и я не смогла бы крепко заснуть с таким фонарем в глаза. Меня клонило в дрему, или я проваливалась в странные короткие сны, в которых, наконец, вырываюсь из камеры и бегу по вымышленной дорожке через воображаемую калитку, но, открыв ее, вновь нахожу себя лежащей на полу за решеткой. Звон решетки вырвал меня из кошмара, но я не смогла встать. Или мне уже было все равно, что они пришли со мной делать.

Николас поставил на пол ведро воды от которого веяло теплом, и положил рядом какие-то тряпки.

Я попыталась повернуть к нему голову, но движение превратилось в тряску, меня била дрожь, словно в припадке.

— Тише-тише, — он приподнял меня и дал мне воды. — Надо было лучше есть сегодня, у тебя сильная анемия.

— Ваша еда на вкус как дерьмо.

— Значит завтра ты можешь поесть из маленького ведра, раз нет никакой разницы.

— Я сделаю это, чтобы насладиться тем, как вы пьете мое дерьмо из моей же вены.

— Ох, туше. Я пришел с миром. И тебе нужно съесть это яблоко, а потом я позволю тебе ненадолго выйти из камеры и помыться.

Его слова заставили меня собраться с силами, и перекатом на бок сесть.

Я быстро прикончила яблоко, почти не жевав и встала, держась за решетку.

— На траву. — Скомандовал он.

Указав мне на участок сада внутри маленького двора, где по одну сторону располагались три идентичные камеры, а с других сторон были окна внутренних помещений и маленькие кованые ворота, он помог мне выйти, держась за решетку. На пяточке травы росло красивое раскидистое дерево, которого не было видно из моей камеры. Николас поставил рядом ведро и на низкую ветку кинул тряпье.

— Разденься.

— Ты собираешься смотреть?

— Как еще я должен следить за тем, чтобы ты не сбежала и не развела вшей?

Он сам разделся по пояс и закатал легкие льняные штаны, чтобы босыми ногами встать на траву, держа ведро теплой воды у меня над головой.

— Долго ты будешь заставлять меня ждать?

Я стянула платье и осталась стоять в белье. Но вода так и не полилась. Николас, вздернув брови, наклонил голову.

— Серьезно?! — у меня уже кончились нервные клетки.

Я стянула бюстгалтер и трусы. И наконец ощутила живительный поток теплой воды на грязных волосах.

Подав мне кусок приятно пахнущего мыла, он облокотился на дерево, бесцеремонно разглядывая мои порезы, пока я отдирала с волос запекшуюся кровь.

— Вот этому укусу уже несколько дней. — Он показал на след на бедре, куда кусал меня Жан. — Синяк словно подпись, автограф. Вампир даже не удосужился предложить тебе мазь от шрамов или ментоловый бальзам. Он хотел, чтобы другие вампиры видели его укус и читали: "Это мое!" Где же твой хозяин? Боги которые клеймят своих жертв, пожалуй, будут не менее жестокими, чем наши.

— Я тебе не собака, чтобы у меня был хозяин. Ты ничего не знаешь о нем, так что не говори о нем плохо, сраный убийца детей.

Ухмылка пропала с его лица, и он окатил меня водой.

Подав мне полотенце, с задумчивым видом Николас спросил:

— Ты правда из комитета?

— Да. И меня будут искать. — Надеюсь, он в это поверит.

— Это вряд ли. Для мировых держав и комитета не существует стран третьего мира. Для них эта земля никогда не была открыта. Это terra incognita с ее никому не нужными людьми и их проблемами.

— Ничего подобного! Мы создаем закон, который поможет всем получить равные права.

— У нас уже есть права. Комитет создан только потому, что они вас не устраивают.

— Эй! Я защищаю ваши интересы. Вы что не хотите иметь паспорт, свой дом и свободно передвигаться по миру?

— Это вегда был мой дом, и только люди в комитете считают иначе. Да и зачем мне паспорт, если я и так могу спокойно передвигаться, только люди с оружием по приказу комитета мне и мешают.

— Это вынужденная мера. Временная. Пока не будет общего законодательства и судебно-испольнительной практики.

— Меня устраивают наши законы.

— Поэтому ты их нарушаешь? Я принадлежу другому вампиру!

— А я его что-то тут не вижу. Чтобы пятое правило действовало, у тебя должна быть татуировка, хоть что-то от хозяина.

— Сам же говорил, клеймо.

Николас задумчиво усмехнулся, но добавил:

— Он может быть мертв.

— О! Лучше заткнись! — не найдя больше цензурных слов для собеседника, я с остервенением сушила голову полотенцем, чтобы скорее завернуться в него.

— Это ты сделала венок для Адонсии? — прозвучало примирительно.

— Это ты научил ее читать? — Только так он мог узнать мое имя, они были друзьями. Или он симпатизировал ей.

По его взгляду я поняла, что чтение детям было запрещено под серьезным предлогом.

— Я никому не скажу, расслабься. Но мне интересно, зачем учить, если хочешь съесть?

— Мы не едим детей. Но…

— Но?

— Южноамериканский дом самый многочисленный и сплоченный среди вампирских сообществ, во многом благодаря нашему Владыке. И Мария какое-то время поставляла провинившихся вампиров для лаборатории, где по словам Энгуса велись поиски лекарства от вампиризма. Но после того, как нас загнали в резервации, мы уже не могли свободно перемещаться между континентами, не попадая на радары. И нам пришлось отправлять обращенных детей. Среди своих Энгус никогда не выбирал, а среди наших, пожалуйста. Комитет никогда не стал бы искать пропавших латиноамериканцев? Одним больше, одним меньше. Найти перевозчика оказалось проще всего. Приемная семья забирала из Сантьяго ребенка, уже зараженного в-телами, но не испившего крови. В пути на корабле они служили для него пищей, а в порту его встречали помощники Энгуса.

— Вы понимаете какой ужас испытали эти дети? И как на счет нарушения законов Гару?

— Мы отправляли только достигших возраста обращения, и они получали тщательный инструктаж и даже больше.

— А как насчет выбора? Его они тоже получали? Не говоря о том, что вы нарушили мораторий.

— Я не могу обсуждать с тобой этические вопросы нашего мира. Пусть этим занимается комитет.

— Я и есть представитель Комитета!

— Сейчас давай лучше обработаем твои раны.

Было видно, что он не одобряет действий своего тимарха, но не станет обсуждать это со мной. Николас достал тюбик, и придвинувшись ко мне, нанес пару капель прохладного крема на мои запястья. Оставив каплю на шее, он присел, и его лицо оказалось напротив моего бедра чуть ниже полотенца.

Втерев мазь, он остановился на следе от Жана и приложил к нему ладонь.

Я поежилась и прикрылась рукой, пытаясь сохранить хоть каплю гордости.

— Зачем подписывать свой ужин, когда все порции одинаковые…?

Мужская рука скользнула между сжатых под полотенцем худых ног. Преодолев вспышку сопротивления и прижав к дереву колотящую его слабенькую ручку, он просунул палец между сведенных до боли ляшек. Всем телом нависнув и придавив сильнее к древесному стволу трепыхавшееся мокрое тело, Николас большим пальцем прогладил вход в дрожащую от страха и холода промежность и нежно скользнул внутрь на одну фалангу. Тело инстинктивно дернулось, отчего оказалось еще сильнее прижато к коре.

— …если только это особенное блюдо.

Аккуратно нащупав то, что искал, он вытащил руку из-под полотенца, и отпустил свою жертву, за что получил звонкий шлепок по морде.

Облизнув палец, он внимательно посмотрел исподлобья и произнес:

— Я сохраню твой секрет, если ты сохранишь секрет Адонсии.

— Эта сделка включает какую-нибудь одежду для меня? — гневно рявкнула я, до боли завязывая на груди полотенце.

Он провел пальцем с мазью из тюбика по последнему шраму, невзирая на полученную по руке затрещину, и кинул мне просторное хопковое платье с поясом на спине.

Ткань, казалось, раньше была голубой, но давно выцвела и застиралась.

Пока я одевалась, он опустошил маленькое ведерко и помыл его остатками теплой воды. Вновь заперев меня в камере, Николас, наконец, ушел и я беспокойно проспала остаток ночи и утро.

Открыв глаза, сразу почувствовала, что не одна.