Костры на площадях

ПУТЬ ДО КАМЕННЫХ ЛЬВОВ

В переулке было жарко, безлюдно. В пыли купались куры. На заборе, как всегда, сидела Любка-балаболка и махала босыми ногами в цыпках. Любка вся рыжая, в веснушках и насмешница. И у нее очень большие уши. Федя на всякий случай отвернулся от Любки. Ну ее. Еще придумает что-нибудь. Но Любка сказала даже, пожалуй, заискивающе:

— Здравствуй, Федя! На работу?

— А то куда же!

— Федь, знаешь что?

— Чего?

Любка спрыгнула с забора и стала выше Феди. И зачем такая вымахала? Девчонке ни к чему.

— Федь, принеси мне три маленькие буквочки.

— Нет.

— Ну две.

— Отстань!

— Ну одну, а? А я тебе штык от винтовки подарю. Тот, что вчера нашли.

Федя задумался.

— Вечером поглядим.

Любка засмеялась, зубами белыми засверкала.

— Ага, вечером. Слышь, а медведь твой как?

— Как. Обыкновенно. Чего ему сделается!

Любка подумала о чем-то и опять пристала:

— А что сегодня в газетах написано?

— Пойди в город и почитай.

— Неохота. Далеко идтить.

— Ну и дура!

— Сам дурак!

Федя повернулся и пошел в город.

— Федя-а! — догнал Любкин голос.

Повернулся. Стоит Любка, ветер к ее рыжим волосам ластится.

— Ну? Чего тебе?

— Так до вечера?

— До вечера.

Идет Федя по переулку и про Любку-балаболку думает. Чудная она. С ней как-то тревожно и хорошо. Отчаянная Любка. Ей бы пулеметчицей быть. Только ведь тоже на фронт не возьмут.

Кончился переулок — влился в Киевскую. А Киевская — уже главная улица города. Народ снует, очереди шумят у магазинов, извозчики лошадей погоняют; на углах торговки продают липучие леденцы и лепешки, похожие на серые булыжники. А поперек улицы плакат — черными буквами: «Долой капитал!» и красными: «Да здравствует труд!»

А потом по улице зашагал отряд красногвардейцев: молоденькие все ребята, в новых гимнастерках, солнце на штыках играет.

Но почему не разрешают и Феде шагать в этом красном отряде? Как бы он отважно сражался с беляками! Возможно, он даже убил бы какого-нибудь генерала.

Ушел отряд, затерялся гул его шагов в шумах Киевской.

И видит Федя — стоят на углу двое: один — седой и краснорожий, золотая цепочка от часов торчит из маленького кармана брюк, руки засунул за черный жилет и пальцами там водит; другой — тощий и длинный, очки на носу, и бородка у него жиденькая. Стоят и — шу-шу-шу друг другу. И хихикают. Над чем это вы хихикаете, господа хорошие? Подошел Федя ближе и слушает.

— Советчики-то, Иван Липыч, закопошились! — говорит тощий. — Как тараканы перед пожаром.

«Сами вы тараканы», — думает Федя, однако молчит, слушает дальше.

Иван Липыч поотдувался, поиграл золотой цепочкой и басом:

— Пусть тешатся. Слыхали? Деникин-то Орел взял!

— Да ну!

— Доподлинно. Говорили мне… — нагнулся к уху тощего и зашептал: — к покрову ждать можно.

— Неужто дождемся, Иван Липыч? — Очки запрыгали на носу тощего. — Аптечку я свою снова открою, а?

— Откроете, будьте покойны, — как в трубу бубнит Иван Липыч. — Придет старое времечко. Антанта за нами. А это — сила! — И глаза вылупил.

«Да как же так? — Феде вдруг сделалось холодно. — Это же враги наши лютые!» — подумал он, и страх стал медленно заполнять его.

Враги открыто ходят по улице, заводят свои разговоры!.. Может быть, у них в карманах оружие, бомбы? Узнают они, что Федя — курьер большевистской газеты, и…

«Они ж меня убить могут! Или еще кого…»

Смотрит Федя на двух буржуев и чувствует, что слабеет весь, пот на лбу выступил. Побежать бы. А ноги не слушаются. Вот напасть!

Что же делать? Ведь их арестовать надо!

Смотрит Федя по сторонам. Идут люди, спешат. У каждого своя забота. Стоит на углу красноармеец, молодой, в кожанке, с винтовкой. С девушкой разговаривает. Такая бледненькая девушка в кожаной шляпке горшком.

К нему! Подбежал и говорить не может.

— Дядь! Дядь… — А губы дрожат.

— Я к вам, Галина Ивановна, со всей моей симпатией, — говорит красноармеец девушке. — Можно сказать, с полными чувствами.

— Дядь! Дядь!..

Посмотрел на Федю красноармеец — лицо сердитое.

— Ну? Чего тебе?

— Там… Вот они… Буржуи…

Захохотал красноармеец.

— Так у вас еще полгорода буржуев. Иди, мальчик, играй. Я, Галина Ивановна, человек сурьезный…

— Так они ж враги! — Федя дернул красноармейца за рукав.

— А ну, иди отсюда! — и красноармеец сильно толкнул Федю.

Федя чуть не упал.

— Вы напрасно, Галина Ивановна, считаете меня легкомысленным, — слышал Федя. — У меня, можно сказать, от мыслей головная боль, мигрени.

«Что же это такое? — смятенно думает Федя. — Что он, не понимает?»

Посмотрел Федя, а те двое уже ушли, наговорились, видать. Плохо стало Феде. Вот так плохо, когда человек чего-то очень важного не понимает.

«Выходит, и красноармейцы несознательные есть, — думал он, шагая по Киевской. — А может, он шпиён?»

Федя даже остановился, пораженный этой мыслью.

Но мимо шли люди. Все было обыкновенно. На углу все стоял красноармеец и разговаривал со своей девушкой.

«Никакой он не шпиён, — подумал Федя. — Просто дурак». — И Федя успокоился.

Потом по пути в типографию Федя заглянули городской сад «Пролетарий». Смотрит — а у ворот большая афиша. Любит Федя афиши читать. Такие в них слова необычайные! Сел он на скамейку рядом и читает:

«3-й симфонический концерт оркестра Пролеткульта…»

«Пролеткульта… — думает Федя. — Слово-то какое! Что же оно означает? Может, это такая революционная машина? И отовсюду пушки торчат. Ездит такая машина Пролеткульта по дорогам и беляков громит. Но как же она концерт исполняет? Непонятно. Надо у папки спросить. Или у Давида Семеновича. Раз он редактор газеты — все должен знать».

«Исполнена будет, — читает дальше Федя, — неаполитанская симфония Шуберта…»

Симфония… А это что? Может, это женщина красоты необыкновенной! Как та, которую недавно Федя видел в кино. Руки у нее, ровно лебеди, и глаза грустные-прегрустные. Феде тоже стало невесело.

«…Увертюра к опере Римского-Корсакова «Царская невеста»… Федя хохотнул. Ну, что такое увертюра, ему известно. Если хотите знать, увертюра — это толстая торговка, что на рынке семечки продает. Только, чтобы она стала увертюрой, надо на нее вывороченную шубу надеть. Федя совсем развеселился. Но что же дальше?

«Меланхолия» Направника…»

Меланхолия… Задумался Федя, поднял голову кверху. Там сначала березы листьями перешептываются, потом, выше, летают ласточки, летают и попискивают от радости, а еще выше — серебристые облака замерли в небе. С них, наверно, весь мир видать.

Так что же может означать меланхолия? Вот чудно! Печально сделалось Феде от этого слова. И вдруг он догадался. Ну, конечно! Меланхолия — это такая девушка, очень красивая и одинокая. Она живет в той далекой стране под синими небесами, что нарисована в Фединой книжке. Живет она там одна и ждет, когда за ней приедет парень в зеленой гимнастерке и с красной звездочкой на фуражке. Он приедет, увезет ее в Советскую Россию и будет ей играть на гитаре и петь, как Сашка-цыган из Задворного тупика:

И здесь издалека медные удары поплыли: бом-бом-бом… Звонарь на церковной колокольне звонит. Церковь хоть и далеко, а везде слышно звон этот. Одиннадцать бомбомов. Скорее в типографию! Ведь Феде надо еще своего Мишку проведать.

А типография — вот она, рядом. Около стеклянных дверей типографии два каменных льва дежурят. Сели, как собаки, и зажмурились. Ленивые. Федя любит этих львов. Они всегда дремлют, а зеленоватый гранит, из которого они сделаны, кажется прохладным и таинственным. Особенно нравится Феде лев, что сидит справа: у него нос треснул, и от этого льва немножко жалко.

Рядом на фанерном щите сегодняшний номер «Коммуниста» прикреплен. Люди сгрудились, читают. Федя протолкался через толпу к самой газете. В рамочке: «Вторник, 19 августа 1919 года». Тут же: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И еще: «Цена 65 коп.».

Рабочий в замасленной спецовке вслух читает передовую «Танец мертвецов».

— «Мы говорим сегодня, — торжественно читает он, — как бы ни бесилась белая контрреволюция, сколько бы ни присылали Деникину пушек капиталисты Англии и Франции, — нет такой силы, которая сломила бы нас, в жестоком бою обретших свободу! — Прервался голос от волнения, закашлял рабочий и дальше читает: — Но сейчас грозное время. Деникин рвется к сердцу нашей революции — красной Москве. Так пусть же набатом звучит клич: все на борьбу с Деникиным!»

Вокруг — толчея, жаркое дыхание. Вспыхивает разговор.

— Ишь ты! Все на борьбу!

— Во пишуть! Аж под грудками заходится.

— Белякам все одно — крышка!

— Ета ишо поглядеть надо.

— А ты што? За Деникина?

— Зенки не пяль, не застращаешь. У нас свободомыслия.

— Намедни на Дворянской опять советчика стукнули.

— Ей-богу?

— Истинный крест. Свекор видел, как в телегу ложили.

— Всех не перестукают!

— Точно! Нас миллионы!

— А их что, меньше?

— Заткнись, контра!

Начинается спор.

Федя отвернулся, читает заголовки в газете: «Борьба с сыпным тифом», «Да здравствует красный террор!», «У белых рабочие умирают с голоду».

А на другой странице лозунги большими черными буквами:

Озноб побежал по спине у Феди от этих грозных, гремящих слов, и вдруг представил он…

«Расстреливать…» Это значит, убивать их нужно. Поставят к стенке, спиной, наверно, к дулам винтовок. И — расстреляют. Убьют.

«А ведь, наверно, страшно людей убивать, — подумал Федя. — К тому же они, контрики, не сопротивляются, стоят у стенки, и все. Смерти ждут».

Федя почувствовал, что не смог бы расстреливать… Но до конца даже недодумал об этом — устыдился: ведь они враги революции!

И вдруг ясно увидел он у красной кирпичной стены тех двух буржуев — тощего, в очках, и этого самого Ивана Липыча. Стоят они спинами к Феде, с поднятыми руками. А Федя на них винтовку направил.

«Нет! Страшно!» — Федя тряхнул головой, и стена с приговоренными к расстрелу буржуями исчезла.

Опять плохо, неопределенно было на душе у Феди.

Сбоку стоит старичок в теплой поддевке, водит в уголке газеты крючковатым пальцем с желтым ногтем, его бледные губы, похожие на высохшие ломтики картошки, шевелятся, читает:

— «Забежала коза, белая, с рыжими пятнами, большими рогами. Обращаться по адресу: Киевская слобода, тридцать три». — Старичок посмотрел на Федю, сказал задумчиво: — Коза — глупая животная.

Шумят люди у газеты «Коммунист». Спорят, Ругаются. Опять вслух читают. И опять спорят.

У стеклянных дверей прохладно и зеленый полумрак от лип. Растут они здесь, старые, густые, и в них всегда воробьи слетаются и свои митинги устраивают. Наверно, тоже о революции спорят.

Федя прошел мимо совсем заснувших от жары львов и открыл стеклянные двери.