Костры на площадях

И СНОВА — БОЙ!..

Серое мглистое утро. В лесу, недалеко от опушки, остановился второй обоз: подводы, санитарные фургоны, походные кухни. Тишина замерла над обозом: люди разговаривают шепотом, не дымят кухни, на морды лошадям надеты торбы, чтобы не было слышно ржания. Рядом опушка, там притаились рабочие из отряда, и совсем близко деревня Струново: торчат из снега жидкие плетни, дымки повисли над белыми снежными крышами, слышно, как петухи горланят, и даже людские голоса слышны, когда ветер прилетает со стороны Струнова.

Федя лежит в снегу рядом с папой и отцом Парфением.

В центре деревни церковь, площадь вокруг, и снуют по той площади черные фигурки.

Отец протягивает Феде большой полевой бинокль:

— Погляди.

Федя сначала никак не может нацелиться на площадь: видит очень близко избу с покосившимся крыльцом — кажется, рукой до нее можно дотянуться; видит голые ветки дерева со скворечником на суку; рыжий петух взлетел на плетень, захлопал крыльями, кукарекнул; вот странно: петух совсем рядом, а голос у него слабый, далекий.

Наконец — площадь, и Федя ахнул: ходят по площади люди в серых шинелях с погонами, какие-то ящики таскают в церковь.

«Белые…» — И Федя начинает дрожать мелкой дрожью. Но это не от страха, нет! Ненависть, жаркая ненависть заполняет его. И нетерпение: «Скорее бы, скорее бы наши в атаку пошли!..»

Вдоль опушки лежат рабочие с винтовками, притаились, снег на них с веток опадает, а они не шевелятся — ждут… Недалеко от Феди, у старого пня, вылезшего из снега, — пулемет «максим», два красноармейца за пулеметом лежат; незнакомые красноармейцы, их недавно в отряд прислали.

— Скорее бы… — хрипло шепчет отец Парфений и щелкает затвором винтовки…

— Сейчас… — Отец нервно покусывает веточку.

И вдруг далеко в белесом небе повисает зеленая ракета, за ней вторая. Повисев немного, они валятся вниз, оставляя серые хвосты, — как зеленые цветы на длинных ножках.

— Давай! — кричит отец. — Огонь!

И сразу, задыхаясь, захлебываясь, начинают строчить два пулемета.

Федя замечает, как у старого пня водит огненным носом «максим», и на мгновение видит лицо пулеметчика — молодое, яростное, искаженное судорогой гнева…

Рядом стреляет из винтовки отец Парфений.

И кругом сухо хлопают винтовочные выстрелы.

Федя видит: пуста площадь перед церковью;

несколько черных фигурок валяются на ней;

бежит по улице маленький человек в нижнем белье и вдруг, будто споткнувшись, падает;

пересекают площадь трое, тащат за собой пулемет, исчезают за углом церкви;

вырывается из-за плетня лошадь и мечется по площади…

Где-то далеко начинает бить артиллерия. «Наша», — понимает Федя. Черные взрывы, все заглушая, вырастают в огородах, ближе, ближе к площади.

Снаряд попадает в колокольню церкви, и она, треснув, рушится.

Рвутся, рвутся снаряды…

— На! На! На! — не помня себя, кричит Федя.

— Ты что? Очумел? — Отец Парфений сильной рукой пригибает его к земле. — Убьют!

Только тут Федя начинает слышать посвистывание над собой, начинает слышать пулеметное татаканье с той стороны.

«Белые стреляют», — догадывается Федя. И видит он недалеко от себя рабочего с рыжей щетиной на скулах; рабочий лежит на спине, раскинув руки, струйка крови выползла изо рта, а мертвые глаза смотрят в небо…

Внезапно смолкла артиллерия, и за ней замолчали наши пулеметы.

— За революцию! — кричит отец. — Впе-ре-е-ед!

И видит Федя отца — он выскакивает из-за ствола густой ели, размахивает наганом, бежит, проваливаясь в снег, к деревне, бежит, не пригибаясь, во весь рост.

— Ура-а-а! — катится над опушкой, и лавина людей с винтовками несется к деревне.

Уже нет рядом отца Парфения. Уже нет рабочих на опушке.

— …а-а-а! — удаляясь, летит над землей.

И есть в этом «а-а-а!» что-то такое, что заставляет Федю вскочить и кричать, кричать, срывая голос:

— Бейте их! Бейте! Бейте!..

— Хлопец! А ну сюда!

Федя оборачивается на голос — молодой пулеметчик держит задок «максима», а рядом, уткнувшись в снег, лежит второй красноармеец.

— Убили… — шепчет Федя.

— Рассуждай! — яростно сверкает глазами пулеметчик. — Бери сумку. Живо!

Федя хватает за ремень тяжелую сумку, бежит за пулеметчиком.

— Мы сбоку зайдем! — На бегу поворачивается красноармеец. — Видишь вон высокий сарай?

— Вижу…

— Не отставай!

Они бегут по деревне, мимо разрушенной церкви, вдоль серого плетня, мимо убитых. Перед самым носом Феди тарахтит пулемет. Федя задыхается от тяжести, но не отстает от красноармейца.

Где-то впереди хлопают выстрелы, пулеметы через равные промежутки прошивают татаканьем окрестность. И уже не слышно нашего «ура»…

Они сворачивают в переулок, останавливаются у высокого сарая. Федя совсем задыхается.

Оказывается, они на окраине деревни. Впереди небольшое поле, и за ним — опять плетни, крыши. Деревня. Она в низине, словно присела от страха. Оттуда злобно бьют пулеметы.

— Правильно назвали-то — Днище, — говорит красноармеец и вытирает рукой потное лицо.

— Значит, Струново мы взяли? — спрашивает Федя.

— Выходит, что взяли. Видишь, вон наши?

Федя видит: за плетнями огородов и в поле за ворохами соломы, занесенными снегом, лежат рабочие с винтовками.

— А ты — Федя? — спрашивает пулеметчик. — Дмитрия Иваныча сын?

— Ага.

— Это у тебя Мишку убили?

— У меня… — И Федя чувствует, как комок подкатывается к горлу.

— Ничего, Федя. — Молодой красноармеец хмурится. — Заплатят они нам за Мишку. За все заплатят… Только плохо мы с тобой обосновались. Далеко от позиций. Офицерики, надо полагать, скоро в атаку пойдут.

— В атаку?

— А ты как думал? Небось очухались. Видишь, там кустики?

Федя посмотрел. За деревней немного сбоку возвышается холмик, поросший кустами.

— Вижу, — говорит Федя.

— Туда и переползем. Ох, попляшут они у нас!

Они медленно ползут мимо сараев, мимо огородов, мимо залегших красноармейцев, и Феде подмигивает, правда, немного удивленно, Трофим Заулин. Над головой свистят пули.

В кустах они устанавливают «максим», красноармеец открывает сумку с пулеметными лентами, вправляет одну в замок пулемета, показывает Феде, как держать ленту.

— Понял?

— Понял!

Теперь они ждут. Из деревни Днище бьют и бьют пулеметы белых. Наши позиции молчат.

— Пошли, пошли сволочи… — шепчет пулеметчик.

Федя поднимает голову — по белому полю на них бегут, согнувшись, черные человечки, в руках палочки-винтовки.

— …ра-а-а!.. — нарастая, летит над полем.

У Феди яростно начинает биться сердце. Белые наступают… Сейчас мы вам дадим. За все… За все… Лихорадка возбуждения треплет Федю.

— Ну что же ты? — толкает он в бок пулеметчика.

— Спокойно, Федя, — шепчет пулеметчик. — Спокойно. — Сузились у него глаза, пот выступил на лбу. — Пусть подойдут. Давайте, давайте, голубчики!

— …ра-а-а! — нарастает, накатывается на Федю.

Выросли черные человечки. Совсем близко они от Фединого пулемета. Впереди бежит офицер с золотыми погонами на плечах, размахивает наганом. Федя видит его возбужденное лицо, видит лица других белых, напряженные, красные, с открытыми ртами.

Где-то на другом конце деревни открывает огонь наш пулемет.

— Та-та-та-та! — злобно и яростно. — Та-та-та!..

— Пора! — шепчет пулеметчик. — Давай, Федор!

Над ухом Феди ожесточенно начинает строчить «максим», дуло его, двигаясь из стороны в сторону, пылает солнечным пламенем.

Через руки Феди течет пулеметная лента, летят в сторону горячие гильзы.

Федя на миг поднимает голову, и именно в этот миг офицер с золотыми погонами словно налетает на невидимое препятствие, переламывается надвое и падает навзничь. Падают другие белые.

Падают!

Падают!!

Сломалась атака.

Залегли беляки.

Где-то у самого горла бьется Федино сердце.

— Не нравится! — шепчет пулеметчик. — Сейчас я вас подниму.

И он стреляет по залегшим белым. Раскалился нос «максима», пышет от него жаром.

Вдруг двое офицеров не выдерживают — вскакивают и бегут, бросив винтовки, назад, к деревне. Тут же их настигает пулеметная очередь.

Бегут другие офицеры.

Падают, поднимаются, снова бегут!

Бегут!

Бегут!!

Захлебывается яростно жаркий «максим»…

Федя вскакивает и кричит диким, чужим голосом:

— Это вам за Нила Тарасыча! За Яшу! За Мишку! За мальчика Кешу! За все! За все!..

— Ура-а-а-а! — наплывает и захлестывает поле.

Мимо Феди бегут с винтовками наперевес рабочие. Бегут, яростные, беспощадные, неодолимые в своей праведной ненависти.

Видит Федя: мимо бежит отец Парфений, бежит огромными шагами, и лицо у него новое, незнакомое — широко раскрыты глаза, и ярость пылает на этом лице.

Непонятная сила поднимает Федю. Он, забыв о пулемете, бежит за рабочими, размахивает руками и кричит, задыхаясь от бега:

— Ура-а! Ура-а-а!..