Костры на площадях

ИСТОРИЯ СО ШТЫКОМ

Уж если не везет, так не везет.

С чего все началось? Всегда ребята с их переулка играют за огородами, где раньше была свалка, а теперь холмистое поле, заросшее рыжей крапивой и лопухами, такими огромными, что в дождь под одним лопухом трем можно спрятаться. На этом поле просто замечательно играть во все игры — и в прятки, и в войну, и в соловья-разбойника. А чуть подальше — река Упа в зеленых берегах, и, когда набегаешься так, что рубаха к спине прилипает, можно искупаться. При этом ребята ныряют в мутную воду со скользких мостков, на которых женщины полощут белье. Между прочим, Федя лучше всех ныряет: он может пройти ныром аж до середины реки.

Так вот. Вчера опять обвалился берег — вода его подмывает, и он обваливается. И тут надо не зевать: в свежем разрезе земли, который образуется после обвала, можно найти удивительные вещи — ведь когда-то, много лет назад, здесь тоже была свалка. Так за последнее время было найдено: три зеленые монеты, на которых изображен странный дядька в шлеме; совсем целая чайная ложка; четырнадцать пуговиц всевозможных размеров; и, наконец, перочинный нож; правда, его еще никто не смог открыть — так въелась в него ржавчина. И самое удивительное, что чаще всех находит вещи Любка-балаболка. Везучая она. Даже зло берет, какая везучая.

А вчера, когда опять обвалился берег, Любка нашла штык с обломанным концом. Настоящий боевой штык, наверно, от трехлинейной винтовки! И обиднее всего то, что первый Федя его заметил — торчит, как гвоздь, из земли. Федя и принял его за гвоздь. А Любка-балаболка раскопала, и оказалось — штык.

«Ладно, я его выменяю, — еще утром после разговора с Любкой решил Федя. — Сама навязывается. Надо только поторговаться».

Он пришел домой в пять часов, когда солнце уже клонилось к крышам, но по-прежнему оно было горячим и ярким. И было как днем, жарко, душно, и куры, которые купались в пыли, пооткрывали клювы и часто дышали.

Любка-балаболка, конечно, сидела на заборе, мотала ногами и насвистывала — она ждала Федю.

— Ну, принес буквочки? — спросила она.

Федя дипломатично промолчал.

— Не принес, что ли?

— Ну, принес, — неохотно сказал Федя.

— Так будем меняться? — Любка спрыгнула с забора.

— Иду обедать, — сказал Федя. — Через часок приходи к Цыганской куче.

— Угу, — кивнула Любка и опять залезла на забор. Вид у нее был слегка разочарованный.

— Штык не забудь захватить, — сказал Федя. На этот раз промолчала Любка-балаболка.

Федя пообедал пустыми кислыми щами и мятой картошкой с ломтем липкого черного хлеба.

— Не наелся, Федя? — спросила мама.

— Наелся, — хмуро сказал Федя.

Он еще полистал книгу с картинками, на которых изображались всякие чудесные страны, повалялся на кровати, и наконец кукушка в часах прокуковала шесть раз.

Федя выпрыгнул в окно, пробежал через огород, перелез через забор, и вот оно — холмистое поле, заросшее лопухами и крапивой.

Пробежишь немного, — и, пожалуйста, — самая большая куча старого мусора, заросшая густыми кустами мелкой ромашки, пахнущей крепко и пряно. Эту кучу называют Цыганской. Почему Цыганской, никто не знает. Около нее растут особенно большие лопухи, крепкие, бурые, с красноватыми гранеными стеблями.

В этих лопухах всегда и собираются окрестные ребята, а командиром у них считается Федя.

У Цыганской кучи Федю уже поджидала Любка-балаболка со штыком, а чуть поодаль расположились ребята, всего их было пятеро.

Федя сел рядом с Любкой-балаболкой под огромным лопухом, от которого вокруг был зеленый полумрак.

Помолчали.

Федя со скучающим видом смотрел в небо — там, высоко, летали ласточки.

Ребята почтительно ждали, перешептываясь: как пройдет сделка? Интересно!

Первой не выдержала Любка-балаболка.

— Так показывай буквочки, — с придыханием сказала она.

Федя нащупал в кармане металлические буквы, завернутые в газету, — он их выпросил у дяди Пети — и сказал:

— Покажи сначала штык.

Любка протянула ему штык. Он был прохладный, с выбоинами от ржавчины, настоящий боевой штык!.. Федино сердце сладко заныло.

— Так себе штык, — сказал Федя. — И конец обломан.

— Может, этим штыком с врагами дрались, — прошептала Любка-балаболка. — И об ихние ребра конец сломался.

Кто-то из ребят восторженно ахнул.

— Цыц! — прикрикнул Федя и сказал Любке. — Две буквы даю.

— Четыре, — сказала Любка.

— Две!

— Четыре, — сказала Любка.

— Две!

— Жадюга несчастный!

— По шее хочешь получить, да?

— Ну, три буквочки! Федя, чего тебе стоит.

— Две.

— Знаешь, ты кто?

— Ну-ка, скажи, скажи! — И скажу!

— Федь, дай ей по шее, — сказал один из пацанов.

— Цыц! — прикрикнул Федя и посмотрел на Любку-балаболку.

В глазах у Любки стояли слезы.

«Что это я, как купец. Можно сказать, как буржуй», — выругал себя Федя и сказал:

— Хорошо, Любка, три буквы. Всего их было четыре.

Засияли Любкины глаза.

— Федя, а какие буквочки? Покажь скорее!

Федя полез в карман.

Пять пацанов приблизились вплотную, задышали часто.

Федя развернул газету: там лежали маленькие металлические пластинки с еле заметными буквами на узких гранях.

— На! — гордо сказал Федя. — Вот тебе «Ры», вот тебе «Кы» и вот тебе «О».

— Федь, а та какая осталась?

— «Пы».

— Лучше дай мне «Пы» вместе «О».

— Бери. Какая мне разница.

— Очень даже большая разница! — сказала Любка-балаболка, рассматривая на ладошке буквы. — Гляди: «Ры» — это революция, «Кы» — Красная Армия, а «Пы» — папа. Понимаешь?

— Чего понимать-то? — удивился Федя.

— Вот чудак! — Любка всплеснула руками. — Получается: мой папка сражается в Красной Армии за революцию! Вот если б ты еще «Сы» и «Мы» достал!

— Найди еще один штык, тогда достану, — сказал Федя и подумал с некоторой завистью: «Ну и выдумщица же ты, Любка! Прямо страсть».

— Федь, а чего теперь со штыком будешь делать? — спросил один пацан.

Федя покрутил штык в руках. Правда, что же теперь с ним делать, когда он стал Фединым?

— Придумал! — закричал вдруг Федя. — Пойдем в кузню к дяде Матвею, и он откует штыку острие, и он станет, как новенький!

— Ура-а! — завопили пацаны.

И шумная ватага помчалась между лопухов — только стриженые затылки, в основном белобрысые, мелькали среди разлапистых листьев.

А был ранний августовский вечер, солнца уже не было видно за крышами домов, но оно еще не спряталось, потому что река была розовой и кресты церквей горели малиновым светом.

Кто из окрестных ребят не знает кузню дяди Матвея! Конечно, много интересных мест есть в Заречье. То же лопушиное поле за огородами. Или полуразвалившийся старый дом в конце Задворного тупика — стоит он темный, заколоченный, молчаливый; так-то на него глядеть страшно, а ребята в этот дом залезают через окно, в котором потихоньку отодвигается ставня; пролезут и играют в прятки в пустых скрипучих комнатах с разоренными кафельными печками; правда, играют, пока солнце не зайдет, потому что вечерами в доме страшно — говорят, на чердаке живут три привидения, и, как только зайдет солнце, привидения начинают бродить по комнатам и охать или тихонько молитвы поют; Любка-балаболка божилась, что сама через щелку в ставне слышала, как привидения пели: «Богородица, благодатная, дева, радуйся, господь с тобой…» Есть еще за церковью Христа-спасителя огромный склад пустых ящиков и бочек — можно сказать, целое государство из ящиков и бочек, и, конечно, лучшего места для всевозможных игр не найти.

И все-таки ничто не тянет к себе пацанов и Любку-балаболку так, как кузня дяди Матвея. Уж больно здесь необыкновенно! Пахнет углем и окалиной. Висят по стенам серпы, подковы, косы и другие всякие железные штуки. Таинственно светятся угли в горне. С тяжким вздохом сжимается и вновь наполняется воздухом мех, и под его вздохами угли то накаляются добела, то тухнут, покрываясь пеплом. А у наковальни стоят дядя Матвей и его подручный Сашка-цыган, по пояс голые, освещенные горном, литые мускулы так и играют под потной кожей, молоты у них в руках, и поют под их ударами разогретые до солнечного света куски металла, и становятся под этими ударами куски металла всем, чем только захотят дядя Матвей и Сашка-цыган: и подковой, и саблей, и звездой пятиконечной!

Это уж точно — нет во всем городе человека сильнее дяди Матвея. Подойдет он к телеге, в которую запряжены две лошади, возьмет их под уздцы, и, как ни погоняй лошадей, не сдвинутся они с места! Федя сам видел.

И что еще здорово, очень любит дядя Матвей ребят, относится к ним внимательно, объясняет все и желающих учит кузнечному делу. Раз Феде дал он ручку меха покачать, а другой раз молот средней величины дал и разрешил окалину сбить с куска разогретого металла. Только Федя не смог поднять тот молот. И дядя Матвей не посмеялся над ним, а только сказал, поглаживая темную бороду:

— Ничего, Федор. Подрастешь, нальются руки силою, только почаще ко мне приходи. И все у тебя получится.

Да и Сашка-цыган хороший. Насмешник, правда. Как что не выходит у пацана, он на смех поднимает.

— Мало каши ел, сморчок, — скажет, и только зубы блестят на смуглом лице.

Зато как здорово Сашка-цыган играет на гитаре и поет песни! Гитара его тут же, в кузне, в уголке висит. Наработаются они, и дядя Матвей скажет:

— Отдохнем, Сашок, малость.

Ну, Сашка за гитару: сядет на крыльцо, ударит по струнам рукой, послушает, как последний звук замрет, прижмет кудрявую голову к грифу и запоет:

И так поет Сашка-цыган, что вся улица собирается его слушать.

Запыхавшись, прибежали ребята в кузню, но войти все побоялись. И вошли только Федя и, конечно, Любка-балаболка.

— Здрасте, дядя Матвей! — сказал Федя.

— Будь здоров, Федор, — сказал дядя Матвей.

— Привет, сморчок! — подмигнул Сашка-цыган.

— А мы штык принесли! — выпалила Любка-балаболка.

Отложили в сторону молоты дядя Матвей и Сашка-цыган.

А в дверь просунулись пять белобрысых голов — одна выше другой, как бусины на нитку надеты.

— Ну, показывай штык, — сказал дядя Матвей.

И Федя протянул ему штык.

Внимательно стал рассматривать штык дядя Матвей — повертел его в своих огромных почернелых руках, даже понюхал зачем-то. И сказал:

— Эх, вороненая!

— Чиво? — не понял Федя.

— Сталь вороненая, вот чего, — сказал дядя Матвей. — Австрийский штык-то!

— Австрийский! — ахнул кто-то из пацанов, и теперь они все пятеро втиснулись в кузню.

— Где ж вы его взяли? — спросил Сашка-цыган.

— У реки в обрыве нашли, — опять вылетела Любка.

— И чего же ты хочешь, Федор? — спросил дядя Матвей.

— Дядя Матвей! Откуйте ему конец! Чтобы вострый был.

— Зачем же тебе штык с острым концом?

— Ну… — Федя потупился. — Может, на фронт пойду, с беляками драться! — И он смело так посмотрел в глаза кузнецу.

— Тогда другое дело, — серьезно сказал дядя Матвей. — Как, откуем, Сашок?

— Для правого дела даже необходимо, — засмеялся Сашка-цыган.

И взял дядя Матвей штык большими черными щипцами…

Сунул его в горн…

Заработал ручкой меха Сашка-цыган

Запылали угли — ярче, ярче, ярче!

Даже синее пламя поплыло над ними.

Порозовел штык…

Покраснел…

Стал белым…

Огненные змейки побежали по нему…

Окалина затемнела на краях.

Перенес дядя Матвей штык на наковальню.

Белый штык, а края малиновые.

Посыпались на штык удары молотов —

большого — в руке Сашки-цыгана,

поменьше — в руке дяди Матвея.

Удар! — и искры летят в стороны.

— Удар! — и искры летят в стороны!

Сплющился кончик штыка.

Покраснел…

Порозовел…

Весь штык стал малиновым.

Осторожней, тише стали удары молотов.

Сильный удар — за ним два маленьких.

Сильный удар — и опять два маленьких…

Смолкли удары.

Взял щипцами дядя Матвей темно-малиновый штык и опустил его в кадку с водой — зашипел штык, целое облако пара поднялось над кадкой.

Потом дядя Матвей и Сашка-цыган неторопливо покурили.

Потом вынул дядя Матвей штык из кадки, обтер его крепко рогожей и протянул Феде:

— Получай, Федор, свой штык.

И был штык как новенький, и к концу его не притрагивайся лучше — такой острый.

— Защищай штыком нашу революцию! — серьезно на этот раз сказал Сашка-цыган.

— Спасибо, — прошептал Федя.

— Спасибо… — эхом прошептала Любка-балаболка.

И все пацаны прошептали:

— Спасибо!

Когда ребята вышли из кузни, был уже темный вечер, и все небо в звездах.

— Я же на митинг опоздал! — вспомнил Федя и помчался домой, сжимая в руке еще теплый штык.

А про митинг узнал он днем, на работе, в типографии. И самое главное, — дядя Петя должен выступать на том митинге.