Красный дождь в апреле

XVII

Цвиллинга ввели под руки два юнкера. Первое, что сразу бросилось в глаза: большой портрет князя Николая Николаевича в форме оренбургского казака. Портрет был написан яркими красками и выглядел по-опереточному пестрым. Комната оставалась с минуту пустой, затем из-за портьеры выскользнул низкий полный полковник. На смуглом лице его бегали черные глаза, пухловатые губы обиженно вытянулись:

— Ай-яй-яй! Какое безобразие, — Дутов неопределенно поводил рукой в воздухе, видимо, намекая на избитое лицо Цвиллинга, — вас, видимо, не узнали… Могли зашибить, голубчик, и все — аминь.

Дутов галантно шаркнул ножкой, туго обтянутой лакированным сапогом. Видно было, что он доволен успешной облавой и не хочет скрывать радости, подчеркивает ее по-театральному резко, наигранно.

— А-я-яй…

— Какое вы имеете право арестовывать? — перебил его Цвиллинг.

— По праву сильнейшего, вероятно, — услышал он сбоку приятный бархатистый баритон, и, еще не повернувшись, узнал его обладателя: это был эсер Барановский.

— Благодарю за любезное разъяснение, господин «социалист», — Цвиллинг отстранил руки юнкеров и выпрямился. — Я это уже понял. Мне даже это записали на память.

И Цвиллинг провел ладонью по лицу.

— Разрешите послать человека в аптеку за микстурой, — проговорил второй. Цвиллинг узнал и этого — меньшевик Егоров.

— Благодарю господ «социалистов», — Цвиллинг невольно поморщился, горело плечо и невыносимо кололо в боку. — Не надо… Уже одно ваше дружное «социалистическое» сочувствие исцеляет.

— Ну, довольно, граждане, — Дутову, видимо, надоело слушать, — вот вы, Цвиллинг, унтер-офицер и должны знать, что ждет изменника Отечества?

— Расстрел, — хладнокровно ответил Цвиллинг. — И это вы тоже знаете. Ведь это вас ждет: вы изменили Родине и народу. Восстали против законного правительства… Вы мятежник и предатель…

— Что-о? — Дутов сощурил глаза, слепил ресницы в одну мохнатую линию. — Агитировать здесь?! Кузнецов!

В комнату влетел есаул Кузнецов. Вытянулся в струнку. Бледное лицо-маска застыло, ни один мускул не дрогнет.

— Рассортировали бунтовщиков?

— Так точно, господин полковник! Арестовано 92 человека. Из них отобраны большевики. Вот список, — адъютант протянул листок, — самые заводилы.

Дутов списка не взял. Заложил руки за спину. Прошелся взад и вперед около стола. Цвиллинг стоял. Заломило голову. Он глубоко вздохнул. Боль не утихала. В глазах мелькали черные мушки. А Дутов ходил все и посматривал на Барановского и Егорова. Затем сел на краешек стола:

— Игра в демократию кончилась сегодня ночью. Лучшие, верные Отечеству казачьи части, юнкера и офицеры продолжают прибывать в Оренбург. Вы видите, что эмиссар большевизма в губернии — Цвиллинг, как я и предполагал, оказался несговорчивым, недальновидным человеком и плохим политиком. Обойдемся и без него. Мы за демократию. Мы сильны и добры. Постараемся мирно прекратить забастовку в железнодорожных мастерских. Вы, граждане, поможете в этом, убедите рабочих в бесполезности стачки…

— Не выйдет, — Цвиллинг с трудом поднял руку. — Пока жив хоть один большевик, революция не остановится! И никакие посулы и разговоры не обманут рабочих.

— О, — протянул Дутов, оборачиваясь к Цвиллингу, — вы еще здесь? Может, присядете? Кузнецов — стул!

— Нет, не надо, — Цвиллинг остался стоять.

— Он еще насидится, — хихикнул Барановский, но осекся под строгим взглядом Дутова.

— Мы не должны ссориться, мы должны уметь договариваться, — многозначительно проговорил Дутов и посмотрел черными, почти без зрачков, глазами сначала на Цвиллинга, затем на Кузнецова. Кузнецов чуть склонил голову, кожа на его лице вздрогнула и как-то сдвинулась, будто резиновая. Сдвинулась и вновь застыла. Дутов погладил английское сукно, облегавшее ляжки.

— Кстати, Цвиллинг, вы знаете историю и знаете, что любые бунты, даже такие массовые, как Пугачевский или Разинский, кончались их поражением, — Дутов устроился удобнее на столе, закинул ногу за ногу. Да, он явно наслаждался своей победой.

— Мало знать историю, — ответил Цвиллинг, — надо правильно делать выводы, учиться у нее.

— Что же, верно, — задумчиво протянул Дутов, — но сузим разговор: вот вы, молодой унтер-офицер, а спутались с голодранцами. Зачем? Славы захотелось? Не будет ее. Умрете и не вспомнит о вас никто. Земли, за которую вы ратуете, вам не надо. Свободы? Какая это свобода — ходить под угрозой ареста и казни?!. Зачем вы мутите народ?

— Это допрос?

— Нет, — насмешливо бросил Дутов, — пока только беседа.

— Нам не о чем беседовать с вами, — Цвиллинг поморщился, — вы не поймете меня. Скажу лишь, что мне-то ничего и не надо. Я с радостью умру, если буду знать, что после меня люди будут жить лучше и счастливее. Не будут ни обманывать друг друга, ни жить за счет других, ни убивать…

— Они вас сагитирует, полковник! — ехидно посочувствовал Егоров, — обратит вас в свою веру…

Дутов улыбнулся. Но глаза его еще более почернели.

— Ха, ха, видите, как я спокойно беседую с тоб… вами! С вами, дорогой голубчик мой. Пугачевец иудейский! Не знаете вы русскую душу, рассейский, так сказать дух…

— Перед кем играете, атаман, — Цвиллинг вскинул голову. — Русский в душе — бунтарь. История тому свидетель. И долготерпение его от мудрости, а не от тугодумия и от обожания монархии, как вам это кажется…

— Цыц, — тихо процедил Дутов, — кончай агитацию. Не тебе с твоим немецким шпионом Лениным судить о России!

— Народ судит, — просто ответил Цвиллинг. — А шпион — не Ленин, а вы и вам подобные, кто зовет не дозовется англичан да французов… Кто Русь любому отдаст — лишь бы у власти самим остаться. Поняли, что всему миру вызов брошен. Революция-то не только русская, а мировая! И Ленин — наш, всего мира, народный! Боитесь его и…

Дутов криво улыбнулся. Слез со стола и вплотную подошел к Цвиллингу:

— Красиво! Ох, научились говорить красиво, — он еще раз ехидно улыбнулся и тут же вдруг посуровел, жестко, как на плацу, отчеканил, — но еще не всему научились. Кузнецов! Увезите его в Павловскую станицу. Там наши казаки «доучат» комиссара! Пусть приговор ему вынесет сам народ. Там поагитируй.

И тихо, себе будто в оправдание добавил: — сам себе казнь выбрал… Не я…