Красный дождь в апреле

XXIII

Прямо в шинели, в облепленных снегом валенках, поручик Виноградов сидел за столом, уронив белую голову на иззябшие красные руки, и плечи его судорожно вздрагивали. Желтоватая «молния» слабо светила. Алиция растерянно прошлась по комнате, затем села в кресло, сцепив пальцы. Нет, это невыносимо. Так долго не сможет продолжаться. Не на фронте, а смерть все время стережет. Вот она, смерть, явилась и сидит за столом. Она за черными окнами. Она глядит из затемненных углов комнаты. Она всюду и всегда. И даже ночью, во сне, кажется, приближается и тянется холодной костистой рукой…

Виноградов неожиданно вскинул голову. Русые волосы налипли на лоб. И лицо мокрое. И около валенок грязные потеки. Алиция брезгливо поморщилась. На нее глядели, бесцветные, нечеловеческие глаза. И страшно заколотилось, подкатываясь к горлу, сердце.

«Ева, дорогая, единственная, что будет с тобою? Не приходи, доченька, не приходи сегодня…», — молила про себя Красинская.

— Все, что я говорил, — Виноградов рванул ворот, — все, что я говорил, Алиция, все это пустое. Все это — наигрыш.

В дверь робко поскреблись. И просунулась зеленая рожа хозяина: пора выходить в зал. Да, пора петь, Работа есть работа. Красинская с трудом расцепила пальцы. Кивнула хозяину: сейчас иду.

И вдруг поручик ловко, каким-то звериным прыжком, пересек комнату, схватил хозяина за плечи. Заорал:

— Холуй! Деньги гребешь, стрижешь купоны со всего. Со всего: с купцов, с офицеров, с музыки, с души!

Хозяин не удержался, ноги подкосились, упал на колени. А Виноградов судорожно искал кобуру.

— Сейчас я тебя прибью. Рас-стре-ляю!

Он произнес «расстреляю» со сладострастием. Затем неожиданно спокойно приказал:

— Встать! Распустить всех. Закрыть кабак. Скрипача — сюда, бегом! Сегодня играть и петь будут для меня. Только для меня одного!

Поручик ткнул себя в грудь. Хозяин пятился, угодливо сложив ладошки.

— И живо сюда вина наилучшего! Пшел!

Виноградов скинул шинель. Сел на диван, нога за ногу.

— Я не буду, — выдавила Красинская. — Не могу…

Поручик расстегнул кобуру. Глаза его повлажнели от слез:

— Будете. Я так желаю.

Красинская сложила руки на груди. Открыть сумочку и из пистолета в упор, в лицо, в румяные щеки? Не успею… Нельзя… Убью или нет? Но тогда все откроется… Выдам всех. Надо сдержать себя. Во что бы то ни стало надо собраться, выдержать.

А на столе уже радугой заиграли бутылки. О, боже, даже икра! Какой подлец, какое рабское лицо, и это хозяин, человек, который за несколько месяцев стал богаче всех в Оренбурге? Как бесхребетно стелется он по комнате? О боже, боже…

Осторожно вошел скрипач с иконописным лицом. Хозяин провел его к окну, зачем-то одернул на скрипаче сюртук, поправил галстук. И даже дунул в черные очки: будто сдувал с них ему одному видимые пылинки.

— Он у нас все умеет, — шептал хозяин, — он все играет. Паганини прямо. Ну, все умеет…

— Паганини? — скривил губы поручик, — погань такая же, как и ты. Уходи: не раздражай меня. Мразь…

Поручик смачно плюнул ему вслед. Подсел к столу, прыгающей рукой налил вино в три бокала. Взял два и подошел к Красинской, всунул один ей в руку.

— Прошу.

Подошел к скрипачу.

— И ты, на, выпей. Не обижайся. Пей!

Сел за стол и приподнял бокал:

— За бежавших комиссаров!

И опрокинул жидкость в рот разом. И пытливо стал разглядывать Красинскую и скрипача. Скрипач выпил и долго шарил рукой вокруг, пока не нащупал подоконника и не поставил бокал. Выпила и Красинская.

— За комиссаров почему не выпить, а? — почти с нежностью спросил поручик, — славные ребята. Сидеть бы мне на их месте, если бы не Александр Ильич…

Виноградов налил водки и выпил. Закурил из золотого портсигара.

— Прошу извинить, желаете? — он протянул портсигар Красинской, — подарок самого. Эх, надо же так сорваться, так промахнуться.

— Я не курю…

— Нет, поймите же меня: так промахнуться!

Виноградов зло всхлипнул.

— Смешно? Ха-ха-ха! Что же не смеетесь? Ну, пойте! Ну, умоляю вас.

Красинская стояла у окна рядом со скрипачом. Хрустела пальцами. Нет, не может петь она перед этим выбитым из седла офицериком.

— Что изволите, господин? — будничным тоном спросил скрипач. И от его глуховатого голоса Красинская успокоилась, скрестила руки на груди.

— Если вы не будете петь, — сказал поручик, — я убью этого Паганини здесь, у вас, а потому заранее прошу прощения за шум, — Виноградов показал пальцем на скрипача, — меня раздражает его голос и эти дурацкие черные очки.

Красинская сжала ладонями виски. Да, он убьет. Что же, наконец, поет же она в зале? И здесь тоже тот же зал, ну не толпа пьющих, а один — не все ли равно? Надо побольше злости. Я спою, но запомню этот вечер. И постараюсь сделать все, чтобы и ты запомнил его навсегда!

Часы пробили одиннадцать. Медленно звенели удары, упруго падая в тишину комнаты. Мертвенно желтела лампа. И матово бледнели лимоны на тарелке. Поручик проследил взгляд Красинской, налил коньяка. Одну рюмку пододвинул на край стола, вторую выпил. Налил снова и опять выпил залпом. Закусил лимоном.

Красинская, как в полусне, подошла и выпила. Коньяк французский, хозяин не поскупился. Одиннадцать часов. Евы нет: значит, она осталась ночевать у Войцеховских. Красинская вздохнула и запела:

И скрипач, торопясь, подхватил мелодию.

Тоска затопила комнату. Красинская пела, прикрыв глаза. От усталости ли, от выпитого ли, но лицо ее вдруг еще более постарело, лиловые тени расплылись под глазами, разбежались морщины на лбу и у рта. Голова немного кружилась. И сквозь ресницы мелькали какие-то яркие точки.

Зачем жива? Зачем? Сколько было светлого, как на недопроявленном снимке, белое все: земля и люди. Вот она — среди родных и знакомых в газовом платье у рояля. Вот — в чесучовом костюме Стефан. И розы, розы, розы… И что? Что это? Холод, сибирские леса, нетопленая изба… Можно было сто раз умереть. Забыться. Нет, жалеть не о чем: все хорошо. Все прожито хорошо. Дай бог другой так!

Зимняя голубая Варшава. Розовое славное небо, прорезанное остроугольными крышами. Стефан, высокий, сильный, смеющийся, мой любимый… Поцелуи в тени фонарей…

Горячие губы твои растопили снежинки на моих щеках. И утреннее небо спокойно розовело. Как акварель нежное небо. И нежные руки твои, Стефан…

— Вви-их! — хлопнул выстрел и, взвизгнув, упала скрипка. Красинская отшатнулась от окна, скрипач на коленях искал скрипку. Звякнули на столе бутылки. Виноградов бросил наган на стол.

— Хватит, — поручик ощупывал свое лицо бегающими пальцами, будто чужое, — не надо! Уходи, уходи!

Скрипач стоял неподвижно, сжимая инструмент у груди. Очки упали и белые слепые глаза бессмысленно смотрели на поручика.

— Дайте ему очки и выпроводите его, — Виноградов закрыл лицо руками, — я не могу видеть его глаза. Не могу. Я сдаюсь, я кончился!

— Вы прострелили ему скрипку, — удивляясь своему спокойствию, произнесла Красинская, — понимаете: вы сломали инструмент.

— Сломал, — прошептал поручик, — точно так. Виноват. Вот дайте ему, прошу вас.

Он отдернул от лица руку и поспешно вытащил пачку ассигнаций, положил на стол рядом с наганом. Красинская надела скрипачу очки. Подала деньги. Скрипач не взял и бумажки рассыпались по полу.

— Я не могу оставить вас с нам, — шепнул скрипач и наступил на деньги.

— Идите, он уже не опасен, — ответила Красинская, сама удивляясь своему уверенному голосу, — идите, так будет лучше.

И скрипач ушел. Тыкая смычком во все стороны.

— Ушел? — спросил поручик и открыл лицо, — налейте мне водки… В бокал… Я негодяй и… Посмотрите на мое лицо. Это мое лицо? Или лицо не мое уже? Скажите, чье это лицо?

— Выпейте, — Красинская подала бокал, — пейте!

— Не говорите, да? — Виноградов выпил водку, как воду, не поморщившись, не закусив. — Не бойтесь меня.

— Я не боюсь, — Красинская поправила фитиль в лампе и села в кресло. Ее охватила страшная усталость. Но спать не хотелось. Часы показывали второй час ночи.

— Вы не гоните меня, — жалобно попросил поручик и пухлые губы его задрожали, — я хочу говорить… с вами… Все пьяные говорят. И я тоже пьян. Не перебивайте только. Я знаю, вы на их стороне, вы не наша. И Дутов когда-нибудь пожалеет… он любит красивых женщин. Если бы не его супруга, о!

Виноградов мотнул головой. Беспокойно ощупал нос.

— Это не мой нос? Молчите? Ну ладно. Не хотите сказать правды. И за это нижайшее вам… О чем же я хотел? Если бы я был человеком, я бы не паясничал ни там, ни здесь. Я бы сам попросил расстрела. Или как Борис… А я, посмотрите на меня, у меня лицо чужое? Я скажу откровенно: я знаю многое. У меня с детства своя философия. И я все равно буду жить! Буду я жить? Молчите? Я играю и ставка очень велика. Я их всех обдурю, поверьте мне. Сейчас выигрывает хитрейший. Я все равно стану над ними всеми, я знаю все их секреты. Пусть я ползаю на коленях сегодня, а завтра они будут ползать передо мной. Но тщетно: я расстреляю любого, когда придет мой час. Ха, играют в политиков! И я могу быть монархистом, эсером, социалистом и любым, каким мне выгоднее быть. Они создают свои теории, свои религии, но я хитрее их: я не обманусь ничем!

Поручик попытался встать, но не смог. Он нашарил бутылку, разливая вино на скатерть, налил и выпил. На скатерти расползлось багровое пятно.

— Кругом враги, надо уничтожать их чужими руками, и это самое верное дело. Да, я на рожон не полезу. Я уберу со своего пути всех, но хитренько…

Временами Красинской казалось, будто липкая грязь вползала в комнату. Красинская подобрала ноги. Когда же он уйдет, наконец? Да и как он уйдет?

— Лицо не мое, нет, — поручик говорил тише, язык заплетался, — но я хитрый. Я их всех чужими…

Он запрокинул голову. Замолчал. Затем вдруг бессмысленно уставился в окно.

— Нет, меня не убьете! — Виноградов ухмыльнулся, взял наган и спрятал его на груди, под мундир. — Я тоже человек. Рано родился только… Какое лицо чужое, а? И я знаю… Я тоже хочу любви, но мне… ко мне любовь должна придти сама… сама… Заставлю и все тут…

Он уронил голову и захрапел.

Красинская сидела в кресле до шести часов утра. В окне было еще темно. Лампа холодно чадила. Виноградов поднял голову. Разлепил красные глаза.

— Скоро утро? — он встал, опираясь о стол, вынул из-за пазухи наган, вложил в кобуру. — Я пошел. Я должен быть в семь на месте…

Он нагнулся, прошел к дивану и долго надевал шинель.

— Никто не поверит вам, что я просто проспал за столом. Никто. Так, увы, устроено человечество.

Он постоял, прошел к окну, нагнулся и собрал деньги.

— Вы думаете, что я — подлец? Может так и есть. Но без подлецов не было бы и рыцарей. Как не мыслим свет без тени.

Он бросил деньги вверх и бумажки рассыпались по комнате.

— Ежели я подлец, то как видите особого рода!

Поручик побледнел и быстро вышел. Сдерживая тошноту, он прошел на улицу. По дороге он лихорадочно шептал: «Мне заплатят за все… ты сама придешь ко мне… сама прибежишь и тогда…»

Красинская оглядела комнату. Бутылки, тарелки с нетронутой закуской, деньги на полу. Это была ее комната, над которой надругались. Красинская собрала деньги, бутылки, тарелки, все завернула в скатерть. На узле проступали винные багровые пятна. «Будто расстрелянный узел», — подумала Красинская, потушила лампу и, не раздеваясь, легла в холодную неуютную постель.