Красный дождь в апреле

XXIX

Леньке нравилось бывать на митингах и собраниях. Разные мнения, споры — все это очень интересно, ясно понимаешь, что происходит вокруг.

— Быть тебе, Ленька, большим политиком, — пошутил как-то Бурчак-Абрамович, — все качества у тебя есть: любознателен, рассудителен…

— Одного нет: врать не умеет, — хитро прищурился Цвиллинг.

— Красному дипломату врать не надо, — вставила Наташа, — мы правдой сильны. Правдой!

— Верно, Наташа, — серьезно подхватил Цвиллинг, — пока мы будем честны с народом, нас не победить…

Леньке по душе тон разговора Цвиллинга, постоянно меняющийся: то ласковый, задушевный, то жесткий и насмешливый.

Вот ведь умеет Моисеич всегда отыскать самые точные слова, и когда говорит с друзьями, и когда с врагами. Особенно любил слушать Цвиллинга на митингах. Вот и сегодня, еще в обед, Ленька пробрался в бывшую школу прапорщиков, где должен был открыться первый губернский съезд Советов, хотя начало съезда назначено на шесть вечера. Он побродил по гулким холодным комнатам, помог истопнику натаскать в зал дров, затем уселся у открытой печной дверцы и стал разглядывать трескучее красное пламя. Сладко пахло березовым дымком. И навязчиво вспоминалась вкусная печенная на костре картошка. Хоть пару бы картофелин… С солью да кусочком черного хлебца, эх… Ленька сглатывал слюну и прикрывал глаза. Веяло в лицо теплом, можно бы и соснуть, да уж начали собираться делегаты. В зале зашумели, расставляя стулья. Делегаты подсаживались к печке, грели руки, курили махру. Ленька отодвигался, отодвигался и оказался затиснутым в угол. Там и задремал. А очнулся, как от толчка: говорил Цвиллинг. На щеках пятна — то ли от зимнего загара, то ли отморозил.

— …нам не нужна война! Мы хотим, чтобы все жили счастливо, а это возможно лишь при мире!

Поднялся какой-то длинный, в башлыке и офицерской шинели, басом зарокотал на весь зал:

— Надо потребовать от Совета народных комиссаров продолжения войны с Германией. Не в наших российских обычаях изменять союзникам, изменять слову! Вы, Цвиллинг, хотите испортить дело революции, так ложкой дегтя можно испортить бочку меда!

Цвиллинг спокойно выслушал, склонив голову набок, кивнул:

— Понятно: вы предлагаете свою ложку меда, чтобы подсластить контрреволюцию?

Зал взорвался хохотом. Длинный снова вскочил, но ему не дали говорить. Отсмеялся зал. Ленька медленно стал протискиваться поближе к президиуму. А Цвиллинг все говорил, повернув ладонь к слушателям:

— Мы строим свободное народное государство по всей России и делаем это не ради союзников, нет! Кто из присутствующих сидел с ними за столом переговоров? Нет таких? И я не сидел. И ничего союзникам не должен. Пусть они бьются с кем хотят и льют кровь, а наша — нам нужна! Земля наша и нам ею распоряжаться.

Одобрительно шумел зал. Встал бородатый казак, снял шапку.

— Рассея навоевалась — это верно, а мы как теперя, мы — казаки? Нам ведь земля что? У нас ее много. Что с нами изделают Советы?

— Вы от всех казаков говорите? Ладно, и я обо всех тогда скажу, — Цвиллинг умел заставить слушать, тихо-тихо становилось в зале, как только его ладонь упиралась в воздух. — Триста лет казацкая нагайка гуляла по русской земле и забивала все живое. Теперь мы освободились от цепей самодержавия. Мы предлагаем вам, казаки, идти с нами вместе, рука об руку. Чем ответите вы? Нам надо окончательно договориться: или идите вместе с нами, или берите винтовки и сражайтесь против нас… Контрреволюция рассчитывает задушить Советскую власть голодом. Отряды, что пошли за хлебом, подвергаются нападениям белогвардейских бандитов. Это люди, цепляющиеся за старое, порвавшие все связи народом. Война ради войны. Бойня ради бойни. Они не гнушаются никакими средствами борьбы. Они жаждут массовой резни, массовых погромов! Они боятся, а потому-то хватаются за нож…

Ленька пробрался к самому президиуму. Сел у окна и внимательно слушал.

— Дутов сидит в районе Верхнеуральска. Туда недавно у нас из-под носа из станицы Павловской ушло более трех тысяч белых офицеров и казаков. Около Красногорской и Островской бродит банда Лукина. Сейчас идут бои около Илека с офицерским отрядом полковника Лесовицкого. Атаман Каргин сколачивает кулаков в Нижнеозерной, а Донецков стравливает против нас зажиточное казачество около Илецка. Эти группы ведут активную подготовку к контрреволюционному мятежу. Запугивают малодушных, подкупают продажных, убивают стойких, лучших представителей трудового казачества… Товарищи, борьба лишь только начинается! Но не мы начинаем ее!

Вслед за Цвиллингом говорили Коростелевы, Кичигин, Мискинов. Часам к десяти начали расходиться. Леньку подозвал Цвиллинг.

— Обедал? Нет, по глазам вижу, что нет. Идем ко мне.

— Да я домой, — впервые Ленька назвал дом Бурчаков своим домом.

— Надо съездить на вокзал, времени маловато остается. Перекусим и съездим. Идет?

Пошли обедать или ужинать? Некогда разбираться. Был бы хлеб: Было бы время.

Перекусили на скорую руку. Вышли во двор. Ленька подогнал Таура.

— Семья, понимаешь, в гости приезжает, — развел руками Цвиллинг, — вот какие дела, брат.

Таур лениво перебирал ногами. Каждый раз, когда Ленька взмахивал кнутом, он косился глазом, но шага не прибавлял.

— Ничего, — Цвиллинг положил руку Леньке на плечо, — успеем еще.

Темнело все вокруг: закрытые ставнями окна, голые деревья, низкое серое небо. Лишь дорога маслянисто блестела. Снег у вокзала наезжен, укатан, как стекло.

— Да, Ленька, — не торопясь рассуждал Цвиллинг, — все же железнодорожники тысячу раз нравы, когда упрекают нас. Каждый день митинги. Дутов сколачивает контрреволюционную армию, а мы дискутируем… Надо действовать более решительно!

Ленька кивнул. Правильно. Где-то идут бои, стычки, а они сидят в городе…

— Ну ничего, — не успела пролетка совсем остановиться, как Цвиллинг легко спрыгнул на землю, — подожди здесь!

Вокзал был хмур и темен. Мартовская синева плотно обволакивала его. Леньке хотелось спать, но он крепился. Через полчаса он почувствовал, что кто-то его трясет: открыл глаза — Цвиллинг, а сзади его уже сидят пассажиры: худенькая черненькая женщина, очень похожая на девочку, и заспанный мальчишка лет четырех-пяти. Так вот какая семья у Моисеича! Чинно пожали друг другу руки.

— Софья Львовна, — и жена Цвиллинга улыбнулась, точь-в-точь как сам Моисеич. И Ленька подумал, что по этой улыбке он мог бы сам легко найти ее…

— А не холодно, — сказала Софья Львовна, — когда экипаж двинулся. — Я представляла, что здесь еще морозы.

— Давай-ка мне Лельку, пусть поспит пока, — Цвиллинг замолчал, затем зачиркал спичками. Закурил. — Скоро весна настоящая придет, с дождями и солнцем…

— Скоро, — вздохнула Софья Львовна, — чуешь? В воздухе уже весною пахнет.

Ленька втянул воздух и вдруг ощутил на губах привкус талого снега, свежего, пьянящего… И даже запахло первым весенним дождем.

— А помнишь, — шепнул Цвиллинг, — помнишь?

…Бьет ветер в лицо. Затем первые капли. Светлые, прозрачно-неуловимые. И водопад! Ливень! На улице целое море. Бегут прохожие. Бежит и он. А за ним с зонтиком шпик. А все уже в дождевом дыму. И только подъезды чернеют. Вот приоткрыта дверь. Так! Ух! Приоткрывает на миг: пусть шпик побежит мимо. И снова лицо под ветер. И вдруг она, на ней совсем мокрое платье. Волосы прилипли ко лбу, туфли в руке. Улыбается смущенно, счастливо.

А дождь будто играет: то притихает, то вдруг снова хлынет. И уж водосточная труба фыркает и дергается недовольно, льет толстой струей, а по булыжнику пузырится море…

Она подставляет ладони за дверь, ловит радужные капли и улыбается. И сладко замирает сердце. Но кончится дождь сейчас и уйдет она, насовсем уйдет…

Стоит улыбается. Надо что-то говорить, а что — попробуй-ка скажи. Стоит, не знает, что и она думает о нем: ну не уходи, скажи что-нибудь, не уходи, не потеряйся…

Так и молчали пассажиры до самого дома. Ленька уже несколько раз посматривал: сидят, руки вместе, смотрят друг на друга. И молчат…

Едва приехали, сошли на каменные плиты, как Цвиллинга перехватил Бурчак-Абрамович. Пышные русые усы обвисли.

— Плохие вести, Моисеич, — в Илецке казаки вырубили отряд Персиянова. В открытую пошли, сволочи!

Через полчаса спешно собрали совещание.

— Сегодня на собрании рабочих главных мастерских меня, а это и всех нас, собственно, упрекнули в бездействии, — Цвиллинг тяжело оперся руками о стол, красные от бессонницы глаза смотрели как-то особенно сурово. — Да, мы закомиссарились. Пришло время идти в бой. Нам надо быть самим в среде рабочей массы и во главе ее. Наше место должно быть там, где бойцы с оружием в руках борются с контрреволюцией. Завтра же создаем в мастерских еще один отряд для борьбы с дутовскими бандами! Рабочие рвутся в бой. Илецкие товарищи ждут нашей помощи. И наш долг немедленно протянуть им руку помощи.

Александру Коростелеву показалось, будто руки Цвиллинга мелко задрожали. Нет, прокуренные жесткие пальцы аккуратно перебрали бумаги на столе, вынули чистый лист, разгладили его. Цвиллинг взял карандаш и размашисто вывел сверху листа свою фамилию.

— Записываю. Кто желает?

— Ты не поедешь. Нас хватит и без тебя, — схватил его за руку Бурчак-Абрамович. — Это опрометчивое решение. Я еду!

— Поверьте, дорогие друзья, положение серьезное, мое место именно там…

Вскочил Александр Коростелев:

— Поеду я и Георгий, а Цвиллинг останется здесь.

— Пиши меня, — ткнул пальцем в лист Мискинов, — и давайте проголосуем, кому ехать? С кондачка решать нельзя, дабы дров не наломать.

— Верно, а посему ехать надо мне, — бросил Цвиллинг.

— Семья только приехала, а он бежать! Нет, не пустим, — решил разрядить напряжение Бурчак-Абрамович, — вместо Цвиллинга поеду я и точка.

— Тише, товарищи, — властно произнес Цвиллинг, — на местах мы должны действовать прежде всего и главным образом силой большевистской агитации. А насчет семьи, — он тепло посмотрел на Бурчака, — Михалыч совершенно прав. Поэтому разрешите дискуссию закончить: час поздний… Голосовать не будем. Завтра один день на сборы — и выступаем. Все.