Красный дождь в апреле

XX

Вьюга бушевала третий день. Ленька лежал на печи и слушал, как гудит в дымоходах ветер. Так гудит, что и сердце, кажется, вот-вот выскочит сейчас и улетит… Только что дядя Андриан втолковывал ему, что «нынче положение серьезное и пора браться за ум, не шататься зря по городу, ничего без старших не предпринимать… «Вывод ясен: лежи и молчи. Легко сказать — лежи отдыхай, как старик на печи, а попробуй усиди дома, когда что ни день, то новости, одна другой хлеще. Из 105-го и 238-го полков уносили красногвардейцы оружие. Целый склад устроили у Моисеева на Аренде. «Тише. Серьезнее». А сами? Вон куда уже серьезный Николай Постников, а кто из-под носа у пьяных офицеров в ресторане две винтовки стащил? В самом центре города, на Николаевской? И кто бежал с ними по улице?

— Так его ж не поймали, — оправдал Николая Левашов. А, может, Леньку тоже бы не поймали? Не доверяют. Что уж тут…

Лишь вчера, наконец, забежал Санька Маврин. Он чуть старше Леньки — самое большее на полгода, а уж третий год слесарит в депо. Зовет себя: «Мы — рабочий класс». Задается Санька, но, что ни говори, а он молодец, боевой, горячий. Все у него просто:

— Подумаешь — Дутов?! Брать надо оружие и восставать. Мы же не одни: в Москве и Питере Советская власть. Там Ленин…

Ленин. У Саньки маленький портрет его есть. Из книжки или газеты вырван и аккуратно обрезан: бумага тонкая. Санька портрет держит в кошельке, между двумя картонками. Лицо у Ленина простое, мужичье. Точно, как Цвиллинг рассказывал: лоб огромный, а глаза веселые и строгие сразу. Большого ума человек и ясно, что такой за народное дело ничего не пожалеет, что за таким пойдешь в огонь и воду…

Ленька ворочался, не спалось ему. Не спала и Наташа — ждала гостей. Вчера был Левашов, предупредил: придут люди, надо посоветоваться кое о чем.

— Ты не против, если соберемся здесь? — спросил он Наташу, — у меня нельзя, кажется, шпики след взяли. А сюда навряд ли: уже проверяли. Дутовцы уверены: именно тут-то мы собраться не решимся. Как ты, не боишься?

Ленька запомнил, как вскинула голову Наташа, как твердо ответила:

— Буду ждать. И не обижай меня, нехорошо. Вы жизни свои не жалеете, а я должна закрыться на все замки и дрожать мелкой дрожью? У корыта за пеленками прятаться?!

— Ну что ты, что ты, — оправдывался Левашов, — дети у тебя же…

…Скрипнула схваченная морозом дверь. Вошло несколько человек. Все знакомые — Котов, Постников, Левашов… А двое незнакомых. Особенно выделялся коренастый, краснощекий молодой парень в тулупе и высоких жестких валенках. Он смешно, по-медвежьи, расставлял ноги и затем сбросил валенки совсем. Левашов заглянул на печку и Ленька тотчас же закрыл глаза. Даже тихо, в меру, храпнул. Мы конспирацию знаем!

— …Наташа, оденься, походи возле дома, — Ленька прислушался, — а мы тут быстренько. Извини…

А… кажется, Котов говорит…

— …Моисеич передал: начали готовить побег. Дело за нами. Через Бажанову попробуем передать наганы. План Моисеича таков: по сигналу их камера обезоруживает военный караул, снимает часового у ворот… Бежать через оранжерею: за ней у стены охраны нет. Мы же будем там ждать. Штаб наметил список. Это товарищи, которым доверена первая операция…

Ленька чуть не подпрыгнул: вот это да! Неужто готовится побег? Наконец-то. Нет, тут уж он покажет себя! Что бы то ни было, а он постарается принять участие в операции. Эх, что же это Санька не пришел? Ах, Санька, черноглазый, востроносый грачонок. Нам бы ребят таких вот пособирать и тогда можно свой отряд создать. И всем красные шарфы. Цвиллинг рассказывал, что в Париже раньше революционеры носили красные шарфы. Юные коммунары…

— …Малейшая оплошность грозит расстрелом… Казачий круг постановил мобилизовать казаков от 17 до 55 лет на борьбу с большевиками. Всерьез зашевелились…

В трубе то и дело взвывало так, что до Леньки доносились лишь обрывки разговора. Он слез с печки и тихо подошел к столу.

— Не спишь? — потрепал его по подбородку краснолицый парень. — Готов идти с нами бить контру?

— Он-то? — переспросил Левашов. — Он готов хоть сейчас. Оба вы на рожон лезть вполне подготовленные. — Левашов разгладил желтым прокуренным ногтем лежащий на столе листок, покрутил головой. — Нам не драка нужна. Оружие мы взяли по необходимости и применять должны с разумением, осторожно. Так и своих недолго…

— Э, перегибаешь, — улыбнулся парень, — перегибаешь ты, Ефимыч. Нас мордуют, а мы с разумением? Дутов — это нарыв на народном теле! Вскрывать его надо! Беспощадно и чем скорее, тем лучше.

— Не спорьте, — вмешался в разговор Котов, — ты, Гриша, любишь говорить, а тут дело делать надо: русский — он, когда работу серьезную работает, то завсегда молчит. А говорить начнет — конец делу. Так что короче давайте…

— А ты, — обратился к Леньке Левашов, — марш спать!

— Погоди, — остановил парень, которого Котов назвал Гришей, — вот же тот, кого искали! Подозрений он не вызывает… А, Костя? Ну, Константин Назарыч…

Котов глянул Леньке в глаза:

— Что же, можно. Вечером, двадцать пятого, отнесешь в тюрьму товарищам нашим передачу. Хлеб или табак, махру. Понял?

— Хлеб или махру, — повторил Ленька, — а почему «или-или», неужто того и другого не достанем враз?

— Придет время, объясним, а пока вот так.

— И спать, спать! Иначе штаб решение свое отменит!

Ленька лукаво улыбнулся: не купишь, брат! Но чтобы поддержать шутку, быстро повернулся и вмиг залетел на печку. Притворно громко захрапел. Все рассмеялись.

— Растет малец, — сказал Котов, — наперекор всему живет и жить будет. В новом коммунистическом мире жить будет. Не о крове и куске хлеба, а о художестве и науке будет рассуждать. Но им тоже трудно будет.

— Ну вот сам ты, Константин Назарович, уважаемый, — откликнулся Гриша, — договорился! Чего это им трудно будет? На готовенькое придут…

— Вот поэтому и трудно, — брови на лице Котова опустились, глаза ушли, спрятались в тени, — на готовеньком как раз и легко можно ожиреть, ослабнуть. В бурю, против ветра закалка дается сама собою. А там… Да ладно. Все уж кончили вроде?

— Вроде все. Выходить по одному, — встал Левашов. Огонек в лампе заметался. Тени пошли гулять по стенам. Расписывать их в узоры.