Красный дождь в апреле

XXIV

От сырых стен избы тянуло промозглой прелью. У печки сидели тесно сгрудившись, огонь тревожно плясал по лицам.

— Кобозев будет ждать нас в Бузулуке, — говорил Ленькин отец, — все зависит от положения, а оно меняется по сто раз в день. Казаки хитрят…

Ленька прижался к холщовой гимнастерке. От нее пахло потом, кожей и махорочным дымом.

— Однако хитрить им все труднее, — возразил Цвиллинг, — так ведь, Ленька? Ты не спишь?

— Нет, не сплю.

— Вон какой хлопец вымахал. А? — Бурчак-Абрамович похлопал Леньку по плечу. — Мужик уже. Жених!

— Да, — радостно подхватил отец, — и невесту я уже видел. Красавица!

Ленька отодвинулся. Засопел недовольно.

— Нам сейчас нелегко, но всегда помним, что за нами будущее. Ради него будем драться насмерть, — сказал Цвиллинг. — Ведь мы знаем, что не умрем до тех пор, пока живы дети наши, идеи наши. Ты понимаешь, Ленька, дружище, что революция несет жизнь человечеству? Разве мы жили? Или сейчас вот живем? Нас не считают за людей. Есть господа. И есть мы — рабы. А раб — это не человек. Это скот. Быдло. Его гонят на работу, его гонят на войну, гонят куда захочется господам. Можем мы терпеть дальше? Не можем терпеть! Человек — царь природы. Ему дан ум. Он велик, мудр, все может. Ты, Ленька, не будешь рабом. Ты будешь жить в коммунистическом обществе. Захотелось ученым стать — учись. Художником — давай. Петь любишь — пой!

— А пока мы прячемся, пока нас бьют и вешают, — вздохнул Кичигин, — и мы не можем дать по зубам! Прячемся…

— Да, пока так, — согласился Цвиллинг, — революционный мир рождается в муках и крови. Но он растет быстро. Богатырски. Что ж, может, и еще годы понадобятся, прежде чем светлая жизнь наступит… Человек — он потому и человек, что всю жизнь живет и трудится на будущее. Умирает-то ради будущего…

— Ну, чего это мы все о смерти да о смерти, — прервал Цвиллинга Александр Коростелев и обратился к Ленькиному отцу. — что же, Семен Порфирьевич, скоро придет Моисеев и будем пробираться на станцию. Так что давай, проводник, поподробнее обскажи план перехода… Вот ведь, товарищи, дожили: фронт близко! Наши боевые части дерутся с армией…

— И бьют эту хваленую армию, — Бурчак стукнул кулаком по колену, — бьют ведь и кто? Наши простаки-хлопцы!

— А мы ждем, — вставил Кичигин тихо, — выжидаем.

— Давайте выступим, — откликнулся живо Цвиллинг, — возьмем рогатины, ножи, серпы и айда! Вперед! Гибель на баррикадах под красным флагом, — это почетно и красиво…

— Ирония — не доказательство, — бросил Кичигин сухо, — а руки скучают…

— Лишь бы не скучала голова, — Цвиллинг встал и прошелся по комнате. Все замолчали. Цвиллинг подошел к печке. Рыжие отсветы играли на его лице. Цвиллинг протянул руки, будто хотел поймать прыгающий свет. — Положение, товарищи, сложное. И весьма. Нам нужно довести революцию до конца, Семен. Так? Так и только так. Ленин перед Октябрьскими событиями говорил: вчера было начинать рано, а завтра уже будет поздно. Судьба восстания зависела от часов и минут… Поймите меня правильно…

— Да понимаю я все, а здесь вот! — Кичигин ударил себя в грудь, — здесь вот кипит! Распоясались дутовцы.

— Это верно, — сказал Мискинов и закашлялся, — еще одну квартиру потеряли мы, считай теперь, — в ресторан появляться опасно…

Ленька отодвинулся от отца, весь напрягся.

— Иди-ка спать, Леня, — толкнул его в плечо отец, — иди.

— Не хочу, — заупрямился Ленька, — опять секретные разговоры?

— Почему секретные? — Цвиллинг блеснул глазами, — оставайся, слушай. Обижаться не надо — сиди, пожалуйста. Ведь что тут скрывать: уйдем мы к нашим сегодня. И отец должен уйти…

— И я пойду с вами. Не маленький — сами говорили, — Ленька потянулся за махоркой, но взглянув на отца, закурить не решился.

Что ему делать здесь, в пустом доме? Ночевал у Бурчаков и как-то забывался, а сегодня все кажется: вот мама войдет, станет собирать обед, в тарелку отцу положит самый большой кусок мяса, а он, как обычно, переложит Леньке. И мать шутливо покачает головой: не слушаетесь вы меня, мужики! Не уважаете хозяйку. Нет не появится больше мама. Никогда больше не сидеть им всем троим за столом…

— Нет, я не останусь, — Ленька вздохнул, — я на войне обузой не буду, поверьте мне! Ну, скажите, Моисеич, как я вел себя тут, скажите же!

— Поведение было отличное, верно, — согласился Цвиллинг, — революции нужны и старые, и молодые солдаты. Но при условии, что все они дисциплинированы. Умеют подчиняться, слушаться старших. Да, строго исполнять решения партии, большинства. Но ты все же должен остаться. Дел и здесь много…

— Я вот тоже остаюсь, — вставил Мискинов, — а что мне не хочется в бой, что ли? Очень хочется, Леня, очень!

— Будешь жить у Александра Михайловича, помогать Наташе, — ласково сказал отец.

Ленька слушал и думал: нет, шалишь, все равно убегу. Револьвер достану. Воевать пойду, вот только Еву надо повидать… Кто знает, что может случиться?

— Но смотри, Леонтий, — пригрозил отец, — не вздумай самовольничать. Василий Исаевич остается, будешь ему в делах наших помощником. Ослушаешься — подведешь всех.

— Нет, он парень толковый, — заступился Цвиллинг. Так сказал, будто больше отца знает его, Ленькин характер. И Ленька засомневался: а что, если и впрямь остаться в городе? Здесь тоже важно больше иметь своих. И верно, дел хватит, если, конечно, и ему будут давать задания…

А отец говорил:

— …начало удалось, но нас ищут. Надо пробраться к станции незаметно. Поэтому прежде, чем придет Моисеев, надо условиться: кто с кем и по каким улицам пойдет… Я предлагаю…

Ленька с гордостью смотрел на отца: вон он какой, оказывается, с самим Цвиллингом наравне. Предлагает, советует. Поведет всех через фронт, к Кобозеву…

— Ты иди с Моисеичем, — шепнул Ленька отцу, — он еще город плохо знает…

— Верно, — кивнул отец и громко сказал, — тут предложение поступило: мне идти с Цвиллингом. Так и решим?

— Подчиняюсь, — шутливо поднял руку Цвиллинг, — решено.

— А мы тут думали свой отряд создать, — вдруг вырвалось у Леньки.

— Кто это мы? — нахмурился отец, переглянулся с Цвиллингом. — А ну говори! Еще этого не хватало: игрушки, оловянные солдатики…

— Ну мы с Санькой Мавриным и…

— И кто еще? — Цвиллинг смешливо хмыкнул. — Наверное Гришка, Моисеева племянник, и этот, как его — с лесопильного?

— Пашка Саликов, — протянул Ленька. — А вы откуда знаете? Кто из ребят сболтнул, а?

— Если бы мы ничего не знали, то гроша ломаного бы не стоили, — улыбаясь, проговорил Цвиллинг. — Но, товарищи, это не игра. Нет, серьезное дело затевают ребята. Вот на питерских заводах уже Союзы создаются. В них молодые рабочие объединяются. Дело хорошее. Его нам надо поддержать…

— И без них хлопот полон рот, — заикнулся Мискинов, и отец Ленькин согласно кивнул, но Цвиллинг упрямо рассек ладонью воздух:

— Да что вы, право?! Вдумайтесь: смена нам растет. Смена. Вот наган мне Леня отдал однажды. Доверил. А сейчас свои мысли доверяет. Это еще ценнее. И мы должны по-ленински подойти ко всему этому: поддержать, помочь ребятам объединиться…

— Вообще-то, конечно, дело доброе, — отозвался Бурчак, — но не спешите, ребята, поперед батьки не лезьте. Вот освободим город и обмозгуем все вместе.

— А пока укрепляйте связи друг с другом, — сказал Цвиллинг, — своих подбирайте: рабочих ребят, стойких, серьезных…

— А Еву можно? — тихо спросил Ленька. — Красинскую Еву?..

— Можно, — твердо и серьезно ответил Цвиллинг, — верная дивчина, смелая. Рискуют с матерью ежечасно головами…

В дверях тихо стукнули. Ленька откинул щеколду. На пороге появился худощавый мальчик. Он снял киргизский лисий треух и ярко-рыжие волосы на голове встали дыбом, будто под шапкой у него была еще одна, меньше, но такая же пышная и рыжая.

— Вот вам и юный Моисеев! — Цвиллинг подошел, сжал за плечо, заглянул в глаза, — а дядя где? — Что-нибудь случилось?

— Да, ничего, — Гриша шмыгнул носом, стрельнув глазами на Леньку, — стоит на улице, посматривает: не следит ли кто… Вместе мы пришли. Пора…

— Пора, так пора! — Цвиллинг пожал руку Леньке. Отец нагнулся, оцарапал жесткой бородой, неловко поцеловал:

— Смотри, не балуй тут.

Ленька отвел глаза: чего еще! Не маленький. Так и расстались. Будто на минуту. А оказалось-то не на минуту, и не на год…

В городе хозяйничали белоказаки. Но хозяйничать им оставалось недолго. В очередях в булочных открыто говорили: конец дутовщине подходит, красные близко. А в очередях уж всегда правду скажут. Где-то в кобозевских отрядах сражается отец. Он жив. Хотя и редко, но приходят от него добрые вести.

Вот какая сила у белых — тысячи штыков и сабель, а ничего сделать не могут. Больницы переполнены ранеными. Жмут красные, ой, как жмут!

Ленька улыбался. Он чуть ли не приплясывал от избытка переполнявших его чувств. Ничего, господа офицеры, господа золотопогонники, недолго вам осталось гулять по городу! Недолго…

Сегодня встреча с Евой: пройдутся как всегда в сиреневых сумерках до того знакомого тополька, что у тюрьмы, да обратно. Время тревожное. Не нагуляешься…

А мать все отпускает Еву. Верит, значит, что Ленька — человек надежный. Недаром ему доверили подать сигнал к побегу. Побег… о нем до сих пор не прекращаются в городе пересуды. Говорят, будто весь караул расстреляли за кладбищем. Говорят, будто поручик Виноградов сам стрелялся, да неудачно. И по-страшному запил с горя.

А побег удался!

— Удался! — Ленька даже подпрыгнул, но тут же почувствовал, что какая-то сила приподняла его в воздух и грохнула оземь.

— Куда прешь, гаденыш! — перед Ленькой появилось багрово-синее, небритое лицо. Где он видел его? А, тогда, у ресторана… К счастью, казак не узнал Леньку. Он только длинно и витиевато выругался и, еще тряхнув Леньку за ворот ватника, опустил на заснеженный тротуар.

— Шляются тут. Путаются под ногами!

Но даже эта встреча не омрачила Ленькиного настроения. Он ускорил шаги. Хрустко, будто свежая тугая капуста, скрипел под ногами снежок. Сияли солнечные окна. Синело небо. И, казалось, еще бы чуть пригрей лучи, — и задымятся крыши, потечет родниковая капель, жесткий снег враз станет ноздреватым, дымчато-голубым… Кругом все тихо и мирно. И нет будто бы ни войны, ни крови, ни расстрелов. Вот войдет Ленька сейчас в дом свой: отец сидит, читает газету, рядом за швейной машинкой тихонько напевает мать. Но стоит заколоченным дом. Замело сугробами ворота. И до весны к дверям, пожалуй, не добраться…

Ленька замедлил шаги. Но не остановился. Остановишься, воспоминания полезут самые что ни на есть душевные. Раскиснешь совсем. А тут надо революцию делать. Революцию! Где-то рядом дерется отец и его товарищи. Оттуда ежедневно приходят сообщения, одно интереснее другого. Не было одежды — оборвались красные, а тут обнаружили на запасных путях эшелон, что шел куда-то из России эмиру Бухарскому. В двух вагонах — теплые халаты, покрытые красным атласом. С легкой руки Цвиллинга оделись и стали воевать в красных халатах. Чем не форма?

А недавно Василий Исаевич рассказывал у Котовых, как возле Сырта кончилась в кобозевском поезде вода. На станции воды нет, а тут белые уж подбираются сзади, отрезают путь. Патронов у наших мало. Отступать? Бросить поезд и пулеметы? Нет! Цвиллинг бросается в снежную замять, скидывает одежду и рубашкой начинает таскать снег в тендер паровоза! За Моисеичем остальные! И вот снова поезд движется, живет, бьет казаков! Поливает их огнем!

Ленька сам не заметил, как размахался руками и нечаянно задел шедшую навстречу пару. Молодая женщина в меховой длинной до пят шубе вела под руку пьяного поручика. Когда Ленька задел его, офицер остановился, оттолкнул женщину и, раскачиваясь, будто от ветра, стал рассматривать Леньку в упор.

— Та-ак, погоди-ка, голубчик мой, погоди, — поручик полез в карман. Ленька похолодел: перед ним стоял Виноградов. Сейчас вытащит наган и…

— Та-ак, так-с, — поручик все продолжал шарить в кармане и, отдуваясь, пучил глаза, — так-с, дорогой…

Бежать бесполезно. Язык будто прилип, да и о чем говорить с пьяным? Ленька молча ожидал, что будет дальше. Кажется, Виноградов не узнал его. Безучастно стояла в стороне женщина, кутая голову в широкий мохнатый воротник.

Офицер стал медленно вынимать из кармана руку. Сощурил глаза.

— Ха, испугался? — в руке он держал портсигар, — вот смотри: обычный портсигар… в то же время и не обычный… Память.

Виноградов стянул перчатку с левой руки и открыл, портсигар, размял папиросу. Женщина взяла поручика за локоть, но Виноградов недовольно скривился.

— Пардон, мадам! Дай поговорить с будущим России. Мы перебьем друг друга, а они вот останутся. Должен кто-то оставаться на земле? А?

Виноградов протянул портсигар Леньке. Ленька поколебался секунду и взял папиросу. Закурил. Поручик уже не раскачивался, а стоял прямо, застыл, лакированные сапоги плотно прикипели к снегу.

— Да о чем я? — Виноградов покрутил портсигар и сунул в карман.

— А что я говорил?

— Идемте, — томно протянула женщина. Поручик качнулся, выхватил у Леньки папиросу и бросил ее на снег. Затоптал:

— Обрадовался? Покурить захотелось с офицером? — поручик нагнулся и пристально разглядывал Ленькино лицо, — где-то я видел уже эту физиономию…

Бежать? Ленька исподлобья глянул в лицо поручика. И как это все получается глупо: надо же нарваться на этого…

— Ну я вас все равно раскопаю, — поручик повис на руке женщины, пробормотал что-то вроде и не по-русски. Сделал шаг и с каким-то шипением произнес: — беги пока я добрый!

— Добренький, — пропела женщина, — идемте скорее. Поди собрались все, а нас нет… Неприлично получится, Александр Ильич гневаться будет. Да и опасно нынче…

— Пардон, — склонился поручик и поцеловал руку у женщины. Рука была в легкой ажурной перчатке. — А вы, мадам, приставлены ко мне атаманом для… для… чтобы обучить меня правилам хорошего тона?

Виноградов невесело рассмеялся.

— Боже, кто поверит, что… — поручик поперхнулся, — что единственная наследница баевских миллионов будет утешать бедного поручика? Бедного…

Женщина почти насильно уводила поручика, что-то шептала ему. Ленька плюнул:

— Добренький! Погоди, раскопают тебе… могилу.

И Ленька, сжав кулак, погрозил вслед уходящим.

— Беситесь, гады! Чуете конец.

— Это ты кому? — перед Ленькой вырос Санька.

— Смотри, обернется и хлопнет: сейчас жизнь дешевле копейки. Живут одним днем: надышался и рад…

— Э, пусть! — отмахнулся Ленька, — вот болтаться без дела надоело. Видел намедни своего дядю-хозяина, так тот даже и не узнал меня. Вообще-то узнал, конечно, да верно побоялся, что просить работы буду… Вот ведь как!

— Все они такие, — махнул рукой Санька, — ничего, наши уже близко. Вчера Гриша Моисеев ходил с дядькой на станцию. Помогал выгружать оружие: привезли под углем на паровозе. И достоверно слышал: кобозевские отряды под Каргалой. К ним на подмогу прибыли матросы! Теперь дутовцам зададут жару!

— А мы сидим здесь, — вздохнул Ленька. — Вчера видел Василия Исаевича, просил настоящего дела. Ну хоть винтовки таскать к нам. Да он запретил: Наташа с детьми одна, ее подводить нельзя… Сидишь и ничегошеньки не знаешь.

— Зато я знаю, скоро все наши выступят. Как Кобозев подойдет ближе, мы ударим в тыл, — Санька зашептал, озираясь по сторонам, — вот тогда от нас не отмахнуться. Хоть связными, да возьмут!

— А знаешь? — в свою очередь зашептал Ленька, — я слышал, что среди красных дерутся даже венгерцы. Здоровые такие ребята и отчаянные — ужас! Все за наших, все…

— Закурим? — вытащил кисет Санька. — Ты чего? Не хочешь?

— Накурился уж, — Ленька отвел глаза, — и вообще, как выгоним дутовцев, так все, конец, брошу: охота дымом дышать!

— Охота? — Санька шутливо подергал себя за кончик носа, прикрыл веки, — знаем откуда все это идет. Сказать? Ну ладно, молчу. Видел вас… Смотри — осторожнее!

— Чего бояться, — как мог солиднее произнес Ленька, — в своем городе кого нам бояться? Ха!

— А вон кто-то голубей гоняет, — протянул руку в синее, будто эмалированное от морозца небо Санька, — вот ведь кому чего, а голодному — щи.

— Сизари ничего, — пригляделся Ленька. И обрадовался. Жизнь все-таки, несмотря ни на что, свое берет.

Где-то хлопнул выстрел, но голуби продолжали кружиться. Только сбились плотнее…