Красный дождь в апреле

XXI

За квартал от тюрьмы Ленька неожиданно столкнулся с Евой. Он хотел было пройти мимо. Гордо и независимо. Но не удержался и, подняв руку с узелком, сказал:

— А я передачу вот несу.

— Хочешь отгадаю, что у тебя в узелке, а?

— Смотри, какая отгадчица, — Ленька помахал узелком, — не выйдет сегодня, не пройдет номерок.

— У тебя там, — Ева понизила голос, помедлила и закончила, — там лежит хлеб.

— Может и так… А откуда ты узнала?

— Ты что же, считаешь, что я просто так здесь стою? Считаешь, что я ничего не знаю?

— Ничего я не считаю, — буркнул он недовольно, — что надо, то и несу.

Его неприятно поразило, что Ева, видимо, опять знает больше него. Ясно: передача имеет какой-то тайный смысл. Только ему никто не сказал какой. А Ева знает…

— Ну, надулся, как индюк, — начала она и перевела разговор, — а я ведь нарочно тут стояла, тебя ждала. Тебе что — неприятно меня видеть?

— Нет, наоборот, — вырвалось у Леньки. Он смутился. Покраснел.

— А тебе идет, когда ты краснеешь, — серьезно отметила Ева, — даже веснушки тебе идут. Честно!

— Скажешь тоже, — грубовато бросил Ленька и носком сапога стал сосредоточенно обивать ноздреватый лед у дерева. — Скоро весна, деревья распустятся, тогда мы с тобой на рыбалку сходим. Ладно?

— Ладно, — серьезно ответила Ева, и передернула плечиками, — только не скоро весна. Декабрь…

— Ну, декабрь уж, подумаешь, — возразил Ленька, — декабрь кончается, там январь пролетит и солнце пойдет на лето.

— Скорей бы лето наступило, — вздохнула Ева, — холода все да холода. Я кстати тут уж час целый, наверное, стою.

— Замерзла?

— Угу, — созналась Ева, — очень.

Леньке стало ее жаль: ведь, верно, холод собачий. А каково ей час битый ждать на улице. Пальто вон какое тонкое. Форс один.

— Я побежал, — строго сказал он, — а ты иди. Не жди меня…

— Нет, я дождусь, пойдем после к нам…

— Хорошо, жди меня. Я мигом!

— Погоди, очень ты скорый, — Ева слегка улыбнулась, как-то по-новому, так, как улыбаются взрослые в разговоре с детьми, — у самой тюрьмы передачу отдашь девушке в пуховом платке…

— Нет… — протянул Ленька, — мне надо самому.

— Слушай же! — прикрикнула Ева и оглянулась по-сторонам, — слушай, что говорят: ее зовут Соня Бажанова. Запомнил? Спросишь ее: «вы — Соня?», И отдашь ей…

— Нет, — заупрямился. Ленька, — я не могу.

— Иначе нельзя! — сорвешь важное дело, — зашептала горячо Ева. — Дядя Андрей наказал…

— Какой дядя Андрей?

— Левашов.

— Андриан?

— Да, Андриан, — согласилась Ева, — это его друзья зовут так, а по документам он Андрей Ефимович. Ну, не это главное.

— А что же? — прищурился Ленька, — скажи.

— Ты пойдешь со мной, за тобой не должны увязаться шпики, понял? Или ты мне не веришь?

— Отчего же, — задумался Ленька, — верю… Ну, я пошел.

— Не забудь — Соня, — повторила Ева, — спросишь: Соня?

У ворот действительно стояла девушка в пуховом платке. Она бросилась к Леньке:

— Давай узелок! Что долго так? Все в порядке, а?

— Вы — Соня?

— Да, Соня я, давай же и уходи скорее! — она почти насильно выхватила узел, — ну беги, беги скорей!

Ленька все же подождал, пока девушка не скрылась в воротах тюрьмы и лишь тогда побежал назад. Ева ждала его, зябко стуча ногой об ногу.

— Ничего не соображаю, — признался Ленька, — почему мне не дали передать?

— Скоро сообразишь, — еле выговорила Ева, — ох и морозище!

— Побежали! — взяв Еву за руку, Ленька заспешил к ресторану.

Ева едва поспевала за ним.

— Устала, погоди, — просила она, но Ленька качал головой.

— Давай, давай! Согревайся!

Красинская встретила их на пороге. Ленька, давно не видел ее. Лицо старшей Красинской осунулось, под глазами появились морщины. За какой-то месяц-два она заметно постарела.

— Все передал? — спросила она, сощурив глаза так же, как это делала дочь. Хорошо. Садитесь чай пить.

Она расставила на столе чашки, подала варенье в хрупкой прозрачной вазочке. Ножка хрустальная в иголочках, как в инее.

— Я скоро вернусь, ждите меня, — сказала Красинская и стала надевать пальто, — а вы лучше закройтесь. Я постучу три раза.

— Мне тоже идти надо, — встал Ленька, с сожалением оставляя чашку с дымящимся чаем, — надо идти.

— Нет, сиди здесь, — приказала Красинская. Ленька даже пригнулся: оказывается эта женщина могла разговаривать властно и строго. Он помешал ложечкой красноватый чай. Дверь хлопнула.

— Ева, — извиняющимся тоном сказал Ленька, — я все же пойду?

— Нет, погоди, — она накинула на дверь крючок. Затем повернулась и медленно подошла к Леньке и села. Затем положила голову на ладони. Задумчиво посмотрела на него, будто впервые увидела.

— Так, — медленно, будто раздумывая, начала Ева, — все правильно. Хочешь меня поцеловать? Вижу, вижу, что хочешь?

Ленька отвернулся. Закусил губы. Еще бы миг и он бы вскочил, наговорил что-то обидное… Но быстрый шепот заставил его остановиться:

— Ленька, ты же настоящий человек! А я дура, конечно. Ну не злись, родненький. Все правильно. Я бы тоже не стала так легко доверять… всем, каждому… Но Левашов точно приказал привести тебя сюда. К нему нельзя. Я тебе могла бы сказать вещь… Только ты меня не выдашь?

— Еще чего! Что я трепло какое. Чего ты испытываешь… Не хочешь — не говори…

— Сегодня ночью большевики должны бежать из тюрьмы, — горячо говорила Ева, — я слышала разговор и знаю все. Ты должен был отнести хлеб и табак, так ведь?

— Допустим, — произнес Ленька слово, услышанное им тогда от железнодорожника на Аренде, — и что же?

— Хлеб означает — бежать можно, — глаза Евы расширились, — а табак — это значит бежать нельзя. Понял? Дутовцы в ближайшие дни готовят расправу с заключенными. И ждать больше никак нельзя. Вот наши и готовят побег…

Леньке стало ясно все. Он было хотел обидеться на Левашова — что же, не могли сказать ему-то, но Левашова здесь не было, это раз, и второе: сказанное Евой было таким замечательным и интересным, что обижаться было бы просто глупо. Ленька только крякнул и сделал вид, что обжегся. Подул на чай.

— Подумаешь, новость, — сказал он как можно равнодушно, — ясно побег… Что я, не знаю?..

— Клади варенье, вишневое, — улыбнулась Ева, — оно холодит.

— Сам знаю, — ответил Ленька. Это уж так всегда: девчонки любят командовать и соваться не в свое дело. Подслушала разговор и все знает. Ума много не надо подслушивать.

— Спасибо за чай, — солидно произнес Ленька и, перевернув чашку, положил сверху кусочек сахара: так отец всегда делал.

— Ты чего нос повесил? — рассмеялась Ева, запрокинула голову. Ямочка на подбородке сделалась глубже. Зубы ровные, один только чуточку вкось, такой упрямый, своевольный. На тоненькой шее билась жилка. Леньке вдруг захотелось поцеловать Еву в ямочку. В тоненькую слабую шею. И он поцеловал бы. Да, поцеловал. Если бы не эти насмешливые глаза.

Ева подошла к зеркалу, поправила волосы.

— А еще про тебя говорили как… перехвалили видно. И молодой пролетарий. И сообразительный. И Кравчинского читает…

— Скажут тоже, — Ленька пригладил волосы, — а почему ты не была в Караван-Сарае? А?

— А разве там все были? А Левашов был? Нет? Ну вот так-то. Кому надо — тот и был. А ты даже этого не знал, — поддразнивала его Ева. — Эх, а ведь говорили, что все знает, что юный революционер, что бесстрашный самый…

— Кто это все говорил? — насторожился Ленька, — кто?

Ева все поправляла прическу. Искоса взглянула и, ничего не ответив, вновь занялась волосами. Густые, пышные, они поблескивали и переливались под ее быстрыми ловкими пальцами.

— Кто говорил? — переспросил нетерпеливо Ленька и подошел к ней.

— О чем… говорил? — непонимающе поднялись брови, а глаза лукаво прищурены. — О чем ты?

Ленька оторопел. Вот те на! Притвора какая! Он пожал плечами, отошел и сел в кресло. Вынул бумагу, насыпал из кармана махорки. Не спеша свернул цигарку. Закурил. Хотя курить не хотелось.

— Говорили: такой воспитанный, от природы…

— Пхх…

— Знаешь кто о тебе говорил? Цвиллинг!

Ленька чуть не задохнулся едким махорочным дымом.

— Цвиллинг?!

— Ага. Мы его еще по Сибири знаем…

В дверь постучали три раза. Ева подбежала, отбросила крючок. На пороге стоял бородатый мужчина в казачьей форме. Он снял шапку и шагнул вперед, широко раскинув руки.

— Папа! — бросился к нему Ленька. У двери стояла старшая Красинская. Она устало улыбалась. Устало, но мягко и доверчиво, как Ева.