Красный дождь в апреле

V

Ленька раза два обошел вокруг гостиницы, не решаясь зайти к Красинским. Ему хотелось увидеть Еву, но он боялся застать у них кого-нибудь из посторонних и, не дай бог, снова встретиться с поручиком Виноградовым. Ленька прикинул, где должно быть окно номера Красинских, осторожно забрался на дерево, с него — на карниз и прильнул к стеклу. Вот тебе и на! Прямо перед ним, всего на расстоянии вытянутой руки, виднелась спина поручика, розовая противная шея, Ленька быстро соскользнул вниз. И чего опять Виноградову понадобилось здесь, зачем он заявился?

Ленька медленно побрел вдоль мокрой от утреннего дождя мостовой к Уралу. Чертов поручик! А он-то так готовился к встрече с Евой: вымыл голову, причесался, надел свежую рубаху, долго и осторожно начищал ботинки дегтем.

Снизу от речной сиреневой воды несло холодной сыростью, погребом и прелыми листьями. И Леньке опять, который раз в этот день, вспомнился отец. Листья в букетах. Горячие большие руки. Рыжеватые усы над насмешливо приподнятой губой. Ленька вдруг поймал себя на мысли, что вот еще пройдет год-два и забудется отец совсем. Тогда можно встретить отца на улице и не узнать…

Тоскливо на душе и так одиноко, хоть волком вой. Надо же так случиться, чтобы, в такое время остаться совсем одному. Было всего-то два верных, казалось, друга, да и тех нет. Колька Карпов уехал со своим отчимом в деревню: там сытнее и спокойнее. Теперь всё — ни бороться не с кем, ни рыбачить. А Юрка Зайцев — тот и вовсе дезертир первой статьи. Как только Леньку взял к себе дядя («пожалел сиротинку», — как говорили соседки после похорон матери), так Юрка и здороваться перестал. С извозчиками ему, видишь ли, не по пути. У него отец ветеринар. Теперь даже книжку про графа Монте-Кристо негде взять, не перечитаешь… Вот она какая штука — жизнь: было три друга закадычных и нет их… С остальными одноклассниками, сынками купцов да приказчиков, Ленька и вовсе не водился.

Берег Урала был безлюден. Ни души. Даже не было мальчишек, которые обычно играли здесь в разбойников. Ленька прошел до гужевого моста. Здесь шли подводы, груженные мешками, сеном, кирпичом. Деловито покрикивали возницы. Но от этого оживления Леньке стало еще грустнее: он чувствовал себя никому ненужным. Снова заморосил дождь. Роща задымилась, зачернели столбы, заплясала по булыжнику грязная пена.

— Ленька?

Он обернулся: перед ним стоял высокий голубоглазый мужчина с пышными русыми усами. На голове его был наброшен мешок. С краев бежали тонкие дождевые струйки. Где-то Ленька уже видел это полное добродушное лицо…

— Сидай, хлопче, — отвернул уголки мешка мужчина и повел рукой в сторону воза с сеном. — Ну, сидай же! Я ж угадал: Леонтий?

— Да, — протянул Ленька, все еще пытаясь вспомнить, где он видел эти пышные усы и ярко-голубые глаза, — это я…

— Чи, може, я не так кажу? — прищурился мужчина, — так все равно влезай, мне ты и нужен. По особо важному делу. Поедешь — не пожалеешь. Ну, смелее, гостем будешь у меня! Аль не узнал меня? Помнишь, как в цех прибегал и я тебе Коростелева искал еще? Ну?!

Вот когда Ленька вспомнил. Точно — тогда, утром, когда он носил записку Красинской в железнодорожные мастерские… Тогда он и видел и говорил с этим человеком, который так смешно и будто нарочно путает русские слова с украинскими.

— Михалыч? — тихо спросил Ленька и тут же сам утвердительно кивнул головой, — Михалыч.

— Ну же — он самый! — погладил усы Михалыч, подсадил Леньку на воз. От мокрого сена остро и пряно пахло летней степью, но было холодно и ветрено, а оттого еще более тоскливо. Ленька лежал, зябко ежась под курткой. Ему было безразлично: ехать ли, идти ли. Только лишь бы не оставаться одному. Воз медленно покачивался и под мерный перестук колес, катившихся по выщербленной булыжной мостовой, клонило ко сну. Ленька медленно плывет куда-то с закрытыми глазами. Ему видится лицо Евы: чистое, свежее, будто умытое росой. Розовые губы припухли. А в глазах не то ласка, не то укоризна…

Она вяло протягивает гибкую руку. Ленька ловит ее пальцы, но они так белы и нежны, что совершенно не ощущаются. Будто воздух. И хочется встать и идти на любое: на драку, на гибель, на головокружительные подвиги… Подвиги… Шпаги… Кровь…

Ева смотрит большущими серыми глазами. Матово светятся русые волосы. Какие они — жесткие или мягкие? Ленька осторожно тянет руку, но рука повисает в пустоте…

Уехать бы. Оказаться вдвоем на необитаемом острове. Охранять ее. Добывать пищу. Драться со зверями. Но главное — быть с ней всегда рядом. Так, чтобы дыхание слышать…

А как она смотрела, когда совала записку? Дружески, доверчиво, строго. Как могла она быть так уверена в том, что он не предаст ее? Как?..

Она сразу поняла, сразу поверила.

Воз дернулся, и Ленька приподнял голову. Спереди чернела спина Михалыча. Он так и не обернулся, так и не сказал ни слова. Он молчал всю дорогу до железнодорожной линии, где среди других низких сереньких домиков на раскисшей земле был и его дом. Ленька был благодарен Михалычу за молчание: так хорошо, по-доброму помолчать умел только отец…

Михалыч нет-нет да оглядывался. У него мокрое, красное, обветренное лицо. Большие, с черными загнутыми ресницами, глаза его смотрели проницательно и чуть горестно.

Подъехали к дому. И лишь распахнув дверь, Михалыч сказал:

— Входи, гость!

Но Ленька внезапно заупрямился. То ли показалось ему, что слишком уж охотно в гости пошел, то ли робость охватила, но он остановился. Опустил глаза:

— Спасибо, в другой раз… А если дело какое, то говорите здесь…

— Э, нет, так отступать нельзя, — потянул его Михалыч за рукав, — входи-ка! Там, хлопче, разберемся.

В сенях их встретила молодая чернявая женщина. За ее спиной, в углу, из люльки выглядывал малыш. Женщина порывисто обняла Михалыча, чуть приметно утерла глаза передником. Или это просто показалось?

— Ну, Наташа, все отлично идет, — разулыбался Михалыч, — и встречай гостя. Это — Леонтий Козлов, а это моя семья. Особое внимание, прошу вас, обратите на наследника: Бурчак-Абрамович-младший. А, звучит?! А старший в гостях, в деревне молочко попивает.

Бурчак-Абрамович. Генеральская фамилия. Только вот живет Михалыч совсем не по-генеральски. В низкое маленькое окно барабанил дождь. В полутемных углах комнаты сумрачно проступали под белой глиной узловатые бревна. На выскобленных половицах — матерчатая дорожка. И лишь яркие — будто кто набросал красного стекла, — угольки в печке вспыхивали сухим приятным теплом. Михалыч снял с Леньки промокшую тяжелую куртку и повесил у печки.

— Ну, голубушка, покорми прежде нас, — полуобнял Наташу Михалыч и пощекотал усами ее смуглую щеку, — а я быстренько коня распрягу!

Он хлопнул дверью и на миг пахнуло на Леньку сыростью. И Леньке отчего-то вспомнилась прошлогодняя осень, когда он с Юркой подобрал в Форштадтском лесу подбитого грача. Забинтовали ему ногу, подправили крыло и принесли домой. Из-за хождения по сырому лесу босиком у Леньки заболело горло, и мать, уже больная и сохнувшая, с большим трудом удерживала Леньку дома, отпаивала его липовым отваром. А когда на третий день Ленька вышел из дому, то оказалось, что Юрка сменял грача на ржавый австрийский штык. Штык отобрал Юркин отец, а грача съели кошки. И от этого, непонятно отчего вспомнившегося случая, на душе у Леньки сделалось совсем плохо…

Вернулся в дом Михалыч. Наташа собрала на стол. Вынула из печи большой чугун и вся комната сразу пропиталась густым и пряным запахом украинского борща. На скатерть легли веселые расписные деревянные ложки.

— Вы, Михалыч, говорили о важном деле? — вдруг спросил Ленька, видимо, продолжая свои раздумья.

— Ешь лучше! — прикрикнула было на него Наташа, но остановилась под взглядом мужа, загремела крышкой самовара. Михалыч поспешил к ней, и, кинув в самовар углей, начал раздувать их сапогом.

— Ну, не спеши, хлопче. Какое там важное… Так это я ради красного словца сказал. А то бы тебя к себе не затянул, а?! Конечно, не затянул бы! Ясно!

Он посмеялся, вытер глаза: видно дым попал.

— Дяденька не бьет? Не обижает?

— Нет, куда ему! — торопливо ответил Ленька, — а что, революция уже кончилась?

— Эк, задачник нашелся, — крякнул Михалыч, метнув взгляд на жену. — Не кончилась, брат, начинается только. Вот ты на чужом мерине дяде гроши робишь, так какая же это революция? Нет, она только начинается, — и тихо, доверительно, — самые главные бои впереди еще…

— О, скорей бы! — оживился Ленька, — ружья в руки и по пузатым! Огонь!

Бурчак развел руками. Наташа укачивала ребенка и делала знаки руками: тише же!

— Ералаш в голове у тебя, — прошептал Михалыч, — революция это не игра в разбойников. На-ка косточку: видишь мозги? Любишь? И я тоже, вкусная вещь… Мозги. Для бунта их не надо, а для революции они вот как, позарез нужны. Кумекаешь?

За окном быстро темнело. Где-то рядом простучал поезд. Видно, и этот торопился к югу, к теплу: туда последнее время больше всего ехало народу. В основном это были солдаты с фронта. Может, и отец среди них? Ленька заторопился:

— Ну, спасибо, пора и домой.

Хотел солидно сказать, но получилось по-детски беспомощно и тихо.

— Погоди, сейчас чаек поспеет, — тихо сказал Бурчак и погладил усы большим пальцем, — вот ты о революции спрашиваешь. А ведь дело это ох, сложное! Не всяк поймет сразу… Ох, не всяк разберется…

Михалыч явно тянул время. Но не знал Ленька причины. Не знал он, что в Совете рабочих депутатов, наконец, разузнали о судьбе его отца. Выступал Семен Порфирьевич Козлов на солдатском митинге уже на пути домой, под Самарой. Говорил о войне и мире. Вызвали вечером к начальнику гарнизона. Розоволицый полковник поднял бархатные бровки и распорядился:

— Большевик? Изолировать!

И пропал солдат безвестно…

Не знал Ленька и того, что три дня назад на квартире Войцеховского большевики обсуждали: как быть с Ленькой, и вот тогда-то Бурчак-Абрамович предложил: «Возьму его к себе. Где два рта, там и третий не помеха». Да, вот как все это сделать? Как сказать…

— Мы за такую революцию, когда все будут счастливы. Вот тебе живется как? — Михалыч почесал затылок, — плохо живется тебе. Факт. Один, сирота, хм…

Бурчак раздул усы и недовольно поморщился: не следовало бы о сиротстве говорить. Эх! Язык мой — враг мой… Он даже со злости на себя прикусил кончик уса.

— Отец с фронта должен… — тихо начал было Ленька и пошел к печке. Снял куртку. От нее шел пар и одевать ее было неприятно. Он потоптался в нерешительности. Бурчак понял его.

— Да, сейчас время такое, трудное. Но придет отец прежде всего к нам. Не затеряется. А тебе бы хорошо перебраться от такого дяди куда-нибудь. Я бы от такой родни сбежал давно!

— Не крути, Саша, — Наташа подошла, рука ее легла на плечо Леньки. — Нравится у нас, а? Если нравится, то оставайся.

Бурчак благодарно посмотрел на жену. Хотел что-то сказать, дрогнули русые усы, но сдержался. А Ленька стоял и мял в руках куртку. И чувствовал на плече женскую руку, от тепла которой он уже отвык. Ленька поднял глаза и успел увидеть ту редкую нежность в глазах взрослых, которую они почему-то стараются прятать, стыдятся которой, а без нее так невыносимо трудно жить на земле. На земле, мокнущей под холодным дождем. Ленька вздохнул:

— Если можно, то я, конечно, рад бы… — тут горло его перехватило, он глотнул, сжал кулаки, — но можно я приду завтра?

Он был маленький, но мужчина. Он не мог допустить жалости к себе. И они двое, так удивительно понимавшие друг друга и умевшие договаривать сокровенное одними глазами, они поняли его.

— Хорошо, — ответил Михалыч, — конечно, вещички взять надо и прочее…

— Заходи, Ленечка, — чуть певуче попросила Наташа.

— Ну, ждем тебя, значит завтра? Так я понял?

Ленька благодарно кивнул Михалычу. Этот великан легко выручал Леньку, может, поэтому, когда они вдвоем вышли на крыльцо и Бурчак легонько прижал Ленькино плечо к себе, Ленька не стал противиться и секундочку простоял прижавшись. Ему было так необходимо постоять рядом с сильным и добрым человеком. А вверху, на насыпи, под мокрым коричнево-палевым небом, лязгали поезда. Пахло мазутом, печеными яблоками, запахами уходящего лета, которые не покидают железнодорожных путей до самого снега. А под ногами похрустывала увядающая стылая листва.