Красный дождь в апреле

XXVII

Дом Панкратова блестел большими зеркальными окнами, будто светился изнутри. Возле него казалось даже теплее. «Наверное от того, что много народа», — думал Ленька, пробираясь сквозь толпу. У самых дверей он увидел, наконец, самых что ни на есть настоящих моряков. Они были ладные, веселые, увешанные «лимонками», но не такого огромного роста, как представлял их себе Ленька. Это немного разочаровало. А еще больше, то, что один из них больно взял его за плечо и, глядя куда-то в сторону, равнодушно сказал:

— Сюда нельзя. Здесь, братишка, не цирк, а революционный комитет! Понял?

И оттолкнул от дверей: прямо в объятия Саньки.

— Что? Не пускают, — притворно посочувствовал Санька. — А ведь ты Цвиллинга во как знаешь. Как же так?

— Знаешь, — передразнил Ленька, — и что из того? Что же я каждому про то говорить буду? На всех углах кричать?

— Товарищ, — обратился к моряку Санька, — этот вот парень друг Цвиллинга. Ему надо, вот нам с ним, — поправился Санька, видя, как внимательно сдвинул брови матрос, — нам надо пройти к Цвиллингу. Он сам скромный, не скажет…

Но матрос еще более сдвинул брови, наклонил голову, прислушиваясь к разговорам за дверями.

— А? — очнулся матрос, — чего вы лопочете? Не мешайте, сейчас не до вас, салажата.

За дверями шумели. Входили и выходили разные люди: штатские, военные, даже казаки. И как назло ни одного знакомого…

…А там, за дверями кипело. Бегал, толкаясь, Бурчак-Абрамович. Писал на машинке, выстукивая одним пальцем свой первый приказ, комиссар по печати Василий Исаевич Мискинов. Звонил в мастерские Семен Кичигин и сдержанно, то и дело отводя трубку, ругался: связь была плохая.

Цвиллинг сидел за столом вместе с Коростелевым и жирным карандашом чиркал по исписанному уже вдоль и поперек листу:

— Итак, по порядку. Получается так, Саша, прежде всего вопрос о создании органов Советской власти в городе и губернии… Сегодня же соберемся и назначим время выборов и порядок выдвижения депутатов…

— Василий решил закрыть «Южный Урал», — Коростелев кивнул в сторону Мискинова, — завтра попробуем выпустить свою газету «Известия», там и поместим нашу программу…

— Главное — сказать о введении твердых цен на хлеб. И об изъятии оружия.

— Комиссар! — вбежал в комнату коренастый башкирин. — Упустили, понимаешь! Сбежал Архангельский, говорю, сбежал и хапнул из банка около двух миллионов! Денег нет…

Цвиллинг расстегнул ворот гимнастерки. Затянулся едким табаком. Взял карандаш. Спокойно постучал им по столу.

— Вот и следующий вопрос — о финансировании предприятий. Деньги достанем, будут деньги. Сегодня же объявим: на городскую буржуазию накладывается контрибуция. Сколько?

— Три миллиона? — вздохнул Бурчак, подняв могучую грудь так, что казалось еще немного и рубаха треснет, поползет.

— Четыре, — жестко сказал Коростелев, — Георгий звонил со станции, просил средства для восстановления железнодорожных построек…

— Так, раз комендант станции просит, то увеличим размер контрибуции, — Цвиллинг открыл дверь, крикнул одному из матросов: — Как там с телеграфом, наладили связь?

— Пока еще нет, — ответили из коридора: И тут в дверь проскользнул Ленька. Он тихо прокрался к стоявшему в углу дубовому резному шкафу и огляделся: догони не было. Ленька притаился.

Вбежал перепоясанный пулеметными лентами матрос:

— Связь установлена!

— Погоди минутку, — Цвиллинг вынул из кармана школьную тетрадь, вырвал листок и начал писать. Писал быстро, карандаш взлетал, чиркал и перечеркивал. Наконец, Цвиллинг отошел от стола и прочитал:

Цвиллинг Коростелеву:

— Посмотри, Саша, подойдет? Как, Василий Исаевич?

— Оце гарно, — взял листок Бурчак.

— Передай по телеграфу всем, всем, — сказал Коростелев матросу.

— Верно, действуй, браток, — одобрил Мискинов. И матрос сунул листок в кобуру, решил идти, но, заметив Леньку, вдруг широким шагом подошел к нему и вытащил на середину комнаты:

— А тебе чего тут надо, чертяка?

— Отставить! — Цвиллинг поднял руку, — это наш парень.

Матрос смущенно потоптался, хотел что-то сказать, но смешно поморгав рыжеватыми ресницами, ушел.

— Ты чего прибежал? — спросил Бурчак и нахмурился.

— Что так грозно? — улыбнулся Цвиллинг, — пришел человек с делом. Говори, Ленька, говори будущий комиссар, что нужно тебе от революционной власти? Э, да ты, гляжу я, недоволен чем-то, а?

Цвиллинг говорил все медленнее, и все ловил взглядом глаза Бурчака. А тот их прятал, отворачивался.

— Я вот чего, Моисеич, — тихо начал Ленька, — я об отце… Ни дома, ни у Михалыча его нету… Ни здесь…

Цвиллинг резко выпрямился:

— Значит, Александр Михайлович тебе ничего не сказал?

— Нет… — и сердце у Леньки заколотилось часто-часто.

— Як же я, — начал Бурчак и крупное доброе лицо его покраснело, — як же можно было… Да…

— Мда, — оборвал его сердито Цвиллинг и серые глаза блеснули холодной сталью, — як да як, переяк.

Он обнял Леньку за плечи и отвел в соседнюю комнату. Там сидели две девушки и что-то писали, шептались и тихонько смеялись.

— Ну-ка, выйдите! — прикрикнул на них Цвиллинг. И по его суровому приказному тону Ленька понял: с отцом неладно. Цвиллинг присел на стол, зачем-то осмотрел сапоги, подтянул голенища. На правом сапоге подметка прикручена проволокой.

— Ты парень уже взрослый, — Цвиллинг помедлил, — твой отец, Ленька, Семен Порфирьевич Козлов убит белобандитами у 17 разъезда… Сразу… в голову…

Ленька оцепенел.

Цвиллинг погладил ежик волос:

— Извини, Ленька, может, не так надо было сказать… извини… Если бы все понимали, хотели понять, не было бы жертв, не было бы крови. Да вот люди, Ленька, люди — они разные…

Цвиллинг замолчал. Потер пальцем висок. Стало тихо. Оба молчали. Не глядя друг на друга, закурили из одного кисета; Цвиллинг протянул холщовый мешочек. Чем еще умерить боль мужчинам? Не слезами же… Хотя глаза Ленькины предательски покраснели…

— Когда-нибудь таким, как отец твой, народ будет класть на могилы цветы… У таких учиться будут жить для людей… А пока вот… гибнут товарищи… Не привыкли мы еще, хотя к смерти и не привыкнешь. Такая она штука уж непривычная.

Цвиллинг жадно затянулся. Потрепал Леньку по волосам:

— Понимаю — тяжело, сынок, тяжело…

— Один я остался… — прошептал Ленька. — Что делать-то…

Отец! Так мало довелось им увидеться, так мало… Что делать теперь? Как жить? Не погиб же вот какой-нибудь Булкин или Виноградов. А отец. Убили… За что убили? За то, что жить хотел по-человечески, другим жизнь свободную добывал. И это разве люди — те, кто убил?! Ленька скрипнул зубами от бессилия и горечи. Отвернулся. Зло смахнул едкую слезу.

— Там наши коней конфисковали, — Цвиллинг ткнул окурок в подоконник, — может, найдешь своего?

Цвиллинг осторожно взял окурок, повертел его, положил, снова ладонью смахнул пепел с подоконника:

— Коня, говорю, посмотрим, а?

— Зачем? — пожал плечами Ленька, — мне бы винтовку дали, а?

— Винтовку? — произнес задумчиво Цвиллинг, — придет время дадим, конечно. Обязательно дадим, а сейчас нам разъездные нужны… Очень нужны нам разъездные… Понимаешь, брат Леня, очень…

— Где? Кони где? — проглотил горький комок Ленька.

Цвиллинг молча пошел вперед. Во дворе они подошли к высокому черноглазому парню, одетому в светло-зеленый мундир и какие-то странные галифе, узкие, из тонкого сукна.

— Этот парень к тебе, — раздельно произнес Цвиллинг и показал пальцем сначала на грудь Леньке, а затем на мундир парня.

— Этот? — переспросил парень, с трудом выговаривая слова. — Ко мне? Да?

— Да, да, — быстро закивал Цвиллинг ему. — К тебе!

— Карашо, — улыбнулся парень, — айда!

Ленька шепнул Цвиллингу:

— Кто это?

— Наш. Бывший солдат бывшей Австро-Венгерской империи, слышал о такой?

— Да, вот что, Леонтий, — Цвиллинг внимательно оглядел его, — тебе будет два поручения: во-первых, подбери ребят, нам нужны посыльные, связисты, одним словом, надежные сметливые парни. Во-вторых, сегодня вечером не уходи домой без меня. Если я не успею к семи, ты не почти за труд еще раз проникнуть ко мне. Я скажу, чтоб тебя пропускали. Договорились? Так. Ну, Ласло, не обижай его. Дружите.

— Дружба — карашо, — откликнулся венгерец и опять улыбнулся. — Айда?

— Айда, — согласился Ленька и несколько раз кивнул головой, — айда.

В конюшне отыскал Таура. Ленька погладил его по впалым ершистым бокам.

— Э, плох, плох, — махнул рукой венгерец, — не надо. Бери другой.

— Нет надо, — упрямо сказал Ленька, — хороший он, понимаешь? Я его знаю.

— Карош? — удивился парень, — ладно.

Венгерец принес упряжь, отдал Леньке и ушел. Ленька вывел Таура, запряг его. Конь смотрел на Леньку устало, грустно и сочувственно. Прямо по-человечески. Ленька погладил взъерошенную гриву Таура и неожиданно для самого себя заплакал.