Краткая история Латинской Америки

После Второй мировой войны индустриализация Латинской Америки замедлилась. Националистическая мечта 1930-х об экономической независимости в послевоенном мире оказалась едва достижимой. Между тем рост населения ускорился, поскольку улучшение санитарии и здравоохранения радикально снизило уровень смертности. Аргентина, Куба, Колумбия и Бразилия в первой половине XX века были самыми быстрорастущими странами мира. В 1900 в Латинской Америке проживал 61 000 000 человек; в 1950 их было 158 000 000; а всего десять лет спустя – уже 200 000 000. Резко выросло городское население: Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу, Мехико, Гавана и Сантьяго после Второй мировой войны перешагнули порог в 1 000 000 жителей. К 1960 это сделали Лима, Каракас, Богота и Ресифи. Вскоре страны Латинской Америки вошли в число самых урбанизированных в мире. Их экономики также выросли и расширились, но недостаточно для удовлетворения основных потребностей (а тем более надежд и мечтаний) миллионов новых людей.

Мечты Каролины Марии ди Жесус были сильнее и деятельнее, чем у большинства. В 1947, когда в трущобах Сан-Паулу она построила себе хижину из старых досок, картона и сплющенных консервных банок, ей было 33. Она приехала в город в поисках лучшей жизни, но поначалу обеспечивала своих детей, собирая макулатуру, которую носила в узле из мешковины и продавала в среднем за 25 центов в день. Ее жизнь во всем напоминала жизнь соседей, за исключением двух классов образования. Она умела читать и писать, и грамотность окрыляла ее воображение. Жесус нашла в мусоре блокноты, которые еще можно было использовать, и стала писать в них о своей жизни и стремлениях. К 1958 году, когда ее обнаружил репортер, она заполнила 26 блокнотов. Отрывок из этих записей опубликовали, и бразильские читатели среднего класса были ошеломлены, прочитав слова, написанные в трущобах. Дневник Каролины стал бестселлером, а после был переведен на 13 языков. Старые блокноты, найденные в мусоре, стали для Каролины ди Жесус билетом из трущоб. Но миллионы других остались там, несчастные и отчаявшиеся, питаясь гнилыми объедками и умирая от болезней, которые можно было предотвратить.

Чем дальше, тем больше латиноамериканцев верили в необходимость действительно революционных перемен. Тем временем латиноамериканские националисты начали видеть в «добром соседе» военного времени старого империалистического противника. Да, в основе антиамериканской позиции лежал национализм, часто вступавший в мощную коалицию с другой идеологией – марксизмом. Но ни в коем случае нельзя сказать, что все латиноамериканские националисты после войны стали марксистами. Лидеров-националистов, которые активно общались с простыми людьми, но марксистами не были, часто называли популистами.

Послевоенный популизм

Популизм был, по сути, стилем руководства, ориентированным на массовую политику и победу на выборах. Послевоенное время ознаменовалось немалыми успехами латиноамериканской демократии: к голосованию допустили женщин, снизили возрастной ценз до 18 лет и даже отменили требования к грамотности. Многие страны сделали голосование юридическим обязательством. И вот в Бразилии большинство проголосовало за то, чтобы в 1951 году Жетулиу Варгас снова стал президентом – несмотря на диктаторские наклонности, которые он показал весьма ярко, его правительство давало надежду на вполне материальное улучшение жизни многих людей. В послевоенный период националисты, пришедшие к власти по всей Латинской Америке, зависели (как очень немногие правительства до них) от свободно выраженного избирательного права большого числа людей – по сути, от коалиции представителей среднего класса и промышленных рабочих.

Угодить этой коалиции было труднее, чем угодить горсткам землевладельцев тут и там, а все остальное доверить управляемым выборам, как это делали неоколониальные правители. Чтобы победить на выборах вскоре после войны, националисты применили популистскую политическую тактику: кандидаты ездили по стране, собирая массовые митинги, и много выступали по радио. Популисты разгромили старые сельские олигархии и их империалистических сообщников за пределами страны. Популистские призывы были рассчитаны на то, чтобы привлечь избирателей из рабочего класса видением радикального улучшения условий жизни, не отпугивая избирателей из среднего класса образами классовой борьбы. Национализм помог придать этой новой коалиции ощущение единой цели.

Популистская политика удерживала власть вдали от старой коалиции – сочетания олигархических и внешнеэкономических интересов, – управлявшей большей частью региона до 1930 года. Экономическая мощь землевладельцев и международных финансистов рассеялась, когда обанкротился великий экспортный бум, но они были готовы вернуться, как только возродится система импорта-экспорта. И, кроме того, старой коалиции по-прежнему принадлежало решающее влияние на голосование в деревне. Таким образом, латиноамериканским националистам нужно было победить – и победить по-крупному – в индустриализирующихся городах.

Между тем после Второй мировой войны индустриализация Латинской Америки начала тревожно замедляться. Когда импортные потребительские товары вернулись на прилавки, окно возможностей для ИСИ закрылось. Потребительские товары из США снова стали доступны для удовлетворения отложенного спроса. Чтобы выдержать конкуренцию, латиноамериканским производителям требовались капитальные товары: новое оборудование для заводов. Профицит торгового баланса в годы войны обеспечил Латинской Америке покупательную способность для приобретения промышленного оборудования в Европе и США, но Европа восстанавливала собственные заводы, разрушенные войной, и это привело к дефициту капитальных товаров на мировом рынке.

Американские экономисты и поддержавшие их деловые и дипломатические голоса рекомендовали вернуться к импортно-экспортной торговле, как это было до 1929 года. Латиноамериканские страны, убеждали американские экономисты, должны делать то, что у них получается лучше всего: сконцентрироваться на своем «сравнительном преимуществе» производителей сырья и продуктов питания с низкой заработной платой. Это, в свою очередь, помогло бы промышленно развитым странам мира делать то, что лучше всего получается у них: производить технику (от автомобилей до тонкой электроники) и культурные товары (такие, как фильмы и стили одежды), определяющие современность. Согласно либеральной экономической теории, результатом такого «разделения труда» станет повышение общего уровня жизни. Но с точки зрения латиноамериканских националистов, это была гарантия возврата к неоколониализму. Для них индустриализация стала краеугольным камнем национального развития, единственным, что могло выровнять возможности на экономическом игровом поле между Латинской Америкой и уже развитыми промышленно странами.

Этот запрос на ускоренное развитие нашел влиятельного союзника в Экономической комиссии для Латинской Америки (ЭКЛА), созданной Организацией Объединенных Наций. Путеводной звездой ЭКЛА был аргентинец Рауль Пребиш, самый влиятельный латиноамериканский экономист за всю историю. Его анализ был сосредоточен на «периферийном» положении Латинской Америки (экспортирующей сырье) в глобальной экономике, в которой чем дальше, тем более выраженно доминировал промышленно развитый «центр» (США и Европа). Для большинства латиноамериканских экономистов теория «центр-периферия» (или теория зависимости) Пребиша в качестве руководства к действию заменила либеральную теорию сравнительных преимуществ. Проблема, по их мнению, заключалась не в том, как найти сравнительные преимущества периферии, а в том, как выбраться с окраин.

Таким образом, в послевоенные годы латиноамериканские националисты столкнулись с «коалицией» серьезных проблем: неотложными социальными потребностями, контратакой старых политических противников, ослаблением экономической базы и враждебностью США. Популистская политика во многом стала ответом на эти вызовы. События в Аргентине, Бразилии и Мексике с разных сторон иллюстрируют развитие популистской темы.

В Аргентине, самой богатой, промышленно развитой, городской и грамотной стране Латинской Америки того времени, существовало и самое динамичное националистическое движение: перонизм. Военные, которые контролировали страну в 1930-е, действовали иногда как националисты правого толка, но чаще как хранители старой социальной иерархии. Хуан Перон, по имени которого названо движение, был офицером-националистом, а став министром труда, завоевал поддержку среди аргентинских рабочих. Опасаясь влияния Перона, правительство удалило его, но 17 октября 1945 года огромная демонстрация рабочих в центре Буэнос-Айреса потребовала его возвращения. С тех пор перонисты торжественно отмечали 17 октября как День верности, а их враги ежегодно жаловались на «День святого Перона». В 1946, после избрания президентом с большим отрывом, Перон дал напуганной аргентинской элите дополнительный повод для жалоб.

Президентство Перона в Аргентине (1946–1955) ознаменовалось формированием действующих профсоюзов и быстрым объединением промышленной рабочей силы. Рабочий класс все эти десять лет оставался опорой перонистского движения. Перон и его жена Ева Дуарте – Эвита для миллионов, которые ее обожали, – в старой доброй националистической манере злились на традиционную землевладельческую олигархию – класс, нелюбимый городскими жителями в целом. Эвита сыграла огромную роль в мобилизации перонистского движения. Ее драматические жесты в поддержку бедноты помогли движению расширить аудиторию за пределы профсоюзов.

Эвита (до встречи с Пероном – гламурная актриса «мыльных» радиопостановок) выросла в бедности и атмосфере социального остракизма. Как многие рабочие-перонисты, она приехала в Буэнос-Айрес из «деревни». Они знали, что она понимает их. Она определенно говорила на их языке. Даже ее роскошный гардероб в европейском стиле, далекий от крестьянских нарядов Фриды Кало, пришелся аргентинским рабочим по вкусу. Яркий стиль Эвиты приглашал их насладиться ее триумфом: «Я одна из вас. Я вас не забыла. Моя слава принадлежит и вам тоже!» Она заявляла, что ее величайшая гордость – заслуженная «любовь простых людей и ненависть олигархов». Она создала Фонд социальной помощи и с явным удовольствием лично занималась благотворительностью.

В 1947 году Эвита помогла аргентинским женщинам получить право голоса и выступила за равную оплату труда. Но это не мешало ей считать, что высшим стремлением женщины должны быть замужество и материнство: «Мы рождены, чтобы хранить очаг, а не болтаться на улицах». От ее рабского обожания Перона веяло патриархальными традициями. Эвита никогда не использовала слово «лидер» применительно к себе. «Он лидер, – говорила она о муже. – Я лишь тень его превосходства». В своих страстных речах, более сильных, чем у Перона, Эвита представляла себя посредником, «мостом любви между Пероном и народом». В 1952 году Эвита стремительно сгорела от рака, окруженная демонстрациями всеобщего горя.

Национализм руководил перонистской экономикой, и США протестовали так громко, как могли. Правительство Перона пыталось положить конец иностранному владению всем и вся в стране. Помимо коммунальных предприятий, оно выкупило или экспроприировало мясоперерабатывающие заводы, банки и страховые компании; самый известный шаг – переход в собственность Аргентины огромной железнодорожной системы, принадлежавшей до того Великобритании. В то же время оно расширило спектр социальных услуг и нарастило бюрократию для управления новой собственностью. Центральным элементом плана перонистов была пятилетняя программа «индустриализация или крах», субсидируемая за счет экспортного сельскохозяйственного сектора. Однако то, что произошло, было скорее крахом, чем индустриализацией. Серьезный экономический спад и непопулярный конфликт с Ватиканом подорвали поддержку движения со стороны среднего класса.

В 1955-м военные сместили Перона. И все же, улучшив жизнь рабочих, восстановив их достоинство и прежде всего дав им надежду, перонизм завоевал сердца многих аргентинцев. Перон мог поддерживать лояльность, даже будучи в изгнании. В 1957 году, например, четверть избирателей аннулировали свои бюллетени в ответ на его призыв. Перонисты не могли править сами, но никто другой не мог править без них. Аргентину ждал тернистый путь.

События в Бразилии протекали более или менее так же с поправкой на то, что популистская коалиция в Бразилии была не такой сильной. Городской рабочий и средний классы Бразилии – страны более сельской и более зависимой от экспортного сельского хозяйства – оставался пропорционально слабее аргентинского. Тем не менее годы правления Варгаса придали импульс – и правление Варгаса еще не закончилось. Когда в 1945-м бразильские военные отстранили Варгаса от должности, лидер националистов уже подготовил свое возвращение, основав не одну, а две политические партии. И в 1950 году Варгас вернулся на пост президента как победивший кандидат одной из них – Бразильской рабочей партии. Но добился он немногого. В 1954 он совершил самоубийство. Его предсмертная записка была направлена против «темных сил и интересов», которые «высасывали кровь бразильского народа» и мешали его националистическим целям. Драматическая смерть Варгаса вызвала огромную волну общественного горя, аналогичную реакции Аргентины на смерть Эвиты двумя годами ранее.

Популистская коалиция Бразилии продвинулась вперед при других президентах. Но лихорадка развития отодвинула на второй план обязательства перед обнищавшими миллионами, такими как Каролина Мария ди Жесус. Новая столица, Бразилиа, задуманная как ультрасовременный проект массивных, широко расставленных многоквартирных домов, была построена за счет растущей инфляции с огромными затратами государственных ресурсов. Ее расположение в малонаселенной внутренней части страны оптимистично говорило о новых рубежах. Дизайн был выбран на международном конкурсе и отражал футуристическое городское планирование Ле Корбюзье. Поразительно оригинальные общественные здания Бразилиа (такие, как частично подземный собор) сделали их создателя, Оскара Нимейера, самым известным латиноамериканским архитектором века. Этот городской мираж «космической эпохи» сформировался в конце 1950-х, в тяжелые годы лишений, описанные в дневнике Каролины ди Жесус. Открытую в 1960 году новую столицу можно назвать идеальным символом периода после Варгаса.

В Мексике идеальным символом времени была ИРП – Институционально-революционная партия с акцентом на институциональную, а не на революционную. Вооруженные силы теперь были окончательно подчинены ИРП, а в политике правила бал однопартийная система замечательной стабильности, но сомнительной демократии, в которой каждый уходящий президент лично выбирал следующего кандидата от ИРП. И кандидат от ИРП ни разу не проиграл. Единственным «революционным» в ИРП теперь была националистическая преданность героям и лозунгам Мексиканской Революции. Но Мексиканская Революция, если определять ее как борьбу за социальную справедливость и защиту угнетенных, в послевоенный период была мертва.

Однако промышленный рост Мексики продолжался. Власть землевладельцев была окончательно подорвана, и ИРП сохранила лояльность многих, кто получил выгоду от земельной реформы. Поскольку правительство продавало продукты, выращенные на восстановленных общинных землях, эхидо, оно могло сдерживать цены и тем самым, по сути, субсидировать уровень жизни в городах. Хотя Мексиканская Революция была в основном сельским восстанием, ее фактическими победителями стали горожане. Индустриализация продолжалась. Мексиканская валюта держалась стабильно, в отличие от ревущей инфляции в других странах. Как и в Бразилии, экономический пирог в целом стал больше, но перераспределение богатства не изменилось. Жизнь большинства мексиканцев за все полвека правления ИРП так и не стала заметно лучше.

Начало холодной войны

1950-е для большинства латиноамериканцев были временем разочарования. США, которые теперь окончательно заменили Европу в качестве модели прогресса, демонстрировали блестящее послевоенное процветание с невообразимым ранее уровнем жизни. Глянцевые журналы и фильмы показывали латиноамериканцам, чего им не хватает. Хорошая жизнь, как заявляли американские СМИ, предполагает наличие холодильника и автомобиля. Но для большинства латиноамериканцев даже холодильник был почти недостижимой мечтой, а о машине нечего было и говорить. Показав «хорошую жизнь» внимательной и тоскующей аудитории, помогать достичь этой цели США не собирались.

Став сверхдержавой, доминирующей в мире и не имеющей конкурентов в полушарии, США больше не пытались казаться добрым соседом. Разочарование Латинской Америки в США началось в 1947-м с объявления плана Маршалла. США выделяли огромные суммы на восстановление Европы, чтобы дать толчок послевоенному процветанию и снизить привлекательность коммунизма, и одним из основных благополучателей по плану Маршалла были враги США во Второй мировой войне. Бывшие латиноамериканские союзники США, также борющиеся за процветание, считали, что подобная помощь нужна им. Дипломаты раз за разом поднимали этот вопрос, но Латинская Америка в приоритеты США не входила. Зоной риска считалась Западная Европа с расположенными в опасной близости советскими армиями и энергичными коммунистическими партиями, за ней следовала Азия. Но не Латинская Америка.

Таким образом, вместо помощи латиноамериканцы получили скудную диету из дипломатического давления. В 1947‐м США созвали страны полушария для подписания Пакта Рио, постоянного панамериканского оборонительного союза. В 1949‐м в Китае победила коммунистическая революция, а Советская Россия испытала атомную бомбу. Холодная война началась всерьез.

Население США жаждало кофе, жаждало бананов и было готово, отойдя от производства вооружений (хотя «военно-промышленный комплекс» и был опорой послевоенной экономики), предоставлять взамен потребительские товары. Немногочисленные предприятия наукоемких отраслей и тяжелой промышленности, появлявшиеся в Латинской Америке, были в основном дочерними компаниями транснациональных корпораций США. Они устанавливали по большей части уже бывшие в употреблении станки, снятые с заводов в США, – устаревшее и изношенное оборудование. Вполне логично, что заводы с такой производственной техникой не могли конкурировать с аналогичными заводами в США – горькая пилюля для националистов, стремящихся к экономической независимости. Согласно анализу ЭКЛА, такого рода индустриализация только усилила подчиненное положение Латинской Америки, тогда как для американских политиков расширение транснациональных корпораций было всего лишь естественным развитием глобального капитализма. Капитализм свободного рынка считался «американским», и от него зависело процветание США как внутри страны, так и за рубежом. Поэтому любая разновидность латиноамериканского экономического национализма, любое его проявление были «антиамериканскими», и с ними нужно было бороться.

В условиях антикоммунистической охоты на ведьм внутри страны Госдепартамент США начал в любой латиноамериканской оппозиции видеть признак «подкрадывающегося коммунизма». Основной точкой приложения антикоммунистической дипломатии США была Организация американских государств (ОАГ) – усиленная версия Панамериканского союза, которая не управлялась больше исключительно США, но фактически оставалась под их решающим влиянием. Достоверно известно, что линии США следовал хор карманных диктаторов, таких как Рафаэль Трухильо из Доминиканской Республики, «Папа Док» Дювалье с Гаити и Анастасио Сомоса из Никарагуа. Эта коалиция, действуя по принципу «одна страна – один голос», легко подавляла оппозицию более крупных стран, таких как Мексика, Бразилия и Аргентина. В 1954 году ОАГ опубликовала Каракасскую декларацию, в которой говорилось, что вся марксистская революционная идеология чужда Западному полушарию. Следовательно, марксистские движения, состоящие из крестьян, рабочих и студентов, должны рассматриваться как иностранное вторжение. Теперь американские дипломаты смотрели на соседей строго через призму холодной войны. Повсюду им мерещился красный или как минимум розовый.

К примеру, в Венесуэле, принимавшей встречу ОАГ в 1954 году, дипломаты США поддержали диктатора Маркоса Переса Хименеса, считая, что он в любом случае лучше националистов из партии Демократического действия. Эта партия убедительно выиграла свободные выборы 1947 года, но для Государственного департамента США была слишком красной. В то же время диктатор Перес Хименес, объявивший незаконными и Демократическое действие, и Коммунистическую партию, казался достаточно дружественным и надежным в отношении нефтяных компаний США, переживающих нефтяной бум. Подобно Трухильо, Дювалье и Сомосе, Перес Хименес был неприятен, но его все еще можно было назвать одним из «наших сукиных сынов».

Представитель ОАГ от Гватемалы в одиночку проголосовал против антикоммунистической Каракасской декларации, призвав вместо этого к латиноамериканской солидарности против давления США. Именно в Гватемале у власти было самое розовое правительство полушария, и это приводило американских дипломатов в ярость. Ради борьбы с ним Госдепартамент США отказался от обещания 1933 года о невмешательстве во внутренние дела латиноамериканских стран. Однако вместо отправки морских пехотинцев была инициирована косвенная форма военной интервенции – прокси-силы, набранные среди местных врагов правительства. Эти силы тайно вооружались и обучались еще одним новым игроком холодной войны – Центральным разведывательным управлением (ЦРУ).

После череды мрачных диктаторов Гватемала пережила захватывающее и обнадеживающее «весеннее десятилетие» между 1944 и 1954 годами. На двух демократических выборах один за другим с большим перевесом побеждали президенты-националисты – беспрецедентное событие в истории страны. Первым из этих президентов-реформаторов был Хуан Хосе Аревало, бывший университетский профессор, вернувшийся из изгнания, чтобы наблюдать за законодательными достижениями страны – в частности, социальным обеспечением, новым трудовым кодексом и новой конституцией. Вряд ли он был радикалом. Свою философию Аревало описывал как «духовный социализм» – тревожные слова для американских дипломатов и United Fruit Company, владеющей в этой стране огромными банановыми плантациями. Когда националистическое правительство потребовало повышения оплаты труда гватемальских рабочих, в Вашингтоне прозвучали обвинения в «коммунистическом» подходе.

Затем пришел второй президент-реформатор, 37-летний армейский офицер-идеалист по имени Хакобо Арбенс. Этот президент вышел за рамки речей и принятия законов, чтобы добиться перемен на местах. В стране, где половину населения составляли неграмотные крестьяне-майя, к которым владельцы кофейных плантаций, сохранившие большое влияние, относились почти как к скоту, Арбенс начал конфисковывать поместья и делить их между крестьянами-земледельцами. Кроме того, его правительство экспроприировало землю у United Fruit и принадлежащую иностранцам железную дорогу. Крики о коммунизме зазвучали громче как в США, так и в самой Гватемале.

Правительство Арбенса делало не больше, чем до него делали другие националистические правительства, да и сами США в радикальные 1930-е. Но Гватемала была маленькой, была рядом и не так давно проявляла замечательное послушание. Более того, как и подозревали американские дипломаты, марксистские идеи для националистов Гватемалы становились все привлекательнее. Арбенс поддерживал их, как и многие активисты, способствовавшие созданию в стране профсоюзов, и низовые организаторы, проводившие земельную реформу. Некоторые стали членами Компартии, и многие, подобно миллионам других латиноамериканских националистов, считали, что США – империалистический враг, стремящийся обескровить Гватемалу. Ряд важных политиков США, включая госсекретаря Джона Фостера Даллеса, были лично заинтересованы в банановой империи United Fruit Company. Как и руководитель ЦРУ в 1954 году Аллен Даллес, брат Джона Даллеса.

Большинство гватемальских генералов были гораздо более консервативными, чем Арбенс. Революционеры в правительстве Арбенса хотели вооружить народное ополчение для противодействия армии, если возникнет необходимость. Они организовали поставку оружия из Чехословакии, которая тогда входила в контролируемый Советским Союзом Восточный блок, и это стало последней каплей для американских политиков. Вскоре после этого прокси-силы США вторглись в Гватемалу из Гондураса, и вместо того, чтобы сражаться с довольно слабыми силами вторжения, гватемальская армия присоединилась к ним, сместив Арбенса. Госдепартамент объявил о знаковой победе «демократии» в Гватемале. Но военное правление оказалось крайне кровожадным. Спустя несколько десятилетий, оценив ужасающее число погибших, американские дипломаты начали рассматривать интервенцию 1954 года как чрезмерную реакцию и трагическую ошибку. Чтобы понять причину такой перемены взглядов, давайте сравним Гватемалу с Боливией, еще одной страной с преобладанием коренных народностей, аналогичными проблемами и примерно той же численностью населения.

Национально-революционное движение Боливии (МНР) пришло к власти в 1952 году, как раз когда правительство Арбенса вступило в завершающую фазу своей деятельности. МНР было столь же националистическим, как и правительство Арбенса, больше того, демонстрировало явное марксистское влияние. Но поскольку Боливия расположена дальше от США, деловые интересы Штатов боливийские экспроприации затрагивали намного меньше, а ориентированная на Москву Коммунистическая партия явно не имела влияния, Госдепартамент США решил продолжать «конструктивное взаимодействие» с МНР. Вместо того чтобы собрать и вооружить прокси-силы, в Боливию они направили помощь.

Богатство Боливии основывалось на добыче олова, большая часть которого контролировалась тремя невероятно богатыми семьями, жившими в Европе. Говорили, что наследник семьи Патиньо, самого богатого клана из трех, получал пособие, превышающее бюджет страны на государственное образование. МНР поддерживали не только шахтерские профсоюзы, но и ополченцы из той же среды, демонстрировавшие свои настроения поистине оглушительно – бросая зажженные шашки динамита, основной инструмент своей профессии, как озорные мальчишки в других местах бросают петарды. МНР национализировало оловянные рудники и обеспечило горнякам льготы и существенное повышение заработной платы.

Коренные жители Боливии, чьи крестьянские общины теряли земли на протяжении нескольких поколений, взяли инициативу в свои руки, и это позволило МНР провести серьезную земельную реформу. Почти 60 000 бедных семей получили право на земельный участок для ведения сельского хозяйства. Еще одним важным шагом революционного правительства (без сомнения, помнящего о событиях в Гватемале) было сведение мощи боливийской армии к тени прошлой силы.

Однако революционные перемены не лучшим образом сказались на уровне жизни среднего класса. Крестьяне, получившие землю, теперь лучше кормили свои семьи и на городской рынок отправляли меньше продуктов. Цены, разумеется, росли. Улучшение условий для работников горнодобывающих компаний сократило прибыль основного экспортера Боливии. Более того, поскольку переработка олова полностью оставалась за пределами страны, а нефтеперерабатывающие заводы удерживали цены на олово на максимально низком уровне, рудники начали работать себе в убыток. Вследствие этого выросло влияние более консервативной части МНР, а помощь США еще больше укрепила их позиции. В долгосрочной перспективе политика «конструктивного взаимодействия» с боливийской революцией оказалась более эффективной, чем интервенция в гватемальском стиле. Боливийские крестьяне и шахтеры по-прежнему получали заслуженную землю и заработную плату, а правительство страны держалось подальше от Советской России.

По мере наступления 1950-х боевые линии холодной войны начали влиять на все, что происходило в Латинской Америке, даже на литературу. Собственно, литература в регионе всегда была политической, и во время холодной войны большинство авторов стояли на стороне левых.

Яркий пример – самый популярный поэт Латинской Америки XX века, нобелевский лауреат Пабло Неруда, страстный, экспансивный, демократичный и искренний. Его «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния» (1924) до сих пор остаются среди самых известных и читаемых на испанском языке. Величайшей темой Неруды была сама Америка – в основном Испанская Америка, – но он путешествовал по всему миру. Как и Габриела Мистраль, Неруда был удостоен Нобелевской премии. В период с 1927 по 1945 год он поочередно становился консулом в странах Азии, Европы и Америки. Можно сказать, что такого рода дань литературному таланту – одна из латиноамериканских традиций. Сердце Неруды было с «народом», что в Латинской Америке середины XX века означало поддержку революционеров, и действительно, после Второй мировой войны он вернулся в Чили и посвятил себя революционной политике. В 1945 Неруда был избран сенатором от Коммунистической партии Чили. В 1950-х и 1960-х, когда в Латинской Америке разразилась холодная война, репутация великого поэта достигла пика.

Аргентинец Хорхе Луис Борхес, еще один литературный гигант с международным авторитетом, представляет собой интересный контраст с Нерудой. Так же, как у Неруды и многих других латиноамериканских авторов, у Борхеса было немало связей в разных странах. Он провел несколько лет в Швейцарии, учился в Кембридже, переводил с немецкого, французского и прежде всего с английского языка. Борхес любил английский и даже немного писал на нем. Но в остальном знаменитый аргентинец был замкнутым человеком, книжным червем – полной противоположностью хаотичного и громкого Неруды. Борхес родился в Буэнос-Айресе и редко покидал город надолго. Большую часть своей жизни он был слеп. Его мир был частным призрачным театром «Вымыслов» и «Тигров снов» – таковы названия двух из множества его произведений. Литературными мотивами Борхеса были деревенские гаучо и шумные бедные кварталы Буэнос-Айреса, ему нравились темы аргентинской национальной литературы, однако он не был «человеком из народа» и сочувствовал военным в их долгой борьбе против Перона. Тем не менее рассказы Борхеса оказались настолько новаторскими для своего времени, что его литературное влияние, пожалуй, превысило влияние Неруды. Есть даже мнение, что Борхес так и не получил Нобелевскую премию только из-за своих непопулярных правых взглядов.

Кубинская революция

После 1950-х латиноамериканские националисты все чаще принимали марксистский взгляд на историю и будущее. Влиятельные поэты, писатели, художники, исполнители народных песен и социологи, не говоря уже о студентах, находили способы выразить марксистское революционное видение. И они делали это как раз тогда, когда антикоммунизм стал главным императивом политики США в отношении Латинской Америки.

Рост популярности марксистской идеологии среди латиноамериканских националистов не имел ничего общего с Советской Россией – далеким, бесполезным и невдохновляющим союзником. И более убедительной, чем где-либо еще, марксистская мечта об идеальном будущем без неравенства и несправедливости в Латинской Америке не была. Но именно марксистский исторический анализ имел смысл для латиноамериканских националистов, стремящихся демонтировать неоколониализм. Марксистский взгляд на капитализм, подчеркивающий классовую эксплуатацию, многим казался подходящим описанием для исторического опыта Латинской Америки. Ленинская теория империализма, предполагающая, что привилегированный класс угнетенных стран получает выгоду от сотрудничества с имперским планом, также казалась вполне верной. В 1950-е марксизм стал ассоциироваться с националистической борьбой за деколонизацию и самоопределение. И хотя империалистические США ненавидели и боялись его, многие латиноамериканцы сочли это лишь дополнительным стимулом для его изучения.

Марксистский диагноз проблем Латинской Америки заключался в несправедливости – не в местечковых неправильных выборах и плохих решениях, но в несправедливости, вплетенной в ткань общества, основанного на завоеваниях и веками считавшего неравенство единственной нормой. Быстрый рост населения и урбанизация привели к массовой нехватке товаров первой необходимости. Дети на улицах, целые кварталы, построенные на свалках, – число погибших было (и остается) невыразимым. Прогноз был мрачный, и марксизм рекомендовал простое лечение: революцию. Не просто новое, лучшее правительство, свергнувшее коррумпированное старое, а полную перетасовку социальной колоды, которая низвергла бы зажиточных и влиятельных людей, так долго привилегированных вопреки страданиям других (и, что хуже всего, за их счет), и перераспределение богатства между всеми. Социал-революционеры без колебаний конфисковывали состояния, добытые эксплуатацией поколений рабов и должников-пеонов, и считали транснациональные корпорации США всего лишь новой версией испанской и португальской империй, точно так же выкачивающей богатства из «вскрытых вен Латинской Америки»[62]. Аспирин не вылечит этот рак, считали революционеры-марксисты. Ситуация требовала немедленной операции.

Аргентинский студент-медик, позже известный как Че Гевара[63] (его настоящее имя было Эрнесто), в начале 1950‐х пришел именно к такому выводу. Бунт был у него в крови. Его мать приобрела репутацию радикалки, нагло покуривая сигареты на публике. Че считал, что бедность в Латинской Америке связана с мощнейшей международной империалистической системой экономики и ею поддерживается. Жертвы этой системы, к которым Че относил все страны Латинской Америки, могли освободиться только сообща. Проявлять свое «интернационалистское» призвание он начал с тысячемильного путешествия на велосипеде, чтобы своими глазами увидеть бедность и угнетение коренных народов Анд. Узнав о вдохновляющих реформах Арбенса в Гватемале, Че принял в них живейшее участие. Когда в 1954 году армейские офицеры, поддерживаемые США, свергли Арбенса, Че бежал в Мексику. Теперь он мог назвать себя настоящим революционером-марксистом, «солдатом Америки», как он сказал отцу. Теперь он считал битву против капиталистического империализма в любой точке мира своей битвой.

В Мексике Че встретил Фиделя Кастро, революционера другого типа – ярого националиста, погруженного в политические традиции и борьбу своей собственной страны, Кубы. Семья Кастро выращивала сахарный тростник, и, будучи студентом юридического факультета в конце 1940-х, Фидель вдохновлялся идеалистическими, слегка социалистическими и в первую очередь резко антиимпериалистическими темами студенческого движения. На Кубе, как и вообще в Латинской Америке 1950-х, воплощением империализма считали практически исключительно США, и нигде антиимпериалистические чувства не были сильнее, чем среди кубинских националистов. Когда в 1948 году в Боготе (Колумбия) американские дипломаты объявили о создании ОАГ, Кастро был там – на параллельном антиимпериалистическом собрании студенческих активистов. В противостоянии США интернационалист Че и националист Фидель пришли к единому мнению.

Они встретились в Мексике, потому что Фидель вместе со своим братом Раулем и другими бунтовщиками были изгнаны с Кубы за сопротивление военной диктатуре еще одного «нашего сукиного сына», Фульхенсио Батисты, поддерживаемой – удивительно! – США. В 1953-м, вскоре после того, как избранное кубинское правительство было свергнуто Батистой, братья Кастро возглавили катастрофическую атаку на армию диктатора. Их отчаянная попытка неповиновения, стоившая студентам-повстанцам многих жизней, оказалась популярной среди кубинского народа. Фиделя и Рауля Кастро выпустили из тюрьмы и депортировали в Мексику в качестве жеста диктаторской благосклонности. Всего через пару лет, в конце 1956 года, братья были готовы начать следующую атаку на Батисту, которого они считали – из-за поддержки со стороны США и проведения антикоммунистической линии в ОАГ – агентом империализма.

82 захватчика – в основном идеалистически настроенные молодые люди из среднего класса – толпились на борту нелепой штурмовой машины, старой яхты с невоенным названием, «Гранма»[64], по иронии судьбы – английским. Высадка на Кубе прошла неудачно, отчасти потому, что местные крестьяне предупредили армию, и лишь горстка десантных сил выжила и вошла в историю. Но они создали легенду начиная с магического числа уцелевших бойцов – 12, как учеников Христа, – символизирующего физическую уязвимость и духовное превосходство партизан. Фидель, Рауль и Че – теперь лично составляющие четверть сил вторжения – добрались до гор Сьерра-Маэстра на востоке Кубы, где в течение следующих двух лет успешно играли с армией в смертельные прятки. В газете New York Times появилась серия весьма сочувственных статей. Даже правительство США начало ограничивать свою поддержку Батисты, после чего сопротивление диктатору стало практически единодушным. Не видя будущего, Батиста внезапно покинул страну в последний день 1958 года. Бородатых партизан с гор ждал бурный прием в Гаване.

Чтобы показать, что революция только началась, они не брились и не снимали хаки. Революционеры жестоко расправились с приспешниками диктатора, за три месяца приговорив и казнив 483 из них. На бесконечных массовых митингах и столь же бесконечных выступлениях по телевидению Кастро объяснял свое видение новой Кубы. Революционное правительство сохранило высокий уровень народной поддержки. Любой, кто наблюдал за националистическими революциями, прокатившимися по Латинской Америке, знал, чего ожидать: мер против «экономического империализма», возможно, включающих экспроприацию иностранных компаний, и прежде всего – земельной реформы. И она развернулась практически сразу же, в мае 1959 года.

На какой стороне будет новое кубинское правительство в холодной войне – таков был главный вопрос Госдепартамента США, затмевавший даже весьма значительный экономический интерес США к Кубе. Создание «коммунистического плацдарма в 90 милях от наших берегов» было абсолютно недопустимым. Но был ли Кастро коммунистом?

Никогда – ни как студент-радикал в 1940-е, ни как лидер партизан в 1950-е – Кастро не был близок к кубинской коммунистической партии московского направления. Верно и обратное – Компартия не сыграла существенной роли в свержении Батисты. Но когда Фидель выступил на телевидении с пятичасовой беседой о структурных изменениях «настоящей революции», марксистское вдохновение его видения стало очевидным. Казалось, единственное, что могло успокоить США, – это демонстрация того, что Кубинская революция объединится с Соединенными Штатами против международного коммунизма. Кубинских революционеров, по их собственным словам, просили предать все, за что они боролись: встать на сторону «экономического империализма» против сил «национального освобождения». Фидель и Че не думали об этом ни мгновения.

И Кастро умел доносить свою точку зрения. Во время поездки в Нью-Йорк в 1960 году он прочитал в штаб-квартире Организации Объединенных Наций четырехчасовую лекцию на тему американского империализма. В отеле Гарлема он встретился с Малкольмом Иксом и другими критиками внутренней и внешней политики США. В феврале того же года он начал обустраивать альтернативный советский рынок для кубинского сахара, долгое время продававшегося почти исключительно в США, а в июне купил советскую нефть по весьма выгодной цене. Когда кубинские нефтеперерабатывающие заводы, принадлежащие США, отказались перерабатывать эту «красную» нефть, Фидель их экспроприировал. В июле последовал ответ правительства США: прекращение закупок кубинского сахара, на который приходилось три четверти экспортных доходов Кубы. В августе революционное правительство нанесло ответный удар, экспроприировав еще больше собственности, принадлежавшей США, от сахарных заводов и шахт до телефонных и электрических компаний. Во второй половине 1960 года Соединенные Штаты объявили эмбарго на всю торговлю с Кубой, и до Гаваны дошли слухи о прокси-силах, обученных и оснащенных ЦРУ для вторжения на остров.

Однако на этот раз прокси-метод с треском провалился. Несмотря на надежды США, кубинцы – противники Кастро, высадившиеся в бухте Кочинос в 1961 году, не вызвали внутреннего восстания. Новая кубинская армия была прямой наследницей революционной армии Кастро 1956–1958 годов и была полностью ему верна. Захватчики были разгромлены практически мгновенно, но они не могли быть последними. Военный союз Кубы с Советской Россией, которого так боялись политики США, теперь принял форму защиты от новых вторжений со стороны Штатов.

В середине 1962 года высотные американские самолеты-разведчики U-2 начали приносить фотографии строящихся ядерных ракетных установок, а в октябре получили четкое изображение ракеты. Несколько дней спустя президент США Джон Кеннеди предъявил русским ультиматум: вывести ракеты, иначе… Мир затаил дыхание. Кубинский ракетный кризис был одним из самых опасных моментов Холодной войны. Наконец Советы согласились убрать свои ракеты в обмен на обязательство США не вторгаться на Кубу. Если не считать мелочных попыток ЦРУ досадить Фиделю, включая такие выходки, как взрывающаяся сигара и планы по лишению его бороды, военная угроза со стороны Штатов исчезла.

Однако изнурительные последствия американского эмбарго предстояло переносить десятилетиями. План состоял в том, чтобы прекратить торговлю не только с США, но и со странами – союзниками США. Торговлю с остальной частью Латинской Америки оказалось несложно задушить посредством контроля США над ОАГ. Санкции распространялись даже на торговлю Кубы с нейтральными странами. Любое судно, пришвартовавшееся на Кубе, становилось нежелательным в гаванях США. В результате внешняя торговля Кубы решительно сместилась в сторону весьма отдаленных стран, связанных с Советской Россией.

Кубу исключили из ОАГ, несмотря на протесты крупнейших стран Латинской Америки: в этом снова проявилась сила численности малых стран, которые всегда голосовали вместе с США. Постепенно Куба стала центром сопротивления политике США в Латинской Америке и тренировочным полигоном для революционеров-марксистов. Москва решила, что в большей части Латинской Америки условия, благоприятные для социалистической революции, еще не сложились. Но Че Гевара разработал новую теорию партизанской войны, основанную на кубинском опыте в горах Сьерра-Маэстра. Революционные условия могли быть созданы, считал Че, небольшими, преданными своему делу партизанскими группами, такими как экспедиция «Гранма». Он считал, что эти группы создадут фоко[65] – очаги партизанской деятельности, которые в свою очередь дадут толчок полномасштабной революции. Сам Че поклялся повторить опыт Сьерра-Маэстра в континентальном масштабе – сделать Анды «Сьерра-Маэстра Южной Америки». Его обреченная миссия, начавшаяся в 1966 году, была нацелена именно на это.

Че отправился в Боливию под видом лысеющего уругвайского бизнесмена и начал свою континентальную революцию всего с пятьюдесятью партизанами – 30 боливийцами и двумя десятками добровольцев-интернационалистов (прежде всего, конечно, кубинцев). Однако на этот раз крошечная идеалистическая революционная сила не смогла одержать победу. Че страдал от длительных приступов астмы, которые фактически вывели его из строя и повергли в уныние последователей. Боливийские крестьяне с подозрением относились к партизанам, и никто из них не присоединился к движению. Тем временем армия выбивала их одного за другим, пока не осталась лишь горстка. В 1968-м, когда Че наконец схватили, допросили и казнили, он стал героем всей Латинской Америки не столько за то, что сделал, сколько за то, как умер, пытаясь.

Че покинул Кубу отчасти из-за разочарования. Теоретик и визионер, он считал, что при настоящем социализме деньги необходимо отменить и люди должны работать ради идеалов. Но оказавшись революционным президентом Национального банка Кубы, а затем, в начале 1960‐х, министром промышленности, он обнаружил, что эти изменения легче представить, чем реализовать. Че был первым среди тех, кто настаивал, что перегруженную сахаром кубинскую экономику следует диверсифицировать и индустриализировать. Он разработал первый революционный удар по проблеме отсталости, нетерпеливый «крах» индустриализации. Грандиозные обещания помощи исходили от стран Европы, связанных с Советским Союзом, и даже от Китая. Одно только советское правительство пообещало построить на Кубе сотню заводов, но вскоре изменило свою позицию. Как и США, Советская Россия предпочитала обменивать кубинский сахар на продукцию собственного производства. Может ли революция использовать сахар – этого старого дракона, пожирающего поколения рабов и обедневших рабочих, – для общего блага? «Может быть», – подумали упрямо оптимистичные кубинские революционеры конца 1960‐х. Сахарные плантации, как и почти все остальное, теперь принадлежали государству, что делало их собственностью кубинского народа. Итак, спустя всего неколько лет после смерти Че Кастро преследовал новую поразительную экономическую цель – собрать урожай сахара в 10 000 000 тонн.

Пока революционное правительство лихорадочно работало над ростом производства, представители среднего класса по выходным стирали руки, без какого бы то ни было энтузиазма измельчая сахарный тростник. Инакомыслие не допускалось. Новость о том, что известного поэта публично заставили замолчать, вызвала недобрые предчувствия среди сторонников революции на Кубе и за ее пределами.

Кубинскую революцию поддерживали многие иностранцы. В коммунистической Восточной Германии студентка Тамара Бунке, позже известная в основном под партизанским псевдонимом Таня, чувствовала, что Кубинская революция была и ее борьбой. Таня родилась и выросла в Буэнос-Айресе, куда семья Бунке бежала, спасаясь от нацистов в 1930-х, и впервые увидела Германию лишь после Второй мировой войны. В 1960-м, когда Че Гевара возглавлял торговую миссию, Таня была его переводчицей, а после, вдохновленная революционным проектом по преобразованию Латинской Америки, отправилась на Кубу и с головой бросилась в работу бригад милиции и кампанию по ликвидации неграмотности. Но ей хотелось чего-то большего, более героического. К 1964 она добилась своего, отправившись в Боливию в качестве секретного агента, чтобы заложить основу для последней, обреченной кампании Че. К 1967 году Таня, как и почти все партизаны, погибла, но после она стала символом революционной преданности и самопожертвования, как и сам Че. От Аргентины до Мексики девочек называли Танями в ее честь.

Музыкальные отголоски революции также прокатились по всей Латинской Америке, став своего рода международным саундтреком протестных организаций. Работая в Боливии под прикрытием, Таня выдавала себя за поклонницу народной музыки[66], но духовной матерью движения «новой песни» была чилийка Виолета Парра. Она не принадлежала к поколению 1960-х, фактически она была достаточно взрослой, чтобы среди молодых певцов протеста, собравшихся вокруг нее, были и ее дети. Парра сама писала превосходные тексты и увлекалась чилийской народной музыкой. Однако ее собственная музыка была скорее личной, чем революционной. Отчаяние привело Виолету к самоубийству в 1967 году, за несколько месяцев до смерти Тани. Но для поколения шестидесятых ее музыка олицетворяла подлинный латиноамериканский дух протеста. Парра в характерном для нее стиле застрелилась в карпе – палатке, установленной в традициях странствующих народных исполнителей. Молодые музыканты, которых она вдохновила, вскоре разошлись. В итоге международным центром движения «новой песни» предстояло стать Гаване.

К концу 1960-х Кубинская революция стала мощным символом для молодежи всего полушария. Все, кроме самых преданных латиноамериканских антикоммунистов, ощущали огромное удовлетворение, видя, как кубинский Давид противостоит американскому Голиафу. Латиноамериканским социалистам, включая все большее число студентов, профсоюзных лидеров и молодежь в целом, Кубинская революция могла показать многое. Она серьезно расширила возможности получения образования, сделав решительные шаги к полной грамотности и образцовому здравоохранению. Она улучшила жилищные условия в богом забытых сельских районах Кубы. Она выступала за полное равенство чернокожих кубинцев, которым до революции закон запрещал посещать даже некоторые пляжи, чтобы удовлетворить расовые предрассудки американских туристов. Кубинские фильмы и плакаты несли надежду на яркую творческую революцию во всей Латинской Америке. Кубинский Каса-де-лас-Америкас[67] основал самую престижную литературную премию региона. Кубинские националисты, столько лет разочарованные правлением Испании на Кубе и унизительной поправкой Платта, прославились революцией. По их мнению, международная известность Кубы помогла компенсировать то, чего революция не дала.

А не дала она людям таких важных для либерализма свобод, как право выступать против правительства и выезжать за пределы страны. Эти возможности для революционного мышления не были приоритетными. Впрочем, рассуждали революционеры, в любом случае в Латинской Америке лишь единицы могли позволить себе выехать за пределы страны. Если бы революция была серьезной хирургической операцией, в операционной требовалась бы строгая дисциплина. Зачем позволять кому бы то ни было подрывать командный дух? Восстановление надежд на достойную жизнь обездоленного большинства, казалось, стоило ущемления личных свобод наиболее удачливых граждан.

Для антикоммунистов, прежде всего в США, но и в Латинской Америке, эта операция создала монстра Франкенштейна – неестественного, мощного и пугающего. Коммунизм бросил вызов не только личным свободам, но и более старым традиционным ценностям, таким как патриархат и социальная иерархия. Антикоммунисты считали революционное видение «промыванием мозгов» или чем-то вроде вируса. И вдруг, совершенно внезапно для американских антикоммунистов, еще недавно внимательно следивших за событиями к югу от границы, зараза оказалась здесь, «на нашем заднем дворе» – фактически «всего в 90 милях от наших берегов».

Все было готово к конфликту.

Течения Теология освобождения

Католическая церковь не сыграла никакой роли в Кубинской революции, которая полностью маргинализировала религию и превратила церкви в общественные аудитории. Исторически католическая церковь была, прежде всего, мощным оплотом статус-кво и, следовательно, одной из основных мишеней. Но церковники тоже могли быть революционерами, о чем ясно говорят истории отца Мигеля Идальго и отца Хосе Марии Морелоса времен борьбы за независимость Мексики. Первопроходцем XVI века также был монах – Бартоломе де лас Касас, один из первых защитников коренных народов.

В 1960-е радикальные священники Латинской Америки снова последовали примеру лас Касаса. Одним из них был отец Камило Торрес. Представитель колумбийского высшего класса, Торрес преподавал в Национальном университете социологию, самую «подрывную» академическую дисциплину. Социологов считали розовыми, поскольку они много говорили о социальном классе – любимой марксистской категории анализа. И Торрес действительно напоминал кубинских революционеров, требуя «фундаментальных изменений в экономических, социальных и политических структурах», чего, по его мнению, традиционные либеральные и консервативные партии Колумбии никогда не смогут достичь. Торрес жаждал революции, видя в ней способ «создать правительство, которое кормит голодных, одевает нагих, учит невежественных и претворяет в жизнь дела милосердия и братской любви». В 1966 году отец Торрес присоединился к партизанской армии и погиб в бою.

Паулу Фрейре, 1963

Религиозные революционеры начала 1960-х видели проблемы Латинской Америки так же, как и революционеры-марксисты. Однако лишь немногие присоединились к тому или иному партизанскому отряду. Большинство считало, что вера и добрые дела сильнее оружия. Они черпали вдохновение у Паулу Фрейре, величайшего учителя грамотности в регионе, работавшего тогда среди крестьян обедневшего северо-востока Бразилии. Фрейре утверждал, что крестьяне – это умные взрослые люди, стремящиеся расширить свои возможности, а значит, методы, рассчитанные на школьников, им не подходят. Для неграмотных взрослых научиться читать и писать означало взять на себя бо́льшую ответственность за свою жизнь. Поэтому Фрейре разработал метод интерактивного обучения и ввел для его описания термин «обретение осознанности»[68].

В 1968 году Конференция латиноамериканских епископов провела знаменательную встречу в Медельине (Колумбия), на которой обсуждался в том числе подход Фрейре. Епископы согласились, что церковь должна выбрать «преференциальный вариант для бедных», и обсудили формирование христианских «базовых общин», в которых верующие будут читать и обсуждать Библию – что-то вроде групп грамотности Фрейре. Говорили они и об освобождении людей от «институционализированного насилия» бедности: о насилии в обычном понимании речь не шла, скорее, католические епископы Латинской Америки начали рассматривать голод, невежество и болезни как предотвратимый ущерб человеческим жизням. Правительства, которые не смогли или не пытались предотвратить его, совершали узаконенное насилие. Жертвы часто считали нанесенный им ущерб чем-то естественным, неизбежной частью бедности. Повышение сознательности в христианских общинах могло разоблачить это институционализированное насилие и лишить его покрова кажущейся естественности. Такое католическое учение призвано было подорвать, а не укрепить древние модели иерархии и гегемонии Латинской Америки. О жизни, проведенной в терпении и страданиях ради небесной компенсации итоговое сообщение Конференции не говорило ни слова. Вместо этого оно призывало к созданию бесплатных столовых, кооперативов по уходу за детьми и другой инфраструктуры. Это требовало ответственности правительства. В регионе, хорошо известном своим религиозным рвением, результат мог быть впечатляющим. По крайней мере, на это надеялись священники и монахини, жившие и работавшие в бедных кварталах.

«Теология освобождения» стала общим названием движения, которое сформировала Конференция 1968 года. Оно сразу же вызвало огромный интерес, и множество голосов зазвучало как за, так и против. Консерваторы указывали на отца Камило Торреса и кричали: «Коммунизм!» В принципе, у религиозных революционеров и правда было что-то общее с марксистами: ощущение чрезвычайной ситуации и основная посылка – Латинская Америка нуждается в радикальных, фундаментальных изменениях. Они в равной степени были привержены делу облегчения тяжелого положения бедных. Оба движения считали, что существующие властные структуры настроены против них. Несмотря на многочисленные разногласия между марксистской и христианской идеологиями, эти революционеры логически могли бы увидеть друг в друге потенциальных союзников.

Консервативная реакция внутри самой католической церкви началась сразу же. Сторонники теологии освобождения были страстными и красноречивыми, но никогда не составляли большинства. К концу 1970-х новый папа Иоанн Павел II обратил против них власть Ватикана. Пастырский опыт Иоанна Павла II в качестве католического лидера в коммунистической Польше сделал его непреклонным противником марксизма, и он считал, что религиозные революционеры Латинской Америки перешли черту. Кампания Ватикана началась на Конференции латиноамериканских епископов 1978 года в мексиканском городе Пуэбла и включала как систематическое назначение епископов, настроенных враждебно к новому течению, так и официальное «закрывание ртов» теологам освобождения. Аналогичным образом Папа посетил Никарагуа в 1983, чтобы поддержать консервативного архиепископа против сандинистских революционных лидеров – представителей католического духовенства и сторонников теологии освобождения (о сандинистской революции речь пойдет в следующей главе). «Молчать!» – трижды крикнул папа разгневанной просандинистской толпе в знаковый момент прямой конфронтации. В 1980‐е теологическое движение за освобождение постепенно утратило силу, прежде чем хотя бы 1 % латиноамериканцев присоединился к христианскому сообществу.