Краткая история Латинской Америки

Кубинская революция взорвалась, словно сверхновая в ночном небе – маяк надежды для одних и сигнал опасности для других. Теперь холодная война пришла в Латинскую Америку в полной мере. Кубинское правительство делало все, что могло, чтобы помочь марксистским революционерам в других странах региона, – увы, могло оно не слишком много, предлагая лишь обучение, но не деньги или оружие. Советская Россия никогда не играла важной роли за пределами Кубы. Тем не менее Госдепартамент США рассматривал любое марксистское революционное движение как советскую прокси-силу и способствовал бурной контрреволюционной реакции, распространившейся по региону в 1960-х и 1970-х.

Следует признать, что пример Кубы был действительно ярким. Более того, латиноамериканские марксисты действительно верили, что Советская Россия на их стороне. Однако образы СССР не привлекали латиноамериканских марксистов. Марксистские революционеры Латинской Америки почти никогда не организовывались по советской инициативе и тем более по советскому образцу, не зависели от советской помощи и не действовали по указаниям СССР. В Латинской Америке просто не было советских партизанских прокси-сил, эквивалентных тем, которые создавало правительство США. Основой революционного чувства оставался национализм, и для большинства латиноамериканских революционеров того времени принять марксизм означало, по сути, встать на сторону слабых и обедневших масс против богатого меньшинства и транснациональных корпораций.

На другой стороне стояли те, кто считал революцию заведомой катастрофой. Такую позицию занимали по разным причинам. Высший класс и немалая часть среднего, очевидно, боялись потерять привилегии и статус. Но помимо этого, традиционные сети патронажа вовлекали в дело антикоммунизма и многих бедняков. Порой антикоммунисты успешно клеймили марксистские идеи как чуждые Латинской Америке, неустанно преувеличивая международные связи революционных движений. И в конце концов, марксизм, как и либерализм начала XIX века, действительно был импортированной идеологией. Бедные и культурно консервативные люди – которых в Латинской Америке, особенно в сельской местности, было множество – попросту не считали, что радикальные студенты говорят от их имени.

Доктрина национальной безопасности

Самыми важными союзниками США против коммунизма, безусловно, были латиноамериканские военные. Чисто рабочий альянс между вооруженными силами стран, возникший в ходе Второй мировой войны, теперь превратился в антикоммунистический и включал постоянную военную помощь со стороны США и обучение в военной Школе Америк[69], базовая учебная программа которой могла бы уложиться в четыре слова: «Как бороться с партизанами». Общая логика антикоммунистического альянса, иногда называемого «доктриной национальной безопасности», сводилась к следующему: вооруженные силы Латинской Америки – ключевые союзники США в защите «свободного мира», а борьба с повстанцами – их особая роль. Стратегическая военно-морская и военно-воздушная мощь США справится с любыми коммунистическими захватчиками из-за пределов полушария. Латиноамериканские армии, со своей стороны, должны направить оружие против «внутренних врагов свободы»: революционных организаторов на фабриках, в бедных кварталах и университетах.

Легко понять, что нравилось латиноамериканским генералам в союзе с вооруженными силами США. Альянс наращивал мощь латиноамериканских армий внутри «своих» стран. Более того, доктрина национальной безопасности предлагала славную миссию – защиту «свободного мира» или даже «Западной цивилизации», – и эта миссия в качестве дополнительной выгоды принесла им богатых и влиятельных друзей.

Создание военных союзов в 1960-х дополняла новая политика помощи США. В качестве очевидной реакции на Кубинскую революцию президент США Джон Ф. Кеннеди объявил – пусть и с опозданием, в 1961 году, – о своего рода плане Маршалла для Латинской Америки, назвав его Союзом ради прогресса. Основная идея, впрочем, была в точности той же: уменьшить революционное давление, стимулируя экономическое развитие и политические реформы. «Те, кто делает реформу невозможной, сделают революцию неизбежной», – заявил Кеннеди, имея в виду опасность коммунизма в Латинской Америке. Помощь от США выросла. Но добиться существенных изменений в обществе сложнее и гораздо дороже, чем поставлять оружие и обучать интервентов для борьбы с повстанцами. Союз ради прогресса быстро выдохся. К 1970-м латиноамериканские генералы были уверены, что революция неизбежно погубит регион, если они – уже без участия США – ее не предотвратят.

Для офицеров, придерживающихся доктрины национальной безопасности, Кубинская революция была призывом к боевым действиям, и по их мнению ситуация становилась все страшнее. Казалось, революционные лозунги, нарисованные аэрозольной краской, покрывали каждую стену. Марксизм становился преобладающей политической философией среди латиноамериканских художников, социологов и националистических интеллектуалов в целом. Новое кино Бразилии и других стран получило признание критиков благодаря суровым сценариям и фильмам, созданным, по словам одного режиссера, «чтобы люди осознали свои страдания». Киноиндустрия революционной Кубы вскоре стала одной из лучших и самых влиятельных в Латинской Америке. Мода на марксистскую мысль особенно остро ощущалась в государственных университетах. Романистический «бум» прославил латиноамериканскую литературу во всем мире – а престижные авторы выступали за революцию. Габриэль Гарсиа Маркес из Колумбии поддерживал теплую дружбу с Фиделем Кастро и часто ездил на Кубу. Кульминация романа Маркеса «Сто лет одиночества» (1967), возможно самого известного латиноамериканского романа XX века, – момент резни, когда правительственные пулеметы расстреливают толпу рабочих, бастующих против американской банановой компании, – списан с реальности. Расстрел демонстрантов с участием United Fruit Company произошел в 1928 году недалеко от дома автора. Другие авторы литературного бума, такие как Карлос Фуэнтес из Мексики и Марио Варгас Льоса из Перу, также разделяли общее восхищение революционной Кубой 1960‐х годов. Даже католическая церковь, долгое время бывшая неприступным оплотом традиций и иерархии, образовала инакомыслящее крыло, присоединившееся к революционерам. Когда по радио крутили песню «Битлз» «Back in the USSR, you don’t know how lucky you are»[70], даже молодежная контркультура, с точки зрения военных, выглядела сговором против национальной безопасности.

Возможно, это постоянное ощущение осады отчасти объясняет ужасное насилие, совершавшееся латиноамериканскими военными против «внутренних врагов» с 1960-х по 1980-е. Самое широкое распространение получили такие методы «борьбы с повстанцами», как похищения, пытки и убийства. Поскольку в борьбе с «красным приливом» «свободный мир» зависел от них, латиноамериканские военные нападали на всех, кого подозревали в симпатиях к партизанам, – протестующих студентов, профсоюзных лидеров, крестьянских организаторов, – хватая их с улиц и заставляя исчезнуть бесследно и навсегда. «Это война», – объясняли генералы. По их словам, они делали только то, что должны были, чтобы победить коммунистических партизан.

В 1960-е это были в основном городские жители. Партизаны жили и действовали в больших городах, где могли угрожать правительству, наносить удары по штабам или похитить промышленника ради выкупа (чтобы на вырученные средства финансировать свои операции). В то же время, поскольку враги были буквально за углом, городские партизаны были чрезвычайно уязвимы. Их единственной защитой была секретность и анонимность. Чтобы раскрыть партизан и их укрытия, силы безопасности подвергали заключенных всевозможным пыткам, включая многократные изнасилования в течение нескольких недель, удары током по соскам и яичкам, депривации зрения и слуха, психологические пытки, например принуждение быть свидетелями пыток любимого человека. Многие в Латинской Америке до сих пор считают, что этому обучали в Школе Америк. Одно можно сказать наверняка: доктрина национальной безопасности поддерживала атмосферу чрезвычайного положения, которую мучители использовали для оправдания своих действий.

Политика США призывала к демократии, но помогала диктатуре. Доктрина национальной безопасности поощряла латиноамериканские вооруженные силы играть все более активную роль в жизни наций, например, способствуя экономическому развитию и общественному здравоохранению. Приобретя такой опыт, некоторые офицеры стали считать гражданских политиков помехой. Гражданские свободы, такие как право осуждать пытки, ограничивали свободу военных уничтожать врагов любыми средствами, и чтобы спасти демократию от марксистов, генералы сами разрушили ее серией превентивных ударов.

Власть в одной стране за другой переходила к исполнительным комитетам, состоящим из генералов и адмиралов. Их называли хунтами – так же, как временные правительства Испанской Америки, основанные, когда Наполеон пленил короля Испании. Военные хунты 1960‐х, 1970-х и 1980‐х годов пытались держать ситуацию под коллективным контролем, избегая появления того или иного непредсказуемого Перона. Неперсоналистическая природа новых военных диктатур заставила политологов говорить о «бюрократическом авторитаризме». Его распространение было стремительным: к середине 1970‐х чума бюрократического авторитаризма охватила всю Южную Америку, и конституционные гражданские правительства сохранились лишь в нескольких странах.

Военная диктатура

Бразилия представляет собой прекрасный пример описанного выше. Бразильские военачальники, сражавшиеся бок о бок с американскими войсками во время Второй мировой, не утратили тесных связей с Соединенными Штатами. Реакция США на Кубинскую революцию привела бразильскую армию в «красную» боеготовность, и генералы видели опасность повсюду. К их ужасу, даже явно нереволюционный президент Бразилии, избранный в 1960 году, наградил Че Гевару медалью в знак дипломатической независимости от США. Этот президент в конце концов подал в отставку, но его вице-президент, который на тот момент находился с визитом в Красном Китае, в глазах военных был альтернативой еще худшей. Ограничивая его полномочия, они следили за каждым его шагом.

То, что они увидели, им не понравилось. Новым президентом стал Жуан Гуларт, политический протеже Жетулиу Варгаса. Будучи министром труда в последнем правительстве Варгаса, Гуларт унаследовал руководство его избирательным пулом – националистической коалицией городского среднего и рабочего класса Бразилии. Но эта коалиция распалась после Кубинской революции, когда перепуганные избиратели среднего класса ринулись вправо, и Гуларт удвоил поддержку городских рабочих. Его риторика с каждым днем звучала все более радикально. Иностранные инвесторы опасались экспроприации. В условиях острой и непредсказуемой политической конфронтации экономика полностью застопорилась.

Тем временем жаждущие земли крестьянские союзы отчаянно обедневшей северо-восточной Бразилии начали восхищаться кубинской моделью, а землевладельцы решили бороться с земельной реформой изо всех сил. Военные опасались, что Гуларт может создать новую революционную коалицию рабочих и крестьян, способную подавить любое сопротивление. Действуя на опережение, в 1964 году бразильские генералы захватили контроль над страной – во многом благодаря опыту и сотрудничеству посла и военного атташе США в Бразилии и военной поддержке США на море. Посол США интерпретировал переворот как «самую значительную победу свободы в середине XX века». Однако следующие двадцать лет бразильские военные правили отнюдь не демократически.

В Бразилии не было традиции военного правления как таковой, так что военные лидеры тщательно поддерживали фасад конституционного правительства. Если законы мешали им, они издавали указ об изменении законов. Так они постановили, что их противники лишаются политических прав на десять лет. Они постановили, что существует только две легальные политические партии, о которых бразильцы шутили как о партии «Да» и партии «Да, сэр». Оппозиция все равно возникла. Прежде чем распустить конгресс, что нарушало конституцию, генералы издали указ о поправках, которые позволяли сделать это законно. Когда в конце 1960-х и начале 1970-х подняли голову городские партизаны, военные спускали на них – и на всех, кто их поддерживал или хотя бы находился рядом, – «эскадроны смерти» в штатском. При этом они вели тщательные досье на официальных заключенных, в которых записывалось все, даже допросы под пытками. В конце концов архиепископ, симпатизирующий теологии освобождения и основным правам человека, смог собрать копии этих записей, чтобы задокументировать военные злоупотребления.

В бразильской армии тоже существовали различные течения. C 1964 по 1967 год у власти находились умеренные конституционалисты, но по мере нарастания протестов их сменили сторонники более жесткой линии с диктаторскими наклонностями. Приблизительно к 1974 году народный протест поутих, и режим в порядке ответной меры несколько смягчился. Наряду с генералами, последовавшими примеру США, были правые националисты, которые свободно говорили о превращении Бразилии в мировую державу. Особое внимание националисты уделяли строительству дорог и развитию бассейна Амазонки, через который проходят границы Бразилии, полагая, что в противном случае страна может потерять эту огромную территорию.

В не меньшей степени бразильские военные были привержены индустриализации. Следуя националистическому идеалу, они неустанно вели страну к новому уровню – производству потребительских товаров длительного пользования. Протесты в начале 1970-х стали стихать отчасти потому, что начала бурно расти экономика. В течение нескольких лет правительство с гордостью говорило о «бразильском экономическом чуде». Рост, конечно, был объективным, но чудом его можно было назвать разве что в насмешку: военное правительство создало условия, в которых новые отрасли промышленности могли процветать за счет бедного большинства. Не привязанные к реальному электорату, военные могли удерживать зарплаты и «убирать» любого, кто жаловался. Они могли привлекать международный капитал с помощью «безопасного климата для иностранных инвестиций», что означало низкую заработную плату, отсутствие забастовок, более чем щадящие ограничения и никаких экспроприаций. И они могли свободно направлять ресурсы в приоритетные отрасли, такие как горнодобывающая промышленность, транспорт, производство стали и нефтепереработка.

Тяжелая промышленность меньше нуждалась в неквалифицированной рабочей силе, и ее продукция была ориентирована в основном на средний класс, составлявший явное меньшинство. Таким образом, большинство бразильцев выиграли от этого «экономического чуда» довольно мало или вообще не выиграли. Военная политика передавала деньги и кредиты не в руки бедняков, которые больше всего в них нуждались, а в руки обеспеченных людей, которые могли купить автомобили, электронику и бытовую технику. В стране, половина которой не ела досыта, в период с 1964 по 1974 эта недоедающая половина получила лишь одну десятую прироста доходов! Больше половины этих доходов досталось самой богатой десятой части бразильского общества. Генералы любили повторять, что пирог должен подняться, прежде чем его можно будет разрезать, но планов по распространению благосостояния на всех жителей страны у них не было. Они реализовали свое представление о величии Бразилии, построив одни из крупнейших и экологически самых разрушительных гидроэлектростанций, автомагистралей, мостов и аэропортов.

А потом чудо закончилось. С начала 1970-х цены на нефть резко выросли, а Бразилия импортировала много нефти. Какое-то время внезапные нефтедоллары текли из богатых нефтью стран (таких, как Саудовская Аравия и Ирак) в международные банки, а затем из банков в виде краткосрочных кредитов под низкие проценты в бедные нефтью страны (такие, как Бразилия). Для поддержания темпов развития бразильское военное правительство заняло миллиарды нефтедолларов, и еще больше – для импорта дорогой нефти, образуя порочный круг. Более творческой реакцией на внутренний нефтяной кризис стала программа по производству топлива из тростникового спирта – топлива, на котором в итоге ездили от четверти до трети бразильских автомобилей. Затем, в конце 1970-х, международные процентные ставки резко выросли, внешний долг тоже начал стремительно расти, и к началу 1980-х оказался самым большим в мире.

Бразильская промышленность начала производить автомобили, автобусы и грузовики из полностью бразильских компонентов. Однако когда в начале 1970-х стоимость промышленного экспорта Бразилии превысила стоимость ее кофе – исторический момент, высшая точка националистической экономической мечты, – это произошло отчасти потому, что многие бразильцы не могли позволить себе экспортируемые товары. По иронии судьбы, полуголодная Бразилия стала одним из ведущих мировых экспортеров продовольствия. В 1978 году массовые забастовки рабочих в Сан-Паулу – промышленном центре страны – возвестили о возрождении народной оппозиции регрессивной социальной политике военных. Спасая Бразилию от «кубинской угрозы» на самом раннем этапе, военные использовали экономический рост для оправдания авторитарного правления. Теперь, в начале 1980-х, в условиях экономического кризиса и пробуждающейся оппозиции, военные наконец готовы были откланяться.

Намного, намного хуже оказалось наследие военного правления в Аргентине и Уругвае, где армейская верхушка вела «грязную войну» против городских партизан. Аргентина и Уругвай далеко опережали Бразилию по показателям грамотности, продолжительности жизни и общему уровню. Однако это не спасло их от кризиса, развязанного холодной войной.

В начале 1960-х бразильские генералы опасались того, что может случиться, если промышленные рабочие и крестьяне объединятся. Генералы же аргентинские боялись того, что уже произошло, – Перона. Изгнанный лидер по-прежнему руководил своими последователями, хотя перонистское движение было объявлено вне закона и промышленные рабочие Аргентины по-прежнему уважали его. Перон никогда не был марксистом, но во время холодной войны любое движение рабочего класса в глазах антикоммунистов выглядело как минимум подозрительно. Через несколько лет после свержения Перона, в 1955 году, аргентинские военные отошли в сторону и позволили возобновить гражданское правление, но всякий раз, когда перонистам позволяли участвовать в выборах (1962 и 1965 годы), военные спешно возвращались, чтобы аннулировать их победу. А в 1966, через два года после военного переворота в Бразилии, они создали собственную версию бюрократического авторитарного государства с теми же целями: устранить революционную угрозу, снизить заработную плату и стимулировать иностранные инвестиции. Точно так же военное правительство Аргентины повторило бразильские антикоммунистические репрессии, но с омерзительным рвением.

Аргентинских революционеров было нелегко репрессировать. Силу они черпали из перонистского наследия и глубоких социалистических и анархистских корней. С другой стороны, аргентинские военные не выиграли от экономического роста, сравнимого с бразильским «чудом» тех лет. Не имея пряника для распределения, они полагались только на кнут. Репрессии в Аргентине начались в конце 1960-х, и в 1970-е усилились настолько, что бразильские пытки и убийства в сравнении могут показаться детской игрой. Несколько особенно упорных марксистских партизанских групп, состоявших по большей части из молодых представителей городского среднего класса с университетским образованием, выступали против аргентинского военного правительства. Многие монтонерос – имя самой известной группировки постепенно распространилось на все движение – происходили из семей перонистов и сами считали себя перонистами, хотя их идеология и отклонилась влево. Военные ответили созданием эскадронов смерти, «стерших», вероятно, более 20 000 человек: их попросту убили – после допросов и издевательств – и тайно избавились от тел, а после отказались признавать, что имеют какую-либо информацию о жертвах.

Грязная война продолжалась даже после того, как военные наконец позволили почти семидесятилетнему Перону вернуться в Аргентину и в 1973 году стать президентом. Уставший, серьезно больной Перон казался менее опасным, чем предположительно перонистские партизаны. К сожалению, он умер почти сразу. Его вторая жена Исабель, бывшая танцовщица ночного клуба, занимала при супруге должность вице-президента и теперь попыталась вжиться в роль Эвиты как самостоятельного политического лидера, но ей не хватило харизмы. Перонистское движение раскололось окончательно, и в 1976 году на смену Исабель Перон пришел новый военный президент. Противоповстанческие операции перешли на следующий, высочайший уровень убийств, и врагов-партизан наконец-то удалось истребить. Генералы с гордостью объявили о триумфе «иудео-христианской цивилизации», но поскольку экономика по-прежнему спотыкалась, только победа сборной Аргентины на чемпионате мира по футболу в 1978 году смогла укрепить их популярность. Впрочем, оглядываясь на «право секретности» государства, большинство аргентинцев старались не замечать грязной войны.

Но в конце 1970-х на главную площадь Буэнос-Айреса – площадь Мая – вышли матери с фотографиями своих «исчезнувших» детей. Не желая знать ужасную правду, люди игнорировали их. Военные назвали их сумасшедшими. Матери площади Мая[71], как их довольно быстро стали называть, не сдались. В качестве своеобразной униформы они носили белые косынки с вышитыми именами пропавших детей. Школьные учительницы средних лет, социальные работницы, продавщицы – отчаянно жаждущие сделать хоть что-нибудь – стали совестью нации, живым доказательством тайной и грязной войны правительства. Аргентинские военные, громко провозгласившие своей миссией защиту традиционных ценностей, в том числе уважения к материнству, не посмели тронуть Матерей площади Мая, хотя и называли их las locas, «сумасшедшими с площади». Постепенно весь мир признал истинность их безумных обвинений. Детей было не вернуть, но хоть что-то.

По другую сторону Рио-де-ла-Плата, в Уругвае, военные репрессии пошли по тому же пути. В отличие от аргентинских коллег, уругвайским генералам не нужно было бояться перонистского движения. По сравнению с Аргентиной, Уругвай после Второй мировой войны был особенно спокойным. Между 1951 и 1966 уругвайцы даже реализовали предложенную когда-то Батлье идею исполнительного комитета вместо единоличного президентства. Несмотря на экономические проблемы, уровень жизни в Уругвае оставался предметом зависти всего полушария. Затем группа под названием Тупамарос[72] попыталась спровоцировать революцию, точно так же, как Че пытался сделать это в Боливии.

Городское партизанское движение Тупамарос, созданное в 1964 году, вдохновлялось непосредственно примером Кубинской революции. Они признавали отсутствие революционных условий в Уругвае и, не полагаясь на самовозгорание, надеялись сами подать пример и разжечь пожар в соседних странах. Тупамарос провели целый ряд смелых, блестяще спланированных операций, призванных произвести впечатление и повлиять на общественное мнение. Одним из самых ярких трюков был тоннель, прорытый в тюрьму ради освобождения захваченных товарищей. В 1967 году новоизбранный президент Уругвая объявил военное положение для борьбы с Тупамарос. Военные начали постепенный захват власти, завершившийся в 1973-м. Затем они уничтожили Тупамарос, которые, будучи городскими партизанами в стране с единственным городом – Монтевидео, – были быстро загнаны в угол, как только до первых из них дотянулись пытки. Темная завеса бюрократического авторитаризма опустилась на прежде привилегированное общество. К концу 1970-х в Уругвае было больше политических заключенных на душу населения, чем в любой другой стране мира.

Диктатура практически повсюду

Судьба стабильного демократического Уругвая показывает, как холодная война опустошила даже страны, не склонные к мятежу или диктатуре. Чили можно назвать еще более ярким примером. Никакая другая латиноамериканская страна не могла сравниться с Чили в плане конституционного правления. В течение многих лет чилийская демократия преодолевала серьезные идеологические разногласия, и с 1930-х Компартия Чили, одна из старейших и сильнейших в полушарии, участвовала в избирательных коалициях с другими левыми партиями. Именно такая Коммунистическая партия разочаровала Че Гевару, поскольку не выступала за вооруженную революцию.

На президентских выборах 1958 года в Чили социалистически-коммунистическая коалиция получила почти треть голосов. Их кандидатом был Сальвадор Альенде – как и Че, врач и марксист. Однако на этом сходство заканчивалось: Альенде был приверженцем чилийских конституционных традиций, а не вооруженного решения политических разногласий. На выборах 1964 года Альенде баллотировался снова, и снова добился успеха, несмотря даже на то, что его главного оппонента финансировало ЦРУ. Встревоженный популярностью Альенде, Госдепартамент США сделал Чили образцом программы помощи Союза ради прогресса, но безрезультатно. На президентских выборах 1970 года Альенде победил в третий раз. У коалиции под названием Народное Единство появился конституционный шанс показать, что она подразумевает под «чилийским путем» к социализму.

Но амбициозные мечты о социальных преобразованиях – национализации чилийских предприятий по добыче меди, угля и железа, выплавке стали, а также большинства банков, не говоря уже о земельной реформе, – превзошли электоральную силу Народного Единства. Альенде победил на трехсторонних выборах с большинством в 36 %. Двое проигравших, оба более консервативные, чем Альенде, набрали 63 % голосов и более или менее объединились в оппозиции правительству Народного Единства. Враги Альенде нашли мощного союзника в лице ЦРУ, которое накачивало деньгами кандидатов, выступавших против Народного Единства. ЦРУ приняло «твердую и постоянную политику», как ясно говорилось в одной из директив, «чтобы Альенде был свергнут посредством государственного переворота». Госдепартамент США использовал все доступные рычаги воздействия, чтобы лишить правительство Альенде международного кредита. Когда Народное Единство заморозило цены и повысило заработную плату, стремясь поднять уровень жизни, инфляция достигла трехзначного уровня. Инициативам Народного Единства, при поддержке ЦРУ или без нее, сопротивлялись как богатые чилийцы (промышленники, юристы, врачи и архитекторы), так и умеренно зажиточные (владельцы магазинов и мелкие предприниматели, такие как независимые дальнобойщики).

Тем временем правительство Народного Единства сохранило мощную поддержку городских рабочих, чьи надежды на будущее возросли. На деле многие сторонники считали Народное Единство слишком робким. Рабочие сразу приступили к захвату заводов, которые правительство не торопилось национализировать. Некоторые призывали «принять решительные меры» против реакционных организаций. Но Альенде, как всегда, настаивал на том, чтобы действовать в рамках конституционных ограничений, полагая, что у него есть некоторые основания для оптимизма. Экспроприация медной промышленности пользовалась популярностью в народе, и на промежуточных выборах 1971 года Народное Единство победило с большим отрывом, чем когда-либо.

Затем, 11 сентября 1973 года, на улицы выехали танки чилийской армии. Отказавшись от безопасного выезда из страны, Альенде отправился в свой офис и погиб во время атаки собственных вооруженных сил. По заявлению США, это была еще одна победа демократии.

Чилийский переворот оказался самым кровавым в истории Латинской Америки. Тысячи сторонников Народного Единства, от певцов до крестьянских организаторов и университетских профессоров, были загнаны на футбольный стадион Сантьяго и пропали навсегда, а их тела сгинули в тайных братских могилах. Так же, как в Бразилии, Аргентине и Уругвае, тысячи людей стали жертвами хорошо организованной программы официальных, но тайных пыток и убийств. Закрыв все законодательные органы на всех уровнях, военные правили следующие 17 лет, и большую часть этого времени их поддерживал Государственный департамент США. Исключением стал президентский срок Джимми Картера, считавшего защиту прав человека главной задачей внешней политики США. Хотя сторонники холодной войны и высмеивали политику Картера как нереалистичную, она определенно остановила кровавое буйство в Чили и Аргентине, и хунты по всей Латинской Америке вздохнули с облегчением, только когда в 1980-м на пост президента США пришел Рональд Рейган, убежденный солдат холодной войны.

Чилийская диктатура представляла собой почти идеальный бюрократический авторитарный режим за единственным исключением: лидер переворота 1973 года, генерал Аугусто Пиночет, играл реальную ведущую роль, не имеющую аналогов в Бразилии или Аргентине. К сожалению, обычно исключительная Чили на этот раз стала воплощением общей латиноамериканской тенденции.

Перу, с другой стороны, представляет собой интересное исключение, поскольку его военное правительство вообще не руководствовалось антикоммунистической риторикой. Перуанские офицеры заявили о революционных намерениях, которые явно не были ни коммунистическими, ни капиталистическими. Их программа демонстрировала искреннее желание служить бедному большинству Перу и в основном сводилась к старомодному национализму: поистине амбициозная аграрная реформа в стране с невероятной сельской бедностью, национализация нефтяной и других отраслей промышленности, тема коренных народов, в том числе возврат кечуа статуса государственного языка наряду с испанским. Другие аспекты, такие как продвижение компаний, принадлежащих сотрудникам, были сравнительно новыми, но продолжали общее течение. В целом военное правительство Перу, удерживавшее власть с 1968 по 1980 год, трудно причислить к категории правительств холодной войны. Вне всякого сомнения, это была диктатура, но она не была виновна в отвратительных нарушениях прав человека.

Революционное правительство Кубы, выражавшее решительную поддержку перуанскому режиму, в 1970-х и 1980-х можно было охарактеризовать таким же образом. Оно оставалось авторитарным, и армия, которую долгое время возглавлял брат Фиделя Кастро Рауль, составляла одну из его основных опор. Но революционное государство неуклонно работало над улучшением жизни бедного большинства Кубы и никогда не совершало массовых погромов, столь характерных для антикоммунистических военных правительств.

Мексика, с другой стороны, полностью воспротивилась военной тенденции. Марксизм ничуть не меньше повлиял на поколение мексиканских студентов, чем где-либо еще, но революционный социализм не был чем-то новым для Мексики, поэтому и ее антикоммунистическая реакция оказалась не такой пугающей и менее жестокой. В риторике ИРП – в конце концов, официально «революционной партии» – на протяжении десятилетий время от времени использовались социалистические мотивы. В 1930‐е в Мексике прошла земельная реформа и экспроприация крупных предприятий, принадлежащих иностранцам. Именно по этой причине ИРП сохранила значительную революционную легитимность и благодаря своему массовому покровительству прочно контролировала и промышленных рабочих, и городской средний класс, и сельских жителей. Опираясь на нефтяной бум, в 1960-х и 1970-х ИРП могла справиться с любым вызовом. Одним из известных признаков кратковременной паники, когда Мексика готовилась принять Олимпийские игры в 1968, стала бессмысленная резня протестующих студентов университета в районе Тлателолько в Мехико. Они собирались тысячами, скандировали лозунги наподобие «Фидель, Фидель, устрой янки ад!», несли плакаты с надписями «Мы не хотим Олимпийских игр! Мы хотим Революции!». Точное число погибших до сих пор неизвестно. Что касается мексиканских генералов, то они уже несколько десятилетий не были ключевыми политическими игроками. А в США грозные предупреждения о «красной» Мексике за полвека набили оскомину и не пугали. Правительства США давно научились жить с «революционной» Мексикой.

Последние бои холодной войны: Центральная Америка

К середине 1970-х революционная волна в Латинской Америке пошла на спад. Реакционные антикоммунистические диктатуры, в свою очередь, начали отступать. Бюрократические авторитарные правительства в конце 1970‐х и 1980‐х рухнули из-за собственных ошибок и эксцессов (создание колоссальных долгов, гиперинфляция), хотя отчасти и потому, что их антикоммунистические крестовые походы уже увенчались успехом. Как теперь оправдать диктатуру? В Аргентине военное правительство сделало отчаянную попытку добиться националистической славы, определив нового внешнего врага – Великобританию, и в первое время даже получило заметную поддержку после начала войны за Фолклендские острова. Но этот гамбит дал обратный эффект, когда плохо экипированные и обученные аргентинские солдаты быстро сдались. Ничто так не позорит военных правителей, как военное поражение. В 1983 году Аргентина провела настоящие выборы и отправила армию обратно в казармы.

В Уругвае гражданский президент появился в 1984, в Бразилии – в 1985. Перу, Эквадор и Боливия к тому времени тоже вернулись к конституционному правлению. Тем временем в Центральной Америке революционеры и реакционеры вели то, что оказалось последним крупным сражением 30-летней холодной войны в этом полушарии.

Центральная Америка с ее вулканами, тропическими лесами и крутыми каскадами рек практически не заметила ИСИ. Все до единой страны Центральной Америки зависели от экспорта сельскохозяйственной продукции, особенно кофе и бананов, и при этом их население насчитывало всего несколько миллионов человек, а в столицах проживало по нескольку сотен тысяч жителей. В Центральной Америке городские рабочие и средний класс не смогли ограничить власть землевладельцев, которые все еще контролировали национальное богатство. Таким образом, в 1970-х в Центральной Америке по-прежнему доминировали сельские олигархии – спустя полвека после того, как националистические движения свергли их в других местах. Судьба правительства Арбенса в Гватемале, ставшей первым полем битвы холодной войны в Западном полушарии, делает явным еще один барьер на пути центральноамериканского национализма – привычку США вмешиваться в дела «на своем заднем дворе». На протяжении всей холодной войны Центральная Америка страдала от жадных тиранов, пользовавшихся поддержкой США благодаря своему яростному антикоммунизму.

Именно такую характеристику можно дать правителям Гватемалы. Ее граждание с 1954 года стонали под безжалостными военными правительствами или правительствами, контролируемыми военными. Землевладельцы Гватемалы и Сальвадора жили в страхе перед крестьянскими восстаниями. В 1970-х и 1980-х вооруженные силы Гватемалы вели грязную войну против сельских партизанских армий и городских «внутренних врагов» – студенческих активистов и профсоюзных лидеров. Чтобы лишить партизан поддержки, местных крестьян сгоняли в «образцовые» деревни – по сути, сельские концлагеря. Американские стратеги даже придумали новый термин для обозначения всего этого: «конфликт низкой интенсивности». Термин выглядит довольно логичным с точки зрения бумаг на письменном столе в Пентагоне, но для семей «исчезнувших» студентов, чьи тела оказались на свалках, для представителей коренных народов, таких как Ригоберта Менчу, чьи мать и брат были подвергнуты пыткам и убиты гватемальской армией, эти конфликты не были лишены «интенсивности».

Ригоберта Менчу, женщина из племени киче майя, была частью общины, которая просто хотела выращивать урожай и следовать своим обычаям. Отец Ригоберты стал крестьянским организатором, а ее братья присоединились к партизанам. Сама Ригоберта под влиянием теологии освобождения стала представительницей своего народа. В 1992 году она получила Нобелевскую премию мира за привлечение внимания к зверствам грязной войны в Гватемале. История ее жизни – «Я, Ригоберта Менчу» (1984) – стала необходимой книгой для большинства тех, кто интересуется «конфликтами низкой интенсивности» времен холодной войны. Позже выяснилось, что при написании книги она слила свою историю с другими, но отрицать существование описанных ею ужасов никто не мог. Число погибших в Гватемале действительно достигало 200 000, и 95 % злодеяний действительно совершили военные.

Коста-Рика, находящаяся на другом полюсе Центральной Америки во всех смыслах – географическом, социальном и политическом, – в значительной степени избежала перекрестного огня холодной войны. Поскольку до завоевания в Коста-Рике было мало представителей коренных народов – и, что еще важнее, поскольку эти немногие были затем ликвидированы завоевателями, – эту самую белую из стран Центральной Америки меньше всех обременяла колониальная иерархия. Соответственно, она была и менее политически взрывоопасной. Кроме того, один из наиболее новаторских президентов Коста-Рики принял меры предосторожности и в 1940-х упразднил армию.

Между географическими и демографическими крайностями Центральной Америки находилась Никарагуа, земля знаменитого антиимпериалиста Аугусто Сесара Сандино, чья партизанская война против морской пехоты США в 1920-х привлекла пристальное внимание националистов по всей Латинской Америке. С 1930-х Никарагуа управляла семья Сомоса, живое воплощение извращенных побочных эффектов американского антикоммунизма в Латинской Америке периода холодной войны. Династия Сомоса берет свое начало в интервенции США против Сандино, когда первый Сомоса, Анастасио, главным навыком которого было хорошее знание английского, возглавил Национальную гвардию Никарагуа. Сомоса пригласил Сандино на переговоры, приказал убить его, а затем использовал Национальную гвардию, чтобы захватить власть. С 1940-х по 1970-е Сомоса управляли страной почти как частным поместьем. Они были надежными союзниками-антикоммунистами, сохраняя при этом достаточно демократической показухи, чтобы удовлетворить американских дипломатов. Символично, что особняк Сомосы стоял рядом с посольством США на холме с видом на Манагуа, столицу Никарагуа. Ходили слухи, что два здания соединял подземный туннель. Сын Анастасио Сомосы, также Анастасио, который правил страной в 1970-х, был выпускником Вест-Пойнта и главой Национальной гвардии Никарагуа, обученной и оснащенной США. Богатство семьи Сомоса раздулось и включало примерно пятую часть лучших земель Никарагуа, авиакомпанию страны и другие подобные «мелочи».

К 1961 году в Гаване сформировалось революционное движение, вдохновленное сильными антиимпериалистическими традициями Никарагуа. Подобно Кубе и Мексике, Никарагуа долгое время страдала от интервенции США, и там глубоко укоренились националистические обиды. Вспоминая раннюю антиимпериалистическую борьбу Сандино, революционеры 1960-х назвали себя Сандинистским фронтом национального освобождения (СФНО). В течение почти двух десятилетий только сандинисты сопротивлялись Сомосе. Затем, в 1978, диктатор перешел черту, убив Хоакина Чаморро, издателя консервативной оппозиционной газеты. Смерть Чаморро окончательно объединила левых и правых никарагуанцев. Началось широкомасштабное восстание, во главе которого стали ветераны-сандинисты. В конце концов восстание смело Национальную гвардию, несмотря на ее вооружение и подготовку. Сомоса бежал в Майами. Его судьба иллюстрирует международный масштаб конфликта. В поисках наиболее комфортного изгнания непопулярный Сомоса принял гостеприимство парагвайского лидера-антикоммуниста Альфредо Стресснера, одного из самых долгоиграющих и репрессивных диктаторов в мире. Но едва Сомоса распаковал чемоданы в Асунсьоне, как аргентинские партизаны, для которых он тоже был врагом, выпустили противотанковую ракету в лобовое стекло его пуленепробиваемого «мерседеса».

В это время в Никарагуа власть захватили сандинисты, отстранив Виолету Чаморро, вдову убитого издателя, которая представляла поздно расцветшие правые силы. У сандинистов были неоспоримые революционные планы. Кубинский пример вдохновил их кампании за полную грамотность и общественное здравоохранение. На помощь с Кубы прибыли сотни учителей, медиков и инженеров. Франция, Испания и Западная Германия предоставили значительную помощь. Даже президент США Джимми Картер оказал осторожную поддержку… но вскоре его сменил Рональд Рейган, с точки зрения которого Никарагуа была просто еще одним квадратом на шахматной доске холодной войны. Пока сандинисты называли себя революционными друзьями Кубы, все остальное не имело значения. Язык Рейгана нашел зеркальное отражение в сандинистской риторике о «биче человечества» – США. Конфронтация была неизбежна.

После поражения 1979 года Национальная гвардия Сомосы перегруппировалась в Гондурасе под руководством ЦРУ. Аргентинское военное правительство, одержавшее победу в своей грязной войне, направило инструкторов для этой новой марионеточной силы США, получившей название контрас[73] – контрреволюционеры. В течение 1980-х контрас совершали набеги на Никарагуа с баз на гондурасской стороне границы. Рейган называл их «борцами за свободу» и непоколебимо поддерживал. Американские войска минировали гавани Никарагуа, чтобы перерезать ее торговлю с другими странами. Гондурас был переполнен американским военным персоналом, складами снабжения и авиабазами. Контрас набирали рекрутов среди никарагуанцев, недовольных сандинистской революцией. И все же, хотя рейдеры контрас могли посеять хаос и подорвать экономику, занять и тем более удержать территорию Никарагуа было им не по силам.

Хаоса, однако, было достаточно. Сандинистам пришлось сосредоточиться на обороне. Постепенно экономика Никарагуа пришла в упадок, и к 1988 году инфляция выражалась пятизначным числом. В 1990 году сандинисты проиграли выборы, на которые поставили все. Потерпев ошеломляющее поражение, молодой лидер сандинистских партизан Даниэль Ортега занял второе место после Виолеты Чаморро, которая стала первой женщиной на посту президента в Латинской Америке. В 1990-е Никарагуа оставалась разделенной, и драматичным примером могла служить сама семья Чаморро, в которую входили несколько видных сандинистов и несколько лидеров оппозиции. В какой-то момент двое сыновей Чаморро редактировали две главные газеты страны: сандинистскую Barricada и антисандинистскую Prensa.

Восстание против Сомосы и война с контрас унесли жизни десятков тысяч никарагуанцев. Сальвадор пострадал еще сильнее. Как и в Никарагуа при Сомосе, в крошечном Сальвадоре на протяжении 1960-х и 1970-х у власти стояло совершенно недемократическое антикоммунистическое правительство. Но если в Никарагуа была классическая диктатура, то в Сальвадоре – столь же классическая землевладельческая олигархия, получившая прозвище «14 семей» (или реже «40 семей»: точное число не так важно, как сам факт олигархического правления немногих).

Нищета сельской бедноты к 1970-м превратила Сальвадор в социальную скороварку. Задолго до появления кофейных плантаций испанские завоевания и колонизация вытеснили коренное население Сальвадора с ровных сельскохозяйственных земель на склоны вулканов. Постепенно они восстановили свои общины и там, но позже оказалось, что эти плодородные склоны, изрезанные террасами, идеально подходят для кофе. Поэтому, когда в 1870-х начался кофейный бум, потенциальные плантаторы захотели занять и склоны тоже. В результате либеральных реформ общинные земли коренных народов были разделены, приватизированы и постепенно путем честных – и нечестных – сделок переданы в собственность кофейным плантаторам. Коренные сальвадорцы стали батраками в поместьях, которые когда-то были их собственными землями. Рабочих в новом сельском хозяйстве Сальвадора было много (эта крошечная страна – одна из самых густонаселенных в Америке), заработная плата – низкой. Постепенно сельская беднота начала голодать. В 1920-е Коммунистическая партия Сальвадора стала одной из сильнейших в Латинской Америке, но ее попытка в 1932 году возглавить крупное восстание была жестоко подавлена и обернулась резней. Следующие полвека в Сальвадоре сменяли друг друга правительства военные и контролируемые военными, причем все они были ярыми антикоммунистами и союзниками США. В 1960-х Сальвадор стал образцом Союза ради прогресса, но в сельской местности дела лучше не стали.

Затем, в 1970-х, сальвадорская церковь ввела в действие «предпочтительный вариант для бедных», предложенный теологией освобождения. По сути, высший католический авторитет страны объявил антикоммунизм – сам по себе – нечестивым делом. Архиепископ Оскар Ромеро был тихим человеком, назначенным главой сальвадорской церкви в основном потому, что Ватикану он казался консервативным. Но антикоммунистические «эскадроны смерти» изменили его мнение, нацелившись на священников и монахинь, которые работали с бедными. «Будь патриотом, убей священника!» – таков был лозунг антикоммунистов. Взволнованный расправой над духовенством и паствой, архиепископ открыто выступил против военных властей. Антикоммунисты сочли это опасной ересью. И в 1980 году политический убийца застрелил архиепископа Ромеро прямо перед алтарем, когда тот служил мессу.

Как и СФНО в Никарагуа, сальвадорские революционеры опирались на историю, назвавшись Фронтом национального освобождения имени Фарабундо Марти (ФНОФМ). Марти был героем-мучеником левых сил Сальвадора, коммунистическим организатором восстания коренных народов в 1932 году, и вместе с Сандино сражался в Никарагуа против войск США. В 1980-х СФНО попыталась отплатить тем же – помочь ФНОФМ в борьбе с сальвадорской армией, которую поддерживали и снабжали США, – но сандинисты, сами борющиеся за выживание никарагуанской революции, могли предложить товарищам разве что несколько ящиков с боеприпасами. Зато администрация Рейгана ухватилась за эту связь, чтобы объявить: зараза коммунизма расползается от Кубы до Никарагуа и Сальвадора! Сами голодающие сальвадорцы никогда бы не подумали о восстании! Критики политики Рейгана тем временем говорили так, словно СФНО по какой-то причине никогда даже не думал о помощи ФНОФМ. Ни одна из версий не отражала правду. Но убийства четырех монахинь из Соединенных Штатов привлекли внимание к внешней политике США. Не куплены ли пули, во имя демократии убивающие священников и монахинь, на наши налоговые доллары? Впервые за всю холодную войну возникла массовая общественная оппозиция латиноамериканской политике США, возглавляемая в первую очередь религиозными группами.

На протяжении 1980-х партизаны ФНОФМ удерживали большую часть сельских районов Сальвадора, пользуясь поддержкой местных жителей, особенно в горах вдоль границы с Гондурасом. ФНОФМ взрывал мосты и линии электропередачи, взимал «военные налоги» с транспортных средств, проезжающих по их территории, но все же не мог победить армию. Сальвадорские военные, в свою очередь, прошли американскую подготовку и получили американское вооружение и оборудование. Отряды с заданиями «найти и уничтожить» перебрасывали на вертолетах прямо на территорию повстанцев, и они карабкались по склонам вулканов в поисках подразделений ФНОФМ недалеко от столицы. Время от времени, будучи уверены, что никому не будет до этого дела, военные устраивали массовые казни крестьян, которых подозревали в пособничестве партизанам. В 1981 году, например, элитный батальон, обученный в США, вошел в крошечную деревню Эль-Мосоте и вырезал там почти всех: сотни безоружных мужчин, женщин и детей, не способных полноценно сопротивляться. По иронии судьбы, военная разведка промахнулась: Эль-Мосоте, как позже выяснилось, не просто не был базой повстанцев – многие семьи в Эль-Мосоте недавно обратились в ориентированный на США евангелический протестантизм и, вероятнее всего, отдавали предпочтение правительству, а не партизанам. Подобные истории хорошо иллюстрируют неизбирательное насилие военного антикоммунизма в Центральной Америке. Неудивительно, что сальвадорцы бежали из своей страны десятками, а затем и сотнями тысяч, и многие перебрались в США.

Поскольку ФНОФМ отказался участвовать в выборах, опасаясь мошеннического «управления», антикоммунисты неизменно побеждали, гарантируя избранному правительству американскую помощь. По мере того как война затягивалась и число погибших росло – сорок, пятьдесят, шестьдесят тысяч, – росла и электоральная сила антикоммунистов. Страна устала. К 1990 году война зашла в тупик. Упрямый оптимизм, поддерживавший революционное видение, угасал с каждым днем. Выборы в Никарагуа в 1990 положили конец сандинистской революции. В Европе резко начался распад советского блока. Победа ФНОФМ казалась эфемернее, чем когда-либо. Больше того, опыт Никарагуа показывал, что даже если партизаны победят, победа не принесет мира. Итак, в 1992 году ФНОФМ подписал мирный договор и сложил оружие. Гватемальские повстанцы тоже выдохлись. В Центральной Америке воцарился мир, рожденный истощением.

Холодная война закончилась. Но в Латинской Америке не победил никто, остались только проигравшие. Революционный пыл 1950-х и 1960-х годов угас по всему полушарию к 1970-м и 1980-м. В некоторых странах, например в Уругвае, партизанская война привела к краху демократических правительств. В других, таких как Бразилия и Чили, генералы, вдохновленные доктриной национальной безопасности, развязали террор. В любом случае светлые надежды на окончательное искупление первородного греха Латинской Америки – социальной несправедливости – утонули в крови и разочаровании. Латинская Америка была полностью милитаризована и оккупирована собственными вооруженными силами. Некоторые партизанские движения оставались активными и в 1990-е – в Колумбии, Перу, на юге Мексики, – но ощущение континентальной революционной волны полностью испарилось. Как и в остальном мире, окончание холодной войны ознаменовало конец эпохи. Вот-вот должен был начаться новый период истории. По крайней мере, так казалось.

Течения Ла Виоленсия, Пабло Эскобар и бесконечные страдания Колумбии

В 1990-х население Колумбии превысило население Аргентины, что сделало ее третьей по численности в Латинской Америке – после Бразилии и Мексики. Несмотря на свои размеры и важность, Колумбия редко фигурирует в нашей истории из-за исключительности ее политики. Например, в неоколониальный период Колумбией правили консерваторы, а не либералы. В бурные годы холодной войны колумбийские военные не захватывали страну открыто. Пока долги и инфляция опустошали Латинскую Америку в 1980-е (так называемое потерянное десятилетие надежд на экономический рост), экономика Колумбии оставалась устойчивой. Тенденция двигаться против течения продолжилась и в новом тысячелетии. Когда холодная война закончилась и революционеры по всему полушарию отступили, партизанские армии Колумбии подняли голову.

Надо отметить, что необычайно высокий уровень насилия преследует Колумбию с 1940-х, когда по всей сельской местности вспыхнули беспорядки после убийства Хорхе Эльесера Гайтана, известного лидера-популиста. Этот период, получивший меткое название Ла Виоленсия[74], длился вплоть до 1950-х. Несмотря на то что источником Ла Виоленсии были традиционные партии Колумбии – либералы и консерваторы, – затрагивала она не столько политику, сколько социально-экономические проблемы сельской местности. Перепуганные люди хлынули в города, бросая землю и собственность или продавая ее по дешевке. Другие, напротив, остались, скупая землю по бросовым ценам. Общий уровень насилия вырос во многом за счет мелкой уличной преступности, достигшей в крупных городах поразительных показателей: прежде чем отправиться в центр города, женщины среднего класса снимали серьги, а мужчины – наручные часы. Уровень насильственной смертности в Колумбии конца 1970-х бил мировые рекорды для страны, не находящейся в состоянии войны.

Именно в условиях беззакония Пабло Эскобар открыл новый бизнес – контрабанду марихуаны, а затем и кокаина в Соединенные Штаты, со временем создав мафиозную империю. Эта влиятельная фигура организованной преступности во многом напоминала Аль Капоне, американского мафиози более раннего периода, чьим бизнесом был нелегальный алкоголь во время сухого закона – тоже своего рода наркотик. Колумбийской версией Чикаго Капоне стал родной город Эскобара – Медельин, по имени которого наркоимперия была названа Медельинским картелем. Легкие деньги вдохнули новую жизнь в насилие, и без того процветавшее в повседневной жизни Колумбии. Американские потребители были готовы платить огромные суммы за колумбийские наркотики. В торговле 1970-х доминировала марихуана, и «травка» Эскобара была более высокого качества, чем мексиканская, которую американцы покупали раньше. Десять лет спустя эстафету принял кокаин, который получали из листьев коки, собранных в Перу или Боливии, а затем очищали и экспортировали. Для большинства американских потребителей это был новый препарат, и в любом случае до Эскобара никто не поставлял его в таких количествах. Огромное богатство торговцев наркотиками, как с богатством обычно и бывает, превратилось во власть и влияние.

Тем временем Колумбия переживала собственную версию холодной войны. Сельские партизанские армии, чьи корни следовало бы искать в Ла Виоленсии 1950-х, особенно ФАРК, теперь считались и считали себя марксистскими революционерами. Группа городских партизан, назвавшаяся Движением 19 апреля (кратко – М-19), подняла меч Симона Боливара, взятый из витрины музея, чтобы символизировать новую революцию. Как и Тупамарос в Уругвае, колумбийские М-19 наносили точечные удары, впечатлявшие общественность и влекущие серьезные последствия. В 1980 году в Боготе они захватили посольство Доминиканской Республики во время вечеринки, полное дипломатов, включая посла США. Бойцы М-19 держали их в заложниках два месяца, прежде чем бежать на Кубу. В 1985 М-19 захватила здание Верховного суда Колумбии. Правительство отказалось вести переговоры и после десяти часов споров и ультиматумов впустило через парадную дверь танк, за которым следовала армия, бряцая оружием. 95 гражданских, в том числе все судьи Верховного суда, погибли под перекрестным огнем.

Дальше – хуже. ФАРК[75] и вторая армия сельских партизан, АНО[76], заставили землевладельцев платить «военные налоги», и те начали собирать собственное ополчение, чтобы помочь армии бороться с партизанами. Деревенские жители оказались между двух огней. Если они помогали партизанам, им грозила смерть от рук ополчения или армии. А партизаны могли убить тех, кто откажется им помочь, на месте. Тем временем у партизан, превративших похищение людей в один из основных способов добычи денег, возникла сомнительная идея похищать членов богатых мафиозных семей. Наркоторговцы нанесли ответный удар. Медельин фактически стал зоной боевых действий, где подростков сотнями вербовали в киллеры. При этом, несмотря на давление колумбийской полиции и судов, наркоторговцы избегали судебного преследования, попросту убивая любого судью, согласившегося подписать против них ордер.

На угрозу экстрадиции в США Эскобар и его соратники отреагировали «наркотерроризмом»: на улицах колумбийских городов взрывались грузовики с тоннами динамита. Журналистов и политиков, выступавших за экстрадицию, убивали или похищали. Медельинский картель буквально словом и делом – насилием и запугиванием – сопротивлялся аресту и экстрадиции. В конце концов Эскобар и другие предложили сдаться в обмен на гарантии невыдачи. В 1991 году сделка наконец состоялась. Эскобар переехал в тюрьму, специально построенную недалеко от Медельина, по иронии судьбы, в бывшем наркологическом учреждении. Несмотря на то что он находился под стражей, мягкие условия заключения позволили ему не только окружить себя роскошной мебелью и привычными вещами, но и продолжать контролировать свои незаконные предприятия, только теперь дистанционно. Не прошло и года, как он сбежал из «курятника». Но теперь, несмотря на 3 миллиарда накопленных долларов, Эскобар влачил довольно жалкое существование, постоянно будучи в бегах. Наконец в 1993 году колумбийская полиция смогла его найти, отследив звонок сыну. Эскобар все еще разговаривал по телефону, когда к двери подошла полиция. Самый известный преступник в мире бесславно погиб, рухнув с крыши Медельина.

Тем временем начатая им торговля наркотиками стала источником дохода для партизан. Включение партизанских армий в наркобизнес угрожало дальнейшей эскалацией конфликта в Колумбии. По крайней мере, на какое-то время колумбийское правительство стало третьим по величине получателем американской помощи в мире. Меж тем неудачные – раз за разом – переговоры с партизанами привели к избранию Альваро Урибе, жесткого президента, намеренного одержать военную победу. Бедняки, перемещенные из зон боевых действий, снова хлынули в колумбийские города, уже невероятно раздувшиеся за два поколения быстрого роста. Страдания Колумбии по-прежнему далеки от завершения.