Краткая история Латинской Америки

11 Неолиберализм и настоящее время

На смену холодной войне пришел неолиберализм. Какое-то время казалось, что национализм себя исчерпал.

В Латинской Америке 1990-х национализм определенно казался устаревшим, смущающим деревенским родственником, дискредитированным позицией поколения 1960-х. Латиноамериканские революционеры (за пределами Кубы) едва ли могли надеяться на поддержку со стороны Советского Союза, но им всегда нравилась идея принадлежности к мощному международному движению. Фактически революционеры-марксисты всегда считали себя движущей силой истории, но теперь эта волна схлынула. Распад СССР оставил США – чемпиона мира по капитализму – единственной военной сверхдержавой. Крах коммунизма в Европе и либерализация китайской экономики лишили капитализм серьезного соперничества с какой бы то ни было альтернативной экономической системой. Капитализм остался единственной игрой «во дворе», как, впрочем, и на всей планете, и правила этой игры устанавливали США с их влиянием в международной экономике. Но если припомнить, какая идеология возникает вместе с капитализмом и почти всегда сопровождает его, – нас поприветствует либерализм. Вот почему после холодной войны либерализм естественным образом восстановил свою популярность повсюду в Латинской Америке. Новое поколение либералов стали называть неолибералами просто потому, что они новые, а не потому, что их идеология отличается от прежней. К лучшему или худшему, но именно неолиберализм – с привычным акцентом на свободную торговлю, экспортное производство и теорию сравнительных преимуществ – безраздельно доминировал в Латинской Америке на рубеже третьего тысячелетия.

К середине 1990-х могло показаться, что каждый президент в регионе – неолиберал. К примеру, Фернанду Энрики Кардозу, бывший профессор марксистской социологии, известный теоретик зависимости, вдохновивший поколение радикальных социологов по всей Латинской Америке и США в 1970-х и 1980-х, будучи избран в 1994 году президентом Бразилии, правил отнюдь не как профессор-радикал. Если единственная игра – капитализм, рассуждал он, Латинская Америка должна сыграть в нее и победить. В эти же годы президентом Аргентины дважды избирался лидер перонистов, и президенты ИРП в Мексике, предполагаемые наследники другой великой националистической традиции, правили как неолибералы. И Карлос Салинас, и Эрнесто Седильо, в 1990-х возглавлявшие Институционально-революционную партию, проходили профессиональную подготовку в области неолиберальной экономики в университетах Лиги плюща США. Соответственно, неолибералы получили поддержку правительства США и подняли паруса, чтобы поймать ветер глобализации.

Постепенно неолибералы отбросили все атрибуты экономического национализма и приняли либеральную веру в свободный рынок. Они продали или приватизировали государственные корпорации и государственные службы, созданные националистами по всей Латинской Америке, эти прежние декларации экономической независимости. Государственная бюрократия сама по себе нередко оказывалась неэффективной, а государственные телефонные и нефтяные компании в Латинской Америке и вовсе потерпели фиаско. Неолибералы, отдавшие предпочтение свободной торговле, снизили пошлины на импорт, которые националисты прежде подняли для защиты латиноамериканской промышленности. Они дерегулировали потоки капитала, сняв ограничения на прибыль, которую транснациональные корпорации могли свободно вывозить из страны каждый год. Они сократили или отменили националистические субсидии, делавшие основные продукты и общественные услуги доступными для бедных. И они начали тотальные атаки на инфляцию, которая существенно подрывала функционирование рынка. Однако все, что делали теперь неолибералы, уже было опробовано в Латинской Америке до 1930 года. Их идеи обернулись крайне неравномерным экономическим ростом, который в конце концов привел к обратному результату.

Тем не менее неолибералы завоевали определенный авторитет, проведя Латинскую Америку через долговой кризис, начавшийся в 1980-х. Тогда многие страны с трудом справлялись с выплатами по внешним долгам, резко ставшим неподъемными из-за повышения мировых цен на нефть и крупных краткосрочных займов 1970-х. Неспособные с этим справиться, Мексика и Бразилия в 1982 году временно прекратили выплаты. Поскольку мировые процентные ставки в 1980-х резко выросли, кредиты пришлось рефинансировать по гораздо более высоким ставкам. Государственные долги Латинской Америки росли как грибы, государственный долг США – тоже. Разница состояла в том, что долги Латинской Америки были «внешними» и принадлежали в основном иностранным банкам. Внешний долг региона в целом вырос со 105 миллиардов долларов (1976) до 397 миллиардов долларов (1986), причем больше всего задолжали Мексика и Бразилия. Страны, объявившие дефолт по внешним долгам, оказались международными банкротами, изолированными от финансового мира.

Иностранные кредиторы, такие как влиятельный Международный валютный фонд (МВФ), считали, что решение проблемы неплатежеспособности Латинской Америки – политика свободного рынка, и с энтузиазмом продвигали неолиберальные правила так называемого Вашингтонского консенсуса. Стремясь стимулировать неолиберализм в Латинской Америке, иностранные кредиторы постепенно «конвертировали» внешние долги в долгосрочные облигации. В 1990-е эти долги продолжали расти, но теперь страны-заемщики могли платить. МВФ обычно настаивал на сокращении социальных расходов, и бедняки Латинской Америки почувствовали затягивание поясов на себе. Тем не менее кризис миновал, и регион, казалось, перевернул эту страницу.

Еще одну заявку на успех неолиберализм сделал, обуздав гиперинфляцию, от которой Бразилия и Аргентина страдали десятилетиями, причем довольно эффектно. В 1990‐е среди американских инвесторов Латинская Америка была провозглашена прекрасным развивающимся рынком, предлагающим огромные инвестиционные возможности. Неолиберальная политика поощряла иностранный капитал, и он прибыл – миллиарды долларов. Американские франшизы быстрого питания возникли во всех крупных городах от Чили до Мексики. Заключение в 1994 году Североамериканского соглашения о свободной торговле (НАФТА) – стержня мексиканского неолиберализма 1990‐х годов – показалось людям по обе стороны границы добрым знаком. Год спустя Бразилия, Аргентина, Парагвай и Уругвай открыли собственную зону свободной торговли под названием МЕРКОСУР. Свободная торговля 1990‐х позволила среднему классу от Мехико до Сантьяго получить доступ в интернет, настроиться через спутник на американское или европейское телевидение и стать заядлыми потребителями в транснациональной экономике. Неолиберальное снижение пошлин привело к снижению цен и увеличению ассортимента импортируемых товаров – от автомобилей до видеомагнитофонов и сотовых телефонов.

Неолибералы привлекли в Латинскую Америку и новые транснациональные корпорации, но это решение было очень неоднозначным. Одним из самых распространенных транснациональных предприятий была и остается макиладора[77] – сборочный цех или конвейер, использующий дешевую рабочую силу, чаще всего женскую, для сборки чего-либо из импортных деталей. Низкие таможенные пошлины делают производство на макиладорах очень выгодным: например, мексиканское предприятие неподалеку от границы с США может получать детали из Азии, собирать их и отправлять готовую продукцию на продажу в Штаты. Однако работники макиладор для владельцев никогда ничего не значили. Забеременевших женщин, как правило, быстро увольняли. Низкая стоимость рабочей силы была основной причиной распространения макиладор в Латинской Америке, где неолиберальные правительства старались удерживать заработную плату на низком уровне, даже несмотря на отмену субсидий на питание и транспорт.

Чили как образец неолиберализма выделялась на общем фоне, словно девушка с обложки. Экономические реформы в стране начались еще в годы диктатуры под руководством экономистов из Чикагского университета – чилийцы прозвали их «Чикаго-бойз». В 1990-е Чили могла похвастаться низкой инфляцией, хорошим кредитным рейтингом, устойчивым ростом производства и диверсифицированным экспортом примерно в равной степени в страны Европы, Азии и Америки. Расширение чилийской экономики было настолько устойчивым и энергичным, что в той или иной степени выгоду получили действительно все, хотя, конечно, как и везде, больше всего бонусов досталось среднему классу. Распределение богатства в Чили меж тем оставалось и остается одним из самых неравномерных в Латинской Америке – где то же распределение уже одно из самых неравномерных в мире. Другими словами, лучший сценарий неолиберализма по-прежнему обещал меньше всего самым нуждающимся.

Говоря короче, потребители – в основном представители среднего класса – действительно выиграли от неолиберальной экономической политики. «Покупки со всего мира» без торговых барьеров стали новой привилегией для тех, у кого хватало на это денег. После холодной войны средний класс Латинской Америки жил лучше и стал заметно многочисленнее благодаря участию в экономической глобализации. Но большинство латиноамериканцев к среднему классу не относится и сейчас. Сложно, конечно, определить и измерить социальный класс, но в общих чертах можно сказать, что сегодня средний класс составляют около трети латиноамериканцев – самая большая доля за всю историю региона. Тем не менее другая треть бедна по любым меркам, а треть полна надежд и планов, но все еще очень далека от безопасной жизни среднего класса, включающей работу с достойной оплатой, медицинское обслуживание, образование для детей и, возможно, все-таки машину. Если измерять в долларах, то по статистике 2014 года экономика США генерирует более 54 000 долларов на человека, тогда как экономики Бразилии, Мексики и Аргентины составляют лишь около 12 500, экономика Колумбии – не более 8 000, а экономики Боливии и Гондураса – меньше 3 500.

Бедные латиноамериканцы выиграли от неолиберального поворота гораздо меньше, чем средний класс. Будучи мелкими потребителями, они не могли покупать товары со всего мира. Большая часть заработной платы многочисленных бедняков Латинской Америки день за днем и месяц за месяцем уходила на самое необходимое – рис и проезд на автобусе. И даже эти расходы росли. На то, что у них оставалось, бедняки покупали дешевую одежду на распродажах и в секонд-хендах, туалетные принадлежности, разложенные на краю тротуара, пластиковое ведро на этой неделе и дешевые цифровые часы в следующем месяце. Для них глобализация чаще всего означала потерю рабочих мест из-за остановки заводов по всему региону, опустошенному иностранной конкуренцией, которой когда-то не допускали националисты. Миллионы столкнулись с долгосрочной безработицей или неполной занятостью в так называемом неформальном секторе услуг. Они продавали жвачку на автобусных остановках, мыли лобовые стекла на перекрестках и собирали вторсырье в шаткие тележки.

Тем временем неолиберальные реформы сократили государственные расходы, что позволило хотя бы отчасти сбалансировать национальные бюджеты и начать сокращать долг, хотя и ценой горьких социальных издержек. Субсидии, защищенные отрасли, государственные корпорации и крупная бюрократия, созданные националистами в Латинской Америке, были неэффективными в дальнейшей перспективе. Но при этом они обеспечивали жизнь миллионов людей, которых неолибералы оставили безработными. Аналогичным образом государственные службы теряли деньги отчасти потому, что обеспечивали электричество и водопровод в том числе бедным слоям населения. Другой пример: приватизированные телефонные компании улучшили качество связи для тех, кто мог позволить себе телефон, но вот как раз позволить себе телефон стало труднее.

Во многом влияние неолиберальных реформ напоминало влияние либеральных реформ 1870–1930 годов. Латинская Америка стала более современной в технологическом смысле, в ее экономику вошли иностранный капитал и иностранная продукция. Жизнь обеспеченных людей улучшилась, но бедное большинство осталось не у дел. В Латинской Америке после холодной войны капиталистическая экспансия была основана на добывающих отраслях, прежде всего на разработке полезных ископаемых, на экспорте сырья и сельскохозяйственной продукции – все в точности как в 1870–1930-х. Это не было планом, скорее, таков был самый быстрый и простой ответ на запросы глобального рынка, в котором новым великим игроком стал Китай. Бурный промышленный рост Китая, строительный бум и пробуждение потребителей потребовали огромного количества сырья и продукции сельского хозяйства, особенно после 2000 года. Экспорт товаров и сырья, конечно, принес Латинской Америке значительные богатства, но лишь небольшая часть этих богатств досталась шахтерам и рабочим с плантаций. Более того, добывающие экономики, как известно, неспособны диверсифицировать, индустриализировать или развиваться.

К 2000 году латиноамериканцы вспомнили, за что любили националистических лидеров, таких как Карденас, Варгас и Перон: те прежде всего отстаивали идею, что бедные люди не должны оставаться за бортом. Румянец спал с неолиберальной розы уже 11 сентября 2001 года, когда террористы разрушили башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Неолиберальный президент Мексики Карлос Салинас к тому времени успел заслужить всеобщее презрение из-за массовой коррупции своей администрации. В 1994–1995 годах в Мексике состоялся худший экономический кризис за последние десятилетия. Городская преступность достигла новых высот как в столице, так и в других крупнейших городах региона, спровоцировав едва ли не самые массовые демонстрации протеста в истории Латинской Америки. Оптимизм 1990-х в большинстве стран постепенно испарился, несмотря на появление новых автомобилей и компьютеров, которыми пользовался средний класс, поскольку глобализация не смогла обеспечить всеобщее процветание. Аргентина, выполнившая все строгие рекомендации Международного валютного фонда, в декабре 2001 года потерпела экономический крах и объявила дефолт по внешним долгам. Нищета и социальные лишения достигли высот, которых в Буэнос-Айресе не было, возможно, никогда.

Постепенно в одной стране за другой по всей Латинской Америке избиратели начали отвергать неолиберальное видение превосходства свободного рынка, избирая президентов, которые воплощали националистические традиции середины XX века. Среди этих традиций встречались упоминания о социализме и революции, но все президенты нового левого поворота сохраняли надежную связь своих стран с капиталистической мировой экономикой. Они не собирались свергать капитализм и тем более заменять его чем-то; они хотели использовать его для националистических целей – во благо страны. В отличие от своих неолиберальных противников, эти лидеры не считали свободный рынок безоговорочным благом. Они рассматривали капитализм как мощный и опасный инструмент, подобный динамиту, идеальный для одних целей и абсурдно неподходящий для других. Прежде всего новое поколение лидеров поклялось поставить благополучие уязвимых слоев населения выше логики капитала – вот что было их главной привлекательной чертой и причиной избрания. Более того, они вместе выступали на международных форумах, решительно демонстрируя отказ подчиняться любой политической линии, проводимой США. К 2010 году большинством стран региона правили президенты, более или менее соответствующие этому описанию.

В 2002 году бразильцы избрали Луиса Инасиу да Силву по прозвищу «Лула», бывшего токаря и лидера профсоюза, руководителем этой крупнейшей, самой густонаселенной и наиболее экономически динамичной страны Латинской Америки. Прежде чем стать президентом, Лула потратил двадцать лет на создание сплоченной и демократической низовой лейбористской Партии Трудящихся (ПТ). Снова и снова он баллотировался на пост президента и наконец выиграл – с четвертой попытки. Самой насущной целью Лулы было добиться того, чтобы ни один бразилец не ложился спать голодным, однако эту инициативу «нулевого голода» оказалось трудно реализовать, учитывая огромные долговые обязательства Бразилии. Лула поклялся выполнить свое обещание и продвигался к цели с осторожностью, которая разочаровала многих его наиболее радикальных сторонников. Однако «семейная стипендия», учрежденная правительством ПТ и обеспечивающая поддержку бедных семей до тех пор, пока хотя бы одного ребенка не забрали из школы, начала сокращать бедность и побудила бразильцев переизбрать Лулу в 2006‐м. Бразильская экономика заметно продвинулась, продемонстрировав замечательную устойчивость во время глобальной рецессии, начавшейся в 2008 году. В целом новое националистическое правительство Бразилии представило устойчивую и содержательную альтернативу неолиберальному управлению в духе Вашингтонского консенсуса.

Президент Венесуэлы Уго Чавес, бывший армейский офицер, предложил иной националистический вариант. Яркий, безрассудный и откровенный, Чавес во всех отношениях контрастировал с Лулой. Его первая попытка захватить власть в Венесуэле еще в 1992 году была попыткой государственного переворота. Позже, в 2002-м, он пережил попытку переворота уже против себя как президента и закрепился у власти до конца десятилетия. Чавес передавал ресурсы бедным венесуэльцам в основном в форме покровительства, рассчитывая получить взамен поддержку своих политических инициатив. Этот, по общему признанию, не самый желательный подход был все же лучше многого, что венесуэльские бедняки получали в прошлом, и они вознаградили Чавеса невероятной лояльностью. «Боливарианские» образы и цитаты, которые он использовал, возрождали идею латиноамериканской солидарности против США. С другой стороны, яростная риторика Чавеса и безудержное использование государственной власти против политических противников принесли ему непримиримую враждебность со стороны венесуэльского среднего класса. Тем не менее в 2009 году он выиграл референдум, отменивший ограничения на срок полномочий и разрешивший ему переизбираться, по сути, бесконечно. И это помимо того, что Чавес уже был самым известным из новых президентов-националистов Латинской Америки, активно участвуя в международных проектах региональной интеграции. К сожалению, его смерть в 2013-м выявила серьезные институциональные слабости и оставила Венесуэлу глубоко разделенной.

Третий известный новый президент-националист, Эво Моралес из Боливии, вступил в должность в 2006 году. Моралес – первый представитель коренного народа аймара еще со времен испанского завоевания, возглавивший страну, населенную в основном коренными жителями. Ребенком он пас лам, а в молодости возглавлял союз производителей коки – листьев, которые жители Боливии жевали с незапамятных времен и которые покупали как сырье торговцы кокаином. Таким образом, Моралес начал политическую карьеру с сопротивления попыткам уничтожить урожай коки, спровоцированным США. В конце концов, от этого зависели его и его последователей средства к существованию! Став президентом, Моралес сохранил поддержку в высокогорных районах Анд, населенных по большей части индейцами кечуа и аймара, и ему систематически противостояли избиратели низменного региона на востоке, близ Санта-Крус – главного полюса экономического роста страны. Оппозиция опиралась не только на региональную экономику, но и на стремление Моралеса расширить политические права своих сторонников из племен аймара и кечуа. Несмотря на сопротивление, в 2009 году Моралес созвал учредительное собрание и сумел проконтролировать создание новой конституции, которая значительно улучшила положение угнетенного на протяжении веков коренного большинства Боливии.

Между тем президентом Чили была в 2006 году избрана социалистка Мишель Бачелет. В 2010-м ее сменил бизнесмен-неолиберал, но уже в 2014 году она вернулась на пост. Бачелет – одна из многих лидеров региона, чья личная история красноречивее любой попытки идеологического определения. Отец Мишель был чиновником революционного правительства Народного Единства. Его, как и саму Бачелет и ее мать, не раз арестовывали и пытали приспешники Пиночета, поддерживаемые США.

Хосе Мухика, президент Уругвая с 2010 по 2015 год, был повстанцем Тупамарос и много лет провел в тюрьме за свою политическую деятельность. Вступив в должность, Мухика оказался президентом-гражданином, жил в скромном доме, отказывался от лишних почестей и помпы и тратил 90 % своей зарплаты на помощь другим.

Дилма Русеф, возглавлявшая администрацию Лулы до того, как в 2011 году сменить его на посту президента Бразилии, – еще одна представительница современного поколения латиноамериканских президентов, бывших во время холодной войны молодыми революционерами.

Мощный символизм соответствовал результатам. Президенты – противники неолиберализма добились реальных перемен. В то время как добывающий бум поддержал национальную экономику, часть льгот были направлены непосредственно беднейшим гражданам посредством программ условных денежных трансфертов, таких как семейная стипендия в Бразилии. Благодаря подобным мерам Латинская Америка сегодня кажется более «среднеклассовой» и в целом менее бедной, чем когда-либо прежде.

Однако не будем преувеличивать. Несмотря на яркие и заметные действия ярких и громких президентов, во всех латиноамериканских экономиках по-прежнему царит логика капитализма. Нынешнее относительное процветание региона частично обусловлено улучшением управления, но частично все-таки глобализацией рынка. Президенты, даже самые заметные, остаются фигурами отчасти номинальными, с ограниченным контролем над государственной и местной политикой, где интересы бизнеса по-прежнему доминируют. В Бразилии попытки Партии Трудящихся управлять страной посредством выплат государственным и местным политическим системам привели к крупному коррупционному скандалу. Даже на президентском уровне Мексика и Колумбия (вторая и третья по численности населения страны Латинской Америки) выступили против антинеолиберальной тенденции. В первом десятилетии XXI века обе страны избрали президентов строго неолиберальной ориентации, тесно связанной с интересами США. Неясны и будущие векторы развития. Нынешние тенденции определяет бум экспорта добывающих отраслей, но он уже сейчас демонстрирует явные признаки спада по мере замедления роста китайского рынка.

Меж тем регулярные выборы, в основном свободные и открытые, характерны для Латинской Америки со времен холодной войны; жестокие политические конфронтации и эпизодические чудовищные репрессии стали исключением даже там, где когда-то были обычным явлением. Партизанские движения, возникшие по всей Латинской Америке в 1960-е, к 1990-м по большей части исчезли.

Самое больше исключение составляла, конечно, Колумбия, где две зарекомендовавшие себя марксистские партизанские армии, АНО и гораздо более крупная ФАРК, к 1990-м не первое десятилетие контролировали сельскую местность. Тысячи молодых мужчин и женщин выросли в условиях повстанческого движения. Оно стало образом жизни. Эти партизаны не сложили оружие в отчаянии, когда закончилась холодная война. Налогообложение торговцев наркотиками и похищение людей ради выкупа принесли партизанам достаточно средств, чтобы сражаться бесконечно. Вместо того чтобы исчезнуть, они появились в рекламных видеороликах в Интернете и довольно быстро завоевали популярность. Псевдоним одного из их знаменитых (или печально известных – смотря на чье мнение ориентироваться) командиров, Тирофихо[78], был нарицательным на протяжении двух поколений. В середине 1990-х колумбийские семьи среднего класса иногда формировали колонны под армейским конвоем, чтобы на своих машинах ездить между крупными городами. Никакие попытки мирных переговоров не привели ни к чему.

В 2000 году ФАРК все еще размахивала старомодным марксистским революционным знаменем, но оно уже не вдохновляло колумбийцев. Тогда ФАРК обновила имидж, добавив боливарианские националистические образы, как Уго Чавес в Венесуэле. Но колумбийцы устали от войны и не поверили революционному преобразованию. Вместо этого они избрали жесткого президента, стремящегося победить ФАРК любой ценой, – Альваро Урибе (2002–2010), который показал себя способным, дотошным, трудолюбивым и эффективным. Беспристрастным он не был: его отец погиб от рук повстанцев. При Урибе колумбийская армия и военизированные формирования землевладельцев остановили наступление партизан, обеспечив ему переизбрание как одному из самых популярных президентов в истории страны, но позже он всегда отрицал связи с этими формированиями, несмотря на доказательства обратного. Урибе на посту президента сменил министр обороны, начавший долгий процесс выхода из кровавой бойни. Партизаны были отброшены, но не уничтожены. Между тем начиная с 1950-х более 220 000 колумбийцев погибли и 5 000 000 были вынуждены покинуть свои дома из-за политических конфликтов, переходящих в военные. Мирные переговоры возобновились в 2012 году и приблизились к завершению в 2015-м.

Мексиканские партизаны – новые сапатисты – после холодной войны очень изменились. В эту заново сформированную организацию входили преимущественно коренные жители крайнего юга страны, Чьяпасы. Их восстание было прямым протестом против Североамериканского соглашения о свободной торговле (НАФТА) и неолиберального поворота страны. Повстанцы полагали, что неолиберализм разрушит их, мелких производителей, шансы на экономический успех, и были правы. На идеологическом уровне правящая партия, ИРП, в то время реабилитировала образ Порфирио Диаса, которого националисты долгое время представляли злодеем, а заодно в новых учебниках преуменьшалось значение старых революционных героев, таких как Эмилиано Сапата. В день вступления в силу НАФТА в 1994 году местные повстанцы, называющие себя сапатистами, заявили о своей оппозиции. В основном это были майя из района, удаленного от мест жизни Сапаты, – из деревень недалеко от границы с Гватемалой. О земельной реформе старого Сапаты они узнали еще в школе. И у них были не только срочные требования, касающиеся сельскохозяйственных земель, но и более широкое видение: они взяли имя Сапаты, чтобы напомнить Мексике о ее националистическом наследии. Субкоманданте Маркос, загадочный представитель сапатистов в лыжной маске, курящий трубку, вскоре появился на футболках по всей стране.

Новое восстание сапатистов было ложкой дегтя в неолиберальной бочке меда. Оно не могло угрожать ИРП в военном отношении, но запятнало имидж «открытой для бизнеса» страны. Руководство сапатистов проявило определенную смекалку в отношении средств массовой информации. У них был сайт, через который можно было мобилизовать сторонников в Европе и США. Сотни таких сторонников и сочувствующих отправились в Чьяпас в качестве международных наблюдателей за соблюдением прав человека. А там они наблюдали, как правительственные вооруженные силы сеют хаос в деревнях майя, подозреваемых в поддержке повстанцев. Несмотря на то что для виду переговоры велись, мексиканское правительство в основном тратило силы на депортацию наблюдателей и подавление восстания, используя все проверенные методы «конфликта низкой интенсивности», включая вооружение деревенских проправительственных ополчений, которые неоднократно демонстрировали тенденцию выходить из-под контроля, как в Колумбии.

Новые сапатисты не мечтали о победе над мексиканской армией. Они молились. Дело коренных народов по-прежнему оставалось делом католической церкви, особенно в Чьяпасе, где в XVI веке несколько лет епископом был сам Бартоломе де лас Касас. Как и он четыреста лет назад, коренные сапатисты не давали покоя всему обществу. Они представляли собой мощную силу, но не военную, а моральную.

Еще один партизанский вызов неолиберализму исходил от повстанческого движения Сендеро Луминосо[79], возникшего в высокогорных районах Перу. Террористическая кампания этих партизан была больше связана с мистическим видением их харизматичного лидера Абимаэля Гусмана, чем с марксистскими корнями старого образца: тот во многом опирался на перуанский индихенизм, черпая вдохновение в образах возрождения инков. Боевики Сендеро Луминосо обладали редким корпоративным духом, сохранявшимся даже в годы заключения. К сожалению, их со всем их мужеством и преданностью делу объединял квазирелигиозный лидер, который потворствовал катастрофическому насилию. Сендеро Луминосо добился поразительных успехов в Андах, где у ортодоксальных марксистских повстанцев никогда не было много последователей. В процессе огромной внутренней миграции коренных жителей это движение перетекло из горной местности в Лиму и в то же время распространилось из высокогорных оплотов в противоположном направлении, вниз по восточным склонам Анд к бассейну Амазонки, в районы производства коки вдоль реки Уальяга. Там Сендеро Луминосо взял под защиту плантации коки для финансирования своей деятельности по всему Перу, однако в 1992 году, после ареста своего дальновидного лидера, потерял хватку.

Эти восстания после холодной войны были изолированными и вообще не повлияли на жизнь большинства латиноамериканцев. Их идеология не пользовалась заметной поддержкой. В целом можно было говорить о снижении партизанской активности в регионе. Тем не менее новые сапатисты и отчасти Сендеро Луминосо выдвигали те же претензии, которые коренные народы выдвигали по всей неолиберальной Латинской Америке.

Этот акцент на коренное население был новым явлением, возникшим после холодной войны, но самому списку претензий было уже 500 лет. В 1992 году пятисотлетие первого путешествия Колумба стало особым случаем и поводом для встреч и деклараций коренных народов. Понятно, что настроение этих деклараций было скорее траурным, чем радостным. На международной встрече в Ла-Пасе (Боливия) представители разбросанных по континенту коренных народов – майя, отоми, куна, чероки, кечуа, тараумара, аймара, гуайми, науа и другие – заявили по поводу славного открытия Америки: «Наших мудрецов преследовали, пытали, убивали. Наши священные книги и символы были уничтожены. Наше золото и серебро украдено. Наша территория узурпирована». Они были правы. И немногие латиноамериканцы сумели это не признать.

Независимо от того, собирались они в Мексике, Эквадоре или Боливии, лидеры коренных народов требовали достаточно земли для ведения сельского хозяйства и справедливую долю государственных пособий. Но прежде всего они просили и требовали возможности оставаться самими собой, сохраняя свой язык, свой образ жизни и аспекты своей политической автономии. Эти требования неразрешимо сталкивались с метисацией – идеей расового и культурного смешения, на основе которой формировалась национальная идентичность региона в XX веке.

В 1930-х идея метисации казалась передовой по сравнению с идеей превосходства белой расы. Как националистическая идеология метисация была очень влиятельна. К первому десятилетию XXI века поколения националистических учений привили большинству латиноамериканцев глубокое уважение к символам их смешанного расового происхождения. Метисский национализм с его упором на расовое и культурное слияние оставался пробным камнем национальной идентичности везде, где люди коренного происхождения имели демографический вес, – в Мексике, Гватемале, Сальвадоре, Никарагуа, Колумбии, Эквадоре, Перу и Боливии. Бразильцы также по-прежнему с огромным энтузиазмом относились к идее метисации[80] как к национальной. По крайней мере, отчасти именно поэтому Объединенное движение чернокожих Бразилии (MNU) до сих пор не смогло сплотить чернокожих бразильцев вокруг осознания своей общей идентичности как жертв расизма. Упоминание расовой дискриминации казалось «непатриотичным» в странах, которые задолго до этого объявили себя расовыми демократиями.

Сегодня метисский национализм, к сожалению, нередко функционирует как отрицание или прикрытие дискриминации. Частые заявления о том, что латиноамериканские общества преодолели расизм, не соответствуют действительности: темный цвет кожи, будь то индейский или африканский, остается социальным недостатком. И даже в лучших проявлениях метисский национализм по-прежнему ставит расу в центр национальной идеи или рядом с ней. Например, согласно националистической идеологии в Мексике и других странах, метисы – «более мексиканцы» в расовом отношении, чем кто угодно другой, рожденный в Мексике. Условный метисский образ действительно описывает многих, а может быть, и большинство латиноамериканцев, но маргинализирует остальных. В Доминиканской Республике, например, образ смешанной расы исключает людей с большой долей африканской крови, особенно иммигрантов из Гаити, которые кажутся «слишком черными, чтобы быть доминиканцами». В Мексике, Центральной Америке и Андах оно исключает коренное население, подталкивая его «перестать быть индейцами», принять метисскую идентичность и войти в национальный мейнстрим. Майя-сапатисты и другие лидеры коренных народов нового тысячелетия с отчаянной решимостью сопротивляются этому давлению, но в Латинской Америке в целом люди, сохранявшие коренную идентичность, уже в 2010 году составляли очень небольшой процент населения.

Латинская Америка всегда преломляла и отражала взгляды США на расу, о чем немало сказано в этой книге. В период после холодной войны расовая и этническая политика в Латинской Америке демонстрировала мультикультуралистское влияние, которое отражало настроения на Западе в целом. Но мультикультурализм подорвал основную национальную концепцию в большинстве стран Латинской Америки. В XX веке национальная идентичность региона, организованная вокруг идеи расовых и культурных метисов, была не мультикультурной, скорее наоборот. Целью метисации было создание единства, а не поощрение разнообразия. Самобытность коренных народов или африканцев почиталась ретроспективно как исходные ингредиенты смеси, но их не следовало защищать в настоящем или сохранять для будущего. Метисы XX века породили своего рода национальный этнический стереотип «метисов», чьи музыка, акцент, кухня и фенотип предположительно представляли всю нацию. В такой карикатурной форме идея выглядела, да и сейчас выглядит несколько абсурдной.

Однако на практике метисация была не так уж плоха. Ее гений, по сути, заключался в инклюзивности. Если не считать карикатур, метисация означала скорее непрерывный процесс, чем определенный расовый тип, а на практике все и вовсе сводилось к идее, что каждый – часть этой смеси и что небелое происхождение – это нормально. Какими бы ни были его недостатки, метисский национализм представлял собой шаг вперед в расовой политике Латинской Америки в 1930-е и сегодня сохраняет большую привлекательность среди богатых и бедных, черных, белых, индейцев и людей смешанной крови.

Таким образом, хотя латиноамериканские общества все больше признают и ценят многообразие, они не отказываются от национальных идей. Когда нация определяется через расу, кто-то всегда будет маргинализирован. Первородный грех социальной эксплуатации в Латинской Америке еще не изжит. Гегемония европейской расы и культуры остается неизменной. Отвратительные расовые карикатуры и стереотипы сохраняют удивительную актуальность. Тем не менее подавляющее большинство латиноамериканцев, включая средний класс и даже некоторых очень богатых людей, сегодня чтит свое коренное и африканское наследие, по крайней мере в теории. Это довольно странная комбинация.

Тем временем транскультурация, этот динамичный двигатель латиноамериканской идентичности, продолжается. Так, например, капоэйра, афро-бразильский сплав танца и боевого искусства, обрела приверженцев всех рас по всей Бразилии и во всем мире. Напротив, в Баие, главном центре развития капоэйры, чернокожая бразильская молодежь приняла как ямайское регги, так и американскую соул-музыку как свои собственные, а в Рио-де-Жанейро среди молодежи из фавел распространилась отдельная, их собственная версия гангста-рэпа. Синкретические внуки западноафриканских религий, в том числе бразильский кандомбле и его кубинская кузина сантерия, с конца XX века приобрели множество новых верующих, черных и белых. Обе эти религии включают пантеон богов, каждый из которых связан с той или иной стихией – примерно как у древних греков. В частности, подростки-серферы в Баие, когда гребут в прибой, обычно отдают себя в руки Йеманжи, богини моря. Другая быстро растущая религия, умбанда, своеобразно сочетает в себе африканские и европейские элементы, формируя нечто уникально бразильское. Церемонии кандомбле и умбанда включают моменты одержимости, когда верующие чувствуют, как ими завладевают некие невидимые силы. В традиционном кандомбле эти силы интерпретируются как западноафриканские боги, но в умбанде большинство из них – бразильские духи, в том числе духи коренных народов и африканских рабов. Многие новообращенные, особенно если говорить об умбанде, белые и принадлежат к среднему классу.

Еще одна волна религиозных изменений, преобразовавшая Латинскую Америку в 2015 году, но гораздо более масштабная, – это подъем протестантизма, особенно в Бразилии, но также и в других местах, от Чили до Гватемалы. Среди наиболее быстро растущих протестантских групп сейчас можно назвать пятидесятников и другие евангелические конфессии, зародившиеся в США: когда-то миссионеры посеяли в Латинской Америке евангелическое христианство, и с тех пор оно полностью акклиматизировалось и регулируется самостоятельно. После четырех столетий почти поголовного – по крайней мере номинально – католичества Латинской Америки некоторым странам, похоже, предстоит стать на четверть (если не больше) протестантскими. Мормонская церковь посылает, пожалуй, самые последовательные и настойчивые волны молодых, уверенных в себе миссионеров. Теология освобождения продолжает отступать после холодной войны, но нет никаких признаков снижения религиозной энергии латиноамериканских католиков, которые неформально делают святыми умерших идолов поп-культуры и оставляют подношения (включая автомобильные фары) в придорожных часовнях. Даже папский престол теперь занимает аргентинец, известный своей скромностью, терпимостью и непоколебимой преданностью футбольному клубу Сан-Лоренсо.

Нет, Латинская Америка уже не та, что прежде, как я и говорил в первой главе, ссылаясь на огромные изменения, произошедшие с окончания холодной войны. В целом жизнь в Латинской Америке сейчас больше напоминает жизнь в США. Произошла заметная американизация взглядов, практик, институтов и материальной культуры. Более того, сегодня между полушариями гораздо больше взаимосвязей, и есть даже ощущение, что и север, и юг сталкиваются с одними и теми же глобальными проблемами.

Взять для примера экологические проблемы Латинской Америки. Нетронутые пляжи, девственные леса и бесчисленные виды животных исчезают здесь, как и везде на планете. И самая большая проблема – глобальное потепление – та же, с которой сталкиваемся мы все. Разрушение окружающей среды, по-видимому, неизбежно происходит при капитализме, и на развивающихся странах оно сказывается намного хуже, чем на развитых, потому что и предотвращение, и преодоление его обходятся дорого. Кроме того, позволить фабрикам загрязнять окружающую среду – все еще один из способов привлечения транснациональных корпораций. Хорошо известный пример – уже описанный пояс макиладор вдоль границы Мексики с Соединенными Штатами.

Самая известная экологическая проблема Латинской Америки со времен холодной войны касается тропических лесов. Значительная часть Амазонии уже была уничтожена к моменту, когда о проблеме заговорили в конце 1980-х, но она огромна и до сих пор занимает примерно треть национальной территории Бразилии, а также часть Венесуэлы, Колумбии, Эквадора, Перу и Боливии. Это и до сих пор самый большой тропический лес в мире. Человеческая деятельность практически не затрагивала амазонский лес до 1960-х, если не считать разрозненных поселений коренных жителей и немногих поселенцев вдоль крупных рек – по большей части потомков сборщиков каучука, осевших здесь в начале XX века. Затем, в 1960-х и 1970-х, бразильское военное правительство один за другим развернуло здесь крупные проекты развития, финансируемые Всемирным банком, вырубая леса, прокладывая дороги, подготавливая и продвигая масштабные горнодобывающие разработки (железо, золото, марганец, никель, медь, бокситы), которые обнажили и разбили землю, возводя гигантские плотины гидроэлектростанций, затапливая тысячи квадратных миль. Высокотоксичные ртутные отходы, побочный продукт добычи золота, тоннами попадали в воды Амазонки. Военное правительство Бразилии особенно стремилось заселить отдаленные пределы страны – регионы, которые оно считало угрозой безопасности, – «настоящими бразильцами», а не коренными народами. В эквадорской Амазонии бурение нефтяных скважин принесло немыслимые разрушения, а лесные племена вымерли от болезней, причем некоторые – всего за несколько лет.

Тем не менее правительства Бразилии и Эквадора были полны решимости эксплуатировать ресурсы Амазонии. В конце концов, как они отметили, богатые сельскохозяйственные угодья Среднего Запада США когда-то были в основном покрыты лесами и населены коренными народами. Но тропические леса не похожи на другие. Эта система, эта среда обитания, одна из старейших в мире, обладает биоразнообразием, не имеющим аналогов нигде на планете. Уникальная широкая сеть симбиотических отношений делает организмы тропических лесов сверхспециализированными и взаимозависимыми. Эта взаимозависимость, в свою очередь, делает экологию тропических лесов исключительно хрупкой. Когда вырубаются большие площади леса, несколько видов деревьев вырастают вновь, но первоначальное биоразнообразие безвозвратно утрачивается. Другая причина уязвимости этой системы связана с тем, насколько тонка амазонская почва. Если лишить ее защитного древесного покрова, проливные дожди размоют ее почти мгновенно. Кроме всего прочего, это означает, что расчищенная земля быстро становится практически бесполезной.

В 1980-х, когда ежегодно в облаках дыма размером с Бельгию исчезало около 6 000 квадратных миль леса, катастрофические последствия освоения Амазонки стали очевидны. Рондония – западный штат, граничащий с Боливией, – была великолепным образцом сельскохозяйственной колонизации бразильского правительства. Бедняки-переселенцы из других частей Бразилии каждый год прибывали сотнями тысяч. Но даже когда им выделялись земельные участки, амазонская колонизация редко давала результаты. Потенциальным колонистам хватало решимости, но не подготовки, и в любом случае менее десятой части Рондонии подходило для сельского хозяйства. При демократических правительствах после холодной войны разрушения замедлились, но не прекратились. Большинство поселенцев сдались всего через два-три года, но их участки часто скупали богатые владельцы ранчо.

Большая часть вырубки лесов в Амазонии приходится на скотоводство, требующее много земли, но мало людей. Владельцы ранчо, чаще всего крупные дельцы, для которых скотоводство – это бизнес, а не образ жизни, живут в городах, работают в кондиционированных офисах, оставляя хозяйство наемным управляющим. Они покупают огромные участки земли, расчищают их бульдозерами, выводят на них скот, пока деградировавшая почва и чахнущие кустарники не перестанут поддерживать даже его, затем продают землю и уезжают. В конце концов, они занимаются бизнесом, чтобы зарабатывать деньги. Новые националисты рассчитывают использовать мотив получения прибыли для достижения социальных целей, но эти проекты пока существуют в основном на бумаге.

Между тем все до единого бурно развивающиеся добывающие предприятия, число которых в последнее время еще выросло, оставляют экологический след и ставят вопросы устойчивости. Даже «зеленая революция» – примечательный соевый бум в Бразилии – похоже, слишком ресурсоемка, чтобы продолжаться долго. Глобальный капитализм в Латинской Америке, как и везде, действует на краткосрочной основе.

Понимание Латинской Америки всегда было проблемой в США. Возможно, теперь эта задача постепенно становится проще, ведь все чаще латиноамериканцы – это мы. Сейчас иммигрантов из Латинской Америки в США больше, чем когда-либо с начала XX века – и больше, чем любых других. Это крупнейшее меньшинство страны, более седьмой части нашего населения. Мексиканцы и американцы мексиканского происхождения на юго-западе, пуэрториканцы и доминиканцы в Нью-Йорке, кубинцы во Флориде образуют большие влиятельные сообщества. Более половины латиноамериканцев в США имеют мексиканское происхождение, но по всей территории Штатов можно встретить выходцев из многих других стран. Важно признавать, что латиноамериканцы США разделены по национальным, расовым и этническим признакам, и за пределами США обобщение «латиноамериканец» практически ничего не значит. Только здесь мексиканцы, пуэрториканцы и боливийцы, объединенные испанским языком, начинают видеть друг в друге латиноамериканцев. А бразильцы обычно не идентифицируют себя так даже в Соединенных Штатах.

Иммиграция из Латинской Америки меняет культуру США. Все больше выходит изданий на испанском языке. Появляются испаноязычные телеканалы. В супермаркетах по всей стране продаются тортильи, кинза и бананы. Небольшие мексиканские тиенды[81], рассчитанные на постоянные визиты сельскохозяйственных рабочих, усеивают сельский Юг. Вкусы людей меняются: продажи острой сальсы не так давно превысили продажи фаворита американцев – кетчупа. Другой вид сальсы, сказочно полиритмичная танцевальная музыка, зародился среди кубинцев в Нью-Йорке и оттуда распространился по всему Карибскому бассейну. Конечно, сложная и динамичная сальса остается за пределами возможностей большинства танцоров США, но, по счастью, иммиграция из Доминиканской Республики принесла нам меренге и бачату, а затем из Панамы и Пуэрто-Рико пришел реггетон, более простая ритмически музыка, которую танцорам-гринго легче освоить. В конце концов, не так уж давно мы учились самому сложному из латиноамериканских танцев – танго.

Масштабная иммиграция приносит и немало трудностей. Когда десятки тысяч людей пересекали опасную пустыню в поисках работы и лучшей жизни для себя и своих семей, всевозможные проблемы вставали перед ними и по пути, и в пункте назначения. Большая часть недавней волны переселенцев отправилась в места, которые раньше принимали мало иммигрантов, прежде всего – в юго-восточные штаты, такие как Северная и Южная Каролина. Культурная картина многих обезлюдевших городков резко изменилась. В конфликтном мире большой неопределенности подобные трансформации, вызванные быстрой иммиграцией, вызывают прежде всего страх, и политические оппортунисты разных мастей охотно эксплуатируют эти страхи и опасения. Результат не радует. Это и призывы к возведению на границе гигантского забора, чтобы не пускать мигрантов, и законы, предписывающие систематическую депортацию тех, кто уже въехал. Иногда это назначение мигрантов козлами отпущения (как будто они несут личную ответственность за глобальные экономические изменения, стимулирующие миграцию) и попытки ограничить здравоохранение и образование, доступные им и их детям. Фанатики добровольно патрулируют границу и следят за происходящим с помощью камер дистанционного наблюдения – через Интернет, буквально не выходя из гостиной. Подобные вещи кажутся совершенно неамериканскими, но это, конечно, не так. В конце концов, что может быть более американским, чем быть иммигрантом, а спустя всего несколько десятилетий бояться иммиграции? Это трудный процесс, но в конце концов, где же еще ему было начаться, как не в США?

Однако из-за Великой рецессии 2008–2010 годов чистая иммиграция из Латинской Америки почти сведена к нулю. Мигранты все еще приезжают, но покидает страну примерно столько же приехавших ранее. Кроме того, переселенцы без легальных документов, которые когда-то ежегодно путешествовали туда и обратно, чтобы увидеться с семьей, теперь остаются в Штатах. В 2014 и 2015 годах серьезной проблемой были несовершеннолетние, которые начали массово мигрировать без сопровождения взрослых из Гондураса, Гватемалы и Сальвадора через Мексику, в основном запрыгивая на грузовые поезда, как это делали американские бродяги во время Великой депрессии.

За этой странной миграцией стоит особый фактор – жестокие уличные банды мара[82] на родине этих подростков. Мара торгуют наркотиками и носят характерные татуировки. Иммигрантская молодежь в США сформировала их много лет назад, переняв стиль и дух банд социального дна американских городов-гигантов. Депортированные из Штатов, молодые латиноамериканцы забрали банды с собой, и те быстро распространились на их родине. В Гондурасе, Гватемале и Сальвадоре мара вымогают деньги, угрожая детям расправой, а затем организуя за тысячи долларов трудный побег в США. А там молодых людей, переживших подобную одиссею, задерживают и заключают под стражу на неопределенный срок за преступное деяние – въезд в страну без визы или паспорта. Иногда их содержат под стражей в коммерческих центрах. Иногда следственные изоляторы даже используют этих несовершеннолетних в качестве дешевой рабочей силы для получения дополнительной прибыли.

Преступный трафик, который активизировали мара в Центральной Америке, сеет хаос и в Мексике. Сейчас, по сути, это борьба за снабжение ненасытного американского рынка наркотиками, включая метамфетамин, марихуану, кокаин и героин. Несколько картелей конкурируют за право торговли, и поскольку их бизнес незаконен, эта конкуренция выражается в пулях и бомбах. В последнее время наблюдается резкий рост насилия, поскольку картели привлекают наемников, прошедших специальную подготовку, в том числе для ведения «психологической» войны – например, похищения и обезглавливания сотрудников или родственников, чтобы запугать конкурентов по бизнесу. Огромные прибыли – то, что движет насилием, а нелегальный рынок – то, что приносит прибыль. Сейчас законы о наркотиках в Латинской Америке пытаются сделать более либеральными, чтобы снизить прибыльность их оборота. В 2013 году Уругвай стал первой страной, полностью легализовавшей марихуану с целью искоренить криминальное насилие, с ней связанное.

Итак, смогут ли глобализация и неолиберализм решить основные проблемы социального неравенства в Латинской Америке? Признаков того, что это произойдет, очень мало. Глобальный капитализм явно движется к еще большему неравенству в распределении богатства.

Что насчет новых партий левых националистов и их лидеров, выступающих против неолиберализма? Для латиноамериканских избирателей они стали возможностью выразить страх перед абсолютно неограниченным свободным рынком. Новое поколение латиноамериканских лидеров проявляет впечатляющий патриотизм, способно его адекватно выражать и умеет думать самостоятельно. В целом они действовали достаточно прагматично, играя в единственную доступную игру, которая в последнее время представляла собой бум экспорта добывающих отраслей, как сотню лет назад. Они надеялись, что полученные ресурсы подготовят их страны к неизбежному краху. Судя по всему, переломный момент уже произошел.

Я желаю им всего наилучшего.