Круг перемен

Близ уездного города Успенска, 1904 год

К Рождеству на усадьбу Беловодовых упали снега. Всю ночь за окном выла вьюга, стучась в окна белыми крыльями, словно пришла утопить в снежной круговерти души грешников.

Лукерья оглянулась на Матвейку. Сын спал в обнимку с книжкой. С тех пор как Марфа Афиногеновна заключила с ним договор об оплате за учёбу, пострелёнок зубрил науки целыми днями. Заработанные деньги отправлялись в медную копилку с замочком — на чёрный день. Лукерья надеялась, что чёрный день для него никогда не наступит.

Вчера Марфа Афиногеновна вызвала её на разговор в кабинет сообщить, что очень довольна Матвейкиными успехами и что если он будет и дальше проявлять усердие, то отправит его учиться в Санкт-Петербург и обеспечит всем необходимым как наследника состояния Беловодовых.

Наследник состояния Беловодовых!

Лукерья слушала её ни жива ни мертва, а опосля разговора побрела в свою комнату, замкнула дверь на ключ и распласталась на полу крестом перед иконами.

— Господи, прости и помилуй и не казни чадо моё за мой великий грех.

Ужас перед расплатой мельничным каменным жёрновом придавливал тело к земле, не дозволяя поднять голову и взглянуть на икону в ясные глаза Богородицы и Царя Небесного. Сжав кулаки, она закусила зубами костяшки пальцев, как будто хотела заткнуть рвавшийся наружу голос.

После короткого затишья метель на дворе завыла с новой силой. Лукерья подумала, что если сейчас выйдет на улицу и замёрзнет, то унесёт с собой тайну, о которой сын даже не подозревает. Вспоминать о прошлом не хотелось, но мысли постоянно возвращались в то лето, когда она пошла по бруснику и отбилась от стайки девок. Брусника была ещё с розовыми бочками, да ничего, дома дозреет. В воздухе терпко пахло болотным багульником, жужжали пчёлы. Горсть за горстью, от одной россыпи ягод к другой, и она сама не поняла, как очутилась на круглой островинке меж высоких сосен с восковыми стволами, облитыми полуденным солнцем. Над головой лузгала шишку белка. На кочках подрагивал ветками молодой черничник. А черники-то, черники!

Забыв обо всём, Лукерья отвязала от пояса запасной туесок-набирушку и опасливо обернулась на подружек, как бы кто не пошёл за ней и не стравил пригляженное место. Переспелая черника лопалась от сока. Она кинула несколько ягодинок в рот, выпрямилась и внезапно отшатнулась от незнакомого парня.

Он сидел на поваленном дереве и глядел на неё узкими разбойничьими глазами, напоминающими взгляд рыси. И одет не по-местному. Рубаха на нем деревенская, хотя и из тонкого полотна, а порты суконные, городские, да и сапоги хромовые — голенища всмятку по-форсистому.

Лукерья обмерла. То ли закричать, чтоб девки услышали, то ли в бега податься. Пока думала да рассуждала, парень понятливо хмыкнул:

— Испугалась, красавица? Не боись, не трону, я не душегуб и не насильник. — Он достал из кармана горсть калёных орешков и перекатил из горсти в горсть. — Ты чья такая?

— Чья бы ни была, да не про твою честь! — запальчиво отрезала Лукерья. — Сперва сам назовись.

Стиснув пальцы, парень звучно хрустнул ореховой скорлупой, подкинул ядрышко и поймал его губами. Раскусил, белозубо улыбнулся и протянул раскрытую ладонь с орехами.

— Угощайся.

— С чужаками не знаюсь!

Лукерья развернулась так резко, что по плечу шлёпнула коса. Коса была знатная, ниже пояса и перевязана алой лентой, купленной у захожего офени. Девушка оглянулась, а парня и след простыл, лишь две скорлупки на земле лежат, там, где трава сапогами примята.

«Леший, как есть леший! — с холодом тайного восхищения подумала Лукерья. — Говорят, нечисть любое обличье принимать может».

— Лушка, Лушка, ау! — донеслось оттуда, где мелькали платки ягодниц.

— Иду!

Она легко побежала по кочкам, спиной чувствуя, что незнакомый парень скрытно смотрит ей вслед из своего тайного схрона.

Неизвестно почему, Лукерья промолчала подругам про нечаянную встречу, а назавтра вдругорядь наладилась в лес за ягодой. Бежала, уговаривая себя, что надобно обобрать черничник, пока ягоды не осыпались. После мать чернику в печке насушит да в мешочек засыплет, от хвори живота помогает, да и в пироги пригодится, если загодя кипятком запарить.

На подходе к островине сердце стучало так, что весь лес слышал. Может быть, парень и услышал тот стук, потому что явился внезапно, словно из воды вынырнул.

— Доброго денька тебе, красавица! Али обронила что вчерась?..

…Первой заподозрила неладное мать — шутка ли, дочка чуть не каждый день в лес бегает, да в новом сарафане, а приходит с пустой корзиной и сидит истуканом, улыбается хитро, будто жар-птицу в чугунок ощипала.

— Смотри, Лушка, прознаю, что себя плохо соблюдаешь, вожжами выпорю. Забыла, что ты с Ванькой Козыревым по осени сговорена? Тебе о приданом надо думать да голову от прялки не подымать. Я, что ли, буду за тебя ширинки вышивать и подушки пером набивать?

Толстогубый и лупоглазый Ванька Козырев был женихом состоятельным, но от него с души воротило. То ли дело Чибис! Парень так и не открыл своё имечко. Смеясь, назвался Чибисом, мол, его с детства так кличут. Чибис так Чибис: имя что? Пустой звук, что слетает с уст и без следа растворяется в воздухе. Главное — его глаза, его руки, его вкрадчивый голос, когда он горячечно шептал слова, от которых щёки пламенели, а ноги подкашивались.

У Чибиса не только глаза напоминали рысьи, он и ходил неслышно, как рысь, внезапно возникая и исчезая посреди леса. Иногда он приносил подарочки, да не абы какие! То подарил плат, шитый гарусовой ниткой, то круглое карманное зеркальце в перламутровом ободке, то стеклянные бусы не хуже, чем у попадьи. Подарки Лукерья в дом носить не смела, а прятала на чердаке в узелке со старым тряпьём. Лишь иногда доставала зеркальце и смотрела на свои сияющие глаза, замирая от предчувствия новой встречи со своим залёткой Чибисом.

Лукерьино короткое счастье вспыхнуло и прогорело сухой травой, когда по селу пролетел высокий женский крик:

— Ведут! Ведут! Конокрада поймали!

Шум на улице нарастал, раскатываясь по дальним заулкам. Гомонили мужики, улюлюкали мальчишки, истошно, до хрипоты, лаяли взбудораженные собаки во дворах. Накинув на плечи платок, Лукерья выскочила за калитку. В толпе мужиков и баб гнедая лошадь волокла телегу, к которой был привязан окровавленный человек в рваной рубахе. Изодранное на клочья полотно сползало с плеч, приоткрывая спину, исполосованную багровыми рубцами. Споткнувшись о камень, конокрад поднял голову, и на Лукерью глянули до боли знакомые рысьи глаза. Ей показалось, что его разбитые губы шевельнулись и произнесли её имя.

— Куда его? — закричала она, не помня себя, и не узнала своего голоса.

— Знамо куда, — пробасил дядька Ерёма, — выведем на околицу да вздёрнем на осине. Мы его, бусурмана, семь дён с мужиками выслеживали. И ведь самых лучших коней уводил, а потом цыганам продавал. А нонче, слыш-ко, на мою Речку позарился. Я заради неё, почитай, целый год спину гнул на отхожем промысле, чтоб на племя развести. У нас с татями разговор короткий.

Ноги перестали держать Лукерью. Схватившись за голову, она медленно осела прямо в куст придорожной крапивы. Успела увидеть, как поперёк пути выскочила заполошная жёнка плотника косоглазая Палашка и с надсадным воем «Бей супостата, бабоньки!» замахнулась на Чибиса коромыслом.

Дальше Лукерью засосал холод и мрак глубокого колодца с тёмными мокрыми стенами, из которого её вывели хлёсткие удары по щекам.

— Эка девку разобрало, с чего бы она сомлела? — как сквозь ватное одеяло раздался над головой голос матери. Ей вторил другой голос, вроде бы тётки, материной сестры:

— Погоди, Мотря, дай я лучину зажгу да ей к носу поднесу — первейшее средство при ом-мороках.

Резкий запах жжёного и жар возле самых ноздрей заставил Лукерью открыть глаза и отпрянуть. Она стукнулась затылком о дерево, запоздало поняв, что лежит дома на лавке возле печи. Её заколотила дрожь.

— Где он?

— Кто? — жёстко спросила мать, и по скрипу её голоса Лукерья поняла, что мать угадала, о ком речь, но ей было всё равно.

— Чибис. Где он? Живой?

— Мотря, она бредит, — сказала тётка, — раз про птиц спрашивает. Как бы не пришлось девку крещенской водой отливать. Ежели надумаешь, то у меня запасец имеется.

— Спасибо, сестрица, знаю я, что за хвороба к ней привязалась, и лекарство верное у меня имеется, ты иди, не беспокойся. Мы сами разберёмся.

Остаток дня Лукерья провалялась лицом к стене. Выбитые ужасом мысли болтались в голове серыми ошмётками коровьей требухи. Её сильно тошнило, но она не могла встать, пребывая в странном деревянном оцепенении на грани яви и небытия.

Едва дождавшись, когда в доме легли спать, Лукерья неслышно сползла с лавки, крадучись подошла к двери и взялась за ручку.

— Куда пошла?

Она качнулась, как от удара.

— Куда отправляешься? Проверить, жив ли кавалер? — В темноте лицо матери замаячило бледным пятном с чёрными полосами на лбу от растрепавшихся волос.

Приблизившись вплотную, мать перегородила собой выход:

— Можешь не бегать. Нет его боле. Закопали твоего разбойника за околицей и осиновый кол в землю воткнули, чтоб другим неповадно было.

Мать намотала на кулак Лукерьину косу и крепко дёрнула, до звёзд в глазах.

— Я ведь знаю, почему ты кулём свалилась! Всякий стыд потеряла, семью опозорила, а теперь ещё хочешь по селу пробежать: нате, люди, полюбуйтесь, как порядочная девка в разбойничью подстилку превратилась. Тьфу! Смотреть тошно. — Она снова дёрнула за косу, пока Лукерья не взвыла от боли. — А теперь слушай меня. Давеча к нам в село мужики из дальней деревни скот пригнали, с ними есть один паренёк, голь перекатная. Утресь переговорю с ним, коня-стригунка посулю в приданое, если согласится взять тебя, беспутную. Чтоб грех прикрыть, пойдёшь замуж.

Что в петлю, что замуж — Лукерье было всё равно.

Растерявшийся от нежданного предложения Стёпка Беловодов согласился взять жёнку за коня. Их повенчали сразу после Успенского поста, а в разгар посевной Лукерья родила сынка Матвейку. У него были знакомы рысьи глаза Чибиса и маленькие пальчики, цепко удерживающие её на этом свете.

А ещё через восемь лет взятый за женой конь ненароком убил Степана ударом копыта в висок, и Лукерья с Матвейкой окончательно обнищали. Когда нужда достала по горлышко, на пороге появился господин Куделин и заявил, что Матвейка — единственная кровная родня купцов Беловодовых.

Тяжесть давнего греха амбарной крысой угнездилась в душе Лукерьи, выгрызая нутро острыми зубищами. А ну как вырастет Матвейка, случится у него беда неминучая, а он и ведать не ведает, что за матернин грех расплачивается. Люди не задумываются, что каждый их грешок, каждая неправдинка вечным пером на роду записывается, а потом невинные дети тащат неподъемный мешок с поклажей и слезами умываются.

Поднявшись с колен, Лукерья подошла к сыну и высвободила из его рук книгу. Свет и тени неровными мазками смешивались на его лице. Она прислушалась к тихому ровному дыханию и горько нахмурилась. Пусть поспит спокойно ещё пару часов, пока не узнает о её твёрдом решении.