Круг перемен

Санкт-Петербург, 2019 год

— Анфиса, я вам безмерно благодарен! — Усиленный динамиками голос заказчика заполнял крошечную квартирку от порога до кухни. — Перед заказом я ознакомился с вашими работами и оценил ваш талант фотографа, но чтобы настолько!.. — Он захлебнулся словами. — Вы не поверите, но покупатели уже начали интересоваться недвижимостью, и скажу по секрету, среди них есть одна киностудия! Так что вполне возможно, мы с вами полюбуемся на усадьбу в кино.

Анфиса поправила полотенце на голове и подошла к окну, за которым топорщился частокол многоэтажек.

— Я рада, что вам понравилась моя работа.

— Понравилась, очень понравилась! Впредь буду обращаться только к вам. Кстати, деньги я перечислил, проверьте счёт.

Анфиса улыбнулась:

— Обязательно проверю. Всего хорошего. С вами было приятно иметь дело.

Она посмотрела на набухающие синевой сумерки с россыпью электрических огней вдоль тротуаров, на заставленный машинами двор — ни пройти ни проехать, на неповоротливый троллейбус около остановки транспорта. Где-то там, внутри города, сейчас находится Максим, а пёс Понтус наверняка сидит у дверей и ждёт хозяина, чтобы с визгом броситься ему под ноги.

Всю прошедшую неделю Анфиса поминутно вспоминала ночь у костра, заново повторяя в мыслях их бесконечный разговор до утра и то, как на заре они с Максимом подошли к деревянной церкви и залюбовались тёмным изумрудом мха на валунах фундамента, как Максим улыбнулся, глядя в её глаза.

Она постеснялась прямиком ответить на взгляд и стояла растерянная, смущённая и счастливая.

«Не забывайся, Анфиса, — напомнила она себе, — твой удел — работа, работа и ещё раз работа».

Чтобы не расслабляться, она достала учебник по истории искусства и стала изучать мастерство светотени на полотнах эпохи Возрождения, но мысли постоянно тянулись к развалинам особняка господ Беловодовых. Интересно, купчиха Беловодова — какая она? Милая толстушка, как на картине Кустодиева «Купчиха за чаем»? Или утончённая красавица с томным взглядом?

Анфиса полистала иллюстрации в учебнике, остановилась на «Флоре» Франческо Мельци и отрицательно покачала головой: нет, хозяйку особняка легче представить в виде барышень художника Маковского с невообразимо милой красотой русских просторов. Отложив учебник, Анфиса достала телефон и полистала фотографии: развалины особняка, Максим, пёс Понтус, церковь…

…В церкви Анфиса поставила свечу около Августовской иконы и оглянулась на Максима.

Потемневшими от волнения глазами он не отрываясь смотрел на образ и вдруг взял её за руку:

— Маленьким я часто болел, и, чтобы меня занять, мама приносила в кровать коробку с открытками. Я перебирал их, придумывал сказки, иногда тайком подрисовывал карандашом какие-то детали. Помню, Ивану-царевичу добавил автомат, а на картинке Мир — Труд — Май зачиркал цветочки чёрным карандашом. Так вот, среди открыток была одна особенная, очень старая и потрёпанная, я всегда рассматривал её особенно подолгу. Верь не верь, но то была открытка с этой иконой.

Зажмурившись, Анфиса вспомнила, как они вышли из церкви и некоторое время слушали шум леса над головой и смотрели на проезжающие машины. Она первая стронулась с места:

— Ну, нам пора.

Максим задержался и с благодарностью произнёс:

— Ты не представляешь, что ты для меня сделала.

А потом они сели каждый в свою машину и вырулили на трассу. Дорогой Анфиса ругала себя, что не смогла подобрать правильные слова для прощания, коротко бросила безликое: «Пока, спасибо за компанию» — и умчалась на скорости, словно за ней гналась стая голодных волков. Но всё-таки успела его сфотографировать. Глядя в объектив, Максим держал за ошейник Понтуса и выглядел беспечным старшеклассником, которому удалось улизнуть с уроков.

Устроившись с ногами на диване, Анфиса включила телевизор и под мерный бубнёж новостей раз за разом перелистывала фотографии в камере. Как Максим сказал — «Спасибо тебе за то, что ты такая отважная»? Отважная. Она усмехнулась. Знал бы, как она боялась плохо пробежать дистанцию и не попасть в сборную. До ужаса боялась, до слёз, потому что проигрыш обозначал бы крах всех надежд. Теперь те переживания кажутся абсолютно бессмысленными, потому что судьба распорядилась совсем иначе.

Короткий звонок в дверь заставил её посмотреть на часы. Десять вечера — поздновато для гостей. Накинув халат на пижаму, она посмотрела в дверной глазок. Мама?

Мама уныло стояла под дверью и прижимала к груди мягкий баул в красную клетку, с какими в девяностые годы по стране ездили мешочники. С тех пор как Анфиса вышла из больницы, мама ни разу не появлялась на её горизонте и никогда не была в новой квартире.

Анфиса распахнула дверь:

— Проходи.

Мама подняла голову, и Анфиса увидела радужно-фиолетовый синяк вокруг глаза.

— Доча, Фиса… я вот… к тебе приехала… пожить… Не выгонишь?

После каждого слова мама делала большие паузы и отводила взгляд в сторону, стараясь смотреть на что угодно, только не на Анфису.

Мама поставила баул на пол и стала снимать кроссовки. «Мои кроссовки», — машинально отметила Анфиса. Те, что остались в квартире мамы вместе с другими вещами. Тогда, выходя из больницы, Анфиса забрала лишь самое необходимое.

— Так я поживу?

Анфисе показалось, что над её головой развязался узел и страховочный трос полетел вниз с большой высоты. Она взяла у мамы кофту и повесила её на вешалку:

— Поживи.

Не вставая с сиденья, мама стиснула руки, пару раз шмыгнула носом и резко запричитала:

— Это он меня так, Жорка. Совсем озверел. Как напьётся, так кулаки распускает. А я всё для него, для него. — Она коротко глянула на Анфису. — Родную дочку, кровиночку из дома ради этого гада выжила. — Мамина интонация взлетела к высоким нотам.

Анфиса поморщилась:

— А почему ты его не выгнала?

— Так мужик же всё-таки. Как одной жить? — Мама, видимо, догадалась, что сказала что-то не то, и осеклась. — Я не могу его выгнать, мы с ним расписались. — Она прижала к щекам ладони. — Ты не сомневайся, я тебя не стесню, ты мне где-нибудь в уголочке постели как собачонке. А хочешь, я на коврике примощусь в прихожей? — Мама униженно улыбнулась сквозь слёзы и двумя руками нырнула в сумку. — Я и тапки с собой прихватила. Куда же они завалились?

С высоты своего роста Анфиса смотрела, как мать трясёт над сумкой растрёпанными волосами, подкрашенными в бурый цвет красного дерева, и чувствовала тягучую тоску, смешанную то ли с досадой, то ли с жалостью — не разобрать.

Ночью мама шумно похрапывала на диване и стонала долгими протяжными стонами. Сон не шёл, проматывая мысли однообразным унылым кругом. Анфиса вышла на лоджию и распахнула оконные створки.

Над головой хлебным караваем качался диск луны, надломанный с одного края. В тёмных башнях домов через дорогу светились редкие окна. О крыши высоток лениво тёрлись боками дымчато-серые облака. Красным неоном горели огни рекламы круглосуточного торгового центра. По тротуару ехал одинокий велосипедист.

Опёршись ладонями о колени, Анфиса сделала несколько активных вдохов и выдохов, чтобы восстановить дыхание, как после забега.

Мама… Анфиса выпрямилась. Надо бы её пожалеть, избитую, несчастную, униженную. Но не жалелось. Ей было стыдно своей чёрствости. Удивительно, но отпустить грехи Олегу оказалось проще, чем принять и понять свою родную маму.

Анфиса задумалась: что такое прощение? Выпущенная из клетки птица, вместе с которой улетает тяжесть с души, или камень, который приходится выковыривать из памяти, порой раздирая в кровь руки? Наверное, и то и другое. На ум приходили обрывки воспоминаний, которые, казалось, она сумела похоронить. И голос мамы даже сквозь годы звучал со знакомой до боли интонацией: «Фиска, живо одевайся и иди гулять! Нечего дома болтаться, толку от тебя никакого!»

Когда мама отправляла её из дома, Анфиса понимала, что к маме придут гости или она хочет побыть вдвоём с дядей Жорой, у которого при виде Анфисы глаза становились мутно-жёлтого цвета, как пиво, которое он всегда приносил с собой в больших пластиковых бутылках.

Входя в квартиру, дядя Жора громко спрашивал у матери:

— Где твой довесок? Опять будет путаться под ногами?

В ответ мама визгливо смеялась заливистым искусственным смехом, и Анфиса, не дожидаясь приказа идти гулять, надевала пальтишко и убегала на улицу.

Чаще всего просто слонялась по району, прибиваясь то к одной группе знакомых ребят, то к другой. В особенно плохую погоду она решалась заглянуть к подружке Маринке из соседнего класса. Маринины родители работали дворниками в жилконторе и поэтому ютились в крошечной служебной квартире на первом этаже.

Суть заключалась в том, что в Марининой квартире жило счастье, которое мягкой женской рукой гладило их по детским головам и вкусно пахло пирогами и котлетами с макаронами. Макароны с котлетами Анфиса до сих пор считает самой вкусной едой на свете. А ещё Маринина мама намазывала на булку толстый-толстый слой домашнего яблочного мармелада с корицей, и они с Маринкой ухитрялись до ушей перемазываться мармеладом, чтобы потом с визгом толкаться у раковины и брызгать друг на друга водой.

Марининому папе со всего дома несли электроприборы для починки, и в свободное время он обычно сидел в кухне и ковырялся отвёрткой в каком-нибудь миксере или настольной лампе. Кухню папа облюбовал по той причине, что там чаще всего бывала Маринина мама. Иногда Анфиса подмечала его взгляд, устремлённый на жену, видела, как его лицо становится задумчивым и нежным.

Дома Анфиса старалась вести себя как можно незаметнее и через некоторое время после того, как в их доме поселился дядя Жора, нашла для себя место под кроватью — широкой старомодной кроватью с провисшей панцирной сеткой. Кровать досталась в наследство от бабушки.

Под кроватью можно было незаметно лежать на животе и читать книги с фонариком или мечтать о том, как вырастет и уедет в другой город, подальше от мамы и дяди Жоры с его толстыми пальцами, похожими на сардельки, и семейными трусами, в которых он ходил дома. Смотреть на полуголого дядю Жору в трусах было противно и стыдно, но маме, наверно, нравилось, раз она не делала ему замечания. Иногда, если хватало света, Анфиса ухитрялась делать на полу уроки под кроватью, пока учительница не отругала её за грязь в тетрадках. От воспоминаний стало совсем горько.

Неслышно ступая, чтоб не разбудить маму, Анфиса сходила в кухню, взяла яблоко и снова вернулась на балкон. Эх, мама, мама, теперь нам придётся заново привыкать друг к другу и учиться жить вместе. Это трудно, но иного выхода нет.

Незнакомый номер высветился на мониторе смартфона, когда Анфиса обрабатывала снимки цехов бумажной фабрики. Мельком глянув на монитор, она взмолилась, чтобы новый заказчик предложил заказ в глубинке, желательно с отъездом на несколько дней, чтобы успеть привыкнуть к действительности, которая сейчас гремела чашками на кухне и шумно сморкалась в салфетки.

Присутствие мамы воспринималось вторжением пришельцев, и Анфисе приходилось всё время одёргивать себя, чтоб не срываться на раздражение. Переломить себя для добра казалось куда труднее, чем дать волю злости. Но если ты выдержишь битву внутри себя, то останешься человеком.

Будучи одна в квартире, она включила бы громкую связь, а теперь пришлось прижать телефон к уху.

— Привет, Анфиса, узнаёшь?

Её обдало жаром, и рука, держащая телефон, крепче сомкнула пальцы, как будто хотела удержать абонента на эфирных волнах. Голос Максима Анфиса узнала бы из тысячи других голосов.

— Максим? Откуда ты знаешь мой телефон?

Он хмыкнул:

— Угадай с трёх раз.

— Но я же не назвала тебе свою фамилию! — удивилась Анфиса. — А Анфис на свете много.

— Ну, не так уж много, а промышленных фотографов вообще одна ты. Но запомни на будущее: если вдруг решишь стать преступницей, то, кроме фамилии, существует такая вещь, как номер машины.

— Обязательно запомню. Спасибо за консультацию, — пообещала Анфиса, улыбаясь во весь рот: так легко и хорошо вдруг стало на сердце.

— Анфиса, я, собственно, почему звоню. — Он сделал паузу, во время которой Анфиса перестала дышать. — Давай встретимся погуляем или пообедаем в кафе. Просто так. Куда захочешь.

Её ещё никогда не приглашали на свидание, поэтому мысли тревожно заметались между желанием и страхом в итоге оказаться отвергнутой.

Анфиса повернулась в компьютерном кресле и встретилась взглядом с мамой. Приоткрыв рот, мама стояла в дверях комнаты и с интересом прислушивалась к разговору. За ночь синяк под её глазом изменил цвет с фиолетового на густо-жёлтый, и круглое лицо вызвало ассоциацию с подпорченным яблоком.

— Ну так как, Анфиса? Давай я заеду за тобой вечером, часиков в семь?

Если бы не мама, она бы немного подумала и точно бы согласилась, замирая от радостного нетерпения в предвкушении встречи. Но мама не мигая смотрела прямо на неё, и Анфиса коротко вздохнула:

— Не могу. Я занята.

В трубке раздался какой-то шорох и послышалось отдалённое гавканье. Наверняка Максим выгуливал Понтуса.

— Ну, на нет и суда нет. Я ещё как-нибудь позвоню, — сказал Максим, и Анфисино сердце упало на пол и разлетелась на тысячу мелких осколков.

— Звони.

— Пока.

— Пока.

Вот и весь разговор. Мама развернулась и пошла в кухню, а Анфиса упёрлась взглядом в компьютер и долго сидела сгорбившись, словно проиграла самый важный в жизни старт.

За неделю Максим больше не позвонил. Да и не надо.

— Фиса, я тебе яишенку стукнула. А то ты в кухню и носа не кажешь, всё за компьютером да за компьютером. Вот как отощала, одни рёбра торчат.

Анфиса не выносила, когда её называли Фисой. Со сковородкой в руках мама возникла возле письменного стола и заглянула в компьютер. Анфиса не хотела есть и терпеть не могла досужего любопытства, потому быстро свернула окно и переключила монитор на картинку домашней страницы, где на фоне жемчужно-серого предгрозового неба летели ввысь купола Смольного собора — её первый профессиональный снимок.

С явной обидой мама положила на край стола прихватку, а сверху поставила сковородку с шипящей яичницей, густо посыпанной зелёным луком.

— Что я тебе, враг какой, раз ты от меня прячешься? Я, может, посмотреть хочу, над чем ты целый день горбатишься.

— Мама, я не люблю показывать недоделанное. Прошу тебя, не мешай мне.

Она хотела добавить, что и на яичницу смотреть не может, но решила не усугублять ситуацию и со вздохом взяла вилку.

Синяк на мамином лице напоминал о себе еле заметной желтоватой тенью. За время нахождения у Анфисы мама порозовела, купила себе новый халат и уволилась с работы, потому что иначе приходилось ездить на другой конец города. Вчера вечером мама заявила, что будет искать работу поближе к дому, и Анфиса с тоской подумала, что, вполне возможно, придётся снова снимать комнатуху в коммуналке, потому что после выплаты ипотеки приличное жильё она не потянет.

Кроме того, они с мамой не совпадали по ритму жизни: мама ложилась спать чуть не с вечера, а Анфиса любила работать за полночь, когда тишина за окном становилась хрустальной и звонкой, как льдинки на осенних лужах. Маме включённый компьютер мешал, она ворочалась, охала, бормотала про то, что пора спать, а не изматывать себя попусту, потому что работа не волк и в лес не убежит.

«Убежит, ещё как убежит! Не догонишь!» — подумала Анфиса.

Управившись с яичницей, она скомпоновала снимки в пакет и послала на мейл заказчика.

— Мама, я пойду погуляю.

Мама разговаривала по телефону. До слуха Анфисы долетели короткие фразы о том, что в этих жутких новостройках света белого не видно, не то что у них в старом районе, где выше пятиэтажек только торговый центр, а уж зелени-то, зелени — как в парке.

«С зеленью действительно плоховато, — пробормотала Анфиса, натягивая кроссовки, — ну да ничего, мы не гордые».

Она любила гулять по вечерам, в основном быстро ходить, чувствуя на щеках тугие струи прохладного ветра. Под упругий шаг хорошо думалось, и тренированное тело послушно подчинялось каждому движению мышц, как хорошо настроенный инструмент отзывается на пальцы музыканта.

Время подкатывало к одиннадцати вечера, но на улице было ещё многолюдно. В двери круглосуточного магазина то и дело входили и выходили покупатели, из раскрытого окна кафе просачивался запах шавермы, на детской площадке в песочнице сидели и курили две девушки.

Привычной дорогой Анфиса свернула на закрытую для движения улицу со строительными вагончиками и вереницей башенных кранов. Скоро заросший кустарником пустырь покроют башни однотипных высоток, и город прирастёт ещё одним безликим кварталом, не имеющим ничего общего с подлинным Петербургом. Но зато люди получат удобные квартиры, их жизнь пойдёт по новому кругу расставаний и встреч.

Сделав несколько растяжек у ограды тротуара, Анфиса пробежала пару километров трусцой, стараясь распланировать следующий рабочий день. Но мысли словно электромагнитом притягивало к Максиму. Зачем она отказалась с ним встретиться? Зачем? А затем! Хорошо, что второй раз предложения не последует: за такими дурнушками, как она, очередь не стоит. И если разобраться досконально, то поступок оказывался правильным, хотя и непростым.

Чтобы выбить дурь из головы, Анфиса дала себе слово отжиматься до тех пор, пока руки не подломятся. Круг пробежки заканчивался около её машины, припаркованной вплотную к пустырю, где к вечеру ещё оставались пустые места.

— Эй, ребята, что вы там делаете?

Несколько тёмных фигур в капюшонах сгрудились вокруг её ласточки. Резко остановившись, Анфиса увидела, что один из подростков сидит на корточках и ножом полосует переднее колесо. Другой, высокий, худой и гибкий, как хлыст, обернулся, и его губы растянулись в безжизненную улыбку, напоминающую оскал мертвеца. Он сплюнул под ноги:

— Жить надоело?

— Отойдите от моей машины, — твёрдо сказала Анфиса, — мне деньги на неё не с неба свалились. Заработай на свою и курочь, сколько душе угодно.

— Глядите, мужики, какая смелая нашлась.

Парень у колеса пружинисто вскочил на ноги и зло сощурился. Рукоятку ножа он перебрасывал из руки в руку, и лезвие ярко и остро блестело в свете электрического фонаря. Проходящие мимо мужчина с женщиной испуганно оглянулись и ускорили шаг.

Анфиса понимала, что не справится с четырьмя парнями и надо улепётывать, пока цела, но продолжала стоять как вкопанная, задыхаясь от горячей волны ярости. Отшатываясь назад, она нащупала глазами место, куда ударит, если парень взмахнёт ножом. По спортивной привычке Анфиса глубоко вздохнула и сконцентрировалась, изгоняя прочь страх и эмоции.

— Брось нож! — приказал чей-то знакомый голос у неё за спиной.

Задев Анфисину ногу, на парней бросилась большая чёрная собака, а её хозяин каким-то ловким, почти невидимым движением крутанул за плечо парня с ножом и защёлкнул за его спиной наручники.

— И всё-таки тебя надо охранять. Ты буквально напрашиваешься на неприятности! — сказал Максим. — Счастье, что мы с Понту-сом оказались рядом.

Влажный собачий нос ткнулся в колени Анфисы. Она погладила жёсткую холку с ещё стоящей дыбом шерстью и только сейчас поняла, как сильно испугана. Максим тряхнул парня за шкирку короткой джинсовой куртки:

— Ну что, герой, убежали твои дружки. Вы только на беззащитных умеете нападать. Ненавижу таких шакалов. Сейчас ты у нас как птичка запоёшь, и фамилии подельников назовёшь, и геройства свои перечислишь.

Раскорячившись, парень глухо, по-звериному заворчал и с опаской покосился на Понтуса.

Одной рукой Максим достал телефон и посмотрел на Анфису.

— Сейчас вызову бригаду, составим протокольчик, и пойдут наши красавцы на пару лет строчить тапки в колонию.

— Мой папа тебе покажет! — неожиданно тонким голосом выкрикнул задержанный и вжал голову в плечи, явно ожидая удара.

— Лучше бы ты промолчал, парень. — Максим брезгливо оттолкнул пленника к капоту машины. — Я таких мажориков с папами на особый контроль беру, и пока что ни один не отвертелся.

Наряд полиции прибыл минут через двадцать, и ещё около часа Анфиса с Максимом подписывали бумаги и давали показания. Анфиса смотрела, как Максим разговаривает с коллегами, как сдвигает брови и утвердительно кивает головой, и думала, что могла бы так простоять ночь напролёт.

— Общность — это собрание людей, которые могут сказать о себе «мы»: мы семья, мы православные, мы солдаты, мы русские, — задумчиво произнёс Максим, пока полицейский заполнял протокол. — И вот, глядя на таких мерзавцев, — он кивнул головой в сторону её машины, — я иногда думаю: неужели это тоже «мы»? И как случилось, что они стали частью нас? Ведь наши поколения не знали ни войны, ни голода, ни горя — ничего из того, что выбрасывает людей из привычного круга и ставит перед выбором: жизнь или смерть.

Когда все разъехались, Максим нагнулся и рассмотрел порезанное на ремни колесо:

— Ну что, придётся привезти новую обувку для твоей таратайки.

— Сам ты таратайка. — Анфиса подошла и положила руку ему на плечо. — Спасибо тебе. Как я рада, что ты всё-таки пришёл!

— Да это не я, а Понтус, — отозвался Максим, встав рядом с ней. — Пристал, понимаешь, как банный лист: хочу к Анфисе, и баста.

Услышав своё имя, пёс забил хвостом и радостно завертелся на поводке.

— Понтус? — Замирая от собственной смелости, Анфиса взяла Максима под руку, и он легонько сжал её пальцы:

— Ну, пойдём, доставлю тебя до двери, искательница приключений. Я, кстати, успел познакомиться с твоей мамой.

Мягкий свет ночных фонарей стелил по асфальту дорожки, вытканные из золотистых неоновых огней. Темнота скрадывала полотно газонов, и огромные дома зрительно придвигались ближе к тротуару, нависая над головой многоэтажными порождениями двадцать первого века.

Анфиса оперлась на руку Максима, и от того, что он идёт совсем рядом, голова шла кругом.

— И что тебе сказала моя мама?

Максим пожал плечами:

— Поделилась, что её избил муж и что дочка пошла гулять в спортивном костюме, ну, а за остальное благодари Понтуса. От подъезда он рванул прямо к твоей машине, и, как оказалось, очень кстати. Неужели ты стала бы драться с хулиганьём?

Слова Максима долетали до неё с запозданием, потому что самым главным были не слова, а сам Максим, его шаги рядом с её шагами, поводок Понтуса, намотанный на кулак, взволнованный взгляд, каким он посмотрел на неё.

— Драться? — Анфиса немного подумала. — Не знаю, но отпор бы дать постаралась. Знаешь, однажды в старших классах меня подловили девчонки из спортивной секции и хотели избить за то, что я победила в соревновании их заводилу. Сама она стояла в стороне и смотрела, как на меня наваливаются её шестёрки.

— И что ты? — поинтересовался Максим.

— А я вывернулась, подскочила к ней и вмазала по носу. Понимаешь, в спорте, чтобы победить, надо бороться с лидером, даже если стоишь десятым номером. — Она помолчала. — Мне потом так противно было. Я вообще-то терпеть не могу драк, склок и тому подобного. Хотя маминому мужу не мешало бы врезать по первое число.

— Кстати, насчёт мужа. Скинь мне адрес, чтоб самому не искать, и скажи маме, чтобы завтра, нет, для верности лучше послезавтра спокойно шла домой. Гарантирую, что её муж станет нежным, как майский ветерок.

От видения пузатого дяди Жоры в образе майского ветерка Анфиса рассмеялась:

— Умеешь ты поднять настроение. А что ты ещё можешь?

— А ещё, — с протяжкой сказал Максим, — я нашёл дело по наезду на тебя. И сразу заметил нестыковки и подчищенные факты. Не знаю, обрадует ли тебя этот факт, но тот продажный следователь попал под машину и уволен по инвалидности. Я узнал, что у него сломан позвоночник и он передвигается в инвалидном кресле.

Анфиса закусила губу:

— Точно не обрадует, но и не расстроит. После того как я стала фотографом, я вижу прошлые события словно через объектив: вроде бы со мной, а вроде бы и нет. Да и я стала другой. Так что Бог ему судья, тому следователю. Единственное, что я хотела бы знать: кто была та девушка с фотокамерой и деньгами? Она ведь даже не назвала своего имени, только сказала, что Олег, виновник наезда, погиб.

— Ну что ж, попробую выполнить твоё желание, — сказал Максим, когда они медленным шагом дошли до подъезда. — И ещё: надеюсь, в следующий раз ты не откажешься от встречи с Понтусом? А то он будет очень огорчён.

— Хорошо, но пусть Понтус предварительно позвонит.

Максим засмеялся:

— Обязательно позвонит, не сомневайся. Маме привет!

Максим не стал рассказывать, как мама, жеманясь и охая, выложила ему информацию о том, где Анфиса гуляет, и о том, что у дочки нет кавалеров. И то, что её саму побил муж и она теперь будет жить тут, где спокойнее да и сытнее, — Анфису она вырастила не жадиной и теперь имеет полное право пожить за её счёт в своё удовольствие.

В доме пахло пирогами. Запах проникал в спальню и щекотал ноздри, прибавляя сну тёплую и уютную сладость детства. Максим повернулся и уставился на дощатый потолок с одной лампочкой под вязаным абажуром. Через наполовину задёрнутые гардины в спальню проник солнечный луч и робко расположился на циферблате настенных часов, словно подгоняя стрелки вперёд. Так сладко ему спалось только на даче под Вырицей, около реки Оредеж с хрустальной чёрно-синей водой.

Уловив движение, в комнату ворвался Понтус и опёрся передними лапами в край кровати.

— Сгинь, образина, дай хоть в выходной поспать, — сквозь зубы простонал Максим.

В городе особо не поспишь: то телефон звонит, то в голове крутятся списки насущных дел, которые надо было выполнить ещё вчера, то мозг выталкивает на поверхность новые версии текущих расследований, и тогда, чтобы не заспать идею, Максим хватал карандаш и корябал в блокноте пару слов для памяти. А тут, на даче, приволье и тишина. Хотя тишина относительная.

Максим прислушался к шагам мамы на кухне, и по тому, с какой скоростью Понтус рванул на веранду, понял, что пирожки мама понесла туда, на накрытый стол с пузатым электрическим самоваром.

Он лениво спустил ноги с кровати, нащупал тапки и накинул шёлковый халат с драконами, подаренный мамой. В халате он чувствовал себя переодетым клоуном, но маму обижать не хотелось — она так радовалась, что обновка пришлась ему впору.

«Анфису бы сюда, продышаться на свежий воздух. Мы бы на Ордеж искупаться сбегали, она бы кувшинки сфотографировала», — подумалось с ощущением будущей радости. Кувшинки на реке действительно распустились какие-то необыкновенные — жёлтые, крупные, как речные звёзды.

— Максик, иди завтракать, пока пироги не остыли. С капустой, твои любимые!

— Иду, мам.

Он крепко потянулся, едва не разорвав в плечах швы на халате. Папа уже сидел за столом и тайком прикармливал Понтуса, окопавшегося у его ног. Мама разливала чай. Идиллия! Максим остановился в дверях и подумал, что самая прекрасная картина, какую можно увидеть, — это мама и папа за чайным столом. Живые, здоровые и любимые. Правда, для полноты сюжета не хватало одного человека.

— Мам, пап, как вы смотрите, если я на следующие выходные приглашу к нам одну девушку?

Он мог бы и не спрашивать, но в их семье было заведено советоваться друг с другом.

Мама поставила заварочный чайник:

— Конечно, приглашай. Только предупреди, что у нас тут по-простому, со щитовым домиком и туалетом на улице, а то будет как в прошлый раз с этой, как её, Машей, которая ожидала загородного поместья.

Маша, героиня бурного, но экстремально короткого романа, была эффектной шатенкой с необыкновенными глазами и нежным цветом лица. Она работала переводчицей с норвежского языка в Бюро переводов и мечтала уехать жить за границу.

— Как Маша больше никого не будет, обещаю, — сказал Максим. — Кстати, родители: оказалось, что поместье у нас тоже есть, вернее, руины от поместья господ Беловодовых. После завтрака покажу фотографии и доложу обо всём обстоятельно. И ещё у нас есть фамильная икона «Августовская».

— Красивая? — внезапно спросил папа. Оглянувшись на маму, он быстро кинул Понтусу очередную булочку и уткнул нос в чашку с чаем.

— Ты о чём? — не понял Максим. — Об иконе или о поместье?

— О девушке, конечно.

Мама картинно вздохнула и закатила глаза.

— Ох уж эти мужчины.

— Красивая? Даже не знаю. — Максим потёр щёку, мысленно отметив, что забыл побриться. — Анфиса очень храбрая и независимая. Представляете, она промышленный фотограф и мастер спорта по лёгкой атлетике. Была мастер, пока её не сбил на машине один подонок. Сбил и уехал. А она выжила, не сдалась, не сломалась, начала всё заново. А как она фотографирует! Буквально фантастика!

Наверное, он немного перехлестнул с восторгами, потому что мама с папой понимающе переглянулись, как заговорщики.

Максиму стало смешно и хорошо, как обычно случается, когда в семье лад и все понимают друг друга даже без слов и не надо притворяться или скрытничать.

— Ну тогда я испеку пирог, — подвела итог мама. — С чем твоя девушка любит — с малиной или с черникой?

— Не знаю. — Максим немного подумал. — Наверное, лучше с малиной, а то в чернике мы перепачкаемся.

— С черникой веселее, — возразил папа, — пеки с черникой, заодно проверим девушку на прочность.

Из окна интерната для инвалидов хорошо просматривалась улица с узким домом, похожим на кирпичный пенал. Дом шёл на расселение, и целый год бывший следователь Иван Васильевич Задорожный наблюдал, как в доме одно за другим гасли окна, превращая его в пугающее безлюдное здание с прицелом на будущее место преступления. По вечерам в распахнутые двери подъездов проскальзывали одинокие фигуры бомжей, и тогда кое-где появлялись вспышки долгоиграющих садовых светильников — бомж нынче пошёл технически укомплектованный, с мобильным интернетом и прочими радостями современной цивилизации.

Наблюдение за домом было единственным доступным развлечением, потому что от мелькания в телевизоре размалёванных женщин с силиконовыми губами и здоровых мужиков хотелось или криком кричать, или повеситься. Хотя повеситься бы не получилось из-за плохой координации рук, а парализованные ноги и вовсе болтались ненужными довесками к туловищу. Вот так и живёшь, считаешь себя удачливым везунчиком, а потом бац! Удар, белая вспышка в глазах и захлёбывающаяся в рыданиях дамочка на каблуках: «Я не хотела! Я первый день за рулём!»

Задорожный не задавал себе вопроса «за что?», точно зная на него ответ. Он понял это тогда, когда машина «Скорой помощи» подрулила к приёмному покою и лифт поднял каталку в то самое отделение травматологии, куда он ходил улаживать дело по наезду на потерпевшую Анфису Низовую семнадцати лет, незамужнюю и несудимую. Потный суетливый адвокат виновника шариковой ручкой на клочке бумаге написал сумму, эквивалентную симпатичной дачке в пригороде:

— Василий Иванович, мои клиенты будут очень благодарны за правильное ведение дела.

«Всё вернётся, обязательно назад вернётся…» — безостановочно крутились в мозгу строчки из какой-то песни, потому что все остальные мысли перебивала тупая волна наркозного отходняка и страшной боли, винтом крутившей всё тело.

— Я вас помню, — сказал врач. — Вы приходили к спортсменке, Анфисе Низовой. Обычно я не запоминаю посетителей, а вас почему-то запомнил. — Врач приподнял простыню, глянул на окровавленные бинты и кивнул медсестре: — Анюта, запиши перевязку.

После выписки из больницы на голову каменным градом обрушились слова жены, что она не справится с уходом за паралитиком. В памяти отпечатались заплаканные глаза дочки, которые она старательно отводила в сторону, чтобы не встречаться взглядом с отцом, и одиночество — оглушительное и бессильное. Одиночество навозной мухой билось о стекло в интернате, заменяя один бессмысленный день на другой, похожий на первый как две капли воды из одного ведра.

Задумавшись о прошлом, Задорожный едва не пропустил момент, когда около противоположного дома остановилась красная малолитражка и оттуда вышла невысокая девушка с фотокамерой. Отступив на несколько шагов, она окинула здание взглядом от крыши до подвала, сделала несколько предварительных снимков и посмотрела на монитор камеры.

Счастливая! Из инвалидного кресла все, кто в состоянии ходить, даже на костылях, представлялись ослепительными счастливцами.

Девушка была лёгкая, как ветерок, и камера в её тонких руках выглядела очень крупной и тяжёлой. Она была одета в голубые джинсы и коротенькую бежевую курточку поверх серого свитера. Издалека её лицо выглядело совсем молодым, если не сказать подростковым.

«Интересно, догадается ли она сфотографировать с угла улицы, откуда здание выглядит треугольным, как нос корабля?» — подумал Задорожный.

Догадалась. Девушка сфотографировала фасад со всех ракурсов, даже лёжа на земле снизу вверх, для чего прямо на асфальт постелила полиуретановый коврик. Потом она зашла внутрь здания, и Задорожный забеспокоился о её безопасности. Кто его знает, какая гоп-компания могла выбрать дом местом, где можно безопасно перекантоваться вдали от полиции. С напряжённым вниманием он следил, как тёмный силуэт с фотокамерой мелькает то на одном этаже, то на другом. На некоторое время девушка исчезла из поля зрения. Минуты текли одна за другой. Девушка не появлялась.

«Разве можно одной соваться в безлюдное место?» — мысленно выговорил ей Задорожный и вздохнул с облегчением, заметив её в чердачном окне на крыше. Ловко балансируя, девушка сделала несколько шагов по покатой кровле и оказалась на солнечной стороне дома. Обрисовав её фигуру чётким контуром, поток света позолотил волосы, собранные в пучок, и превратил девушку в какую-то необыкновенную воздушную фею, чудом залетевшую в пыльный город.

Придерживая руками фотокамеру, девушка уселась на крышу и взглянула в сторону интерната. Задорожный почувствовал, как невольно напрягся, как бывает, когда кто-то смотрит на тебя в упор. И снова вдруг некстати вспомнилась больница и распластанная на койке девушка с ногами на противовесах. Что он ей там говорил? «Сама виновата, пострадала дорогая машина, и если хозяин потребует компенсации, то за всю жизнь не рассчитаешься…»

Она его не слушала, а лежала и смотрела в потолок, и в глазах плескалось безграничное отчаяние. Она и показания подписала не глядя, не перечитывая, и он обрадовался, что прибыльное дельце выгорело так легко и просто. Уговаривая на должностное преступление, адвокат упомянул, что матери пострадавшей семья виновника выплатила компенсацию и родные совершенно точно не будут поднимать бучу в отношении следствия.

Задорожный отвлёкся на санитарку, которая заглянула в дверь палаты с ведром и тряпкой.

— Уходи, потом уберёшь.

Ему не хотелось отрываться от наблюдения, а санитарка откатит его от окна, начнёт возить тряпкой по полу с одновременным несносным ворчанием о своей тяжкой жизни. Дура набитая. Какая может быть тяжкая жизнь, если руки, ноги, голова действуют? Вот сядешь в инвалидное кресло — и узнаешь о тяжкой жизни много нового.

Девушка на крыше достала телефон и приложила к уху. По тому, как она подняла лицо к солнцу и кивнула головой собеседнику на том конце эфира, стиль!!! Задорожный понял, что девушке сказали что-то хорошее. Она вскочила на ноги, юркнула в отверстие чердачного окна и через пару минут выбежала на улицу.

Напрягая шейные позвонки — головой он кое-как мог двигать, — Задорожный увидел молодого мужчину с большой чёрной собакой. Собака неистово виляла хвостом и рвалась с поводка. Мужчина подошёл к девушке и взял её за руку.

Вместе с ревностью и завистью шилом в сердце кольнула мысль: а что, если бы он тогда не взял взятку и добился осуждения виновника? Сидел бы сейчас в инвалидном кресле или судьба отвернула бы возмездие в другую сторону? Задорожный стиснул зубы и застонал, чётко осознавая, что теперь ничего не изменить и не исправить, даже если согласен расплатиться за это жизнью.