Круг перемен

Имение Беловодовых, 1918 год

Матвей смотрел, как дымятся развалины особняка, и не мог заставить себя поверить в действительность. Он подошёл к кучке крестьян, обсуждавших пожарище, и не узнал своего голоса:

— А где хозяйка?

От того, что предстояло услышать, его заранее колотила нервная дрожь. Под пулями не боялся, а здесь оробел до немоты.

К нему повернулся смутно знакомый сельчинин и словоохотливо пояснил:

— Померла Марфа Афиногеновна, Царство Небесное. Трофим похоронил третьего дня. Она сильно сдала, когда узнала, что племяш её, Матвей Степанович, на войне сгинул. К ней, вишь, невестка приехала, Верой звать, да свалилась в горячке, едва выходили. А когда Вера Ивановна опамятовалась, то сказала, что ей принесли письмо, мол, погиб твой муж и приказал не поминать лихом. Я-то всё доподлинно знаю, потому как горничная Марфы Афиногеновны — моя сеструха двоюродная. Кабачковы мы, может, слыхал?

Не в силах произнести ни слова, Матвей помотал головой.

— Ну вот, — вздохнул мужик. — Сразу опосля смерти хозяйки ночью и полыхнуло. Тогда в доме только невестка оставалась, Вера Ивановна, мабудь, сгорела. Пламище до небес подымалось — никто бы не уцелел.

— Да ихняя Вера хоромы и подожгла, — вмешался старик в тулупе (это летом-то!). — Гляньте, на пути от хлева до крыльца сено натрушено, чтоб горело ярче.

Дед вгляделся в Матвея:

— Ты откуда, мил человек, будешь?

— Прохожий, — ответил Матвей. Он не опасался, что его могут узнать, — германский плен меняет людей до неузнаваемости: в бараки попал молодой, а вышел беззубым стариком.

Хорошо помнился взрыв снаряда в окопе, а потом полный провал в памяти. Очнулся в куче тел, перемолотых артиллерией. Заслышав немецкую речь, он поднял голову и наткнулся на взгляд водянисто-серых глаз из-под рогатой стальной каски. Немец опустил фляжку, из которой пил, и крикнул кому-то невидимому:

— Ганс, один русский очнулся.

— Пристрели его, Йоган, чтоб не возиться.

Матвею было всё равно, пристрелят его или нет, но очень хотелось пить, и он смотрел на фляжку, а не на немца.

Отхлебнув ещё пару глотков, немец встал и протянул фляжку Матвею:

— Пей.

Благодаря учителю немецкого, господину Баху, Матвей хорошо знал язык, и хотя немец выговаривал слова слишком растянуто, сказанное понималось отчётливо. Он поднёс фляжку к губам и поперхнулся от крепкого вонючего шнапса. Сразу застучало в висках, и на голову обрушился поток шума от множества голосов и одиночных выстрелов. С отвратительной остротой в ноздри ударил запах крови убитых и чеснока от рук немца.

Немец забрал у него фляжку и спрятал её за пояс.

— Я не убиваю пленных. — Носком сапога он ткнул Матвея в бок. — Быстрее, быстрее, вставай.

Несколько солдат рывком поставили его на ноги и погнали вперёд, оглушённого и обессиленного. Дальше его ждали лагеря военнопленных, три неудачных побега, карцер, ледяная вода на морозе, непонятные слухи о революции и мирном договоре, который солдаты на фронте именовали похабным миром. Из лагеря Ламсдорф весной восемнадцатого года пленных освободили американцы.

В тот день стояла слякотно-холодная погода, пробиравшая до костей. Заключённых построили полукругом на плацу, в центре стояли американский пастор, офицеры, представители комендатуры и переводчик. Майор сказал, что задача союзников — организовать отъезд пленных на родину, для этого будет создана транспортная комиссия и составлены списки. Матвею повезло, что его фамилия шла в начале алфавита. На дорогу выдали хлеб, маргарин и консервы. Скудный запас одежды уместился в заплечный немецкий ранец, а открытку с Августовским явлением он положил ближе к сердцу, вместе с документами, прихватив карман суровой ниткой, чтоб не украли в дороге.

Когда ехал, прокручивал в уме встречу, представлял, что скажет, как обнимает, а приехал к пепелищу. Ни жены, ни тётеньки — одно горе, чёрное, как головешки. Без всякой связи подумалось, как Вера однажды сказала, что мечтает в метель вместе завернуться в одно одеяло и смотреть на пламя в камине.

Он ответил:

— Тогда я мечтаю о метели.

От сжатых до боли губ сводило скулы.

Вместе с пеплом ветер раздувал клочья бумаги. Один обрывок упал на дорожку. Матвей узнал задачу из учебника арифметики. Его учебника. За эту задачку учитель поставил неуд и приказал повторить правила деления дробей.

Старик, стоящий рядом с ним, дёрнул его за полу тужурки:

— В двух верстах отсюда Марфа Афиногеновна церкву построила, чтоб за племяша молиться. Ты б сходил туда, покаялся или попросил чего.

Матвей посмотрел на него невидящим взглядом:

— Я не верую в Бога.

Его оттолкнула в сторону растрёпанная тётка. Перепачканное сажей лицо лучилось счастьем.

— Глядь-ко, батя, что я раскопала! — Она протянула старику чугунную сковороду. — На, держи, а я взад побежала, а то другие бабы всё растащат. Там и ложки есть, и стаканы, а Матвеевна, язви её, самовар откопала! Вечно ей счастье!

Тётка сунула старику в руки сковороду и прыснула в сторону бывшей кухни с пустыми глазницами окон. В руинах везде копошились люди. Рачительно сложенные на холстину, лежали изразцы от камина в гостиной. Тут же валялись три дверные ручки и медный кувшин со вмятиной на боку.

Больше Матвея здесь ничего не держало. Знакомая тропка вывела его к озерцу, заросшему зелёной тиной. В детстве он любил убегать сюда после уроков, чтобы посидеть на большом валуне, вдавленном в берег, и побросать в воду камешки. Матвей попытался вздохнуть, но теплый воздух ледяным комком намертво залепил ему горло.

Благодатная тишина леса с редкими всплесками рыб в глубине озерца казалась чудовищной изнанкой действительности, в которой, куда ни глянь, лежали одни руины: руины страны, руины родного дома, руины жизни.

Он стоял на трясущихся ногах и озирался вокруг в последней отчаянной попытке ухватить хоть чуточку из испепелённого прошлого. Над головой мерно стучал по сосне дятел. Белые облака, сталкиваясь боками, пушистой россыпью затягивали голубизну неба. Матвей стиснул кулаки, прижал их к груди и закричал.