Круг перемен

Ленинград, 1925 год

Расчёты Матвея прервал короткий стук в дверь. Он заткнул карандаш за ухо и притушил в пепельнице окурок. Тётенька бы отругала за курево. Приучился на фронте и никак не может отвыкнуть. Надо бросать. Он говорил себе так каждый раз, ежегодно давая слово с Нового года начать программу оздоровления. Не знал лишь, зачем и для кого.

Стук повторился.

— Да-да, не заперто.

Вошла худенькая высокая девушка с необыкновенно пушистыми волосами, небрежно перехваченными алой тесёмкой.

— Здравствуйте, я ищу товарища Беловодова. — Она посмотрела ему в глаза и уточнила: — Начальника конструкторского бюро.

— Вы его нашли.

Её робость выглядела такой неуклюжей и милой, что Матвей невольно усмехнулся.

Девушка сделала шаг вперёд и протянула ему тубус.

— Я принесла вам чертежи с вагоностроительного завода. Просили передать срочно.

Когда она наклонилась, Матвей уловил лёгкий цветочный запах, похожий на ветер с духмяного луга, и неожиданно сам для себя спросил:

— Вы работаете у нас в КБ?

Она посмотрела на него через плечо:

— Нет. Я флейтистка, учусь в консерватории, а курьером подрабатываю.

«Флейтистка? Интересно, — вскользь подумал Матвей, — но мало ли где студенты зарабатывают на кусок хлеба».

Он открыл тубус и бегло проверил содержимое.

— Всё в порядке. Сейчас черкну вам расписку в получении, и можете быть свободны.

Через окно Матвей мельком увидел, как курьерша идёт через двор, ступая лёгкой походкой танцовщицы. У будки охранника она показала пропуск, и её светлое платье растворилось за поворотом.

Флейтистка… Ну надо же!

Он погрузился в чертежи, но через некоторое время обнаружил, что рисует в уголке ватманского листа женский профиль. Он сам себе удивился. Со времени пропажи Веры, именно пропажи, он не хотел думать о её гибели. Прошло шесть долгих одиноких лет, и ему ни разу не запала в душу ни одна женщина. Они возникали в его жизни по касательной, отскакивая от брони, как вражеские пули на германской войне. На работе он прослыл нелюдимым отшельником, который если до тридцати не женился, то уже не женится. Посторонние не могли знать, что в особенно одинокие вечера он доставал открытку с Августовским явлением и вспоминал своё письмо к Вере: «Когда наши открытки лягут рядом, я признаю, что Бог есть».

На следующий день, чувствуя себя непроходимым глупцом, он позвонил на завод и попросил срочно прислать ему чертежи парового котла последней разработки, якобы для сверки копий. В ожидании курьерши он успел несколько раз посмотреть на себя в зеркало, зачем-то переставил графин с водой на другую сторону стола, потом вернул графин обратно и спохватился, что в кабинете накурено.

«Завтра брошу. Вечером выкурю последнюю папиросу и брошу», — вяло пообещал он себе, заранее зная, что не сдержит слово. От стука в дверь он покраснел, схватил циркуль и принял озабоченный вид.

— Войдите!

— Добрый денёк! Чертежи заказывали? Примите и распишитесь. — Весёлый дедок с красным носом задорно подмигнул и погладил рукой тубус. — Доставлено в целости и сохранности. Лелеял бумаги, как невесту.

«А где флейтистка?» — едва не сорвалось у Матвея с языка, но он вовремя опомнился. Не хватало ещё выставить себя дураком. В течение пары недель он трижды заказывал чертежи, успев лицезреть разбитного паренька, унылую даму средних лет и пожилого рабочего, который сперва выспрашивал у него особенности идентификационных номеров подвижного состава, а потом обстоятельно рассуждал на тему пролетарской солидарности.

Впрочем, времени на пустые раздумья оставалось немного, потому что страна нуждалась в модернизации железной дороги и новых локомотивах, и приходилось работать не поднимая головы.

Матвей посмотрел на часы, вспомнил, что с утра не успел дома позавтракать, и пошёл в буфет на первом этаже здания заводоуправления. В тесном помещении крохотного зальчика витали запахи горелого подсолнечного масла и варёных овощей. Два ряда столов были заняты посетителями, и в буфете стоял равномерный гул голосов и стук ложек.

Он взял себе привычную глазунью с двумя кусками хлеба и жидкого чаю, цветом схожего с продуктами жизнедеятельности юного организма.

— Матвей, иди к нам! — взмахом руки позвала его красавица Ира Окулова, одна из первых женщин-инженеров, окончивших Институт путей сообщения. Ему нравился её весёлый спокойный характер и то, как упорно она умела отстаивать своё мнение.

Ира с аппетитом уплетала пшённую кашу. При виде чая она поморщилась:

— Взял бы лучше морс — сегодня клюквенный.

— Да? Я не знал.

Ира пододвинулась, освобождая ему место рядом с собой:

— У меня в воскресенье именины, приглашаю.

Матвей задержался с ответом. Уловив нерешительность, Ира пальцем прикоснулась к его руке:

— Приходи, я буду очень ждать. Подарка не надо. Ты ведь знаешь, где я живу?

Матвей кивнул:

— Знаю. Я как-то раз заходил к тебе с Кириллом из нашего конструкторского бюро, когда мы собирались на демонстрацию. Помнишь?

Ирины ресницы дрогнули.

— Помню, Матвей. Тогда ещё шёл дождь, вы насквозь промокли, а я никак не могла разжечь керосинку и вскипятить чай. — Ира улыбнулась мечтательной улыбкой.

Матвей знал, что нравится Ире, но не делал шаг навстречу, не желая ни обманывать её, ни запутываться в отношениях самому. Она заглянула ему в глаза:

— Пожалуйста, приходи. Очень тебя прошу.

— Я постараюсь.

Он сознательно не стал давать определённый ответ, оставляя себе лазейку для манёвра. Тем не менее в воскресенье ровно в три часа дня вышел из дому с завёрнутым в вощеную бумагу бруском цветочного мыла в подарок. Мыло он случайно купил два года назад на взлёте НЭПа (новой экономической политики) — аж десять кусков! — и теперь внезапно оказался владельцем дефицитного богатства, потому что при переходе экономики на новые рельсы лёгкая промышленность ушла в глубокое пике, выметая с прилавков товары, ненужные мировой революции.

Тёплый сентябрьский день нежно гладил солнечной ладонью по крышам домов. Матвей любил свой Фонарный переулок с приземистыми домами в три-четыре этажа и куполом Исаакиевского собора в переплетении городских улиц. Мимо Фонарных бань он прошёл до набережной Мойки, свернул на проспект 25 Октября, бывший Невский, и сел на трамвай до улицы Восстания, бывшей Знаменской.

Бывшие, бывшие, бывшие… Бывшая Российская империя, бывший Петербург-Петроград, бывшие улицы, бывшие церкви с пустыми окнами, бывшие особняки, до неузнаваемости переделанные под нужды пролетариата… Да он и сам был бывшим, потому что никак не мог отлепиться от прошлого и начать жить настоящим.

Не торопя встречу с Ирой, он выпил стакан ситро у толстощёкой буфетчицы в подвальчике магазина. На её вздыбленных волосах дрожала гофрированная бумажная наколка. Отсчитывая сдачу, буфетчица вдруг игриво подмигнула, сверкнув золотой фиксой на переднем зубе:

— На свиданье торопишься, гражданин хороший?

Откуда она взяла про свидание? Матвей пожал печами:

— Да я и сам не знаю, куда тороплюсь. Наверное, навстречу судьбе.

Ира жила на улице Красной Конницы, бывшей Кавалергардской, в бывшем доходном доме Пундика, украшенном лепниной из розочек по фасаду и под эркером причудливой обтекаемой формы. Давным-давно, в студенческие годы, Матвей познакомился с архитектором этого дома Сергеем Гингером — ироничным и весёлым человеком с низким голосом и умным острым взглядом. Где-то он теперь?

Задумавшись, Матвей пропустил вперёд компанию подростков в пионерских галстуках, что маршировали под барабан на груди белоголового мальчика очень серьёзного вида. Даже если эти мальчики пока не замечают красоты города, то во взрослости обязательно вспомнят и пионерский марш, и ленинградский август, и дом с розочками, мимо которого однажды пробежало их детство.

Как-то раз они вдвоём с Верой проезжали по Кавалергардской, и январский мороз покрыл розочки на доме лёгкой серебряной пылью. Именно тогда Вера позволила ему в первый раз поцеловать себя в щёку и сидела румяная, счастливая и смущённая.

Дойдя до Ирининого дома, Матвей остановился и посмотрел на окно третьего этажа. Ему показалось, что шевельнулась и тотчас опустилась белая занавеска, словно человек отпрянул в сторону. Ира ждала. В голове прокрутились пошлые слова поздравления, неловкое молчание и натужные темы для разговоров, когда надо изображать веселье, которого и в помине нет.

Он достал из пачки папиросу, покрутил её в руках, сунул обратно в карман и зашагал в обратном направлении прочь со двора.

Выходной день выманил горожан на улицу, заполоняя тротуары прохожими. У подъезда стайка девушек лузгала семечки, бросая шелуху прямо на тротуар, — немыслимое кощунство до Октябрьского переворота!

Кавалергардская вывела его к небольшому скверу, где сиротливо жались друг к другу несколько тополей. Он сделал несколько шагов по проезду к бывшему Мариинскому институту и вдруг замер от тонкого и жалобного звука флейты. Всплакнув, нота незримо повисла в воздухе, затронула душу и смолкла, словно слуховой мираж. Матвей остановился. Он слышал флейту совершенно отчётливо. Непонятно почему, он заволновался, и, как будто откликнувшись на его просьбу, флейта снова вывела нежный каскад звуков.

«Дудочка крысолова из Гамельна притягательна до сих пор», — подумал он про себя, когда пробирался между поленниц дров во дворе дома. Обогнув помойку с резко-кислым запахом отходов, он протиснулся в щель дровяника и увидел курьершу с пушистыми волосами.

Притулившись на низкой поленнице, она зажала в руке флейту и сосредоточенно читала альбом с нотами, который лежал у неё на коленях. На звук его шагов она подняла глаза:

— Вы? Матвей Степанович? Откуда вы тут?

Удивительно, что она запомнила его имя и отчество. Он пожал плечами:

— Шёл мимо, услышал флейту и решил полюбопытствовать, а тут вы. — Он улыбнулся и почти с обидой сказал: — Почему вы больше к нам не ходите? Я уже три раза заказывал чертежи.

Она наклонила голову к плечу:

— Вы заказывали чертежи из-за меня?

Поскольку он действительно заказывал чертежи из-за неё, то хмыкнул и довольно неискренне отпёрся:

— Нет, что вы. Необходимо было кое-что уточнить в конструкции. — Он поспешил перевести разговор на другое: — А почему вы здесь, среди дров?

— Больше негде. У нас одна тесная комната, а там мама, бабушка и два братишки. Невозможно заниматься, вот я и ухожу.

— И зимой?

— Зимой трудно: пальцы стынут и дыхания не хватает. Но зимой можно подольше остаться в консерватории.

Встав с поленницы, она оказалась рядом, почти сравнявшись с ним ростом. Совсем близко Матвей увидел её глаза — два серых омута с золотистыми искрами в глубине дна. От её близости у него перехватило дыхание, но его голос прозвучал ровно, хотя и чуть скрипуче:

— Я даже не знаю, как вас зовут.

— Надя, Надежда.

Ну, конечно, Надежда! Как же он сам не догадался, что она могла быть только Надеждой, и никак иначе, потому что когда человек теряет веру, то в утешение с ним остаётся надежда, и тогда вера возвращается.

Матвей и Надежда поженились зимой, когда на город обрушилась снежная вьюга. Крупные хлопья белыми крыльями мелькали в воздухе, залепляли глаза, падали на плечи и укрывали Надину голову холодной белоснежной фатой.

«Сколько бы ни было ещё вьюг, мы всё переживём, только бы вместе», — подумал Матвей. Легко, как пушинку, он подхватил жену на руки и перенёс через порог двери, распахнутой в новую жизнь.