Ладья Харона

Глава LXXV Кот

Капелька чернил понемногу сливается с тьмою, которая существовала в начале зарождения каждого тела. Читать, писать, жить — магнитные поля с приставшими к ним металлическими стружками приключений, печалей, случайностей, мелких происшествий, фрагментов, ран. Это была целая библиотека, составленная из красных и черных папок, куда я складывал прочитанные тексты. Эти папки затем сорок лет подряд сопровождали меня в долине Сены и в долине Йонны. Я уж и не понимал, пишу ли с их помощью или для них. Однажды кто-то спросил у Исаака Башевиса Зингера[154], почему он так упорно продолжает писать книги на идиш, тогда как все его читатели были уничтожены в лагерях смерти.

— Для их теней, — ответил он.

И действительно, всегда лучше пишется для глаз тех, кого ты любил, чем во имя того, чтобы ваша книга попалась на глаза людям, которые будут смотреть на вас свысока.

Книги пишутся для угасших глаз. Можно любить мертвых. Я любил мертвых. Вот чего я не любил, так это смерти у мертвых. Но я любил ужас, который они питали перед ней.

Смерть есть ultima linea[155], на которой пишут буквы человеческой речи и запечатлевают ноты музыки.

Устное повествование, позволяющее употребление обрывков слов, слов, вырванных из письменной речи, обращает людей в призраков.

Несчастье взывает в нас к мертвым глазам, чтобы не казаться таким тяжким.

Достаточно одного взгляда от животного к человеку, чтобы понять.

Настоящая книга и есть этот уверенный взгляд.

Мне был знаком легкий зуд в середине ладони. Это и называлось призраком. Ласка, которой не хватает. Рука уже ощущала желание погладить зверька, мягкого и теплого, чья спина внезапно выгибается дугой под пальцами, а в горле рождается чуть слышный звук — сперва прерывистый, он постепенно становится ровнее и громче и, наконец, переходит в непрерывное урчание, гулкое, как звук низкой органной трубы.

Среди обуви, в глубине шкафа, там, где кот любил укрываться, когда чувствовал себя обиженным, он и предпочел умереть.

Он заполз туда и умер под старинной колыбелью, на сложенном шезлонге, возле деревянной коробки, где хранились гвозди, молоток, крючки для картин и лампочки, которые ввинчивают в ламповые цоколи.