Ладья Харона

Глава IX Изгнание

24 августа 410 года Рим был захвачен армией готов. И разграблен в два дня. На третий день город сожгли. Христиане Рима, собравшись вместе, горько сетовали на то, что могилы апостолов не спасли их от бедствий. Тогда-то Августин[12] и задумал свой «Град Божий», дабы противопоставить образ истинно нерушимого и вечного города воспоминанию об имперском Риме, превращенном в черные дымящиеся развалины. Отныне главную империю мира предстояло делить меж собою двум столицам. Одна — видимая, величайшая — была разбита, разгромлена, сожжена дотла, и ей в удел остались только память о прошлом да старческое угасание. Другая — невидимая — сулила спасение, питала чаяния, обещала все блага на свете и вечную молодость; именно ей суждено было предстать перед Господом в день Страшного суда. Поначалу Августин собирался озаглавить задуманный труд иначе — «Два города». Эту мысль внушили ему слова, написанные некогда Тихонием Африканским[13]: «Есть два царства и два царя — Христос и Диавол. Первому угоден наш мир, второй же избегает его. У одного столица зовется Иерусалим, у другого — Вавилон». Однако в конечном счете Августин отказался от этого названия, объяснив это тем, что следует дать книге имя лишь лучшего из городов, ибо только ему предстоит сделаться столицею мира. Первые три тома появились в 413 году. Четвертый и пятый — в 415-м. Шестой — в 417-м. Так я одним махом совершил путешествие по обоим царствам Августина. Время до рождения и время после рождения — вот каковы были двери, ведущие туда. Единственный в своем роде эксперимент, чья метаморфоза особенно явственно выделялась на фоне смерти. Смерти, которой я упрямо отказывал в праве на место в онтологическом мире. Я не хотел признавать существования трех царств. Только два царства — подобно тем двум городам начала Средневековья — могли блуждать в пространстве, где одно из них должно было стать концом другого, обратив землю в фантом мира. Ибо, согласно Августину, Божий Град блуждает в сущем. А сущее двояко: век и вечность, прошлое и былое, плод и древесный сок. И так же, как я не находил сущего в смерти, так не пытался искать Бога — во всем, что меня касалось, — в нашем реальном мире. Просто искал на поверхности земли воспоминание о Той, что отвечала мне взглядом на взгляд. О Той, чьи трепещущие ресницы заставляли меня таять от блаженства. О Той, чья Тень улетела в неведомые дали, оставив после себя лишь тень этой Тени. Ибо тень, бесконечно далекая от всякого тела, возникнув задолго до него, осеняет своим крылом жизнь каждого человека. Ибо, что бы ни утверждал Павел, не смерть набрасывает на все сущее темный покров этой тени. Ее непрестанно рождает Утрата, омрачающая наши жизни в свете первого дня. Эту тень, что осеняет собою время от начала времен, зовут Меланхолией. Благодаря ей все обретает несказанную красоту.

Nudus exii de utero matris. Нагим вышел я из материнского чрева. Нагим и вернусь в землю. Ибо мы ничего не принесли в этот мир, а потому ничего не унесем с собою за черные врата смерти.

Exii. Я вышел. Иначе: ушел в изгнание.

Красная гемма, едва попав под солнечные лучи, мгновенно темнеет.

Связь, которую с самого рождения мы имеем с заброшенностью, с водой, с отсутствием, с потерями, с надеждой, с мраком, с одиночеством, становится еще прочнее всякий раз, как очередной умерший падает на обочину нашей жизни. Заброшенность — вот глубинный пласт нашего сознания. Мы обделены радостью, которая еще не имела — возникнув в нас сразу после того, как мы увидели солнце этой земли, — памяти, в которой можно было бы черпать воспоминания о себе.